Текст книги "Закат Кенигсберга
Свидетельство немецкого еврея"

Автор книги: Михаэль Цвик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

От отчаянья врачи распорядились, чтобы пациенты и медсестры собирали съедобные травы на лугах и среди руин. Посылался каждый, кто без посторонней помощи мог ходить в туалет, ведь речь снова шла о жизни и смерти. Таким образом, я, еще очень слабый, начал совершать свои первые прогулки. Если что и было хорошо, так это то, что я наконец узнал, что крапиву, сныть, лебеду и одуванчик можно есть. Из собранной за день травы варили суп. Уменьшило ли это смертность, не знаю. Мама все сильнее уставала и все больше нуждалась в моей помощи. Она страшно переутомилась. Добывать пищу на троих стало делом невозможным. Почти чудом было уже то, что до сих пор ей удавалось обеспечивать себя и отца и что-то приносить и мне. Поэтому задолго до своего окончательного выздоровления я покинул больницу и вернулся «на волю».

Кража со взломом. Эпизод второй

Выйдя из больницы, я обнаружил, что родители снова переехали. Теперь они жили на первом этаже разрушенного дома. Там сохранилось защищенное от дождя помещение. Окна можно было обшить досками, и от прежних, ныне покойных, жильцов осталась добротная входная дверь. Поскольку жилье было неплохим, родители взяли к себе жить старую знакомую отца, учительницу музыки Герду З. «Наша Герда», как называли ее мои родители, разделила тяжелую участь многих женщин, но у нее, крепкой помещичьей дочки, был сильный характер, и с помощью антропософии и музыки она на удивление хорошо сумела сохранить свое духовное и физическое здоровье. Уроками музыки в русских семьях или игрою на рояле в солдатских клубах она зарабатывала себе пропитание. Оптимизм и духовность, при помощи которых она преодолевала последствия пережитого, благотворно действовали и на нас. Интересно было и говорить с нею о ее «религии», хотя и я, и родители мало что понимали, когда она с жаром и жестикулируя пыталась объяснить нам суть антропософии. Она пользовалась такими понятиями, как «эфирное» и «астральное тело», «дух» и «духовное существо», и красочными образами, цветовое богатство которых было обращено скорее к чувству, чем к разуму адепта антропософии. Я же предпочитал, чтобы чувства исходили от красок и звуков, а от слов я ожидал большей ясности и говорил ей примерно следующее: если высшее воплощается в непонятном, из этого еще не следует, что непонятная философия и есть высшее. А может быть, Герда просто невысоко оценивала свою способность к логическому мышлению и полагала, что понятное не бывает одновременно высокодуховным. Вместе мы находились в квартире лишь по ночам и выходным. Герда жива, но была очень больна, когда я ее недавно видел. Испытания не сломили ее дух, однако освободиться от пережитого она не смогла. Наверное, ей и самой невдомек, что эти годы – тяжелое бремя всей ее жизни, как духовной, так и физической.

Родители очень плохо выглядели и казались семидесятилетними. Они совершенно завшивели, и отец беспрестанно давил паразитов ногтями больших пальцев – другого способа от них избавиться не было. Единственное доступное дезинфицирующее средство – моча – оказалось в целом негодным: я пытался с ее помощью бороться с чесоткой, но ничего из этого не вышло. Оглядываясь назад, прихожу к выводу, что целебные силы самой природы помогли тем, кто выжил, преодолеть такие болезни, на лечение которых в нормальных условиях ушли бы тонны лекарств. Однако наше общее состояние было скверным, и нужда не уменьшалась. Необходимо было снова что-нибудь предпринять, чтобы найти дополнительное питание. К сожалению, я был настолько слаб, что нечего было и думать о работе плотника или подмастерья каменщика. Я и тому был уже рад, если удавалось без передышки одолеть сотню метров. Итак, я снова ломал себе голову в поисках выхода. Небольшие кражи практически не приносили успеха: пока мне недоставало решимости и собранности.

Летом 1946 года городское электрическое хозяйство расширили, и русским срочно потребовались электрики. Эта работа была не особенно утомительной, и я выдал себя за электрика. Но вышло распоряжение предварительно проверять претендентов. Немецкий мастер выдал мне листок бумаги и карандаш и велел нарисовать схему включения и выключения ламп с нескольких мест, после чего сразу понял, что никакой я не электрик, однако рекомендовал русским принять меня на работу. Мне вновь улыбнулось счастье, и борьба за существование продолжилась. Русские ценили специалистов, а электриков особенно. Они ждали момента, когда смогут наконец пользоваться электричеством, и от электриков, разумеется, многое зависело. Это ремесло не только распахивало двери русских домов, но и давало некоторую прибавку к рациону в виде хлеба или картошки. Кроме того, я нашел новые возможности возобновить воровские вылазки, хотя, как и прежде, ввиду риска для жизни прибегал к воровству лишь в самых крайних случаях, при отсутствии иного выхода. Мы, действительно, прилагали все усилия, чтобы уберечь себя от голодной смерти только с помощью работы и торговли на черном рынке.

Когда в первые дома русских было проведено электричество, спрос на светильники и плафоны резко возрос. Теперь я искал старые электрические патроны и обгоревшие лампы, снабжал их новой проводкой и придавал им приличный вид. Это можно было неплохо продать. Нарезать «золотых обручальных колец» из куска латунной трубки – нет, такой ловкостью я не обладал. Самый большой доход в моей новой отрасли приносили многоламповые светильники. Русским страшно нравились эти старомодные звездообразные железные чудища. Иногда такие лампы попадались среди хлама на выгоревших чердаках. В большинстве своем они были неисправны, но починить их, как правило, удавалось. Поэтому я совершал вылазки в заселенные русскими дома для обследования чердаков. Немногие из моих «коллег» рисковали соваться в самое логово льва, и потому-то там еще можно было отыскать пригодные для продажи вещицы.

Помнится, захожу в подъезд трехэтажного жилого дома, и меня охватывает непривычно сильное беспокойство. Не сказать, чтобы я ясно чувствовал опасность, но такого ощущения тревоги в подобных ситуациях не припомню. Как обычно, тихо поднимаюсь по лестнице в рабочем комбинезоне и в спортивных туфлях. Чердак удивительно хорошо сохранился. Тишина полная, звука открывающихся дверей нигде не слышно, и я, как мне кажется, никем не замеченный, добираюсь до запертой металлической чердачной двери. Большие замки на таких дверях не так-то легко поддаются отмычке, часто их заклинивает. Терпеливо открываю дверь и оказываюсь в набитом старой рухлядью чердаке. Прежде чем приступить к осмотру, прячу отмычку в кармашек для дюймовой линейки на штанине. Про это я не забываю никогда. При ближайшем изучении выясняю, что для меня здесь нет почти ничего полезного – ни одной лампы, только несколько электропатронов. Беру два патрона и медленно спускаюсь по лестнице. Решимости взломать еще и квартиру я сегодня не испытываю.

Когда оказываюсь между третьим и вторым этажом, неожиданно распахивается дверь и выскакивает молодой, еврейского вида, старший лейтенант. Он бросается на меня и начинает избивать с такой яростью, что я, обливаясь кровью, падаю на пол. Пнув меня несколько раз, хватает за волосы и за воротник и тащит по лестнице на улицу. Мы, наверное, представляем собой занятное зрелище: все больше любопытных и довольно улыбающихся русских собирается на нас поглазеть. Каждому ведь приятно, когда «зло» оказывается наказанным. Задыхаясь от ярости, старший лейтенант конвоирует меня в ближайшее отделение милиции. Наверное, у него была мысль застрелить меня в подъезде – так, по крайней мере, мне там показалось. Но при мне не было ничего ворованного, и он оставил меня в живых. Позже я узнал, что несколькими днями раньше в этом доме была совершена кража со взломом. Моим коллегам повезло, по-видимому, значительно больше, и этот офицер, вероятно, оказался в числе жертв. Надо сказать, что все, исключая моего отца, считали кражу у русских героическим и справедливым поступком, и многие кенигсбержцы, как правило совсем молодые, уже давно освоили это ремесло, чтобы обеспечить себе шансы на выживание. Только никто, конечно, другим о совершенном взломе не рассказывал, и поэтому было неизвестно, от каких мест следовало держаться подальше. На сей раз мне не повезло, а значит меня, как это было с некоторыми кенигсбержцами, ждет скорый суд и отправка в Россию, в трудовой лагерь. Так обычно поступали с пойманными ворами.

Но все оборачивается иначе. Оказавшись в отделении, мой старший лейтенант никак не может успокоиться. Поставив меня перед собой, он безостановочно и взволнованно излагает происшествие милиционеру. Тот немного старше лейтенанта и кажется совершенно невозмутимым. Замечаю, однако, что его попутно заданные вопросы раздражают старшего лейтенанта еще больше. Он снова выходит из себя и набрасывается на меня с кулаками. Еще раз пытается найти ворованные вещи, особое внимание уделяя моей сумке с инструментами. Но отмычек, к моему великому счастью, не находит. Все яростнее кричит, притискивает меня к стене и начинает раздевать. Приспускаю штаны в надежде на то, что признак нашей общности смягчит его ярость. Но куда там. Он хватает меня за волосы и начинает бить затылком о стену до тех пор, пока у меня не подгибаются колени и я не сползаю на пол. Затем он возвращается к столу милиционера.

Еще не вполне придя в себя, вижу, как милиционер неохотно усаживается за пишущую машинку и начинает печатать то, что офицер ему зло и возбужденно диктует. Проходит некоторое время, прежде чем они заканчивают, и мой мучитель размашисто расписывается в протоколе. После этого исчезает, высказав напоследок какую-то угрозу – вероятно, по адресу милиционера. Трудно не заметить неприязненного отношения милиционера к старшему лейтенанту. Может быть, милиционер антисемит или ему не понравилась сама сцена, а может, все дело в отсутствии улик.

Сидя в углу, пробую угадать, как будут разворачиваться события. Время от времени принимаюсь объяснять милиционеру, что ничего не крал. Он не отвечает. Так проходит несколько часов, а потом, по-видимому перед окончанием своего дежурства, милиционер подходит, держа в руке показания офицера, и что-то строго говорит. До меня доходит общий смысл его слов: «Ступай, но не вздумай еще раз попасться этому офицеру, не то и у меня будут неприятности». После этого он разрывает оба листка с подписью истца, открывает дверь и выпускает меня на свободу.

Человечность милиционера и ненависть еврейского офицера – все это плохо укладывалось в голове.

Вода и электричество

Я выдумал такую уловку: выбрав дом, к которому уже было подведено электричество, я отсоединял одну фазу на распределительном щитке, находившемся, как правило, у входа, ждал, пока у щитка не соберутся беспомощные жильцы, и появлялся, как бы случайно. «Специалиста» радостно приветствовали, и я с напускным великодушием предлагал свою помощь. После многозначительных манипуляций с контрольной лампой устранял неполадку и требовал вознаграждения. Несколько раз эта проделка удавалась, но однажды я попал в дом, в котором жил русский электрик. Он разгадал мою уловку и вытолкал меня из подъезда взашей. После этого выдумка со щитком утратила в моих глазах свою привлекательность, и я переключился на изготовление антенн. Они представляли собой куски проволоки, натянутые между двумя фарфоровыми изоляторами – и ничего больше. За них давали по полбуханке хлеба. При всех стараниях, однако, этого не хватало, чтобы прокормить троих, по крайней мере, на несколько дней не хватало.

Отношения с отцом по-прежнему оставались крайне натянутыми. Нелегко воспроизвести наши перепалки, от которых было тяжело обоим. Мы постоянно стремились оправдать друг перед другом собственные взгляды на жизнь: его сомнительная пассивность и моя сомнительная активность должны были посредством еще более сомнительных философских конструкций предстать как хорошее или дурное, правильное или неправильное поведение. Отец рассуждал о том, что зло гибельно, ибо всегда рождает зло (цитата из «Валленштейна» Шиллера. – Примеч. пер.). Здесь я усматривал намек на свои занятия воровством. Он говорил о воздействии на мир мудрецов, которое постоянно умножает в нем гармонию и любовь. Кумирами отца были непротивленцы вроде Ганди и Будды, а моими – такие люди действия, как Моисей и Вильгельм Телль. Правда, отец был Ганди лишь постольку, поскольку мало что делал; а я Моисеем – поскольку обворовывал русских «египтян», но кому удавалось достичь высот своих кумиров? Изо дня в день мы решали вопрос: всегда ли следует ориентироваться на благородные образцы поведения или в нашей экстремальной ситуации требуется что-то иное? правильно ли и благородно ли умереть, ничего не делая, вместо того чтобы красть и остаться в живых?

Но умирать отец, слава Богу, пока не собирался. Он выходил из себя, если ему казалось, что мой кусок хлеба толще. Делила наш скудный рацион мама, учитывая при этом, что для моей работы и прочих предприятий требуется больше калорий, уже не говоря о том, что о продлении юной жизни она заботилась сильнее. Отец ненавидел меня за подобную «несправедливость», а я ненавидел его за эту ненависть. Висела в воздухе, хотя и редко звучала его претензия к нам, которую я теоретически признавал законной: раз при нацистах, благодаря его существованию, нас не отправили в газовые камеры, при русских нам надлежит заботиться о его выживании. Но нельзя было, конечно, требовать от нас уплаты по этому счету, к тому же существовал ведь и моральный долг заботиться о членах своей семьи. При Гитлере это должен был делать он, при Сталине – я. Мне хотелось лишь побудить его активней участвовать в нашей общей борьбе за жизнь. Но говорить с ним на эту тему было тяжело, тем более что он умел лучше формулировать свои мысли. После споров у меня всегда оставалось чувство дискомфорта, отчего положение становилось еще хуже.

Затем отец и вовсе пал духом и больше ничего не хотел делать. У него пропало желание вставать с постели. Жалко было смотреть, как он исхудал. Наша жизнь, между тем, стала более сносной, чем раньше. Нам даже разрешили занять комнату на первом этаже дома на Бетховен-штрассе, населенного только русскими. Это был один из немногих чудом уцелевших домов. Но за проживание здесь нам пришлось взять на себя дворницкие обязанности. Мы очень радовались новому жилью. Мы бы не выжили, если бы предстояло провести еще одну зиму в неотапливаемой квартире. Правда, пока мы совершенно не представляли себе, чем топить, но главное, у нас было наконец по-настоящему изолированное помещение.

С некоторых пор больше не нужно было носить воду ведрами с Луизенваля – повсюду имелись гидранты. Однако справлять нужду по-прежнему ходили в ближайшие развалины, отчего растительность здесь была буйная. Впрочем, жильцы нашего дома практиковали другой метод: в полу одной из кухонь первого этажа, довольно сильно поврежденной и неиспользовавшейся, пробили дыру в подвал… Куча росла, конусообразно вздымаясь к потолку, так что впоследствии пришлось бы пробивать новое отверстие, если бы одно событие не положило конец этой практике. Здания города постепенно не только электрифицировали, но и подключали к водопроводной сети, и однажды, вернувшись домой, я оказался свидетелем того, как жильцы беспомощно собрались на улице, а из здания доносится веселый плеск. Неизвестные умельцы подсоединили наш дом к водопроводу, и из всех неисправных и отвинченных кранов, а также из самих труб струями била вода. Жильцы совершенно растерялись и встретили меня как спасителя. Чувствовалось, что от меня ожидают действий, ведь я в конце концов был их «специалистом». Я поинтересовался у майора со второго этажа, закрутили ли главный вентиль, который должен находиться где-то в подвале. Он ответил отрицательно и несколько смущенно добавил, что туда не пройти. Догадываясь, что он имеет в виду, я тем не менее кинулся вниз. Воды в подвале было уже по колено, а на поверхности плавало дерьмо. Прорыв трубы или свернутый вентиль находился как раз под той самою кухней, и теперь отсюда тугой струей била вода. Этой струей и размыло кучу, поднявшуюся до потолка. У меня, естественно, не было иного выхода, как снять ботинки и носки, а заодно и штаны и заняться поисками главного вентиля в бурой жиже. Не сразу мне удалось найти наконец проклятый вентиль и перекрыть воду. Под многократное «otschen karascho» я вылез из вонючей жижи, довольный, что оправдал всеобщие ожидания. Пользуясь случаем, я объяснил соседям, что не стоит дальше использовать кухню для… и т. д. Они покивали головами, и с тех пор я чаще стал встречать в развалинах даже господина майора.

Наш дом еще долго не ремонтировали, слишком многое пришло в негодность. Однако совсем неподалеку, в руинах, непрерывно била вода, и это было значительно ближе и удобней, чем ходить к расположенному на другой улице гидранту. Таким образом, электричество и вода стали доступны, что значительно облегчало жизнь.

Кража со взломом. Эпизод третий

Кражи всегда сопровождались колоссальным нервным напряжением, а самой опасной была, пожалуй, одна из последних. Муки голода снова потребовали срочно что-нибудь предпринять. Само собой разумеется, красть у жильцов нашего дома было никак нельзя. И не только по моральным соображениям, но и чтоб не рисковать нашей главной ценностью – комнатой, защищающей от зимних холодов.

Так что отправляюсь в другой район. Три многоквартирных дома, стоящих в ряд и заселенных исключительно офицерами. В синем комбинезоне, с инструментом и отмычками в потайном кармане ищу квартиру, хозяева которой отсутствовали бы. На третьем этаже среднего дома отваживаюсь отомкнуть одну из дверей и слышу громкий спор в жилой комнате. В надежде, что, раз так спорят, то не выйдут, направляюсь на кухню и обнаруживаю там пятидесятикилограммовый мешок картошки – словно ниспосланную Богом манну небесную. Но поднять целых полцентнера мне не под силу, не говоря уже о том, чтобы унести. Разве что уволочь мешок по земле мне бы удалось. Но если меня за этим увидят, то конец. Это сильно напоминало бы «русскую рулетку». Решиться уволочь на глазах туда и сюда снующих русских мешок картошки – значит, бросить дерзкий вызов судьбе.

Смутно припоминаю, что во дворе дома – стройплощадка, а на ней, вроде бы, стояла ручная тачка.

Оставляю квартиру, прикрыв, но не захлопнув дверь, чтобы не прибегать лишний раз к помощи отмычки, и направляюсь на стройплощадку. Огибаю дом и, действительно, нахожу брошенную тачку. Ставлю ее у водосточного желоба перед входом и подбираю несколько кусков толя, чтобы было чем потом прикрыть мешок. На глаза попадаются двое русских, увешанных боевыми наградами. Вновь подойдя к двери на третьем этаже, обнаруживаю, что она закрыта – значит, за это время кто-то входил или выходил. Отмыкаю вторично – что всегда получается быстрее – и снова слышу громкий спор. Тихо прохожу на кухню и, собрав в кулак все свое мужество, хватаю мешок и волоку его из квартиры. Застань меня кто, он сразу бы все понял и поступил соответственно. Я даже не сочиняю отговорки на случай, если поймают, ведь это все равно не поможет. Наверное, я сошел с ума: как можно надеяться на то, что удастся незаметно спуститься по лестнице и исчезнуть? А ведь еще нужно будет погрузить мешок на тачку.

Вот я уже выбрался из квартиры, хотя на каждом пороге мешок производит изрядный шум и оставляет песчаный след. Любому сразу же станет ясно, что здесь происходит. Бум-бум-бум – тяну мешок по ступенькам вниз. Незамеченным добираюсь до тачки, неимоверным усилием взваливаю на нее мешок, прикрываю его сверху кусками толя и налегаю на ручки. Русские, которые попадаются мне навстречу, видят во мне рабочего, а не похитителя картофеля. Но когда я пересекаю ближайший перекресток, случается то, чего следовало ожидать: за спиной раздаются крики. Меня охватывает такой ужас, что на какое-то время я беспомощно застываю. Когда же наконец оглядываюсь, то вижу двух бегущих в мою сторону русских в форме. Ну вот и все. На этот раз меня ничто не спасет, совершенно ясно. Мной сразу же овладевает знакомое чувство полной покорности судьбе – будто бы оправданий твоему существованию нету и в глубине души ты готов к тому, что Великий Властелин, у которого ты одолжил свою жизнь, в любой момент возьмет ее или, по крайней мере, сотворит с нею что-нибудь страшное. Обреченно бреду дальше, ожидая, что сейчас русские, брань которых слышится, догонят меня, отдадут под суд, расстреляют или, по меньшей мере, изобьют. Но ничего подобного не происходит, и, снова обернувшись, я вижу безлюдную улицу. Никто за мною не гонится. Неужели снова чудо?! То ли на перекрестке русские свернули на другую улицу, то ли их ругань вообще не имела к моей краже никакого отношения. Трудно сказать. Но на этот раз я испугался больше, чем когда-либо, и с тех пор странное глухое чувство уже никогда меня не покидает. Словно Великий Властелин хотел сказать мне: «Это последнее предупреждение». Сколько раз я обещал себе больше не ставить на кон свою жизнь, спасенную в очередной раз, но стоило голоду сделаться невыносимым, и я принимался за старое. Ведь выбора, собственно, не было.

Когда я добрался до дома, мы сразу же сварили несколько картофелин. К сожалению, они оказались подмороженными. Это испортило удовольствие от еды и заставило испытать сильное разочарование. Но мы, разумеется, ели и мерзлую картошку и были счастливы от сознания того, что на какое-то время обеспечены продовольствием.

В один из ближайших вечеров мне пришлось наблюдать, как по Луизеналлее бежит юный, чуть моложе меня, кенигсбержец, а за ним – русский солдат с пистолетом в руке. Через несколько мгновений, когда они оказались уже вне поля моего зрения, прозвучал выстрел. Пуля попала в голову.