Текст книги "Подземные ручьи (сборник)"

Автор книги: Михаил Кузмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)

Глава десятая

Ольга Семеновна, разумеется, не предполагала всех причин, почему Павел просит ее прийти к ним именно в пятницу, но смутно догадывалась, что у Миусовых произошло или должно произойти что-то важное. Потому она несколько удивилась, встретив Родиона Павловича, правда, не очень веселым, но сравнительно спокойным, как будто ничего особенного не случилось. Верейская не особенно часто бывала на квартире у Родиона, предпочитая свои апартаменты на Караванной, которые и Миусову больше нравились, нежели нежилые комнаты покойной матери. Собственно говоря, неизвестно, почему Павел так настаивал, чтобы Ольга Семеновна приехала именно к ним, как будто она не могла с таким же успехом задержать Родиона Павловича и в другом месте.

Хозяин, по-видимому, ждал ее, так как сам отворил двери, а в столовой виден был уже совсем накрытый стол с самоваром, вином и холодною едою.

– Домовничать будем? – спросила Верейская, кивнув в сторону стола.

– Мы можем и поехать куда-нибудь, как вам угодно.

– Нет, нет. Это очень кстати, мне самой сегодня не хотелось бы куда-нибудь трепаться, – весело отвечала Верейская, думая, что главная ее задача состоит в том, чтобы удержать Родиона Павловича именно дома.

– А где же Павел?

– Не знаю, ушел куда-то, он ведь самостоятельный.

– Странный мальчик! почему он меня так не любит?

– Он вообще дикий и не скоро привыкает к людям. Я не думаю, чтобы он вас как-нибудь особенно не любил. Но ведь и вы сами не особенно интересуетесь им, я даже удивлен, что сегодня вы заметили его отсутствие.

– Нет, отчего же? мне интересно все, что близко касается вас. Он же ваш брат.

– Да, он мне брат, – неохотно согласился Миусов.

– Ну, так вот. Теперь – здравствуйте, как следует.

Верейская скинула шубку и крепко обняла Родиона своими полными руками. На ней словно еще оставался мартовский холодок, и духи были какие-то свежие, как она сама выражалась «мокрые», но хозяину показалось, что сразу в унылой комнате сделалось тепло и светло. Даже самовар вдруг снова зашумел.

– Я вас будто два года не видел, так рад. Вы сами не знаете, Оленька, какая вы милая!

– Ничего себе – недурна! – рассмеялась Верейская.

– Да не недурна, а просто прелесть и с каждым днем все лучше. До чего же вы дойдете?!

– Да уж и сама не знаю: вероятно, лет через сорок прямо буду шедевр.

Ольга Семеновна только сейчас заметила, что она еще не сняла калош. Родион Павлович наклонился помочь и нетерпеливо сдернул вместе с серым ботиком и просторную домашнюю туфлю, которые Верейская не поспела переодеть дома. Небольшая, но какая-то обрубочком нога гостьи смешно, мило и жалостно оказалась в голубом с белыми полосками чулке.

– Ради Бога, не надевайте туфель, вы так прелестны.

– Вот глупости! Что ж, я буду сидеть в одних чулках? Но Родион, забрав обе туфли и целуя их, быстро прошел в спальню. Топоча необутыми пятками, Ольга Семеновна побежала за ним, ворча на ходу:

– Ну, что это такое? будто маленький! Родион Павлович, отдайте мне мои туфли, право же, я рассержусь! И рассержусь, и простужусь, у вас полы крашеные – страшный холод!

Запыхавшись, она подбежала к Родиону, уже сидевшему на кровати в темноте, и выхватила туфли, но Миусов в ту же минуту схватил ее за обе руки.

– Ну, что еще?

– Ничего.

Миусов поцеловал ее в шею и отпустил, сам продолжая сидеть, будто ожидая чего-то. Но Верейская необыкновенно проворно надела свои шлепанцы и сейчас же вышла в освещенную столовую. Когда минут через пять туда же вошел Родион Павлович, гостья его не только уже разлила чай, но даже резала кусок курицы на своей тарелке. Лицо Верейской было лукаво и чуть-чуть обиженно, когда она начала:

– Вот вы говорите, что я – прелесть. Я вам, конечно, очень благодарна за такое мнение, но, к сожалению, не могу того же сказать про вас. По отношению ко мне вы далеко не прелесть.

– Это насчет чего же, насчет ваших туфель?

– Не насчет моих туфель, они тут ни при чем, а то, что у вас опять какие-то тайны от меня. Вы будто забыли, как вам чуть не навредила скрытность по отношению ко мне.

– Но, милая Оленька, у меня, по-моему, теперь никаких тайн от вас нет.

– Ну вот, по-вашему – нет, а по-моему – есть.

– Какие же? объясните, пожалуйста. Я сам ничего не знаю.

Ольга Семеновна помолчала, потом как-то ни к чему спросила:

– Почему вы меня хотели видеть у себя именно сегодня?

– Я всегда вас хочу видеть, а сегодняшний именно день, насколько я помню, выбрали вы, за что я вас сердечно благодарю.

– Так что тайн никаких нет?

– Нет, все мои дела и чувства вам известны.

– Ну, относительно чувств-то не очень ручайтесь; иногда человек сам не знает, что у него в сердце сидит. Вот, например, кажется мне и кажется, что вы меня стали меньше любить.

– Как вам не стыдно, Ольга Семеновна, выдумывать всякий вздор!

– Может быть, и не вздор. Прежде вас ничто бы не удержало, чтобы пойти ко мне, исполнить мое желание.

– А теперь?

– Неизвестно. Скажем, бросили бы вы теперь больную Матильду Петровну и пошли бы ко мне, если бы я вас позвала?

– Нужно сказать, что тогда я поступил нехорошо, но я не знал, что мать при смерти. Но, к стыду своему, должен признаться, что, если бы теперь произошел такой случай, я, пожалуй, поступил бы так же.

– Милый мой! ну а если б это заболел Павел?

– Брат? – Да.

– Что ты сегодня все про Павла вспоминаешь?

– Нет, ты ответь, кого бы ты выбрал?

– Право, это какая-то игра в фанты: кого потопишь, кого на берег высадишь, кого с собой оставишь?

– Ну, и пускай игра в фанты, а ты все-таки ответь!

Родион Павлович не поспел ответить, потому что в ту же минуту из передней донесся резкий, продолжительный звонок.

– Кого еще черт принес!

– Может быть, Павел, – легок на помине.

– У него ключ есть. Звонок повторился.

– Пускай звонят – все равно я не отворю.

– Тогда подумают, что в квартире несчастье, и взломают двери. Лучше отвори, да спровадь поскорее.

Звонок между тем трещал без умолку, к нему даже присоединились тупые удары в дверь.

– А, черт! – выругался Родион Павлович и пошел в переднюю. Ольге Семеновне слышен был глухой говор и тяжелые шаги нескольких ног. Она поднялась, чтобы скрыться в спальную, как на пороге показался Миусов.

– Павла застрелили!

Верейская опустилась на ближайший стул, шепча: «Господи, Господи, Господи!» Потом быстро поднялась, задела рукавом за кран самовара, из которого, дымясь, полился кипяток, и пошла в залу.

Павел лежал уже на диване; никого, кроме Миусова, не было.

– Но как же это? за что? кто его привез? где они?

– Не знаю, ушли, я не знаю их!

– Родион, нужно же позвонить доктору, хоть Верейскому, я ничего не умею, не знаю… Боже мой, Боже мой, какие мы несчастные, Родион!

Она на ходу прижала, плача, голову Миусова к своей груди и вышла к телефону.

– Нужно послать за Валентиной кого-нибудь. Ольга Семеновна неумело разорвала зачем-то

рубашку Павла, вымыла кровь, разорвала наволочку для перевязки. Все это она делала молча, молчал и Родион Павлович, сидя в темном углу, спиной к окнам.

– Ольга! – вдруг позвал он.

– Что, Родион Павлович? ведь вот какое горе!

– Ольга, посмотри в окно, что видно?

– Что вы говорите, Родион Павлович?

– Посмотрите в окно, что там видно? – повторил Миусов, не оборачиваясь и тыкая ладонью по направлению к окну.

Ольга Семеновна отдернула занавеску.

– Ничего не видно. Дома, церкви, сани едут.

– А снег?..

– Какой снег?

– Обыкновенный, белый снег… он… лежит на земле?

– Лежит, ведь теперь только начало марта. Тает, но лежит.

Родион вдруг поднялся, причем показался очень высоким, и громко сказал:

– Это я должен был лежать застреленным на талом снегу, а не он. За меня… понимаете… о Боже… Он вместо меня убит!

И Миусов громко заплакал, вдруг сев на ковер.

Доктор нашел положение больного опасным, но не безнадежным. Он давал наставления и распоряжения Ольге Семеновне, будто она никогда не была его женой. Может быть, он потому обращался к ней, что к Родиону Павловичу, по-видимому, было бесполезно адресоваться. Он как опустился, плача, на ковер, так в этом положении и оставался.

Только выйдя в переднюю проводить мужа, Верейская молвила, улыбнувшись: – Вот при каких обстоятельствах довелось нам встретиться, Ларион Дмитриевич.

Доктор внимательно на нее посмотрел и ответил как-то загадочно:

– Может быть, это не последняя наша с вами встреча, и я думаю, что мы свидимся при еще более странной обстановке.

Едва ли Ольга Семеновна могла что-нибудь понять в словах мужа, но на всякий случай она улыбнулась еще раз и, крепко пожав ему руку, сказала:

– Спасибо, Ларион Дмитриевич. А он, значит, останется в живых?

– Вероятно. Я почти ручаюсь.

– Останется! Останется! Слава Богу! – раздался за их спинами чей-то восторженный голос, и, обернувшись, они увидели двух просто одетых женщин, проникших, очевидно, через кухню, куда уже вернулась служанка. Одна была высокая, полная блондинка, другая маленькая, с перекошенным слегка лицом. Высокая быстро подошла к доктору и, схватя его за рукав пальто, твердила:

– Он будет жить? Родион Павлович будет жить?

– Мы с вами встречались, по-моему, – произнес Верейский, освобождая пальто.

– Да и я с вами знакома, – добавила Ольга Семеновна, вглядываясь в круглое лицо посетительницы, которая не переставала повторять:

– Так Родион Павлович останется в живых?

– Родион Павлович жив и невредим, и с ним ничего не случилось. Другой человек ранен, – ответил наконец доктор.

– Слава Богу, слава Богу! – говорила Валентина, плача и смеясь.

– Безумная, да ведь твой брат едва не был убит! – сказала Верейская громко, чтобы заставить опомниться девушку, но та, не переставая плакать и смеяться, повторяла:

– Слава Богу! да, да… мой брат Павлуша! Слава Богу! Ольга Семеновна пожала плечами и пошла в залу.

Глава одиннадцатая

Родион Павлович между тем пересел в кресло, но все время молчал, не отрывая глаз от дивана, на котором лежал Павел. Он будто не замечал, как хлопотали вокруг лежащего, как приезжал доктор, как пришли Валентина с Устиньей. Валентина, кинув взгляд на брата, бросилась к Миусову, но, не доходя шагов двух, остановилась, сложив руки на груди, и зашептала, словно молитву:

– Жив, жив Родион Павлович. Слава тебе, Господи!

Устинья тихонько толкнула Верейскую и, указывая глазами на Валентину, проговорила вполголоса:

– Что любовь-то делает! ужасно!

– Любовь делает чудеса! – вдруг раздался чей-то голос с порога. Обе женщины обернулись, но не узнали вошедшей. Даже если б они и видели прежде Любу, они бы ее не признали в этой барышне, которая шла, шатаясь, осторожно, но шла своими ногами.

Приостановившись на пороге, она еще быстрее пошла, будто ее гнал ветер, прямо к дивану, где лежал Павел, опустилась на колени и прямо в ухо лежавшему сказала:

– Павлуша, я хожу. Ты скоро откроешь глаза и увидишь это. Ты будешь жить, ты будешь жить!

Все были так поражены этим явлением, что почти не заметили, как вслед за Любой показалась невысокая фигура Матвея Петровича Миусова с радостным и растерянным лицом, который, поклонившись с порога всей компании, подошел мимо Валентины прямо к бесчувственному Родиону Павловичу, пожал тому руку и начал говорить, не замечая, что едва ли кто-нибудь его слушал. Его сбивчивая словоохотливость уже показывала, в какой степени возбужденья он находился. Несмотря на то, что в комнате было довольно прохладно, Матвей Петрович поминутно отирал пот большим цветным платком, которым сейчас же затем неумело обмахивался, будто флагом. Люба молча целовала руку Павлу, все другие тоже безмолвствовали, так что речь гостя раздавалась так, будто в комнате, кроме него, никого не было.

– Дела-то какие! Подумайте, Родион Павлович! Сколько лет возил я Любочку по докторам, ничего не помогало. А тут: раз, два – и готово дело. Вы меня простите великодушно, что я так не скрываю своей радости, когда у вас в доме такое несчастье. Ведь Павлуша и нам не чужой. Но что поделаете: я – отец. Скажу вам больше, я до сих пор, до самой той минуты, когда Люба закричала, не понимал, что значит быть отцом. Не чувствовал… Жалел, скорбел, но не чувствовал, а теперь до слез почувствовал… Я сводил счета в кабинете, Люба в соседней комнате сидела; вдруг слышу, кричит, так, знаете, кричит, как при падучей кричат, не своим голосом, каким-то звериным, но будто это-то и есть самый наш настоящий голос, только мы его никогда не подаем. Вхожу… вижу, стоит она дыбком у креслица, шатается, плед – у ног, и говорит: «Скорей, скорей, папа, идем! Павлуше худо!» Как я в первую минуту не сообразил, что чудо произошло, то я только шибко испугался, как бы она не свалилась. А она старается плед от ног отбросить, на меня не смотрит, руки распростерла и все повторяет: «Скорей, скорей, папа, а то мы опоздаем, и большое несчастье может произойти». Я плед убрал и не удержался, ножки ее бедные поцеловал. А ей все не терпится; раз шагнула, два – и пошла, пошла. Только тогда я уразумел, бросился в угол к иконам, повалился на колени, воплю: «Слава тебе, Господи», а она дошла до середины зала и остановилась, боится дальше идти. Сама кричит все время: «Папа, да где же ты? Господи, нужно торопиться: посылай скорей за извозчиком!» Так я был расстроен и восторжен, что, кажется, попроси в ту минуту кто угодно у меня хоть пятьсот рублей, дал бы без всякой расписки! До чего человек может восхититься! Хорошо, что никого не случилось, а то бы после волосы на себе рвал. Да знаете ли что? я бы, пожалуй, и после не раскаивался в том, что сделал бы в ту минуту…

Матвей Петрович умолк среди общего молчания.

Родион Павлович, к которому тот все время обращался, не подавал никаких признаков не только какого-либо внимания, но даже просто того, что он слышит то, что ему говорят.

Наконец раздался голос Любы. Она начала шепотом, с половины фразы, так что можно было подумать, что она все время что-то про себя говорила и только теперь услышали ее:

– Что теперь я буду делать? моя злоба сломлена, а доброй я еще не научилась быть, я просто лишена той силы, которая у меня была… Так пасть! Боже… Я была калекой и считала себя неуязвимой для той любви, которую так свысока презирала. Теперь я знаю, открыл мне Господь мою слабость, мою немощь и вернул здоровье. И кого же, кого же я полюбила?! брата моего Павла! может ли быть большее наказание для гордости? Как мне роптать, как искоренять, как злобствовать, когда я сама дряннее всякой дряни? А без осуждения я не могу, не знаю, как жить, как дышать. До дна мне показано мое сердце, и я ужасаюсь и все гляжу, не могу оторваться. Вот когда я стала настоящей-то калекой, что без поводыря ступить не сможет! Боже мой, Боже мой, не за то ли ты покарал меня, что я карателем быть хотела?

Люба умолкла, склонившись над Павлом, Родион Павлович и Валентина продолжали пребывать в неподвижности, Матвей Петрович, казалось, все еще не мог прийти в себя от виденного. Только Верейская да Устинья слушали внимательно и как-то растерянно то, что говорила Люба.

– Бедная, бедная! – прошептала Устинья и хотела было поднять с колен Любу, но Ольга Семеновна ее остановила.

– Оставьте, ей так лучше! – сказала она и сейчас же добавила: – Господи, кто же это еще идет? Кажется, весь свет сегодня сюда соберется!

Покуда пришла только Пелагея Николаевна, объявившая, что ее послала сюда Валентинина мать, чтобы узнать, в чем дело и с кем произошло несчастье. Все это Пелагея Николаевна сообщала с таким деловым, почти веселым видом, будто о происходившем здесь, вот в этой комнате, совершенно не стоило беспокоиться. Только услышав стон Любы, она взглянула мельком на Павла и сказала, щелкнув языком:

– Какая досада! такой молодой еще человек и такой неаккуратный, ветреный. Как же возможно, под пулю идти! Вот теперь мадам и убивается! Дети, поди, совсем маленькие.

– Какие дети, о чем вы говорите? – спросила Верейская, – он же сам еще мальчик.

– Мальчик! здесь в городе до двадцати пяти лет все мальчики. А когда же о детях думать? В шестьдесят лет? Фа! Я, простите, сяду, так далеко шла. Ведь, знаете, моего мужа осудили, и я за ним в Сибирь поеду.

– А как фамилия вашего супруга?

– Что фамилия? простая фамилия: Тидеман, но какой мужчина, увидеть вам!

– Как, Владимир Генрихович?

– Он сам. Видели? молоко со сливками!

– Видеть-то я его видела, но вы – не жена ему, я его жену знаю.

– Кто, я – не жена? я тратилась, десять лет ждала – и я не жена? Что же я, мертвая, по-вашему?

– Я его жену хорошо знаю, и знаю, что он с нею по-настоящему обвенчан, так та на вас нисколько не похожа.

Пелагея вскочила со стула и, выйдя на середину комнаты, обратилась почему-то прямо к Матвею Петровичу, словно решив, что с Ольгой Семеновной не стоит разговаривать:

– Посудите сами, господин, хорошо это от живой жены на другой жениться? По голове гладить за это? А?

– Какие дела! – произнес тот, не совсем, очевидно, понимая, в чем дело.

– Да уж такие дела, что не подай Бог. За такие дела нужно еще не так судить!

Верейская словно что-то сообразила.

– Постойте, так, значит, ваш муж арестован как двоеженец?

– Ну да.

– А по политическим делам?

– Фа! велика политика – двух дур обмануть!

– И обыска никакого не было?

– Чего же искать, когда обе налицо?

– Значит, все это было напрасно! – горестно воскликнула Ольга Семеновна, разводя руками. Пелагея в недоумении на нее посмотрела.

– Т. е. как это напрасно?

– Я совсем не о том, о чем вы думаете.

– Ну, ну. Ах какая голова! Я совсем и забыла, что со мною еще человек пришел.

– Где же он?

– На лестнице остался.

– Почему же он сюда не зашел? и кого ему нужно? – Вот ее нужно, – ответила Пелагея, указывая на Валентину, – а на лестнице, что же! Пустяки, он человек молодой. Если позволите, я позову его.

– Пожалуйста, если ему нужно.

– Кто же бы это мог быть? – проговорила вполголоса Устинья, переходя к Валентине и смотря на дверь передней, куда скрылась первая жена Тидемана.

В дверь как-то не вошел, а вдвинулся Лосев, без шапки, со спустившимися на лоб всклокоченными волосами. Валентина, словно почувствовав его появление, обернулась к порогу, но тотчас, слегка вскрикнув, отвернулась, закрыв лицо руками. Устинья поспешно обняла ее за плечи, ничего не говоря.

– Вы хотели что-то спешное сообщить Валентине Павловне. Мы можем оставить вас вдвоем, или, впрочем, лучше вы пойдите в кабинет, так как здесь больной и его нельзя тревожить, – сказала Ольга Семеновна к Лосеву.

Тот, не подымая глаз, но всем корпусом обернувшись к Валентине, начал сбивчиво, но совершенно внятно и отчетливо:

– Ничего… я могу при всех, хоть на площади. Валентина Павловна!

Та вздрогнула и еще плотнее прижала руки к лицу.

– Валентина Павловна, вы можете считать меня злодеем, убийцей. Я и действительно, если фактически не убил г-на Миусова, то твердо имел это намерение, следовательно, в душе выхожу все равно убийцею. Я сделал это из любви к вам, чтобы вы были счастливы, потому что я знаю, что, не будь Миусова, вы были бы счастливы. И в тот вечер, помните, когда я у вас спрашивал, вы мне дали ясное согласие. Можете ли вы теперь сомневаться в моей любви? Идемте, Валентина Павловна, протяните мне руку! Если она преступна, то только из-за любви к вам.

– Я убила Павлушу, я его послала! – вдруг сказала Люба, не подымая головы, и снова затихла.

– Валентина Павловна, я жду! – повторил Лосев, и в его голосе была какая-то сухость и самоуверенность, как у человека, который вдруг все теряет. Валентина отвела руки от лица, пристально посмотрела на Евгения Алексеевича и как-то странно спокойно произнесла:

– Пошел вон, гадина!

И снова закрылась. Пелагея где-то зачмокала языком:

– Ай, ай, какой скандал!

Лосев пожал плечами и усмехнулся, хотя страшно побледнел. Потом, как-то по-приказчичьи раскланявшись, обратился к присутствующим:

– Господа, я в преступлении сознался, вы можете звать полицию! – Конечно, позвать полицию! – начал было Матвей Петрович, но Ольга Семеновна шепнула ему «не стоит» и сказала Лосеву:

– Павел вас прощает.

– Великодушно-с. Merci [2]2
  Спасибо (фр.)


[Закрыть]. А вы?

– Что мы?

– Тоже прощаете?

– Мы вас отпускаем.Идите.

Вдруг Люба, поднявшись, быстро подошла к Евгению Алексеевичу и, пожав ему обе руки, молвила:

– Я вас тоже прощаю, я гораздо виноватее вас. Если б вы знали, какая я гадкая!

– Не могу знать! Только зачем, барышня, так уж себя порочить? – ответил Лосев и вышел не прощаясь.

– Не удавился бы, очень уж развязно себя ведет! – заметила Верейская Устинье.

Та только махнула рукой.

– Такие не удавятся.

Ольга Семеновна страшно устала и первая подала пример, чтобы расходиться. Родиона Павловича покинула окаменелость, и он уже видел и говорил. Он чувствовал себя разбитым, как после похмелья. Вероятно, было часов около шести. Павла перенесли в спальную. Валентина решила остаться. Подойдя к Миусову, она вдруг сказала:

– Родион Павлович, помните, я вам сказывала, что люблю вас. За эти часы я столько пересмотрела и перечувствовала, что не мое чувство, а мое отношение к этой любви изменилось, – вы больше об этом не услышите от меня ни слова. И я думаю, что в таком случае мне можно будет остаться при Павле. То все перегорело, испепелилось.

Миусов некоторое время смотрел на Валентину усталыми, осовелыми глазами, потом ответил:

– Я вам не верю, Валентина. Как вы могли думать о своей любви сегодня? Нет, нет… конечно, мы не вольны в нашем сердце, но, знаете, лучше съездите за сиделкой, Ларион Дмитриевич оставил адрес и телефон.