Текст книги "Змей Рая"

Автор книги: Мигель Серрано

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

XVII. Гималайские снега

Забравшись так далеко, я решил еще продвинуться к северу, чтобы хоть издали взглянуть на Гималаи. За несколько часов я добрался до предгорной деревни Муссури, когда–то бывшей летним курортом британцев. Жилые кварталы живописно зарастали соснами и горными кедрами, а дома были заброшены, величественные особняки пустовали. Можно было вообразить, будто некий исполинский вихрь опустошил городок, и теперь здесь остался только ветер, продолжающий насвистывать в пустые окна и проемы старых крылечек, теперь истлевших и обветшалых. Этим вихрем стала независимость Индии.

Пройдя через деревню, я взобрался на вершину холма, чтобы ничто не мешало мне увидеть громады Гималаев. Эти простирающиеся на сотни миль снежные вершины для индийцев значат то же, что Олимп для греков. Всматриваясь в них, я неизбежно вспоминал горы моего края, андские Кордильеры, протянувшиеся вдоль всего континента. И вот, что я ощутил: должна существовать особая, прямая связь между шпилями этих высот. Может быть, однажды боги индийских гор пронесутся над водами Тихого океана, и поселятся в горах моей земли. Когда это случится, родятся новые ветры свободы.

Побыв на вершине холма совсем недолго, я возвратился к деревне. Но даже этот невысокий холм был весьма крутым, и спускаться было сложно. В Индии, кажется, нет тех пологих холмов, что присущи подножиям Анд; здесь только кручи и обрывы. И всё же, растительная жизнь забирается на очень большие высоты, а на вершинах многих холмов выстроены бревенчатые избушки, и многие скалистые пещеры укрывают отшельников и святых. Мне рассказали об одном из них, так что я решил посетить его; в маленьком ашраме, принадлежащем миссии Рамакришны, я встретился с датчанином, долгие годы носившим шафрановый плащ святого паломника. Зимой он жил в Харидваре, где располагался главный ашрам миссии, а летние месяцы проводил в горах. Его убежище располагалось на вершине холма – тут он жил среди горстки монахов. Он был уже согбенный старик. Я застал монахов за чтением Бхагават–гиты. Сидя на полу, они медленно пропевали ее строки, и переливы их голосов были очень красивы. После я подошел к старику; и мы присели на валун, озирая долину. Я не помню, о чем мы говорили, да и говорили ли вообще. Его вид просто передал мне впечатление невероятной древности; казалось, душа покинула его годы назад, оставив тело пустым и одиноким в чужой земле. Его возраст разительно отличался от старости индийцев. Индийский старик никогда не выглядит измученным годами, так же как и индийский юнец не выглядит особенно молодо. Но старик Запада всегда выглядит старым, пусть бы даже он жил в Индии и не имел отношения к событиям своего родного мира. Такое отличие – цена, которую человек Запада платит за индивидуальность, за существование в качестве личности.

IXX. Великое эго

Из Муссури я отправился в Ришикеш, пробираясь через густые леса и манговые рощи. Повсюду скакали обезьяны, и я заметил, как к животам обезьян–матерей, карабкающихся по лозам и ветвям, прижимались крохотные обезьянки. Путь проходил по тихим равнинам, пока не привел меня в Ришикеш, деревню на берегах священной Ганги, которая в здешних северных областях была широкой и чистой. Ришикеш – местечко очень маленькое, населяют его в основном паломники и садху. Отсюда паломнические караваны начинают свое путешествие к святыням. Здесь начинаются дороги до Уттаркаши и Ганготри, истока Ганги, отсюда недалеко до Бадринатха и Кедарнатха – высоких гималайских пиков, которые считаются пристанищами Вишну и Шивы. Там, на высотах, посреди снегов, несмотря на морозы, всегда пылает огонь: неугасимое пламя, ставшее знаком вечной свадьбы Шивы и его возлюбленной спутницы.

Вскоре по прибытии в Ришикеш я решил посетить ашрам, принадлежащий свами Сивананде. Я слышал рассказы о том, как этот человек восходил на гору Кайлас несколько лет назад, слышал и другие истории и слухи. Он родился на юге, в Мадрасе, некогда был доктором в Малайе, но после отверг семейную жизнь и оставил профессию, чтобы удалиться в Гималаи. Здесь он основал ашрам, монастырь, который назвал Лесным университетом или Обществом божественной жизни. С тех пор он и живет здесь, в окружении внимающих учеников и галдящих в лесу обезьян. При ашраме действовали гимназия телесной йоги, фотографическая лаборатория, издательство, госпиталь с родильным отделением и школа. Комнаты, где жил свами, помещались в нижней части здания, ближе к реке. На другом берегу располагался современный храм, Гита Бхаван, а вверх по течению – меньший и древний, Лакшман Джула.

До ашрама я добрался самым ранним утром, встречая по дороге множество монахов в шафрановых одеждах. Тела одних были покрыты пеплом, а волосы затвердели от втертого навоза, головы других были наголо обриты. Все они направлялись к Ганге для утренних омовений, и по пути оставляли свои чаши для сбора подаяний у дверей жилищ. К ашраму Сивананды ведет пролет каменных ступеней, но даже здесь, на камнях и в лучах едва поднявшегося утреннего солнца, воздух дышал печным жаром. Тем не менее, всё крыльцо уже было усеяно монахами, нищими и посетителями из других городов. Один из них задержал меня, чтобы спросить по–английски, доводилось ли мне видеть «живого Бога». Мужчина был одет на европейский манер и стоял, опираясь на посох. Взгляд его был добродушным, но я догадался, что вопрос на самом деле даже не был вопросом. Я уже знал, что индийцы часто используют слова не ради прямого значения, но ради магических свойств. Все слова – это мантры. Если какая–то фраза обрамлена аурой священности, если она взята из святых легенд, индусу достаточно повторить ее дважды: он тут же впадет в транс – где не останется ни одной мысли, только вера. Этим самовнушением он гипнотизирует сам себя, произнесенные слова взывают к мифу и вздымают хор далеких отголосков в душе. И хотя этот человек и не верит вовсе ни в какого буквального «живого Бога», он достигает вполне ощутимого переживания божественности. Так что, просто обратившись с этой фразой ко мне, и услышав собственный голос, произносящий ее, он смог убедить себя в существовании «живого Бога». Конечно, пройдет время, и он может утратить эту убежденность, но долго ли будет повторить мантру еще раз. Поднявшись на верхнюю ступень, я спросил, куда мне идти дальше, и мне показали на келью, возвышавшуюся над нижними террасами. Там я должен был найти свами Сидананду, секретаря ашрама.

Я подошел к двери кельи и постучал. Изнутри доносились отголоски беспрестанной молитвы, очень скоро повторяемой на санскрите. Дверь открылась, я увидел юношу: босого, с обритой головой, одетого лишь в шафрановую юбку. Через грудь тянулся белый шнурок брахмана. Отворяя дверь, он не прервал молитвы, и по–прежнему повторял святые слова – только улыбнулся и кивнул со значением. Я обозначил цель визита, и он впустил меня под низкий свод комнаты; здесь уже сидели в ряд и другие юноши, такие же, как и он сам. Он попросил меня подождать, поскольку свами Сивананда не сможет никого принять еще около часа.

Утреннее солнце взбиралось всё выше, усиливался жар, и воздух в комнате делался всё более тяжелым. После истечения весьма долгого, как мне показалось, срока, в комнате стали собираться люди, а около одиннадцати часов появился и сам свами Сивананда. Это был крупный мужчина, также обритый и столь же неодетый – весь его костюм состоял из шафрановой юбки. Сев в кресло, он бросил взгляд в мою сторону. Манеры его были благородны; руки изящно вылеплены, а улыбка широка и приветлива. Однако, мы продолжали сидеть молча: он ни о чем не спросил, ничего не сказал и я. Он просто улыбался, а после запел. Голос его был приятен, а песня радостна. Спустя несколько мгновений другой свами заиграл на струнном инструменте, аккомпанируя пению Сивананды; допев, Сивананда рассказал об этой йогической песне Божественной жизни. Он описал и другой метод йоги, способный исцелять болезни посредством вибраций, создаваемых музыкальными инструментами, или вокальными созвучиями. Чтобы продемонстрировать эту силу, Сивананда попросил другого йога присесть рядом со мной, а я должен был обхватить ладонями его обритую макушку. Тогда йог издал звук, завибрировавший как раз под моими руками, и я мог явственно ощущать его. Потом, другим звуком, он заставил вибрировать мышцы предплечья, а после – бицепс и живот. Другим звуком он двигал ушами. Наконец, он стал петь, и свами Сивананда подпевал ему.

Так прошла наша беседа. Сивананда поднялся, и любезно поклонился мне, прежде чем уйти. Я так ничего и не узнал ни о нём, ни о той правде, которую он нес, но я чувствовал, что готов согласиться с ним, поскольку он превосходный джентльмен – и это глубочайшая основа его характера, на которой выстроены и все мельчайшие поступки; а еще он спел для меня песню радости!

В коридоре ко мне подошел подросток, назвавшийся именем Агарвати, и сообщил, что свами Сивананда поручил ему сопровождать меня в знакомстве с окрестностями ашрама. Выйдя наружу, по пыльной дороге мы отправились к отдаленному мосту. Подойдя ближе, мы заметили на нём мужчину, облаченного в тибетские одежды: он не сводил глаз с реки, разговаривал с ней и бросал в потоки кусочки еды. Он определенно только что получил эту пищу, как милостыню, но прежде чем утолить собственный голод, делился со священной Гангой. У него также имелась старая книга – из нее он читал для реки. Когда он повернул лицо в нашу сторону, я успел заметить пылающие черные глаза и заостренную бороду. Наверное, он только что пересек реку, спустившись с высокогорий собственной страны, потому что его одежда мало подходила здешним жарким низинам.

Продолжив прогулку, мы достигли ашрама, посвященного Кали. Здесь мы увидели голых мужчин, покрывающих себя пеплом. Они выглядели как дикие люди каменного века или выходцы с другой планеты, и вовсе не замечали нашего присутствия. Агарвати захотел отвести меня к Гхита Бхаван, а заодно показать по пути меньшие храмы. Он также настаивал, что я должен увидеть и огромные деревья Будды – фиги и баньяны, и обезьян в прилегающих лесах, потому что именно здесь свами Сивананда годами медитировал, прежде чем основать ашрам Божественной жизни. Агарвати также указал мне старое дерево, под которым годы прожил некий святой; этот человек, удалившийся позже для жизни в горах, обладал, как говорили, великими силами.

К этому времени дневной жар стал таким гнетущим, что мне пришлось снять рубашку. Шагая утомленно и неспешно, вскоре после полудня мы, наконец, достигли Гита Бхаван, огромного современного храма. Агарвати сказал, что хочет познакомить меня с другим свами, пришедшим с юга, и поселившимся здесь, в подземной келье монастырских подвалов. Каждый год Гита Бхаван посещают тысячи паломников. Все ее стены испещрены надписями, стихами священных текстов; пол вымощен мрамором, а над крышей простерся цветастый купол. Я внимательно осматривал храм, пока Агарвати устраивал встречу со свами. Вернувшись, он сообщил, что свами несколько дней провел в глубочайшем самадхи, и только сейчас возвратился. Разумеется, все его ученики и брахманы храма сейчас собрались в его подземной келье, но он согласился принять и меня. Агарвати был очень обрадован этими вестями; он сообщил, что свами знает только тамил, но обещал разыскать переводчика, если я пожелаю о чем–то спросить. Также он сказал, что имя свами – Сукхдевананда.

Мы разулись и спустились по узкой лестнице в келью. Здесь, под землей, было прохладно и темно, и я не сразу привык к темноте, а единственным источником света было окошко где–то под потолком. Мало–помалу я стал различать фигуру мужчины, сидевшего, скрестив ноги, на небольшом возвышении. Окружившие его ученики растирали ему руки и ноги, а другие постоянно прикладывали свежие мокрые платки к его обритой голове. Свами сохранял неподвижность, и его глаза были закрыты. Прочие присутствующие с удобством расположились на полу, так что присел и я – поближе к свами. Комната насыщалась странным ароматом, будто от перезревших плодов манго, брошенных где–нибудь в углу. Сквозь каменные стены я мог слышать и плеск воды – волны Ганги прокатывались по фундаменту здания снаружи. На самом деле, мы были под водой, и казалось, что комната эта – часть затопленного континента, Атлантиды. Запах исходил от атлантического плода, а собравшиеся были жрецами Авалона, города мертвых. И свами тоже распространял странный запах, в котором сливались смерть и воскрешение. Окутывая скрытую глубоко под водами гробницу, он, казалось, исходит от Змея, свернувшегося в корнях Райского древа. Я стал ощущать резкий дурман здешнего воздуха, и понимал, что тоже могу лишиться здесь сознания: ведь практики свами были знакомы и мне. Мне уже случалось быть погребенным заживо.

Спустя некоторое время свами стал цокать пересохшим языком; он открыл глаза и взглянул наверх, к свету окошка, выходившего на Гангу. Едва заметно улыбнулся, будто тронутый неким воспоминанием. Агарвати обернулся ко мне и спросил, не хочу ли я что–нибудь сказать свами, ведь ему удалось разыскать переводчика. Я улыбнулся и покачал головой: «Нет… что здесь можно сказать?».

Тогда мы ушли, вновь поднявшись по длинной лестнице, ведущей к миру снаружи. Дошагав до берега, мы обнаружили флотилию лодок – свами Сидананда в сопровождении паломников вот–вот должен был отплыть, намереваясь доставить еду в колонию прокаженных. Шафрановую мантию он обвязал вокруг головы, чтобы защититься от солнца. Мы с Агарвати подошли к его лодке, но он ничего не сказал нам, лишь мельком взглянул на меня. Казалось, он был очень отстранен и погрузился в размышления. Я понял, что наблюдаю за повторением древнего действия: ранее его разыгрывали рыбаки, а Сидананда был индийским евангелистом Иоанном.

Мы тоже взяли лодку, на которой вернулись в ашрам. Я в первый раз пересекал Гангу по воде. Положив ладонь на ее поверхность, я прикасался к воде и пропускал ее сквозь пальцы. Пока священные воды убегали прочь, я думал о священных качествах жизни, которые мы также теряем с каждым мигом.

Я полдничал на полу ашрама: ел руками, как меня научили, со всех сторон окруженный монахами и паломниками. После Агарвати проводил меня в свою комнату и расстелил на полу мат, чтобы я мог отдохнуть. Он также оставил мне одну из своих дхоти, так что я попытался уснуть, почти раздевшись, но, как и в ашраме Матери, здесь было слишком душно. Я чувствовал себя изможденным, но мог только поверхностно дремать; открыв глаза несколько часов спустя, я обнаружил, что за мной пришел Агарвати. Тогда он сообщил мне, что секретарь, Сидананда, ожидает меня в своей келье, на чаепитии.

Я застал Сидананду сидящим на полу в окружении детей и зверей. Улыбаясь, он попросил их уйти, но обезьянки так и норовили вернуться, или хотя бы подсмотреть в дверь или окно. Вся обстановка комнаты – стопка книг и медная курильница с горящими сандаловыми палочками. Я присел подле Сидананды, а он предложил мне чай и печенье.

– Вы не похожи на прочих, – сказал он, – вы, кажется, способны жить так, как мы, и потому мне и захотелось пригласить вас разделить со мной это скромное чаепитие.

– Вы говорите, не похож? – отозвался я. – Не знаю. Иногда мне хочется отрешиться от всего, чтобы жить в одиночестве в горах. Эта мечта всегда была со мной, и я даже пытался так поступить, много времени назад.

– Не обязательно жить в горах, – заметил он, – отрешенность может быть и внутренней. Пятнадцати минут в день достаточно. Каждое утро, садитесь в своей комнате, в одиночестве, и приводите ум к состоянию пустоты. Забудьте обо всём; забудьте свое имя, страну, семью, всё совершенно. А то, чем вы на самом деле являетесь, останется с вами. И после пятнадцатиминутного упражнения вы сможете вернуться к своей работе, к повседневным мирским делам. Всё же, не привязывайтесь к плодам ваших действий, или даже к самим действиям. Пятнадцать минут такой медитации дадут вам силы жить сразу двумя жизнями: одна подле другой. И однажды, одна из этих жизней естественно и постепенно пересилит другую; хотя это даже необязательно, поскольку всё равно обе жизни остаются друг с другом, как это было всегда. Всё, что действительно нужно сделать – преодолеть свое эго.

– Эго? Я не уверен, что хочу преодолеть его; иногда я хочу познать его и пережить во всей полноте.

Молодой свами глядел в сторону, выглядывая через дверь наружу, но с лица не сходила улыбка; там, куда он смотрел, качались на деревьях обезьянки.

Мы продолжили беседу; я узнал, что свами Сидананда пришел сюда из Мадраса, где получил ученую степень доктора экономических наук; а после он отправился в Ришикеш, чтобы посвятить себя монашеской жизни. Этого его поступка я не мог понять: здешний наставник, свами Сивананда, казалось, вовсе ему не подходил. Сидананда куда более склонен к аскезе и самоистязанию, я вообразил, что он, должно быть, достиг высот в науках хатха–йоги и раджа–йоги. А свами Сивананда если когда–то и был аскетом, то давно оставил этот опыт в прошлом, ведь пропетая им песня учила: «немного медитации, немного молитв, немного удовольствий, немного боли, от всего понемногу».

После Сидананда предложил отправиться в зал свами Сивананды на берегу реки – и там мы застали его в окружении свиты монахов, присутствовали и несколько посетителей. Один из монахов, молодой человек с греческими чертами лица, склонился перед наставником: длинные ресницы, опускавшиеся на черные глаза и прямой профиль, делали его похожим на классическую статую. Его занятие состояло в том, чтобы вскрывать конверты и передавать свами письма – а тот бегло прочитывал их, и диктовал короткие ответы. Заметив меня, свами жестом велел сесть рядом с ним; я подумал, что, наконец, настал момент обратиться к свами за советом, и приготовился озвучить тот главный вопрос, который весь день носил на языке.

– Свамиджи, можете ли вы рассказать мне о священной горе Кайлас?

– Почему нет? – ответил он с беспечной улыбкой.

– Когда вы были там, не встречались ли вам отшельники, или монастырь, населенный старыми брахманами?

Он глянул на меня и на мгновение помедлил с ответом.

– Не совсем на горе Кайлас; но не так далеко, есть множество монастырей, один, например, зовется Нианди или Нианди Гомпа. И, разумеется, огромное множество паломников взбираются к подножью священной горы.

– Но есть ли что–то на самой горе? – спросил я. – Нет ли там пещеры? Мой Наставник сказал мне, что его наставники обитали где–то внутри этой горы. Он говорил, что гора полна проходов, и особый свет заполняет внутренние пространства.

– Нет, там ничего нет, – ответил Сивананда. – Может быть, дальше, на другой стороне…

Я вспомнил живописные изображения горы Кайлас, виденные мною в доме Наставника, и все прочие картины священной горы, какие мне довелось видеть. И я замечал на них таинственную тень, возможно, устье пещеры; она помещалась на северном склоне Дирапук.

Уже вечерело, и свами пригласил меня прогуляться к Ганге. Мы сели у реки, и он окунул пальцы ног в воду. Глядя на поверхность Ганги в сумерках позднего заката, я стал воображать, что вижу в ней перевернутый купол, будто отражение горы Кайлас в зеркале священных вод озера Манасаровар.

Наступила ночь, и зал ашрама заполнился прихожанами. Заиграли музыканты, лепестки цветов взлетели к сводам, и всё помещение окуталось дымом благовонных возжиганий. Монахи зачитывали стихи Рамаяны, уподобляясь гомеровским грекам, поющим истории о своих героях. Но здесь легенда рассказывала о прошлом божеств, и воспеваемая монахами жизнь была жизнью Бога. А главное – в центре залы присутствовал живой бог: возлежащий на мягком диване, окруженный преданными служителями, в восхищении открывшими рты. Они обмахивали его веерами и осеняли его цветочными вихрями, они бросали к его толстым голым ногам фрукты и монеты. Казалось, они желают выкупать его в молоке, как римского Императора, и осыпать сладкими плодами и карамелью. Время от времени бог брал яблоко и давал его одному из своих фаворитов, или бросал в темный угол, какому–нибудь верному последователю – а те хватали дары в смешанных чувствах смирения и гордости: бог избрал их, предпочел их другим! Этот бог бросил яблоко и мне. Я поймал его на лету и посмотрел в глаза свами, заметив искрящееся там добродушие и некоторое преступное соучастие. Потом Сивананда поднялся и, взяв музыкальную трещотку из металлических палочек и звоночков, принялся петь и танцевать. Жир его тела колыхался складками, но Сивананда уже был вне фактической реальности: он переживал Миф, и отыгрывал свою роль божества.

Я стал гадать: что же на самом деле происходит? Это ли всего лишь пример чрезмерно раздутого эго? Конечно, наше общество рассудило бы именно так. Но в случае, если эго, в том смысле, в котором мы его понимаем, просто нет – что же становится «раздутым»?

В Ришикеше все было настолько иным, что судить о нём в границах собственных ценностей, и называть примером вопиющего тщеславия и гордыни было бы легкомысленно. Ведь подлинной сущностью этой сцены в ашраме были доброта и простодушие: происходящее казалось действом ребяческой и невинной души, попыткой пережить миф, возродить, вернуть действительности прошлое богов.

И всё же, я предпочту не судить об увиденном, поскольку ни в чём не могу быть уверен. Потому что на самом деле я не знаю об этом совершенно ничего.

Самым ранним утром ученики и посетители монастыря отправляются в залу на вершине невысокого холма, где упражняются в гимнастике йоги. В этот самый час молодой свами Сидананда в своей келейке, наверное, погружается в глубины раздумий. Его взор обращается внутрь, к нездешним мирам. На другом берегу реки свами Сукхдевананда, возможно, вновь отправился в затопленную Атлантиду, хотя и возвратился оттуда только вчера. По всей Индии, вдоль обочин дорог и на обрывах гор, паломники размышляют и мечтают, и призывают своих богов, совершая омовения в священных водах. А свами Сивананда, наверное, всё еще спит.

В просторной зале на холме я наблюдал, как выполняются различные асаны. Некоторые йоги умели так втягивать живот, что сквозь него можно было видеть хребет. Другие стояли на головах. В этих упражнениях нет никакого смысла, если выполнять их как простую физическую гимнастику. В отличие от шведских упражнений, они призваны не просто развивать мышцы; скорее, их назначение – тренировка души. Их цель в преодолении тяжести тела и задействовании нервных и психических центров в различных частях организма. И в каждом из упражнений ум играет важнейшую роль: асаны следует практиковать осознанно, ведь они устремлены к цели, выходящей за пределы непосредственного физического мира. Но даже те, кто выполняет эти упражнения, не полностью сознавая их назначение, могут со временем обнаружить ненавязчивые изменения в своей личности. Совсем неосознанно их мироощущение будет изменяться в сторону некоторой умиротворенности. Причина этого в пробуждении определенных психических центров, обычно бездействующих или парализованных.

Покинув зал, я зашагал по тропе, вьющейся вокруг вершины холма. Солнце еще не взошло, в отдалении проявлялся лишь его тусклый отблеск. Спустя несколько минут я вышел к белой часовенке, выстроенной на вершине кургана. Здесь на ступенях сидел юноша, и его приветствие выдало в нём европейца. Он жестом пригласил меня подойти и спросил, не желаю ли я поразмышлять в его святилище.

– Я прожил здесь всё время, что остаюсь в ашраме, – сказал он. – Я жду посвящения от Сивананды.

Он также сообщил, что родом из Германии.

Приняв его предложение, я вошел в часовню. Воздух внутри был тяжелый, холодный и сырой. Присев на пол, скрестив ноги и закрыв глаза, я постарался сосредоточиться на точке между бровями. Постепенно передо мной возник образ старого Наставника, и я слышал его поучения: «Не думай совершенно, но сосредоточься на пространстве меж бровей. Чтобы видеть третьим глазом, ты должен скосить и зафиксировать взгляд, но прежде всего, ты должен быть терпелив». Потом вдруг я различил слово «Кайлас» и увидел образ этой горы; стало понятно, что поиск не может продолжиться лишь внутренними средствами. Я знал, что должен быть настойчив в физическом паломничестве вдоль пыльных гималайских троп.

Поднявшись, я почувствовал себя крайне истощенным. Добредя обратно к ашраму, я обнаружил группку рабочих, занятых установкой статуи свами Сивананды. Я подумал: каково это, еще при жизни быть увековеченным в памятнике?

Пришло время уходить, и Агарвати ожидал меня у дороги. Но в ту минуту я заметил мужчину – он бежал по дороге, направляясь ко мне. Несмотря на жару, он был одет в горные тибетские одежды и держал зонт. Я узнал в нём того же мужчину, что вчера бросал еду в воды Ганги и читал ей стихи. Приблизившись, он произнес:

– Этой ночью я ходил к реке, и звёзды рассказали мне о тебе. Они отражались в потоке воды.

Он глядел на меня пристально и неотрывно. Глаза его полыхали чернотой безумия, а борода качалась вверх и вниз в такт тяжелому дыханию.