Текст книги "Голубь и Мальчик"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Рабочие засмеялись, кивнули мне и вошли в дом.

– Какая речь! – сказал я ей. – Ты уверена, что они понимают иврит?

– Им не надо понимать иврит, Иреле, эта речь была для тебя. А сейчас войдем внутрь, потому что сейчас они начнут и ты должен присутствовать при этом.

Ни в чем другом, даже в процедуре подписания договора с деревней и вручения первого платежа, не было решительности и изначальности того момента, когда первый удар тяжелого молота обрушился на стену, приговоренную к разрушению. Это была западная стена дома, которая закрывала собой вид на природу. В ней было маленькое перепуганное окно, чьи размеры выражали скорее желание закрыться, чем возможность открыться. Сейчас они были приговорены – и сама стена, и ее робкое окошко – исчезнуть вообще. Тирца сказала, что здесь будет прорублен огромный проем, а за ним она построит «deck» – деревянную веранду шириной с палубу пассажирского корабля.

Она велела рослому рабочему взять молот и указала ему – кивком головы и движением тела – в сторону стены. Рабочий не стал потирать руки и поплевывать на ладони. Он просто взял длинную деревянную рукоять за самый конец, чтобы увеличить силу удара, и занес молот за левое плечо. Точно железный голубь, чье сообщение состоит в самом факте его приземления, молот взлетел, описал дугу вокруг плеча и головы человека, опустился, ударил и пробил первую дыру в стене.

Дом был потрясен. Вот уже несколько дней он чувствовал какую-то возню вокруг, уже угадал, чем занимается Мешулам, по тому, как он говорил и как простукивал стены, уже слышал мои разговоры с Тирцей, и видел землемеров, и инженера, и разгружающиеся грузовики, и выгружаемое оборудование, и уже приготовился к неизбежному: к тупым толчкам молота, к клюющим укусам зубила и лома, к пилящему визгу диска, к расшатыванию, и вырыванию, и удалению. Но всё это нисколько не ослабило то потрясение, которое он ощутил сейчас, и не защитило от понимания, что дело не закончится одним этим ударом. Пришел новый жилец, и он меняет былые обычаи – прорубает новые входы и выходы, заново творит свет и тьму, стирает воспоминания, следы и запахи, устанавливает новые отношения между «внутри» и «снаружи».

Рабочий методично и последовательно обрушивал кирпичи, расширяя дыру вокруг первого пролома. А когда стена превратилась в груду обломков, кирпичей и пыли, на нее навалились оба китайца с большими лопатами и затолкали весь этот мусор на мусорный прицеп, поставленный трактористом внизу, во дворе.

– Да будет свет! – сказала Тирца. – Смотри, сколько стало вдруг света в твоем доме.

Рабочий с молотом разрушил еще две внутренние стены, а потом дисковой пилой расширил оконные проемы в наружных стенах. Китайцы слили остатки воды из ржавых водопроводных труб и извлекли их наружу, вытащили из стен электрические кабели, которые валялись теперь на земле, лишенные силы, точно мертвые змеи, и вырвали подоконники, дверные косяки и притолоки.

А высокому парню Тирца сказала:

– А ты спустись вниз и поставь вариться большую кастрюлю супа, чтобы у нас было что есть на обед.

– Какой суп? – смутился он.

– Тот, который ты любишь есть в доме твоей матери.

– Но я не умею варить ее суп.

Тирца протянула ему мобильный телефон из своего кармана:

– Возьми. Позвони ей и спроси, как она готовит.

Парень отошел в сторону, начал говорить по-русски и подробно записывать, потом подошел и сказал что-то Тирце, получил у нее ключи от пикапа и немного денег, уехал и вернулся. И некоторое время спустя от газовой плитки внизу уже поднимался хороший, вкусный запах. Парень приготовил суп, большой и густой, которому научила его мать – из картошки, крупы, лука, корешков, костей и моркови, чеснока и мяса, – и спросил Тирцу, когда подавать.

– Как только будет готово. Я умираю от голода.

И когда стало готово, парень ударил по железной трубе, которую тракторист повесил на лимонное дерево, и позвал всех на первую трапезу в моем новом доме.

6

Назавтра Тирца отослала русского парня и дюжего рабочего на другие свои строительные площадки, и мы остались с двумя китайцами.

– С ними мы будем работать до конца, – сказала она, – кроме нескольких специалистов, которые придут потом.

Эти двое поднялись на чердак. Послышались звуки пилы и удары топора. С потолка, застилая комнату пылью, полетели вниз куски старой, рассыпающейся на лету штукатурки, обнажая проржавевшую металлическую сетку. Голуби, которые жили на чердаке и до самого последнего мгновенья надеялись, что это ошибка, теперь с испугом выпорхнули оттуда, немного покрутились по комнате и вылетели через большое новое окно.

Я сказал Тирце, что мама наказала мне прогнать их из дома.

– Она была абсолютно права. Прогнать этих пакостников и позаботиться, чтобы не вернулись. Забить каждую щель и дыру. Только этого тебе здесь не хватает, голуби на твою голову.

Удаление потолка удвоило пространство дома, и его заполнило гулкое эхо. Тирца поставила лестницу, залезла наверх, умело прошла по балкам, нашла голубиные гнезда и тут же раздавила их носком ботинка. Сверху упали тонкие хворостинки, покрытые пометом, и с ними несколько белых яиц, которые раскололись при падении.

– Голуби, – сказала она, – очень приятны в полете, когда на них смотришь, и еще приятней, когда приносят письма, а приятней всего с рисом и пряностями. Но на крыше они очень неприятны. Только не у нас, приятели. Идите искать себе другой дом.

И спустилась.

– Хочешь поработать?

– Хорошо, – сказал я, – но помни, что я ничего не умею. Дай мне что-нибудь попроще.

Она расколола две плитки в дальнем углу пола и протянула мне лом:

– Возьми этого приятеля в руки, выломай все оставшиеся плитки и вывези их на прицепе вместе с мусором от потолка.

Меня веселила покорность плиток, их послушное отделение от пола, исчезновение следов всех тех ног, которые ступали в этом доме до меня. Я сбрасывал всё в тачку и отвозил в конец комнаты, на то место, где в начале работы была стена, а сейчас красовался огромный проем, открывавший вид на далекие холмы. Я переворачивал тачку в стоявший внизу прицеп и возвращался обратно. Потом прочистил пол большой жесткой метлой, пока не дошел до слоя бетона.

– Прекрасно, – похвалила меня Тирца. – Я люблю этот этап, когда открывается максимальная высота, от бетона до черепицы, без пола и потолка, самое большое возможное пространство.

В этот момент во дворе появился Мешулам с каким-то худым жилистым стариком, у которого были такие широкие ладони, как будто он одолжил их у кого-то другого.

Лицо Тирцы осветилось.

– Это Штейнфельд, который настилает полы. Наш самый старый работник. Я его знаю со своего рождения, ему уже тогда было сто лет, посчитай, сколько ему сейчас.

В своей огромной руке Штейнфельд нес ведро, в котором болтались гибкая, длинная и прозрачная трубка, маленькая лейка и деревянный складной метр. Толстый желтый карандаш торчал у него из-за уха, а за спиной висел старый школьный ранец, с потертой кожей, облезлыми пряжками и такими старыми ремнями, что они вызывали подозрение, не был ли сам Штейнфельд тем первоклассником, который когда-то носил этот ранец.

Он нарисовал на одной из стен маленький треугольник, метром выше уровня бетона.

– Держи здесь этот конец, парень, – протянул он мне один конец прозрачной трубки.

– Это не рабочий, Штейнфельд, это хозяин дома, – сказала Тирца. – Рабочий – это вон тот китаец.

– Китаеза? На каком языке я ему объясню, что нужно делать? На идише, на арабском?

Он влил воду в другой конец трубки, который держал сам, и начал тянуть ее по горизонтали от стены к стене, и из комнаты в комнату, и из угла в угол, и от проема к проему, повсюду прикладывая ее к стенам, и рисуя на них свои маленькие треугольники, и то и дело напоминая мне издали криком: «Стой там, не двигайся!»

– Ты понимаешь, что вы делаете? – спросила меня Тирца.

– Нет.

– Вы делаете штихмус.

– Теперь я понял. Всё ясно.

– Ты не помнишь из школы закон сообщающихся сосудов? Все эти маленькие треугольники, они точно на одной высоте. По ним потом будут отсчитываться все высоты в доме – пола, дверных порогов, подоконников, окон, всех горизонтальных поверхностей. Интересно, правда?

– Остается надеяться, что это и точно.

– Ты что?! Штихмус – это самый точный способ, какой только существует. Это тебе не измерение метром, или рукой, или на глаз. Это не измерение относительно пола или потолка. Штихмус меряет высоту относительно всего мира. Разве тебе не лестно, что подоконник окна над твой кухонной раковиной и подоконник окна в спальне находятся на одном расстоянии от центра Земли?

– О да, – сказал я. – Это очень лестно, несомненно.

Глава тринадцатая

1

На мемориальной доске со списком погибших учеников районной школы Иорданской долины есть также имя Малыша, но, по правде говоря, ученик он был так себе, занятия почти не посещал, и учителя не переставали делать ему замечания. В пятнадцать лет он решил, что голуби интересуют его больше всего, чему его учат в школе, а еще через два года Мириам сказала ему, что и ей больше нечему его учить.

И действительно, в свои семнадцать лет Малыш был уже бесспорный дуве-йек, авторитетный знаток, который принимал участие во всех семинарах по усовершенствованию, и выигрывал в соревнованиях, и занимался спариванием высококачественных самцов с чемпионками состязаний, и время от времени ездил в Тель-Авив, как по делам голубеводства, так и чтобы встречаться с Девочкой, говорить с ней, свистеть с ней пальцами, касаться ее так же, как она касалась его, привезти ей своих голубей и забрать у нее. А в восемнадцать лет он объявил, что ему приспело время вступить в Пальмах.

Дядя и тетя очень боялись за него, но доктор Лауфер успокоил их, сказав, что Малыш и в Пальмахе продолжит заниматься голубями и, как когда-то Мириам, тоже построит голубятню и будет ею руководить.

– Разжечь костер, и стрелять из «стэна», и воровать кур может любой, – добавил он, – но сколько наберется специалистов-голубятников?

И успокоил их, объяснив, что Малышу предстоит в Пальмахе только тренировать, дрессировать и выращивать голубей, а если понадобится, он будет отправлять голубя с почтой на командный пункт или передавать в часть, выходящую на боевое задание.

Перед мобилизацией Малыш отправился в кибуцную столярку и с помощью плотника соорудил себе единственную в своем роде голубятню, которую можно было переносить на спине. В ней были четыре полки, одна над другой, три из которых были из дерева и сетки, а четвертая была сшита из брезента, и в ней размещались карманы для футляров, нитей, перьев, бланков для голубеграмм, а также пачки минерального порошка, лекарства, посуда для голубиной еды и питья и чай, сахар, ложечка и стеклянная чашка для него самого. И еще он приладил там занавеску, чтобы защитить голубей от дождя и сильного солнца, а дядя сшил ему широкие и толстые наплечные ремни.

И вот так он ушел в Пальмах: в рабочих ботинках, в ношеной одежде хаки, полученной на кибуцном складе, в новой панамке на голове и с маленьким чемоданом в руке, в котором лежали одежда, белье, свитер и вязаная шапочка тетиной работы, сумка с принадлежностями для письма, и для мытья, и для шитья, и с переносной голубятней за спиной, где сидели три голубя – один от Мириам и два из Тель-Авива.

До изнеможения тяжело он нагрузился, но у него были всё те же широко открытые глаза – взгляд слегка вверх, немного в сторону, – и то же плотное тело, и такое же любопытство на лице, как в тот первый день, когда он поднялся на рассвете посмотреть на новую голубятню возле детского интерната. И легко себе представить, как его встретили в палатке Пальмаха в Кирьят-Анавим, [48]48
  Кирьят-Анавим– первый еврейский кибуц в районе Иерусалима (осн. в 1920 г. евреями с Украины), во время Войны за независимость был базой подразделения «Пальмах Харэль», сражавшегося за контроль над дорогой в осажденный арабами Иерусалим; на военном кладбище в Кирьят-Анавим похоронены бойцы Пальмаха, павшие в этих сражениях, одним из которых был описанный в романе бой за монастырь Сен-Симон.


[Закрыть]куда он был направлен. Раздался громкий смех, кто-то спросил, что это за «осел с голубями», а кто-то еще назвал его «келбеле», как называла тетя, но этот «келбеле» был произнесен не с любовью, а с грубой насмешкой, и его сопровождала недобрая улыбка, полная длинных крысиных зубов. И ко всему появился вдруг парень, который учился в одной школе с Малышом, но на два года старше, и сказал: «Да, похоже, что положение действительно тяжелое, если уж Пальмах решил мобилизовать малышей». Так его прежнее прозвище стало известно и прилепилось к нему и здесь.

Но Малыша всё это нисколько не задело. Он положил свои вещи, накормил и напоил голубей и пошел посмотреть на голубятню, где ему предстояло растить птенцов, которых он должен был получить из Центральной голубятни в Тель-Авиве. Увидев ее, он объявил, что ни сама голубятня, ни ее местоположение не годятся. Ни для потребностей голубей, ни для оперативных нужд.

– Голубь должен любить свой дом, – повторил он девиз голубятников. – В эту голубятню не захочет вернуться ни один голубь.

Он побежал в столярную мастерскую и сумел уговорить столяра, точную копию вечно недовольного и ворчливого столяра из своего кибуца – и, в сущности, еще одного представителя великой семьи вечно недовольных и ворчливых столяров всех столярных мастерских всех кибуцев того времени, – чтобы тот прервал свою работу и помог ему построить другую голубятню. Здешний столяр был человек низкого роста, но тщательно причесанный, и рабочая одежда на нем была очень чистая, нарядная и тщательно выглаженная. Галстук он, правда, не осмелился надеть, но зато рубашку застегнул до самого горла, и в мастерской у него было большое зеркало, какого не было ни у одной из женщин кибуца даже в семейной комнате.

Они вдвоем построили большую голубятню, защищенную от сквозняков и сырости, но полную солнца и воздуха и соответствующую тому, что сказал Малышу доктор Лауфер: «В строительстве голубятен нет абсолютных правил, как нет их при строительстве дома для людей. Всё зависит от потребностей и возможностей». Малыш нашел тихое и неприметное место и с помощью плотника, а также одного осла, одной телеги и двух пальмахников отвез голубятню туда и установил ее лицом на юг. Потом, закончив рыть яму для мусора, он взял в руки одного из двух голубей Девочки, надел на его ногу футляр и привязал полое перо меж хвостовых перьев. Голубеграмма в футляре предназначалась доктору Лауферу: «Голубятня готова для приема птенцов». А записка в пере предназначалась Девочке, и написано там было: «Да, и да, и да»: да, я люблю, и да, я скучаю, и да, я знаю и помню, что и ты тоже, – потому что она, в предыдущем послании, написала ему «нет и нет», то есть нет, не хочу никого, кроме тебя, и нет, не сплю по ночам.

Он поднял руки, и поднес к небу, и запустил, и видел, как ее голубь набирает высоту: сначала чернеет на фоне неба, а потом растворяется и исчезает в серой голубизне себе под цвет, – и снова ощутил то сладкое чувство, которое не исчезло в нем даже через сотни и тысячи запусков – с того, всё удаляющегося дня, когда он отправился с Мириам в поля и запустил там своего первого голубя, и до того всё приближающегося дня, когда он, лежа в луже крови, запустит своего последнего.

2

Почти девять лет прошло с тех пор, как на балкон жилого дома в Тель-Авиве опустился раненый голубь, а в кибуц в Иорданской долине приехали доктор Лауфер с Мириам и с голубями. Малыш и Девочка стали юношей и девушкой. Мириам уже выкурила больше трех тысяч ежедневных вечерних сигарет. Зеленый пикап накрутил километры и часы двигателя и годы жизни, состарился и теперь с трудом поднимался с равнины в горы. Но доктор Лауфер, несмотря на седину, которая начала серебрить его рыжие волосы, оставался всё таким же восторженным и энергичным. Он прибыл в Кирьят-Анавим с оборудованием и с голубятами и торопливо вышел из пикапа – худой, долговязый, слегка сутулый, размахивая всеми конечностями, со своим всегдашним не то величественным, не то приниженно-скромным «мы» женского рода.

– Мы привезли сюрприз! – крикнул он в сторону Малыша, и из пикапа вышла Девочка, высокая, серьезная и кудрявая, голубоглазая, розовощекая и светловолосая, точно такая, как в его снах и в его памяти.

– Я приехала тебе помочь, – сказала она, зардевшись, с сияющими глазами.

Сердце его остановилось. В присутствии доктора Лауфера он не осмелился притронуться к ней, но Девочка слегка наклонила голову. Их лица сблизились, соприкоснулись, вспыхнули. Руки сплелись и расстались, не зная, где опуститься.

Из столярки пришел щеголеватый столяр и установил вертушки в их рамках. Доктор Лауфер проверил его работу и сказал: «Это хорошо» и: «Это очень хорошо» – и, по своему обычаю, поискал в голубятне деревянные заусеницы и гвозди, которые могут поранить, щели, через которые могут проникнуть змея или мышь. Он закрывал, и задвигал, и стучал маленьким молотком, повторяя свое всегдашнее: «Ты думал, что мы тебя не видели, товарищ гвоздь», которым заканчивал проверку каждой новой голубятни.

Девочка и Малыш сняли с пикапа ящики с голубятами, мешки с зернами и постоянное оборудование для голубятни. Доктор Лауфер запустил несколько голубей, которых привез из Центральной голубятни, съездил проведать голубятню Хаганы в Иерусалиме и привез оттуда взрослых голубей – молодых для запуска из Кирьят-Анавим, опытных – для запуска из Хульды и еще более опытных – из Тель-Авива.

– Нужно использовать каждую поездку, – сказал он, а потом пожелал Малышу успеха и исчез.

Девочка еще два дня оставалась с Малышом в Кирьят-Анавим. Они расставили мешки с зернами на приподнятых над землей деревянных рельсах, защитили их от мышей густой сеткой, предназначенной для курятников, а затем начали готовить для птенцов опознавательные кольца с месяцем и годом кольцевания в соответствии с датой рождения птенца, а также с первой буквой имени ответственного голубевода – чтобы не писать название деревни или подразделения Пальмаха. Эти кольца они надевали на три передних пальца голубенка, собранные вместе, протягивали через задний палец, прижимая его к ножке, а под конец отпускали все пальцы.

Потом Девочка приготовила «личную карточку» для каждого голубенка и «карточку группы» для всей голубятни, чтобы заполнять их по мере того, как молодые голуби будут взрослеть и пароваться, и занесла в дневник группы первые данные.

Вечером Малыш пошел в столовую и принес хлеб и маслины. Они сидели возле голубятни и ели, была ночь конца лета, теплая и сухая, и, как это не раз случается в иерусалимских горах, в ее жаркие дуновения уже вплетались прохладные струйки. Поев, они расстелили на земле возле голубятни шерстяное военное одеяло и легли рядом.

Из Абу-Гоша послышался первый ночной призыв муэдзина, и шакалы, как каждой ночью, подхватили протяжный крик. Девочка выдохнула ему в шею:

– Они так близко.

– Они не так близко, как кажется, – успокоил ее Малыш.

Какие-то люди прошли мимо них в темноте, спустились в овраг и исчезли.

– Кто это? – спросила она.

– Это наши ребята. Они идут на задание.

На рассвете они проснулись одновременно. Из соседнего вади подымался металлический звук. Кирки били по скале, лопаты выгребали осколки камня и комья земли.

– Что это? – прошептала Девочка.

Он заколебался. Хотел сказать, что это люди из кибуца роют ямы для саженцев, но сказал правду, что это его товарищи, они копают могилы для тех, кто не вернется, и улыбнулся:

– Обычно я тоже копаю, потому что я не хожу на задания, но этой ночью меня освободили в твою честь.

Назавтра Девочка вернулась в Центральную голубятню. У Малыша остались только новые голубята, еще не прирученные и не обученные, и у него не было своего голубя, чтобы дать ей с собой, но она оставила ему одну свою голубку и села на грузовик, направлявшийся в Тель-Авив.

Когда грузовик скрылся из глаз, Малыш почувствовал себя как никогда одиноким. Он вдруг вспомнил свою мать, которая бросила его и вернулась в Европу и там погибла в Катастрофе, – сейчас он уже знал то, о чем догадывались и шептались взрослые. И подумал об отце, который приезжал навестить его в кибуц, но избегал смотреть ему в глаза, и о жене отца, которая разглядывала всё вокруг, щебеча: «Какое красивое местечко, я бы и сама хотела здесь жить…»

И вспомнил себя, в тот день, когда сказал: «Не привози ее больше сюда. Если ты ее еще раз привезешь, я выгоню вас обоих».

Его сердце сжалось от грусти. Он вернулся к голубятне, недоумевая, как такое плохое начало привело к такому хорошему концу: ведь если бы его мать не рассталась с отцом и не вернулась в свою страну, отец не женился бы на другой женщине, и его не изгнали бы в кибуц, и он никогда не узнал бы ни Мириам, ни доктора Лауфера, ни голубей, ни свою любимую. Он отряхнулся от грусти и утешил себя мыслью, что отныне в его жизни больше не будет взлетов и падений, а только постоянная любовь к Девочке и рутина голубеводства. Так оно лучше всего. Четкий распорядок дня, рабочие дневники, записи заданий – всё это успокаивает и лечит сердце, и он с радостью отдастся им целиком.

По утрам он просыпался, сгонял голубей с их подруг, выпускал их в тренировочные полеты, которые с каждым днем всё более удлинялись, потом созывал их обратно в голубятню, поднимал флажки и свистел, кормил и чистил, по ночам копал могилы, а те часы, которые должен был отрабатывать в кибуце, проводил в коровнике или столярной. Некоторые пальмахники смотрели на него с пренебрежением и даже с насмешкой. Он не сражался рядом с ними, не терял друзей, не проливал кровь, не подбрасывал щепки в их костры, не сопровождал продовольственные автоколонны, прорывавшиеся в Иерусалим, и, как тогда шутили, не убил и не был убит ни единого раза. Но те, что подобрее, смотрели на него с любопытством, потому что в этом невысоком полноватом парне было что-то привлекательное и необычное, так что голуби – даже чужие голуби – спускались к нему, кружились вокруг его головы и садились ему на плечо.

Голуби, так говорил доктор Лауфер на семинарах, вовсе не выглядят такими целеустремленными и быстрыми, какими становятся, когда стремятся домой, или такими злыми и жестокими, какими оборачиваются, когда защищают гнездо или дерутся за партнера. Так и Малыш – его внешность тоже была обманчива. Он по-прежнему был небольшим и округлым, как в детстве, но его уверенность в себе возросла, и под ямочками, которые есть у всех малышей на локтях, на коленях и обратной стороне ладони, окрепли мышцы. Он немного похудел – совсем как я, когда Тирца заставила меня работать на строительстве моего нового дома, – и понимающие люди могли прочесть в уголках его губ и взгляде твердость и целеустремленность.

И в нем всё еще жило давнее желание научить голубей лететь туда и обратно. Такие почтовые голуби, говорили с восхищением голубеводы, есть только в Индии и в Америке – но у индийцев за плечами опыт многих тысяч лет, а американцы хоть и молодой народ, но у них денег немерено.

– А вот наш Малыш, – воскликнул доктор Лауфер на семинаре голубеводов того года, – сумел здесь, у нас, без всякой помощи и денег, вырастить голубей двустороннего полета, которые способны поддерживать регулярную связь из Кирьят-Анавим в Иерусалим и обратно.

Как же он это сделал? Он выбрал двух молодых голубей, у которых крылья уже образовались, но еще продолжали расти, и после серии основных тренировок приучил их, что отныне они будут получать пищу в той голубятне, где живут, а воду – в другой, передвижной голубятне, отмеченной ярким, бросающимся в глаза цветом. И эту другую голубятню он постепенно удалял, пока голуби привыкли есть в Кирьят-Анавим, а пить в Иерусалиме. И поскольку две голубятни разделяли всего десять километров по прямой – то есть минут десять полета, – эти голуби каждый день дважды летали туда и обратно, пили там и ели здесь, а заодно переносили отчеты и приказы от одного командного пункта к другому.

Ведь и возвращение голубя в Ноев ковчег – так он говорил – тоже можно рассматривать как возвращение к передвижной голубятне, сильно выделявшейся на фоне безбрежных вод вследствие своего одиночества. И он начал проектировать большую передвижную голубятню, которая будет перемещаться на машине, как прицеп, сопровождая нашу армию, и вместит много голубей. Но у него не было ни нужных средств, ни машины, а дороги были небезопасны, и тренировки невозможны. Поэтому его план так и остался далекой мечтой, а сам Малыш пока продолжал ухаживать за обыкновенными почтовыми голубями, теми, чьим домом была его голубятня в Кирьят-Анавиме, и теми, которые принадлежали голубятне в Иерусалиме или Центральной голубятне в Тель-Авиве и которые ждали, и тосковали, и не думали ни о чем, кроме решетки на окне их тюрьмы, да большого неба, что за ней, и своего дома, что за краем неба, и не знали еще, что именно они понесут в своих крыльях – любовное письмо или военный приказ.

3

В зоопарке тем временем кончили тренировать новую группу голубей, необычно большую, и доктор Лауфер объяснил Девочке, что этим голубям предназначена важная роль. Приближается война, поселения на юге будут единственным барьером между египетской армией и Тель-Авивом, и поэтому нужно выехать во все эти места и раздать там голубей, чтобы сохранить с их помощью связь с местным командованием.

– Ты поедешь в Негбу и Рухаму, – сказал он, – а потом и близлежащие кибуцы на юге, в сторону Газы, и, если окажется возможным, также в Кфар-Даром и в Нирим и в Гвулот. [49]49
  Ты поедешь в Негбу и Рухаму… – Здесь и далее в этой фразе перечисляются названия населенных пунктов в юго-западных районах Израиля, между Тель-Авивом и тогдашней египетской границей. В ходе Войны за независимость многие из них были действительно захвачены египетской армией, но потом отбиты.


[Закрыть]В каждом таком месте надо оставить голубей, чтобы наши смогли передать сообщения, если окажутся, не дай Бог, отрезаны от Страны. И не забудь сказать там, что их нельзя выпуекать, чтобы полетали немного, потому что мы все, если нас выпускают, тут же летим домой, а для нас домой – это здесь, в Тель-Авиве.

– Я поеду одна? – удивилась Девочка.

– Тебе выделили джип с двумя пальмахниками. Это намного больше, чем дают для других заданий. Один парень – лучший водитель в Пальмахе, а другой ранен в бою, но замечательный разведчик и хорошо знает дороги. Они должны доставить тебя во все эти места и вернуть обратно, а ты должна передать туда голубей и проинструктировать тамошних людей. В Рухаме и в Дороте у нас есть обустроенные голубятни и обученные голубеводы, привези оттуда несколько голубей, чтобы мы могли посылать к ним голубеграммы, а в других местах попробуй поймать голубя в коровнике. Если расстояние невелико, есть шанс, что и простой голубь вернется. Мы покрасим ему два пера желтым и зеленым, чтобы его узнали при возвращении.

Они приготовили походную сумку и снаряжение, отобрали, пометили и записали голубей в двух одинаковых блокнотах. Один блокнот остался у доктора Лауфера, а второй Девочка положила в свой ранец и назавтра утром поднялась рано, попрощалась с родителями и пошла в зоопарк. Мать заплакала: «Что, у них уже не хватает парней, что они посылают девочек?» – а отец сказал только: «На тебя там надеются. Береги себя и голубей».

– Каждому кибуцу выделено шесть голубей, – напутствовал ее доктор Лауфер. – Четыре наших, а остальных ты возьмешь по пути у Шимона, голубятника из Гиват-Бреннера. Ты наверняка помнишь его по нашим семинарам. Мы просили его отметить своих голубей красными кольцами, чтобы в любом поселке знали, какой голубь вернется в какой поселок.

Он чуть помолчал и сказал:

– Это не совсем безопасная поездка. Следи, пожалуйста, за ребятами, которые едут с тобой, чтобы не делали глупостей. И не забудь взять с собой голубя Малыша, чтобы он не беспокоился, куда ты вдруг исчезла.

С улицы послышался свист. Толстяк из Зоопарка открыл хозяйственные ворота, и джип въехал и медленно двинулся к складу. В нем сидели двое пальмахников – водитель, невысокий, черноволосый и плотный, слегка напомнивший ей Малыша, но с более жесткими и решительными чертами лица, и разведчик, смуглый, большой и припадающий на одну ногу. Они привезли Девочке шинель («По ночам еще холодно», – объяснили они) и вручили ей пистолет.

– Я не умею этим пользоваться, – сказала она.

– Это очень просто, – сказал большой, – ты всовываешь руки в рукава и застегиваешь пуговицы доверху. Вот так, смотри.

А маленький сказал:

– А если тебе всё еще холодно, подними воротник.

Девочка рассердилась и покраснела. Парни громко расхохотались, изрядно вспугнув зверей.

– Всё будет в порядке, – сказали они. – В Гиват-Бреннере мы устроим тебе стрельбище.

В джипе уже громоздились груды свертков со снаряжением и почтой. Толстяк из Зоопарка погрузил и привязал ящики с голубями и мешки с провизией. Девочка попрощалась с доктором Лауфером, взобралась на машину и уселась на сиденье, которое парни устроили ей из ящиков и одеял.

Джип выехал из зоопарка и направился на юг, проезжая городские улицы. Во всем чувствовалось приближение войны. У входов в дома были навалены мешки с песком, образуя защитные стены. Тут и там виднелись баррикады, заграждения из мотков колючей проволоки и шлагбаумы на дорогах. Царила тишина. Деловито шагали люди в одежде хаки, и их лица были напряженными и озабоченными.

На выезде из города они присоединились к нескольким машинам с продовольствием, ожидавшим их там, и при первой возможности их маленькая колонна сошла с главной трассы и продолжила свой путь среди виноградников и цитрусовых плантаций, следуя по желто-красным песчаным проселочным дорогам. Тут не было заметно никакой специальной подготовки, кроме весенней. Сияли полевые цветы, благоухали фруктовые деревья, птицы галдели над своими гнездами, куда-то торопились ящерицы, бабочки порхали в воздухе. Необыкновенно красивый апрель завладел всей округой, но двое парней всё время напряженно смотрели по сторонам. Маленький черный, державший руль, даже положил себе на колени две ручные гранаты в коробке, а большой смуглый двумя руками держал свой «стэн» и то и дело переводил взгляд с дороги, что была нарисована на его карте, на ту, по которой они ехали. Когда одна из машин застряла в песке, ее людям было приказано залечь вокруг и охранять колонну, пока джип вытащит ее обратно на дорогу.

Они въехали в Ришон ле-Цион, и за винодельческим заводом от них отделились остальные машины, направлявшиеся в Хульду. Из Ришона джип проехал через поля в Гиват-Бреннер. Шимон, голубятник из Гиват-Бреннера, очень обрадовался Девочке и спросил, встречается ли она еще с Малышом.

– Когда получается, – сказала она.

– Очень хороший парень, – сказал Шимон.

– Мы все, как одна, с этим согласны, – сказала Девочка, и Шимон засмеялся:

– Только бы кончилась война, тогда найдется время и для этих ваших дел, – и тут же извинился: – Прости, может быть, я слишком сую свой нос. Я больше не буду.

Его голуби, отмеченные красными кольцами, уже ждали в своих ящиках. Шимон сказал:

– Доктор Лауфер думает, что только специалист-голубятник может содержать их как следует, но ты не беспокойся. Их не нужно ни обучать, ни тренировать, только кормить, и поить, и следить, нет ли больных, и к тому же там, в этих южных кибуцах, все – крестьяне и все умеют выращивать кур, а между голубем и курицей нет большой разницы.