Текст книги "Голубь и Мальчик"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Глава пятая

1

Между мною и близкими мне людьми – родителями, братом и женой – есть несколько отличий. О некоторых я уже говорил, о других расскажу сейчас: они – и она тоже – ощущают небо, что над их головой, и твердь, что у них под ногами, а я – бумажный змей с оборванной нитью. Они – особенно она – дерзают, а я – колеблюсь. Они – и, уж конечно, она – решают и делают, я же довольствуюсь желанием и надеждой. Как люди на молитве, как молоток, что раз за разом бьет в одну точку. Всегда теми же словами, всегда к тому же востоку. Со своими близко посаженными и темными глазами, со своей жаждой странствий и страхом перед переменой мест, со своими упованиями и боязнью их исполнения я порой кажусь единственным евреем в нашем семействе.

Род занятий в средней школе, где я учился, – с естественно-научным уклоном, в биологию, – выбрал для меня Папаваш, точно так же, как он выбрал и часть, в которой я проходил армейскую службу. По его настоятельному совету я пошел на курсы санитаров и благодаря его связям и своим успехам в учебе остался там инструктором. Он видел в этом мой первый шаг на пути к изучению медицины и наследованию его амбулатории – идея, которая меня чрезвычайно удивила. Я никогда не выражал желания стать врачом и не предполагал, что он прочит это будущее именно мне.

– А Биньямин? – спросил я. – Я думал, это он выучится и получит твою амбулаторию.

– У Биньямина, – Папаваш посерьезнел, почти помрачнел, – нет врачебного темперамента.

А когда я спросил, что же получит брат, если я унаследую амбулаторию, ответил:

– Не беспокойся за Биньямина, Яирик, он найдет себе богатую жену.

Но Биньямин пошел на медицинский факультет и женился на женщине, единственным приданым которой было веселое сердце и здравый ум, а я, напротив, пошел на курсы экскурсоводов при министерстве туризма. Так посоветовала мне мама.

– Не сиди в конторе, – сказала она, – лучше работать на воздухе, лучше возвращаться домой из разных мест. И кроме того, – пошутила она, – может, в каком-нибудь туристическом автобусе ты познакомишься с богатой американкой? Может, это не Биньямин ее встретит, а как раз ты?

– По какому праву? По какому праву она вмешивается? Мало того что ушла, так еще дает нам указания! – Папаваш поднялся, прошелся взад-вперед и сказал, сдерживая голос: – Ты можешь стать прекрасным врачом, зачем тебе возить туристов? – Он наклонился надо мной. – Рассказывать им всякие басни, водить их в магазины сувениров… Маленькие верблюды из оливкового дерева… Кресты из перламутровых ракушек… Ждать чаевых… И это же глупости, Яирик, насчет богатой туристки из Америки! Богатые туристки сидят на заднем сиденье «мерседеса-бенца» с шофером за рулем! Не в автобусе!

– Мама просто пошутила, – сказал я. – Она не говорила всерьез.

– Мне не нравятся эти шутки! – сердито сказал Папаваш. – Меня они не смешат.

Я подсчитал свои за-за и за-против, пошел в экскурсоводы и встретил свою богатую жену в точном соответствии с твоей шуткой – в туристическом автобусе. Если бы у меня хватило смелости, я бы по-ребячески сказал тебе: «Всё из-за тебя!». Но я опишу все, как оно было, не возлагая вину ни на кого: я возил туристов к христианским святыням и к замкам крестоносцев, рассказывал им всякие басни, водил в магазины сувениров и уже заработал себе хорошее имя и накопил, сначала в памяти, потом в маленькой запиской книжке, которую купил мне Папаваш – большой любитель записных книжек, все маленькие и все черные, – разные анекдоты и байки. И, кто знает, может, я бы продолжал так и дальше, но однажды в мой автобус вошла молодая и красивая американская туристка – я тогда еще не знал, что она к тому же и богата, – и села на заднем сиденье. Мои объяснения она слушала с большим вниманием. Иногда я чувствовал, что ее взгляд задерживается на мне, как будто оценивая и проверяя. После обеда она подошла ко мне и сказала, что ее зовут Лиора Киршенбаум и она хотела бы встретиться со мной после ужина.

Говоря по правде, я приметил ее еще раньше. Своим ростом и глазами она напоминала мне мать, и Папаваша, и брата одновременно, но была красивее их, и вдобавок на какой-то странный манер. Обычно ощущение красоты вызывают не только черты лица, но и тот свет, который оно излучает. У мамы были и лицо, и свет одновременно. У Тирцы не особенно красивые черты лица, но свет от нее исходит ослепляющий. Эта туристка вообще не излучала света, но все равно была очень красивой. И когда мы сидели с ней в тот вечер в вестибюле гостиницы, все удивлялись нашему виду, как, собственно, и должны удивляться люди, увидев такую девушку в обществе невысокого, темноватого, смущенного парня.

Водитель автобуса даже отпустил грубоватое замечание по поводу туристок, которые пытаются заигрывать с экскурсоводом, но у этой туристки на уме было совсем другое. Осенью, по ее словам, она собиралась вернуться в Израиль с несколькими приятелями-англичанами, молодыми людьми, которые располагают деньгами и временем и интересуются птицами, «и мы хотим, чтобы вы, мистер Мендельсон, провели с нами двухнедельную экскурсию на природе по следам перелетных птиц».

– У меня нет ни малейшего представления о природе, – сказал я, – особенно о перелетных птицах.

Она прикоснулась к моей руке:

– Вам не нужно знать никаких птиц и вам не придется ничего никому объяснять. Ваше дело будет найти и подготовить пункты наблюдения, организовать еду и ночлег, оборудовать и вести машину. Нас будет шесть человек, включая меня с вами.

У Папаваша был тогда знакомый – старый гинеколог, маленький, но воинственный и задиристый человечек и большой знаток птиц, vogelkundler на его языке. Я пошел к нему за советом, и он представил меня компании птицелюбов, все как один – старые йеке, вроде него, и куда более забавные и интересные, чем те птицы, которые были предметом их интереса.

Я рассказал ему о предложении, полученном от молодой американки, и он пригласил меня съездить с ними на наблюдательный пункт.

– Но она сказала, что мне не нужно знать птиц, – сказал я.

– Ты должен знать любителей птиц. Твоими клиентами будут они, а не птицы.

Старые немецкие птицелюбы явились, вооруженные биноклями, фотоаппаратами и телескопом, обутые в высокие ботинки, одетые в брюки хаки, доходившие до колен, в носках того же цвета, доходивших до тех же колен, но в противоположном направлении. На всех были широкие соломенные шляпы, кроме одного, который явился в шляпе с птичьим пером, вызвавшей суровое осуждение остальных: «Es gehort sich nicht», любителю птиц это не подобает.

Они уселись на маленькие складные стулья, и через несколько минут пошли сообщения: дальность, направление, внешний вид птицы – а потом споры: сокол или осоед, степной орел или лягушачий подорлик? Начинающие, как правило, путают сокола с ястребом, но у ястреба более широкие крылья, сказали мне, и он не парит на месте. И вообще, небольшой хищник, который парит, может быть только соколом, а если парит большой, то это обязательно schlange-nadler, то есть крачун-змееяд.

Через два часа состоялось голосование, и было решено перекусить. Они вытащили из рюкзаков бутерброды, термосы с черным кофе, фрукты. Запах колбасы и крутых яиц поднялся в воздух.

– Мы оставляем двух дежурных, – сказали мне. – Один продолжает наблюдать за небом, чтобы позвать остальных, если появится что-нибудь интересное. А другой – познакомься, пожалуйста, с профессором Фройндом – наш сегодняшний дежурный по пирогам.

И профессор Фройнд, в обычные дни – специалист по истории Греции, торжественно нарезал и подал великолепный яблочный пирог, изготовленный его женой.

– И штрудель нам приготовила, и дома осталась, – отметил он с гордостью. – Хорошее хобби для нас, мужчин, эти птицы. – И засмеялся странным смехом, как будто прочищал горло.

Они расстелили передо мной карту страны и объяснили, какую птицу можно встретить в каких местах. Это был важный урок, потому что я и сегодня не особенно различаю птиц по виду, зато хорошо знаю, где их можно наблюдать и показывать. Некоторые из этих мест – вроде заповедника Хула – известны всем, но я знаю определенные места под самым Иерусалимом, где можно увидеть орлов на ночлеге, а также одно ущелье в горах Гильбоа, где ночуют аисты. И еще одно маленькое ущелье, где они живут круглый год, и место в Иудейской пустыне, где хищные птицы собираются только на короткий отдых. И был у меня один знакомый филин – единственная птица, вызывающая у меня подлинную симпатию, – которого я постоянно навещал, с тех самых пор, как увидел его впервые, а сегодня уже показываю своим туристам его потомков. И еще у меня есть для показа одинокое маленькое озерко, вокруг которого водятся разного рода утки, кормораны, кряквы и лысухи, белые и серые цапли, черные аисты, ходулочники и чибисы. Вот так – имена я помню, да не всегда могу правильно соединить их с самими птицами.

2

Прошло несколько месяцев. В назначенный день я поехал на арендованном минибусе в хайфский порт, встретить богатую туристку из Америки и ее приятелей, английских птицелюбов. В воздухе кружили чайки, и огромные стаи голубей то взлетали, то возвращались на крыши окрестных элеваторов.

Мои клиенты спустились с парохода, прибывшего из Пирея. Лиора Киршенбаум назвала меня «дарлинг», наклонилась, поцеловала в щеку и представила приехавшим: маленькой спокойной компании, источавшей приятные запахи и состоявшей из четырех сгоревших на солнце носов, защищенных – немного поздновато – светлыми соломенными шляпами. Четыре бинокля висят на четырех впалых грудях, четыре плоские маленькие фляжки в кожаных футлярах спрятаны в четыре задних кармана. Все немного в подпитии.

Мы выехали из порта на север и уже в городе начали различать стрижей и ласточек. Потом дорога пошла в гору. Хотя меня не просили, а может, от смущения и привычки, я пытался рассказать им несколько обычных экскурсоводческих баек: об Илье-пророке на горе Кармель, о крестоносцах и Наполеоне в Акко, о пурпурной улитке и изобретении стекла. [29]29
  …о пурпурной улитке и изобретении стекла.– Первый пурпурный краситель (так называемый «королевский», или «тирский», пурпур) был создан на берегах Палестины, вблизи города Тира, древними финикийцами, которые добывали его из некоторых видов морских улиток; если верить римскому историку Плинию Старшему, египетские моряки, привозившие в древнюю Палестину кристаллическую соль, использовали куски соли как опору для котлов над кострами, которые они разводили в песке на своих стоянках, и заметили, что жар пламени сплавляет песок и соль в стекловидную массу.


[Закрыть]Но один из них, маленький блондин с острым, твердо торчащим из шеи кадыком тотчас перебил меня и сказал, что они не хотят слушать этот «holy garbage», так он выразился, эту набожную дребедень, которой экскурсоводы пичкают туристов на Святой земле.

– Мы приехали смотреть на птиц, мистер Мендельсон, – сказал он, – и лучше сразу же прояснить это обстоятельство, чтобы наше путешествие прошло наилучшим образом.

И их путешествие действительно прошло наилучшим образом. Организация, еда, места ночлега, арендованный минибус – ни в чем не было сбоя. Птицы тоже не подкачали. Аист знал, куда лететь, стриж знал, когда прилететь, и большие стаи хищных птиц тоже явились и пронеслись, как по приказу. Мои новые клиенты были довольны. Особенно возбудило их мягкое курлыканье, доносившееся с неизвестного направления и расстояния. Было после полудня, мы ели бутерброды на краю большого поля в долине Бейт-Шеан, и вдруг все четверо подняли глаза. Их взгляды обводили небо, но выражение лиц говорило, что они не присматриваются, а прислушиваются.

– Что вы ищете? – спросил я.

Маленький вспыльчивый блондин показал рукой нетерпеливое «Тихо!» и через полминуты такого вслушивания поднес к глазам бинокль и произнес: «Один час, тридцать градусов». Его товарищи тоже посмотрели в бинокли, и один сказал: «The scouts». Разведчики.

– Это журавли, Яир, – шепнула мне Лиора, ее рот – до чего приятно – совсем близко к моему уху. – Послушай. У них голос нежный и тихий, но слышно его далеко.

Я прислушался – курлыканье милой беседы, – а потом увидел тоже: три большие птицы, с длинными ногами и вытянутыми шеями.

– Я думал, что они летают большими стаями, – сказал я.

– Разведчики, – сказал маленький блондин, – летят впереди большой стаи. Они найдут хорошее место для стоянки, сядут там, а потом с земли будут вести к ней своих товарищей.

– Солнце скоро зайдет, – заметил я.

– Журавли летают и ночью.

Аист, пеликан, хищные птицы – все они парят в воздухе, так объяснил он мне потом. Солнце согревает почву, почва согревает воздух, теплый воздух поднимается вверх, и с его помощью птицы тоже поднимаются вверх и затем парят или планируют. Поэтому они летают только днем и только над сушей. А журавль – единственная большая птица, которая может и парить, и лететь, загребая воздух крыльями, и Черное море, которое аист огибает за несколько дней своего парения и планирования, журавль пересекает за одну ночь полета.

В ту ночь мы ночевали в кибуце в долине Бейт-Шеан. Кстати, много лет спустя я узнал, что это был кибуц Зоар, моей будущей невестки, а человек, который сдавал нам комнаты, высокий и плотный, доброжелательный и очень услужливый парень, был один из трех ее братьев. Иногда я размышляю над вопросом: что бы произошло, если бы комнатами занималась она или я бы не сидел со своими гостями на траве, а пошел погулять по кибуцу и встретил ее на дорожке – я бы мог предостеречь ее от брака с Биньямином. Но в тот вечер я просидел со своими английскими птицелюбами на лужайке до позднего часа, и в результате моя жизнь пошла своим нынешним путем.

Взошла полная луна. Эти четверо то и дело поддавал и и травили истории, которые очень смешили их самих и Лиору. Я завидовал им. Их свобода и естественность говорили о душевном спокойствии и той финансовой беспечности, которая дается не наследством, а наследственностью.

Маленький блондин с большим кадыком уговаривал меня присоединиться к их пьянке. Я отказался. Сказал, что не привык, что никогда не пил крепких напитков и даже от вина воздерживаюсь почти полностью. Но блондин не отставал: «Пришло время начать. Выпей одним глотком. Это хорошее ирландское виски».

То ли из-за присутствия Лиоры, то ли доверившись его словам, я залпом опорожнил стакан, который он поднес к моим губам. Это ли чувствовала моя мать, когда глотала свою ежедневную рюмку бренди? Огненный змей обвился вокруг моего горла. Лошадь лягнула меня изнутри лба. Я хотел отойти подальше, вдохнуть воздух и прийти в себя, но моему телу не удалось подняться. Я отполз вбок на четвереньках. Все засмеялись, а Лиора подошла – в глазах у нее было сострадание, но в углах губ затаилась улыбка.

– Мне очень жаль, – сказала она. – Он не ожидал, что это на тебя так подействует.

Я боялся открыть рот, чтобы не вырвать или потерять сознание. Я лишь раздраженно двинул рукой, что должно было означать: «Отстань от меня!» Потом мне все-таки удалось подняться и сделать несколько шагов, покачиваясь и с трудом одолевая тошноту. Лиора последовала за мной, помогла мне лечь, буквально-таки уложила меня на траву, села рядом и положила мой затылок к себе на колени так, чтобы моя голова оказалась чуть запрокинутой назад.

Через какое-то время я пришел в себя, поднялся и поплелся к себе в комнату, а Лиора пошла за мной и сварила мне кофе по-турецки.

– Я варю такой кофе впервые, – сказала она. – Надеюсь, что получилось хорошо.

Она взяла меня за руку и улыбнулась ободряющей улыбкой, а я вернул ей улыбку извиняющуюся. Я сказал, что хочу вернуться на траву и подышать свежим воздухом.

Англичане уже удалились на ночлег. Полная луна поднялась выше, нежная желтизна ее восхода исчезла, и она окрасилась в синевато металлический цвет. Я лег на траву, а Лиора села возле меня, наклонилась, приблизила ко мне свою прелестную голову и приоткрыла губы для поцелуя. Ее тело слегка расслабилось, извещая о своем желании лечь рядом. Мы прижались друг к другу, но я не верил тому, что происходит. Ее красота была так близко. Я видел ее своими глазами, я чувствовал ее всей своей кожей.

Ее рот и язык удивили меня своим жаром и живостью, ее руки – смелостью, мое тело – радостью, ее бедра – пылкостью и силой.

– А ты приятный, – сказала богатая туристка, с которой я познакомился в автобусе. – Ты маленький и сладкий. Такими и должны быть мужчины. Даже не зная твоей матери, я уверена, что она выше тебя ростом. Мне это понравилось уже тогда, в нашу первую встречу в автобусе.

И вдруг оторвалась от меня, легла на спину и сказала:

– Слушай.

Я прислушался, но не услышал ничего. Я хотел снова поцеловать ее, но она положила руку мне на грудь:

– Потерпи. Самое главное мгновение – когда их становится слышно.

Мы лежали рядышком на спине, держась за руки. Минуты текли, отмеряясь чередованием близкого шакальего визга и приглушенного шума на далеком шоссе. И вдруг воцарилась тишина, тонкое молчание, а затем я услышал какой-то дальний и невнятный говор, который всё приближался и приближался, пока не рассыпался на отдельные курлыканья. И вдруг весь мир заполнился машущими крыльями, а уши – их стелющимся шелестом. Полная луна замигала и засигналила, то скрываясь, то вновь показываясь сквозь быстро несущиеся тени и еле слышимые слова.

– Что это? – спросил я.

– Это журавли, – сказала молодая богатая туристка из Соединенных Штатов. – Помнишь тех трех разведчиков, которых мы видели после полудня? Это та большая стая, что прилетела следом за ними.

Я прислушался. О чем они говорят? Рассказывают друг другу о впечатлениях предыдущих перелетов? Спорят, где заночевать? Сравнивают это место с другими? И тут молодая богатая женщина, которой суждено было через год стать моей женой, вдруг рассмешила меня, произнеся на три разных курлыкающих голоса: «Давай быстрее. Садись уже, надо захватить хорошее место… Да куда же это бабушка вдруг исчезла?.. Ну, вот, опять мы будем последними, и опять нам не достанется еды…»

Голоса всё усиливались. Меня и по сей день удивляет, с какого расстояния слышны голоса журавлей. Они всегда слышны задолго до появления стаи и не умолкают даже после того, как она исчезнет.

– Гуси и журавли переговариваются друг с другом в полете, – сказала Лиора. – Может быть, потому, что они летают и по ночам.

И объяснила, что этими своими голосами «Момми Крейн» и «Дэдди Крейн», мама-журавлиха и папа-журавль, успокаивают журавленка, который уже подрос и летит со стаей в свой первый далекий полет.

Та молодая и богатая туристка, которую ты мне предсказала, обернулась реальной, из плоти и крови, женщиной и лежала теперь рядом со мной. Она мне нравилась. Ее речи были мне по душе. Она сказала:

– В Японии журавли символизируют долгую и верную супружескую жизнь, а в Древнем Египте ее символизировали вороны.

Я сказал:

– Правда? А у нас говорят: «Как пара голубков».

Лиора слегка наклонила мою голову и осыпала затылок дождем нежнейших поцелуев. Я чувствовал, что она высасывает из меня все силы, что я сейчас умру от блаженства и слабости. Она сняла блузку, открыла маленькие красивые груди, осторожно отодвинула меня, оставив лежать на спине, перебросила через меня длинную красивую ногу и сказала:

– Вот, Яир, сейчас это произойдет с нами в первый раз.

– Ты девушка? спросил я со страхом.

Она усмехнулась:

– Сейчас узнаем.

– Я – да, – сказал я. – Я хочу, чтобы ты знала это прямо сейчас и чтобы потом не было недоразумений.

– Я тебе не верю.

– Почему? – сказал я. – Моя мать тоже была девушкой, и мой отец, я думаю, тоже. У нас это семейное.

Ее лицо приблизилось. Ее руки расстегнули, сдвинули, нашли, высвободили и направили. Ее тело устроилось и прижалось.

– Эту историю я уже слышала. Придумай мне новую.

Невидимые крылья хлопали всё сильнее. Их шум заполнял мою голову. Молодая богатая туристка из автобуса приподнялась надо мной, раскрылась, опустилась, сомкнулась, и вот я уже проскользнул внутрь ее тела. Намного легче, чем опасался, приятней, чем ожидал.

– Шшш… Тише. Ты всех здесь разбудишь, – положила она мне руку на губы.

3

Похоже, что по возвращении домой мои английские птицелюбы рассказали обо мне своим знакомым, потому что те начали звонить и приезжать, и мое имя получило известность даже среди туристических агентов. Сладостное чувство экономической независимости овладело мной. Я чувствовал, что взлетаю, что у меня расправляются крылья. И поскольку у мамы не было денег, а Папаваш по-прежнему осуждал мой выбор и твердил снова и снова, что «еще не поздно, Яирик, исправить ошибку», я обратился к Мешуламу Фриду и попросил одолжить мне денег, чтобы я мог купить необходимую для работы машину.

Всего несколько лет прошло после гибели Гершона, и в каждый мой приход Мешулам вынимал из кармана большой голубой платок: «С тех пор, как Гершон, мне тяжело видеть тебя». Так он стал говорить после гибели сына, и так он говорит поныне: «С тех пор, как Гершон…» – без того страшного глагола, который должен последовать за именем.

– Я просто не могу видеть тебя, Иреле, – всхлипывал он в свой платок, – и не видеть его с тобой рядом. Мне и мою Тиреле тоже трудно видеть, но тебя больше. – И вдруг оборвал себя: – Ну, ладно, на этот раз я уже наплакался. Чем я могу тебе помочь?

Я рассказал ему о любителях птиц, которых возил по стране, и об открывающихся здесь для меня возможностях, и Мешулам сказал:

– Я чувствую тут руку женщины. Чтоб моя десница прилипла к гортани, [30]30
  …чтоб моя десница прилипла к гортани…– Искажение стиха из Псалмов: «Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя. Прилыши язык мой к гортани моей…» (Пс. 136:5–6).


[Закрыть]если я не чувствую здесь руку женщины!

– В таком случае это рука моей матери, – сказал я. – Это была ее идея.

– Нет, здесь есть еще какая-то женщина, – сказал Мешулам. – Не только госпожа Мендельсон. Вот, она записана у тебя на лбу, такими же большими буквами, как в синагоге пишут молитву на старолуние. [31]31
  …большими буквами, как в синагоге пишут молитву на старолуние. – Намек на вечернее благословение Луны, текст которого пишется в молитвеннике особо большими буквами, чтобы лучше разобрать их в темноте.


[Закрыть]

Я спросил, может ли он помочь мне найти подержанный минибус, и он сказал, что найдет. Я спросил, сможет ли он одолжить мне денег, и он отказал:

– Тебе – только в подарок.

Я сказал, что не приму от него такой дорогой подарок, и он ответил:

– Ну, так не подарок. Мешулам Фрид даст тебе ссуду, и ты ее не вернешь.

И посмотрел на меня с укором:

– С тех пор, как Гершон, ты мне как сын, Иреле. Если бы он был жив, разве я не дал бы ему эти деньги? А если бы ты женился на Тиреле, разве не дал бы?

Я повторил свой отказ:

– Я не Гершон, а Тирца уже вышла замуж за кого-то другого.

Мешулам скривил лицо:

– Я сделал ей шикарную свадьбу. Вкусная еда, хорошая невеста, подружки-красотки. Только жених должен был быть другой.

Я не ответил. Он сказал:

– Извини. У Мешулама что на уме, то на языке. Что он говорит в уме, то он думает вслух.

Через несколько дней он позвонил:

– Я нашел тебе машину. Приходи посмотреть.

Я поспешил к нему в контору.

– Жаль, – сказал он. – Тиреле была здесь четверть часа назад. Я сказал ей – подожди, твой приятель Иреле должен вот-вот прийти. Но она все время на иголках. Бежит еще на какую-то работу. Вот так это, когда у тебя такой муж, какого она себе нашла.

Минибус стоял на стоянке. Я сказал Мешуламу, что это именно то, что я искал, и он велел ребятам в своем гараже проверить всё, что нужно проверить, и помочь мне с оформлением документов и, видимо, шепнул ему на ухо еще несколько указаний, потому что после проверки машина вернулась с багажником на крыше, лестницей, новыми шинами и дополнительной запаской.

– Сколько это стоило? – испугался я.

– Гроши. Что, я не могу купить какую-то мелочь сыну профессора Мендельсона? Ехай с Богом.

– А где продавец? Я хочу поговорить с ним о цене.

Мешулам взорвался смехом:

– Человек, у которого есть Мешулам Фрид, должен говорить с кем-то о цене? Я уже сам с ним поговорил, и он уже спустил цену, так что всё в порядке, вернешь мне деньги, когда начнешь зарабатывать.

4

Прошел год. Птицы улетали и возвращались, а мой минибус, нагруженный их любителями из Скандинавии и Германии, Голландии и Соединенных Штатов, следовал за ними – из долины Хулы к Мертвому морю, из долины Бейт-Шеан – в Южную Араву. Я преуспел в своей новой работе и уже вернул Мешуламу – после яростных споров – значительную часть стоимости машины.

Всё это время я переписывался с Лиорой, ее письма и ее жизнь были интересней и занимательней моих. Мы договорились о ее следующем приезде, и на этот раз она приехала одна.

– Сейчас я учусь фотографии, – сообщила она. – Пробую разные другие вещи, пока меня не введут в семейные дела.

Я повез ее в горные ущелья, выходящие к берегу Мертвого моря, – фотографировать диких козлов в Нахал Хевер и Нахал Мишмар, орлов в Нахал Давид и какую-то редкую сову в Нахал Аругот. Мы много ездили. Много ходили пешком. Спали в маленькой палатке, распирая ее своей любовью. Она сказала, что соскучилась по мне, что думала и мечтала о той ночи, когда журавли летели над нами, а мы лежали под ними.

Я сообщил матери и Папавашу, что «у меня есть подруга». Сказал, что собираюсь нанести им визит и представить ее. Папаваш набрался смелости, позвонил матери и сказал, что, по его мнению, дело серьезное, поэтому желательно избавить меня от двойного визита, и она согласилась и пришла, впервые после своего ухода. Биньямин, который был уже тогда студентом-медиком, тоже дал себе труд присоединиться.

– Мы сядем в гостиной, – сказал Папаваш, но мы сидели в большой «кихе», которая когда-то была твоей. Ты разглядывала Лиору, а Папаваш смотрел только на тебя. Потом встряхнулся, извинился и сказал: – Лиора, ты выглядишь совсем как член семьи.

Она улыбнулась:

– Да, ваш сын мог бы предупредить нас с вами об этом заранее.

До того дня о сходстве между ними знал только я один. Теперь я с любопытством наблюдал, как они сами переваривают это. Сначала они посмотрели друг на друга, потом вновь на нее, потом расчувствовались, и маленькое облачко взаимной симпатии поднялось над ними, радостно порозовев под потолком.

Биньямин ушел через час, затем ушли и мы с Лиорой.

– Может, останешься еще немного, Рая? – сказал Папаваш матери, но она вышла вместе с нами и отказалась от моего предложения ее подвезти.

– Я дойду пешком, – сказала она. – Это недалеко.

Лиора вернулась в Соединенные Штаты, а через два месяца поехал туда я – моя первая и последняя поездка за границу, – познакомиться с ее родителями и братом Иммануэлем. Домой мы вернулись мужем и женой. Лиора уже не фотографировала горных козлов и не наблюдала птиц. Она основала израильское отделение семейной компании, преуспела в делах, купила нам дом, забеременела, быстро выучила иврит и с той же легкостью, с которой накопила деньги и слова, перенесла оба своих выкидыша. Двое моих детей умерли в могиле ее матки один за другим и точно в одном и том же возрасте – через двадцать две недели беременности.

Я помню, как ударили меня слова врача – того самого vogelkundler'a, который несколькими годами раньше показывал мне хорошие места для наблюдений за птицами. После первого выкидыша он сказал нам: «Это был мальчик», а после второго сказал на своем иврите, таком же чудовищном, как и то, что этот язык сообщал: «А сейчас это был девочка». Как будто желая намекнуть на что-то и придать ему смысл, но не разъясняя его.

– Зачем он рассказывает нам это? – сердился я. – Что, кто-то его просил? Хорошо еще, что он не назвал нам их имена. Как будут звать его, и как будут звать ее, и в какой школе они будут учиться, и куда пойдут служить в армию.

Лиора медленно расчесывалась у зеркала. По ней ничего нельзя было заметить, кроме усталости, и красота ее только расцвела. Медные и золотые пряди струились меж черных щетинок волосяной щетки. Мы смотрели на нее оба. Я – на ее профиль, она – на свое отражение. Наши взгляды встретились в зеркале, и Лиора снисходительно улыбнулась, как улыбаются матери при виде маленького сына, который сердится впервые в жизни.

Она повернула ко мне свое светлое красивое лицо. Лицо королевы, подумал я, лицо из слоновой кости, инкрустированное сапфиром, коронованное золотом и медью. Я почувствовал обиду и боль зеркала. Мгновенье назад ему принадлежала вся полнота ее красоты, а сейчас оно вмиг опустело. Я сказал ей:

– Может, съездишь к родителям на неделю-другую?

Она сказала:

– Мой дом здесь, здесь мой офис, моя работа, и ты тоже.

Моя мать – я сбежал тогда из нашего с Лиорой тель-авивского дома и на несколько часов поднялся к ней в Иерусалим – сказала мне:

– Лиора – сильная женщина, как ты уже и сам, конечно, знаешь, но, когда сильные люди ломаются, перелом много серьезней, а осколки куда мельче.

– Может, у нее что-то не в порядке? – спросил я.

– Не обвиняй Лиору, – сказала она. – Это может быть и мой изъян, который перешел на тебя. Не забывай, что и у нас тоже был выкидыш. – Она положила свою руку на мою. – Помнишь, как нас вместе рвало каждое утро? Меня и тебя?

– Конечно, помню, – улыбнулся я, – и я никого не обвиняю, мама, ни ее, ни себя, ни тебя. Я лишь пытаюсь понять, что произошло.

– Вернись туда, – сказала она. – Нехорошо оставлять женщину одну в таком положении.

Я вернулся. Лиора уже склеила свои меленькие осколки, и со стороны по ней уже совсем ничего не было видно. Высокая, прямая и привлекательная, как прежде, гладкая, чистая кожа, расчесанные волосы потрескивают, как огонь, а глаза светлые и спокойные. Она не спросила, где я был, и не упрекнула, что я оставил ее одну, но позже, когда мы пили чай, сказала, что больше не намерена беременеть.

Я сказал, что, возможно, ей стоит посоветоваться с другими врачами, но она отрубила:

– Нет, со мной всё в порядке.

Я спросил:

– На что ты намекаешь? Что проблема во мне? Но ведь ты же забеременела.

Она вспыхнула:

– Я никогда не намекаю, Яир. То, что я хочу сказать, я говорю прямо.

Я лег возле нее, обнял, пытался успокоить ласковыми словами. Она поднялась и выпрямилась надо мною во весь рост:

– Каждый из нас по отдельности в полном порядке, наша проблема – это мы вместе.

А потом завернулась в большую простыню, которая до этого дня укрывала нас обоих, взяла свою подушку – она пользуется особо мягкой подушкой, от моей у нее болит шея – и переселилась в комнату, которая с того дня стала ее комнатой.

Я не протестовал. И задним числом я думаю, что она права. И тогда была права. С того дня она приходила в мою комнату раз в месяц, – «for the treatment of complexion», как она определяла цель этого события, чтобы сохранить цвет лица, – и я, надо признаться, радовался ее приходу и испытывал благодарность, но под конец впадал в глухую обиду и раздражение, потому что под конец она всегда подымалась и снова возвращалась в свою комнату.

– Это невежливо, – сказал я в конце следующего «тритмента». – Ты ведешь себя, как те мужчины, на которых обычно жалуются женщины. Кончаешь и исчезаешь.

– Кончаю? Don't flatter yourself. Не льсти себе.

– Так почему тогда ты уходишь? Почему не остаешься со мной до утра?

– Мне слишком жарко с тобой в кровати.

Кто были те сын и дочь, что не родились у нас? А если б родились, на кого были бы похожи, на меня или на нее? Тот странный диагноз, что «это был сын», а «это был дочь», и разница в возрасте между ними, ровно два года, оставляют мне лишь возможность гадать и сожалеть, недоумевать и удивляться. Вот и сейчас, сидя на деревянной веранде, которую построила мне Тиреле, моя юбимая, на моем новом месте, я опять воображаю их себе. Они вдруг материализуются из частиц воздуха и пейзажа, проступают в прозрачном пространстве, как чуть менее прозрачные тела. Но не плывут в нем, как рыбы, и не парят, как птицы. Хотя я не вижу под их ногами никакой почвы, они шагают, как если бы она была. В одном я не сомневаюсь: если б они родились, они были бы хорошими друзьями. Ведь вот: они всегда навещают меня вместе. Ни разу порознь. Он старше ее ровно на два года, а она, резкая и подвижная, моложе его ровно на те же два. Они всегда бок о бок, рука об руку, друг с другом, и заняты тоже одним и тем же – как сиамские близнецы, связанные пуповиной общего дела. Спорят, всматриваются во что-то, указывают друг другу на что-то рукой.