Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Михаил Светлов

Михаил Светлов
Стихотворения и поэмы

МИХАИЛ СВЕТЛОВ
Вступительная статья

Любимый герой Светлова – комсомолия, юность. Поэта можно назвать летописцем комсомола, его подвигов – на фронтах гражданской, а затем Отечественной войны, вплоть до штурма целины и космоса. Светлова можно назвать и певцом революционных традиций, которые принимает новая молодежь из рук старших поколений.

Жить (по-человечески!) на земле – значит жить в мире прекрасного. Это ключ к пониманию особенностей поэтического мира Светлова.

Там, где «небо встретилось с землей», на линии горизонта, на грани обычного, повседневного, и возвышенного, а иногда фантастического, – возник этот мир.

Порою кажется, что дар воображения уводит поэта чересчур далеко: на ленинградской улице ему мерещатся усатые тигры… Но тигры на Фонтанке – это не более чем шутливое утверждение безграничности и щедрости воображения, у которого точны цель и адрес:

 
Богат я! В моей это власти —
Всегда сочинять и творить,
И если не радость и счастье,
То что же мне людям дарить?
 

Поэзия Светлова – создание не только большого таланта и мастерства. Она – детище любви поэта к героям революции. Силой этой необыкновенной любви они подняты, словно на крыльях. Сказать, что Светлов воплощает идеи и чувства героев революции, – неточно: Светлов рыцарски верен ей. Но кто же в XX веке воспримет рыцарский культ всерьез? Чтобы красота и сила чувства были выражены без потерь, они маскируются – застенчивостью, наивностью, юмором. Поэт говорит вполголоса, любит полутона, оттенки, – в стихах нередко совмещаются радость и грусть, отрицание и понимание, одобрение и сожаление. Это поэзия правды человеческих чувств, неизменно просветленная мыслью о прекрасном.

1

Михаил Аркадьевич Светлов родился в Екатеринославе (теперь Днепропетровск) 17 июня 1903 года. Отец его был мелким ремесленником. Будущий поэт жил в среде местечкового мещанства, задавленного еврейскими религиозными традициями и предрассудками.

В 1914–1917 годах Светлов учился в начальном (четырехклассном) Екатеринославском училище, одновременно служил «мальчиком» в фотографии и на товарной бирже.

Светлов рано познакомился с классиками русской литературы, зачитывался Лермонтовым, Некрасовым, особенно любил поэзию Пушкина.

Когда в город ворвалась революция, будущему поэту было всего 14 лет. Но в те годы люди взрослели стремительно. В 1917 году Светлов добровольно вступил в Красную Армию, вскоре стал комсомольцем[1]1
  Подробнее о жизни поэта см.: «Советские писатели. Автобиографии в 2-х томах», т. 2, М., Гослитиздат, 1955, с. 304–310.


[Закрыть].

Он родился как поэт в дни революции и гражданской войны.

 
Не сынки у маменек
В помещичьем дому —
Выросли мы в пламени,
В пороховом дыму.
 

Эти слова популярной комсомольской песни[2]2
  Н. Асеев, «Конница Буденного».


[Закрыть] очень точно передают не только типичную биографию юношей тех лет, но и гордость их – быть солдатами армии революционеров.

Революционные чувства накапливались, росли, искали выхода. И когда Светлов заговорил в стихах о том, что пережил, когда понял свой опыт как исторический опыт нового поколения, родившегося в гражданской войне, тогда и родился поэт.

В 1925–1926 годах одно за другим написаны стихотворения «Двое», «Рабфаковке», «Гренада», «В разведке» и многие другие.

Им предшествует полоса исканий.

Светлов начал писать еще в 1919 году, а к 1925 году был автором сборников «Рельсы», «Стихи» и «Корни». Но стихотворения этих лет – еще не тот Светлов, которого мы знаем.

Сначала поэтический разговор об отдельных героях казался ему, вероятно, мелким, – Светлова влекли монументальные формы влиятельного в те дни искусства «Пролеткульта» и «Кузницы». Это искусство воспринималось тогда как выражение чувств всей огромной массы людей, только что совершивших переворот в мировой истории. Монументальные, абстрактные образы: Революция, Коммуна, Город, Завод, Домна – господствовали в стихах. В светловских «Рельсах» – нередки подобные мотивы («Моим друзьям», «Промышленность», «Песня о городе и о железе»). «Рельсы» – сквозной образ, давший название сборнику, типичен для пролетарской поэзии. Но уже здесь ощутимо будущее светловской музы:

 
…Сегодня больному паровозу
В депо починили лапу.
 

Видимо, не удовлетворенный пролеткультовскими принципами, поэт порывается к откровенной сердечной исповеди о том, что он видел сам. Он еще не чувствует, что его биография – это биография поколения, – и стихи приобретают замкнуто личный характер («Песня отца», «Теплушка»).

В ранних стихах уже пробиваются характерные для зрелой поэзии Светлова темы интернационализма и гуманизма. В поэме «Комсомол» два героя – друзья Васька и Джон. «Стихи о ребе» пронизаны чувствами человека, свободного от национальных предрассудков. Настолько прекрасным и прочным кажется Светлову это завоевание, что он ищет неожиданную ситуацию: погромщик и его жертва, которых разделила река крови, случайно встретились уже после Октября. И что же? Нет в душе героев и тени былой вражды… Они – люди! И потому могут стать друзьями (поэма «Хлеб»).

В первых произведениях Светлова уже заключено понимание непростоты жизни, столь свойственное поэту впоследствии. Хорошо ли, что революция отдает на слом патриархально-религиозный уклад? Еще бы! Но все-таки жалко такого старого, беспомощного ребе. И эта жалость – не измена революции.

Склонность к сердечному общению с читателем, разочарование в риторической отвлеченности поэтов «Кузницы» направляет внимание Светлова к опыту Есенина («ночь проходит черною гадалкой…», «новых гуслей звончатый запев…»).

Пока можно говорить лишь о подражании, а не о связи Светлова с традицией того или иного поэта.

Глашатаем новых лозунгов выступила группа комсомольских поэтов. Ранее связанные с «Кузницей», поэты эти откололись от нее и организовали группу «Молодая гвардия». Сюда вошли А. Безыменский, А. Жаров, М. Светлов, М. Голодный, Н. Кузнецов и другие.

Убежденно и страстно они утверждали, что именно «живой человек», делающий свое скромное дело, – подлинный предмет искусства. И слова Безыменского:

 
Довольно неба
И мудрости вещей!
……………………
Давайте землю
И живых людей, —
 

прозвучали как манифест. В веселой и воинственной нарочитости раздумий поэта о «себестоимости советских товаров» или «о шапке, котиковой, моей», полученной по ордеру Центрального Комитета, о валенках или картофеле – звучала заражающая своей убежденностью интонация первооткрывателей новых горизонтов поэзии.

Но единый курс на героя конкретного дела комсомольские поэты держали по-разному: Безыменский, Жаров – в сторону подробностей революционного быта первой комсомолии, Светлов – к романтике, подымавшей героя над бытом.

Если участие Светлова в группе комсомольских поэтов «Молодая гвардия» не было ни случайным, ни бесплодным, то приход его в «Перевал» (1924) вовсе не принес поэту радости. Его привлекли, видимо, декларации группы, утверждавшей психологизм и эмоциональность искусства в противовес социологическим схемам. Но молодой поэт сразу не сумел разглядеть, что «перевальцы» разъединяли в героях их чувства и разум, отрицали социальное сознание героя, отдавая его на произвол подсознательных, биологических инстинктов. Возможно, именно отталкивание от идей «Перевала» укрепило поэта в его пристрастии к социальному, нравственно здоровому и красивому герою, который вот-вот должен был родиться в его стихах: год выхода из «Перевала» совпал с публикацией первых произведений светловской классики.

В героическом цикле стихотворений (так условно назовем «Гренаду», «Двое», «В разведке», «Рабфаковке») господствует идея революционного братства. Революция подняла к историческому творчеству миллионы людей, дала им пережить острое счастье осознания значительности своей человеческой судьбы.

Обыкновенные парни, они ощутили ни с чем не сравнимую радость общения, соучастия в делах общенародного значения. «Гренада», «Двое», «В разведке» посвящены событиям трагическим – герои отдали жизнь во имя свободы трудового люда. Поэзия слитности сердец, изумленных таким – трагическим и счастливым – уделом, звучит в стихотворениях. «Жуткое счастье» двоих, сраженных одной пулей, навеки соединенных общим подвигом, потрясло третьего.

Конечно, подвиг хлопца из «Гренады» прекрасен сам по себе: он погиб, защищая свободу родины, мечтая «землю в Гренаде крестьянам отдать». Но эта героическая история передана однополчанином хлопца, его единомышленником, – она насыщена восхищением, гордостью и грустью друга. То же – «В разведке». Даже обыденное дело – подготовка зачета («Рабфаковке») – рождает у второго героя (здесь это – автор) бурю взволнованных чувств; с категоричностью, свойственной романтику, он заявляет о братстве эпох – гражданской войны и новой, мирной…

Герои Светлова живут как бы в двух измерениях: хлопец воюет за свободу Украины, торопится «постичь поскорей грамматику боя – язык батарей», и вместе с тем он во власти «испанской грусти», мечты, – он хочет поделиться своим счастьем с братьями далекого края, который носит такое «красивое имя».

Перед рабфаковкой лежит книга, над ее головой «электрическая лампадка». Но повествование взмывает до патетического звучания, и она – рабфаковка – уже в кругу легенд, приобщенная к вечной жизни героинь революции:

 
Наши девушки, ремешком
Подпоясывая шинели,
С песней падали под ножом,
На высоких кострах горели.
 
 
Так же колокол ровно бил,
Затихая у барабана…
В каждом братстве больших могил
Похоронена наша Жанна.
 

Красота революционного братства, солидарности, единства проникает в пейзаж, обстоятельства, окрашивает детали, поэтический язык. Призрачный свет звезды, глядящей «из-под дымных облаков», – поэтическая увертюра стихотворения «В разведке». Устойчивую атмосферу прекрасного обогащает в «Гренаде» песенка – «Гренада, Гренада, Гренада моя». В ней поет душа самого героя. Светлый, грустный, задумчивый мотив этот – словно лирический аккомпанемент к событиям.

Светлов сдержанно, скупо очерчивает земное обличье и дело своих героев, ограничивая «прожиточный минимум» конкретности в романтическом образе. Но эта конкретность работает на романтику, – создавая контраст, становясь знаком чувств поэта. Так, например, сквозь прозрачную канву житейской ситуации в «Рабфаковке» просвечивает чувство нежной любви поэта к героине, трогательной, родственной заботы («ты склонилась, сестры родней, над исписанною тетрадкой»), а «серенькое платье», «ремешок», «лампадка», конечно, не только конкретные штрихи обстановки или облика героини, а знак ее чистоты, скромности, – то же выражение авторской любви к ней. Эмоциональная емкость образа станет постоянным признаком поэзии Светлова.

Высокий строй души у героев Светлова, рожденных революцией, сочетается с сердечной непосредственностью: автор поэтизирует думы и речи простого человека. Устами рассказчика образ героя передается во всей его естественной прелести:

 
– Братишка! Гренаду
Я в книге нашел.
Красивое имя,
Высокая честь —
Гренадская волость
В Испании есть!
 

Наивность и простота хлопца очень поэтичны; его мечтательность, романтический склад души столь убедительны именно благодаря подчеркнутому простодушию характера. Поэт рисует даже героический момент смерти очень неторжественно и, – как вспоминает рассказчик «Гренады», – «незаметно».

Тот же наивно-романтический характер у героя стихотворения «В разведке»:

 
Наши кони шли понуро,
Слабо чуя повода.
Я сказал ему: – Меркурий
Называется звезда.
 
 
Перед боем больно тускло
Свет свой синий звезды льют…
И спросил он:
– А по-русски
Как Меркурия зовут?
 

Неожиданный и никак, казалось бы, не связанный с предыдущим разговор о Меркурии – свидетельство той же мечтательности, высокой, но неумело, простодушно выражаемой настроенности совсем простых людей, счастливых и гордых своим жребием защитников революции. Естественно, словно так только и можно сказать, соединяют герои понятия высокие с обиходными: «Гренадская волость» – совсем как дома у хлопца. Столь же органична в устах разведчика реплика: синий свет далекой звезды льется «больно тускло».

Многие «красивые» обороты речи, реплики в духе старинных романсов, звучат без натяжки именно у таких трогательно наивных героев («Ах, песенку эту…», «Красивое имя, высокая честь…», «Приговор прозвучал, мандолина поет…», «Двух бокалов влюбленный звон…», «Ах, это, поверьте…» и многое другое).

Светлов – а это под силу только большому художнику – не только обезвредил банальность запетых романсных интонаций, но и вернул им свежесть и искренность. Эти странные, неожиданные сочетания обостряют, усиливают художественный эффект.

Юмор, смягчающий «красивость» старинных образов, рыцарских жестов, бережно доносит любовь поэта к героям, красоту и правду их зачарованных революцией душ.

Романтическая поэзия Светлова наиболее близко соприкасается с творчеством Багрицкого и Тихонова, хотя это поэтическое братство никогда не было скреплено общей программой или группой.

Признание Тихонова – «Дважды было рожденье мое на суровой и нежной земле…» – в равной мере относится ко всем троим: поэзия и Тихонова, и Багрицкого, и Светлова выросла на революционной почве гражданской войны, вобрала опыт поколения ее бойцов.

Равнение на этот исторический ориентир сказывается и в принципиальной общности сюжетов. Они не только крупномасштабны (как это было в пролетарской поэзии 1918–1921 годов), – масштабность соединяется с локальностью. Все три поэта соотносят образы революционных далей и просторов со штурмом Перекопа или борьбой Красной Армии против Махно, сближая огромный мир и образ солдата-конника, разведчика.

Светловские герои сражаются в степях Украины и на грандиозном фронте борьбы за человечность.

Еще более разительный контраст – в поэзии Багрицкого: здесь подчеркнут космический размер просторов вселенной – и в то же время этот мир очерчен даже интимно, в нем человеку легко, просто и хорошо:

 
Мир лежит без межей,
Разутюжен и чист,
Обрастает зеленым,
Блестит, как вода,
Как промытый дождями
Кленовый лист.
 
 
Вот он трепещет невдалеке —
Ухвати – и как птицу
Сожми в руке!
 

Тихоновские герои крайне редко действуют на безбрежных просторах вселенной. Они даже отстаивают право любить именно землю: «Вижу я, что небо небогато, но про землю стоит говорить». Однако и герои книг «Орда», «Брага» Тихонова вовлечены в дело титанического масштаба, их топор трудится над «необъятным срубом» здания нового, и во взоре героев «ширится пространство», «пенится звезда».

Столь же тщательно, как и Светлов, облачаются его собратья в традиционно-романтические костюмы, сверкает сталь клинков, герой принимает картинную позу, слышатся признания:

 
Романтика! Мне ли тебя не воспеть,
Степные пожары и трубная медь…
 

(Багрицкий)

 
У меня была шашка, красавица станом,
В Залатышской стране крещена…
 

(Тихонов)

Вспомним романсные мотивы Светлова, рыцарственность его героев. Все это – явления одного порядка; поэты ориентируются на общеромантическую традицию, давно уже вроде бы приобретшую старомодный, почти пародийный оттенок, – но под пером поэтов, привлекших ее для целей революционного искусства, обезвредивших ее старомодность новым пафосом или юмором, эта традиция снова стала живой, плодотворной…

Поэты-романтики – не близнецы. Общность их ощутима в поэтических явлениях резко индивидуальных.

Элегическая песенность поэзии Светлова склонна к замедленности развития сюжетов, к преобладанию эмоциональных мотивировок и логически необоснованных поступков, – с этим связана и столь значительная в стихах Светлова роль поэтического подтекста.

Тихоновская поэтика (особенно балладная) во многом едва ли не антипод светловской: поэтическое слово Тихонова «бьет на скорость» (слова Ю. Тынянова) – на скорость развития событийно-героического сюжета, максимально динамичного, отчетливо мотивированного. Этой задаче подчинены все поэтические средства, в том числе – лексические и синтаксические:

 
Локти резали ветер, за полем – лог,
Человек добежал, почернел, лег.
Лег у огня, прохрипел: «Коня!»
…А конь ударил, закусил мундштук,
Четыре копыта и пара рук…
 

(«Баллада о синем пакете»)

Фиксируется лишь то, что мыслимо уловить в момент бешеной скачки коня! В создании резко-динамичного сюжета особо важную роль приобретает ритм: в течении стиха преобладают угловатость, резкость.

Тихоновское поэтическое слово – «голое», лишенное определений и подтекста, – берет реванш в энергии движения, его драматической насыщенности (известно, ради какой цели стремится герой через все преграды). Романтический ореол героев Тихонова в основном образован вихревым движением сюжета.

Поэтическая сила произведений Багрицкого тех же лет обеспечивается не скоростью героического сюжета и не обилием тонов эмоционального подтекста. Слово Багрицкого трудится над созданием живописно-яркой, осязаемо «плотской» картины (недаром перо поэта сравнивали с кистью Рабле). Поэт, как живописец, устанавливает свой мольберт вблизи «натуры», в которую он вглядывается, рисует:

 
Тот – как уголь, а глаза пылают
Белизной стеклянною, тот глиной
Будто вымазан и весь в косматой
Бороде, а тот окрашен охрой…
 

(«Сказание о море, матросах и летучем голландце»)

Багрицкий извлекает из обычного положения «натуры» (даже в покое, а не в движении) максимум экспрессии, выразительности, драматизма. Источник энергии сюжета, поэтичности слова Багрицкого – его метафоричность, ставка на «внутриатомные», до поры скрытые силы. В нужный момент раскрывается иносказательный план. Бродяга-птицелов Дидель становится символом радости, счастья чувствовать себя свободным.

 
И пред ним, зеленый снизу,
Голубой и синий сверху.
Мир встает огромной птицей,
Свищет, щелкает, звенит…
 

Картина бушующего моря, поглотившего утлое суденышко, рассказывает о душевной драме героя, рвущегося к вольной, кипучей жизни, но не нашедшего ее и погибшего («Арбуз»), Роль сюжета, в сущности, вспомогательная: оттолкнуться от определенной ситуации, которая выведет героя на его истинную – романтическую орбиту.

Общие для Светлова, Багрицкого, Тихонова идеалы, почерпнутые на фронтах гражданской войны, воплощены у каждого по-своему; близость трех поэтов не нарушилась и тогда, когда в их творчество пришли новые настроения, проблемы, сюжеты, непосредственно связанные с эпохой нэпа.

С таким максимализмом и бескомпромиссностью, утверждая высокое, чистое, заинтересованно вмешиваясь в повседневные, подчас «малые» дела страны, Светлов остро реагировал на все трудное, отрицательное и болезненное, что принесла эпоха нэпа. Поэта больно ранило «процветание» нэпманства, пробуждение и распространение идеалов частного преуспеяния, столь цинично противостоящих чистоте революционной морали («Нэпман», «Казино» и другие стихи). Поэта охватили горькие, даже безнадежные настроения, революционная эпоха, казалось ему, утратила свои высокие идеалы, люди измельчали, поэты стали ремесленниками.

 
Нынче не то, что у нас в степи, —
Вольно нельзя жить.
Строится дом, и каждый кирпич
Хочет тебя убить.
 
 
И ты с опаской обходишь дом,
И руку вложил в карман,
Где голодающим зверьком
Дремлет твой наган.
 

(«Ночные встречи»)

Смысл этих строчек очевиден: «каждый кирпич» здания новой, мирной жизни советского общества угрожает героям гражданской войны, изголодавшимся по настоящему делу. Это же горькое заблуждение побуждает Светлова в стихотворении «Перед боем» назвать современную действительность «государственными буднями». Отдавая должное гражданскому темпераменту Маяковского, он бросает презрительные слова в адрес рекламных стихотворений:

 
Но поедает его листву
Гусеница Гум-Гум.
 

Светлову кажется, что революция свернула свои знамена, романтика ушла из современной жизни («Похороны русалки», «Дон-Кихот»). Эти настроения были свойственны и Багрицкому («О соловье и поэте», «О поэте и романтике»), и Тихонову (цикл «Море», например). Поэтам казалось – революционный шквал не иссякнет никогда! Будучи неподготовленными к пониманию более сложных путей развития революции, они пали духом… Но – удивительное дело: одновременно с горькими, пессимистическими стихами Светлов пишет «Рабфаковке» и другие героические стихотворения. Горечь «Ночных встреч» во многом объясняется тем, что стихи написаны в связи с самоубийством поэта Н. Кузнецова – друга Светлова.

Не нэпман сам по себе казался писателям (и Светлову в том числе) главным злом. Пожалуй, только в пьесе Булгакова «Зойкина квартира» нэпманский быт занимает много места, замкнут и страшен. В произведениях Маяковского, например, ему отведено довольно скромное место, и судит о нем поэт зло, но спокойно, уверенно. То же – и Светлов:

 
Я спокойно смотрел… Всё равно,
Ты оплатишь мне счет за вино,
И за женщину двадцать рублей
Обозначено в книжке моей…
Этот день, этот час недалек:
Ты ответишь по счету, дружок!..
 

(«Нэпман»)

Пострашнее, посерьезнее другое: влияние нэпманских идеалов – яд, который они непрерывно источают. Ведь идейно неразвитые слои советского общества могут прельститься соблазном «изячной жизни» и, даже не обретая ее практически, будут отравлены нравственно. Страшна не собственность – страшна психология собственничества, даже в малой степени.

Присыпкины, Победоносиковы, Оптимистенко – вот кто тревожит писателей, – они, присвоившие себе право олицетворять драгоценные принципы коммунистической морали, способны превратить их в опасную пародию.

Принцип подчинения узко личных интересов обществу, коллективизм, обращается у них в преступную невнимательность к человеку. Гордость своей родиной превращается в спесь, чванство. Высокую принципиальность они превращают в прямолинейность, узость взглядов, бюрократизм чувств. И не предупреждает ли Маяковский и современников и потомков, что убогий «рай земной» в финале «Клопа» – это и есть тот вариант «коммунизма», который «строят» Оптимистенко и Победоносиковы? Берегитесь, будьте бдительны, уберите их со своего пути! В этом призыве слились голоса Маяковского и Асеева, Багрицкого и Светлова.

С подобными врагами революции Светлов воюет постоянно, с болью и тревогой пишет об этом в стихах «Лирический управдел», «На море», «Призрак», «Ночные встречи», «Похороны русалки».

Стихотворение «Лирический управдел» – своего рода программа:

 
…За осенью – стужа, за веснами – лето,
Проносятся праздники колоколами,
Таинственной жизнью в тиши кабинетов
Живут управляющие делами.
 
 
Для лета есть зонтик, зимою – калоши,
Надежная крыша – дожди не прольются…
Ах, если б вы знали, как много хороших
На складах поэзии есть резолюций!
 

Пафос стихотворения прозрачно-ясен: поэт утверждает жизнь вольную, раскованную, многообразную и непростую – поэтичную. Он отрицает ее суррогаты, схемы. Образ «управляющего делами» обобщенный, это – всякий, кто жаждет направить непослушную стихию жизни по хорошо выверенному расписанию, загнать ее в колодки четких установлений. Стихотворение, развиваясь поначалу в рамках аллегории, вырывается на романтический простор. Вспыхивают дымные костры, возникает многоголосая мелодия – звон кавалерийских стремян, гул солдатской беседы, красноармейская песня… Мы вспоминаем о кавалеристах гражданской войны, о тех, что «„Яблочко“-песню держали в зубах». Так устанавливается преемственность эпохи Октября и современности, воюющей с угрюмыми «управделами». Борьба продолжается.

Ее ведет и Багрицкий, вооружая против духовно бедных людей и ханжей боевой отряд… соловьев:

 
За мною войсками стоят соловьи.
Ты видишь, июльские ночи за мною!
 

Светлов утверждает, что человеку дано многое: ему свойственны революционная устремленность, патриотизм и сострадание, поэтический восторг и умение наслаждаться природой. Зачем отказываться от этих богатств?

Смысл аллегорического стихотворения «Колокол» – в отрицании однолинейности и упрощенной заданности сложных и тонких человеческих чувств.

Знаменательно с этой точки зрения и стихотворение «Смычка»: речь идет о «смычке» труда и искусства. Обращение к популярному в те годы образу вызывало в сознании читателя ощущение жизненной необходимости и этой «смычки».

Критика упрощенно оценивала стихотворение «Лирический управдел» и сходные стихотворения только как документ душевного кризиса поэта, как результат непонимания им революционной сути эпохи[3]3
  См.: И. Поступальский, «Красная новь», 1927, № 7; Н. Рыкова, «На литературном посту», 1929, № 17; Е. Трощенко. в кн.: «Статьи о поэзии», М., 1962, и др.


[Закрыть]. По-видимому, критики читали стихи слишком буквально, не принимая к тому же в расчет всей картины поэзии Светлова тех лет.

В ряде стихотворений Светлов как будто бы признает несостоятельность, устарелость романтики. Место романтических героев у него занимают теперь водяные, призраки, мертвецы. Давно развенчанные в литературной традиции, они как бы служат Светлову символом справедливо осмеянной красоты.

…Хлопотливые рыбы хоронят русалку – некогда вольную и прекрасную душу моря… Они снуют вокруг нее, возглавляемые рыбой-счетоводом, которая озабочена лишь подведением сальдо: не влетели бы в копеечку эти похороны! Выцвела, поблекла краса усопшей русалки, – куда ей до ее лермонтовской прародительницы. А серебристая пена волны стремится доплеснуть уж не до луны – до «прибрежного кооператива»!.. Неужели так обессилел прибой романтики?

…Невесть откуда взявшийся призрак ищет прибежища. Над ним смеются: «Снимай покрывало, старый чудак! Кто носит теперь покрывало?» Его отовсюду гонят. Ему отказывает в ночлеге даже поэт:

 
Зачем ты явился? О тень, удались!
Ведь я (что для призрака хуже?)
По убеждениям – матерьялист
И комсомолец к тому же.
 

(«Призрак»)

Кто осмеян здесь? Как будто призрак – мечта, фантастика – все то, что «не крушится под грубым рубанком разума» (употребим подходящие к этому случаю слова Леонова из «Соти»). Но только ли призрак? И просто ли осмеян?

Нередко поэт говорит совсем не то, о чем воочию свидетельствует текст. Гневная отповедь героя призраку оборачивается грустно-ироническим, вынужденным отказом, то есть по существу – замаскированной защитой романтики:

 
…Поэтам теперешним запрещено
Иметь хоть малюсенький призрак.
 

Известные строки стихотворения «Старушка» звучат, конечно, лукаво-покаянно:

 
Товарищ! Певец наступлений и пушек,
Ваятель красных человеческих статуй,
Простите меня – я жалею старушек,
Но это – единственный мой недостаток.
 

Целиком ироничен разговор поэта с тенью Генриха Гейне в «Ночных встречах»: похвалы ремесленникам от литературы словно бы взяты в кавычки, звучат и насмешливо и грустно. Светлов исповедуется одному из замечательных поэтов прошлого, «барабанщику революции», мастеру романтической иронии – Гейне. Светлов любил поэзию Гейне и признавал, что сформировался и под ее влиянием.

Ироническая интонация не исчезает и тогда, когда поэт рассказывает о своем прошлом, о надеждах на будущее и как бы дописывает свою биографию («Перед боем», «Пирушка», «Граница», «Ветер»).

Максимализм романтика, мечтающего, чтобы бои и походы продолжались вечно, не следует, конечно, понимать слишком буквально, но скорей в переносном, духовном смысле. Поэт мысленно равняется на эпоху гражданской войны, по всякому поводу вспоминает ее, на все лады воспевает:

 
Я молодость сжег
И пепел замел
В конспиративных
Подвалах подполья.
Горит на спине твоей,
Комсомол,
Рубец от зияющей
Раны Триполья.
 

Желание вновь испытать себя в бою было не только данью любимым воспоминаниям. Провокации империалистов, казалось, делали войну неминуемой, близкой. Убийство Войкова, налет английской авиации на Нанкин и многое другое мгновенно отзывалось в поэзии Светлова.

Естественно, что, переступая порог новой эпохи, поэт-романтик не мог не почувствовать горячего ветра боев и походов – социалистического наступления. Вся страна поднялась на штурм!

 
Пей, товарищ Орлов!
Пей за новый поход!
Скоро выпрыгнут кони
Отчаянных дней, —
 

писал Светлов в 1927 году в стихотворении «Пирушка». Он почти предсказал уже недалекое в те дни наступление.

2

В 1928 году наша страна двинулась в социалистическое наступление, началась первая пятилетка.

Впервые замелькали на страницах газет названия впоследствии знаменитых заводов и комбинатов – Магнитка, Кузбасс, ХТЗ. Стройки были гордостью советских людей. И молодежь рвалась на фронт строительства так же страстно, как некогда на передовые гражданской войны.

Поэт впервые обращается к Времени, к Эпохе: он торжественно и прочувствованно обещает – жить лучше, чище, быть достойным сыном века.

 
Эпоха
          …Кладет мне на плечи
                                        могучую руку,
Чтоб пульс мой считать
                                  по высокому стуку…
 

Советской литературе 30-х годов свойствен историзм. Типичны цикл поэм Багрицкого «Последняя ночь», поэма «Февраль».

Светлов «сопрягает» эпохи, ему становится внятен язык Времени.

Монументальные задачи встают перед поэзией Светлова, – а казалось бы, трудно ей, прежде «тихой», ироничной, сладить с ними.

Попадая в светловскую стихию, образ Эпохи, Времени, Страны ничуть не мельчает оттого, что рядом с ним стоит человек «с наперсток величиной».

Поэт обращается к драматургии, и в пьесе «Двадцать лет спустя» в живых театральных образах воплощает поэтическую идею вечной молодости Октября, и она – проверенная жизнью, серьезная – опять звучит не только патетически, а одетая в пестрые платья смешного и трогательного, не отвергает даже шпаги мушкетера…

Светлова по-прежнему влечет к лирическим сценкам, в которых просвечивает нечто более значительное.

Содержание стихотворения «Утро» трудно передать: оно сквозит в свежем утреннем пейзаже, милых подробностях, благодаря которым мы ощущаем теплую волну любви к родине, к нашей сегодняшней жизни:

 
И вот приступает уже стрекоза
К своей безобидной
Цветочной оргийке…
 
 
…Но трубы затрубят
Издалека —
Мы входим в колонну,
Как в песню строка.
 
 
Но там, где товарищ
Товарища ждет,
Но там, где мы вместе, —
Там песня живет.
 

Само название стихотворения – «Утро» – приобретает второй, поэтический смысл: песенная, солнечная пора утренней свежести!

В короткой «Песне о Каховке» (в ней две строфы с рефреном) выражено многое: дружба, скрепленная огнем и кровью, волнующий мотив братства. Слова песни будят и воодушевляют воспоминания:

 
Каховка, Каховка – родная винтовка…
Горячая пуля, лети!
Иркутск и Варшава, Орел и Каховка —
Этапы большого пути.
 

Песня уводит нас далеко за пределы сюжета. Органично, хотя и неожиданно, возникает образ «девушки нашей»:

 
Гремела атака, и пули звенели,
И ровно строчил пулемет…
И девушка наша проходит в шинели,
Горящей Каховкой идет…
 

Кто она? Может быть, ее любил один из бойцов? Осталась ли она жива или погибла? Эта недоговоренность, неопределенность усиливают эмоциональную силу образа и всего стихотворения. Образ девушки, возникая среди грохота атак и пулеметных очередей, вносит теплоту и поэзию в колорит боев, обостряет чувство романтически-прекрасного.

 
Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались,
Как нас обнимала гроза?
Тогда нам обоим сквозь дым улыбались
Ее голубые глаза…
 

Стихотворение контрастно по своему эмоциональному и интонационному звучанию – мотив героической элегии мгновенно переключается в звуки боевого марша: