Текст книги "Голубь и Мальчик"

Автор книги: Меир Шалев

– Прежде всего, я собираюсь отремонтировать дом в качестве подрядчицы у самой себя, а если мне понравится это дело, я, может, продолжу заниматься им профессионально.

– А какой вклад, – спросил Страж Порядка, который до этого момента чиркал по бумаге и молчал, – какой вклад, по вашему мнению, вы сможете внести в наш коллектив?

– Я верю в доброе соседство, – сказал я. – И от всего сердца помогу всякому, кто попросит помощи.

– Я имею в виду более регулярный вклад в дела коллектива.

– Ну, может быть, в культурной комиссии, – сказал я. – А Лиора, как вы сами понимаете, может помочь во многих областях, организовать…

– Я могу сидеть в комиссии по приему кандидатов, – сказала Тирца. – Это мне уже нравится.

– Вы немного старше, чем хотелось бы, – сказал Ищущий Выхода. – Мы надеялись, что к нам придут более молодые пары, с маленькими детьми и планами на расширение семьи.

– Мы тоже надеялись остаться молодыми, – сказала Тирца, – и народить еще и еще младенцев, но если уж вернуться к реальности, давайте говорить серьезно. Этот дом уже много времени стоит заколоченный и пустой, никто им не интересовался, и вот теперь нашлись покупатели, так жаль терять время на вещи второстепенные. Мы точно такие же, как вы. Обыкновенные, хорошие люди, хотим жить спокойно, за нами нет криминального прошлого. Мы внесем такой же вклад, какой вносит каждый из вас, не больше и не меньше.

Через несколько минут нас отпустили с миром, и мы отправились на короткую прогулку по темному поселку. Возле дома задержались на несколько минут. Тирца сказала, что она должна возвращаться, у нее завтра работа на юге. Она позвонила, дала указания, и я отвез ее к главной дороге. Одна из машин компании «Мешулам Фрид и дочь ООО» уже ждала там, сверкая белизной в темноте, с зажженными фарами.

Она поцеловала меня на прощанье в рот. Я почувствовал, что ее губы улыбаются.

Я не удержался и рассказал ей, что сказал о ней тракторист, приехавший почистить двор, и она засмеялась: «Так и сказал? Твой подрядчик-женщина? Он немножко ошибся в порядке слов, но это не страшно».

– Спокойной ночи, Тиреле. Спасибо за помощь на комиссии.

– Спасибо за прогулку. И не беспокойся, мы ее прошли.

– Ты прошла. Я был ужасен.

– Мы вдвоем прошли. Им ясно, что мы не донна Идеала и мистер Перфект, но они в долгах, у них нет других кандидатов, и никто не даст им такую сумму, кроме тебя. Решай побыстрее насчет комнат, потому что нам надо приготовить проект.

– Я уже решил. Я принимаю ту твою идею насчет одной большой комнаты и одной маленькой.

– И правильно делаешь. Передай привет Мешуламу. Он наверняка позвонит тебе через минуту. А завтра займись рожковыми деревьями – очисть там всё от вьюнков и паразитов и скоси всю траву. Трактор не смог заехать туда с косилкой.

– Ты не хочешь дождаться решения комиссии?

– А чего тут ждать? Мы ее уже прошли. А если не прошли, пусть эта уборка будет им подарком, – и вытащила из багажника приехавшей за ней машины косу, толстые перчатки, серп, садовые ножницы и пилу: – Возьми. Пусть у тебя будет в хозяйстве.

5

В ту ночь я снова остался спать в новом доме, и даже получил от него подарок – в виде сна. Во сне у меня зазвонил телефон. Я поднял трубку. Вначале я услышал тишину, потом свое имя. Ты позвала меня, впервые после твоей смерти. Ты сказала: «Яир…» – и снова: «Яир…» Твой голос был мягче обычного, но я узнал его мелодию, и у меня не было сомнений: «Яир… Яир?..» – с тем маленьким вопросительным знаком, которым ты иногда сопровождала мое имя, тем вопросительным знаком, который с трудом можно услышать, а написать и вообще нельзя и который означает: «Это ты? Ты там? Ответь мне, сынок…»

Я еще не успел опомниться и ответить, как мама уже положила трубку. Сон кончился. Тишина вернулась. Только маленькая совка, из тех, что зовут волохатыми, отмеряла снаружи ночь размеренным и глуховатым уханьем. Я проснулся, потрясенный. Почему я не ответил: «Это я, мама»? Почему не сказал: «Я в доме, который ты мне купила»? Почему не спросил: «Где ты? Когда вернешься?»

Я здесь, прозвучало у меня в груди. Ее нет, ответила мне стена. Яир?.. Яир?.. Яирик. Яирик, сынок, – эхом отозвался мой сон. Это он – удостоверили все органы чувств. Он с нами, дайте ему войти, сказали воспоминания. И тотчас во мне возродилось понимание, где я и кто я, и я почувствовал вокруг себя этот дом, который купила мне моя мать и строит моя юбимая, ощутил, как он растет и окутывает меня, точно новая и здоровая кожа, и ощущение это было таким полным и нежным, что я не мог понять, растет оно изнутри или возвращается ко мне, словно прохладно-теплое эхо.

Я накрыл голову одеялом. Темнота, маленькая и только моя. Я здесь, в своем собственном месте, укутанный в твой подарок. Я – пространство меж стенами. Я человек и его дом. Я мой дом и его нутро. Я половик под ногами, я дверная притолока, я протяженность меж притолокой и половиком.

Безглазая предрассветная белесость ждет моих открывающихся глаз – сколько времени уже прошло? – будто песни бульбулей в моих ушах, будто продолжение сна в моем сердце – отпусти меня, ибо взошла заря, [42]42
  …отпусти меня, ибо взошла заря…– Из библейского рассказа о поединке Иакова с ангелом: «И сказал: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаковсказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня» (Быт. 32:26).


[Закрыть]сказала ты. Прогони меня, сынок.

6

Моя рука поднимается по прямой к выключателю лампы у изголовья. В доме Лиоры она всегда наталкивалась на абажур и производила шум, и в те дни, когда мы еще спали в одной кровати, сквозь ее зубы просвистывалось длинное протестующее «тссс…». Но здесь рука протянулась уверенно, и палец нашел и зажег без колебания и поиска. Так это было с фонариком в ту первую ночь и так – с лампой сегодня, в том же доме, уже обновленном и отремонтированном, и Тирцы опять нет со мной – кончила его перестраивать и ушла. Иногда я читаю книгу, ожидая возвращения сна, а иногда успокаиваю себя изучением топографической карты – отправляюсь наконец в свое путешествие.

Вот так мне хорошо: мой теплый тренировочный костюм, и грубые кроссовки, и рюкзак, и штормовая палатка, и спальный мешок лежат себе в шкафу и в багажнике «Бегемота», мои ноги отдыхают на кровати, легкие дышат спокойно и легко, и только глаза шагают себе неустанно, карабкаются по линиям высот и угадывают ландшафт, поднимают два измерения чертежа и сравнивают с тремя измерениями реальности: вот здесь овраг, а здесь курган, а тут обрыв, а там вот спуск, а здесь вот скос, а тут опять скат. Здесь я взбираюсь наверх, там соскальзываю, а тут ставлю себе палатку и развожу огонь.

А иногда я выхожу на настоящую прогулку. Из дома через двор, а оттуда на холмистые просторы. Открываю для себя пешеходные тропы, протоптанные неведомыми людьми, дороги, ведущие на овечьи пастбища, узенькие ниточки муравьиных и ежовых тропок и пути, которые прокладывают в поисках пищи дикобразы, шакалы и дикие кабаны. Так я делаю в любом месте и при каждом удобном случае: знакомлюсь с сетью тропинок и проселочных дорог, с возможностями побега, объезда, спасения.

– Откуда эта твоя паранойя? Откуда у израильского парня страхи галутных евреев? – допытывалась Лиора в доме ее родителей в Нью-Рашель в ту мою первую и единственную поездку за границу, на нашу свадьбу. Я вышел тогда на рассвете с намерением обойти пешком окрестности и по возвращении узнал, что мое исчезновение обеспокоило всё семейство.

– Что случилось? Где ты был? – встревожились домашние.

– Просто пошел посмотреть кругом.

Ее отец, ее мать, мой шурин, ее невестка, ее дяди и тети, их сыновья и их дочери – все Киршенбаумы, приехавшие посмотреть на жениха, которого их Лиора привезла из Израиля, – переглянулись и покачали головой.

– Здесь не ходят пешком, – сказали мне. – Тут ездят на машине, или бегают в специальной одежде для бега, или ходят в специальной одежде для ходьбы по специальным дорожкам, предназначенным для ходьбы. Тех, кто ходит по улицам просто так, задерживают за бродяжничество.

– Зачем? – спрашивает Лиора всякий раз, когда я съезжаю с асфальта проверить новую грунтовую дорогу. – Есть шоссе. Их проложили за налоги, которые я плачу. Когда мы едем по ним, мы получаем часть своих денег обратно.

Во время одной из таких прогулок я даже нашел те колодцы, о которых нам говорили на приемной комиссии: глубокие и большие колодцы и высохшие каменные корыта стоят рядом с их стенами. Раньше был тут поселок, и были в нем люди, скот и дома, а сейчас остались только желобки от веревок, протерших меловые края каменной кладки. Кто выкопал первый из них? Кнааниты? Филистимляне? Арабы? Мои праотцы в библейские времена?

Недалеко от колодцев есть большая роща – «лес», как его здесь величают. Странная смесь дубов, рожковых и фисташковых деревьев и рядом с ними кучки сосен, эвкалиптов и кипарисов – остатки питомника, разбитого здесь Национальным фондом в пятидесятые годы. Здесь много дикого кустарника и старых миндальных деревьев, и среди них я обнаружил такие же старые давильни для вина, и могилы, и приметы давней каменоломни в мягкой скале, уже потемневшие, заросшие серым лишайником. Это не тот лес, в котором бродят волки и медведи, но его запах – это запах леса, и его звук – это звук леса, и его тишина – это тишина леса, не беззвучное молчание, а шелест падающих листьев и шум проносящегося ветра, звук прорастания семени и трепетанье вспорхнувшего крыла.

А в глубине леса есть несколько маленьких пролысин, укрытых, затененных, очень подходящих для уединения или самоубийства. Впрочем, обычно там сидят большие семьи новых репатриантов. Тоска по русскому лесу вынуждает их довольствоваться местной рощей. Они пьют, и едят, и наигрывают на гитаре, играют в шахматы, жарят мясо на медленном огне и собирают грибы. Однажды я встретил здесь пожилую женщину в слезах – она зашла в глубину леса и потеряла дорогу. Я взял ее в машину, и мы долгое время ездили и искали вокруг, она взволнованно говорила что-то по-русски, так что все согласные слипались друг с другом, а я раздумывал над возможностью похитить ее, чтобы у меня была новая мама вместо тебя. В конце концов мы услышали, как ее настоящие дети бегают по лесу с криками «мама». Их подозрительность сменилась благодарностью, страх радостью, и я согласился на их приглашение и поел с ними, даже осмелел и немного выпил и почувствовал зависть и близость.

А зачастую я натыкаюсь на туристов другого рода: не тех, кто приехал отдохнуть в конце недели, а на тех, кто бежал от буднего дня в поисках уединения или впечатлений холостяцкой молодости, а также сомнительные парочки, ищущие укромности, а может, и вполне несомненные, но ищущие новизны, – в этих тонкостях, которые сразу же различают Тирца и Лиора, я не разбираюсь. Среди них попадаются и мужчины моего возраста, и мы ограничиваемся кивком и обмениваемся понимающими взглядами. По-всякому бывает, объясняют наши глаза друг другу: идем по жизни, мучаемся, страдаем, кому-то нас недостает, исчезаем, изглаживаемся из памяти, пропадаем, теряемся в чаще.

7

Вначале я взялся за серп. Спина согнута, руки захватывают, тянут, подрезают под корень – сначала отдергиваются от ярости колючек, а потом находят укрытие в новых рабочих рукавицах. Одна рука держит рукоятку серпа, другая охватывает шею жертвы. Потом, когда спина начала болеть, а сердце наполнилось уверенностью, я попробовал обратиться к косе. Я чувствовал, что мои движения неправильны, но не знал, как их исправить. И когда уже совсем было собрался вернуться к серпу, кто-то коснулся моего плеча. Тракторист.

– Медленней, – сказал он, – не с такой силой, – и я почувствовал на себе две его руки: левая на моем плече, правая на пояснице, а сам я – точно кукла в руках кукловода. Мой позвоночник стал осью паруса, вращающейся мачтой. Грубая сила бедер поднялась по нему, разветвилась по плечевому поясу, сжалась, сфокусировалась, устремилась к моей руке и сосредоточилась в движущемся лезвии. И коса тоже почувствовала всё это, потому что вдруг начала, словно сама по себе, ходить маховыми движениями, взад и вперед, вплотную к земле, так резко и точно, что даже самые сухие и тонкие ростки не надламывались и не склонялись, а падали, подкошенные, следом за ее лезвием.

Тракторист исчез, но мое тело запомнило касание его рук, и я долго еще работал так. Хотя я непривычен к таким занятиям, есть во мне, как не раз говорила моя мама, что-то от выносливости хорошо приспособленной к труду рабочей скотины: плотное, коренастое тело, бычий лоб, короткие ляжки.

– У Яира тело растет из задницы, – слышал я, как ты однажды говорила Папавашу, когда мы были еще маленькими, – а у Биньямина спускается с шеи.

Капли пота катились по моему лбу, скользили через брови в глаза, обжигая. Боль резала мне спину, но мышцы не устали. Колючки и травы были скошены начисто, без остатка. Я сгреб их в кучу и взялся за вьюнки, которые оплели ветки рожковых деревьев, как удавы, вырастили побеги и листья, поднялись к верхушкам в своем стремлении к солнцу и воздуху. Я полз следом за ними, взбирался, сначала по лестнице, потом прямо по веткам, отрезал и распутывал, высвобождал и сбрасывал наземь. Снова появился трактор, волоча за собой пустую мусорную тачку. Я погрузил всё вилами, и тракторист поехал разгрузить тачку на свалку.

Когда я присел хлебнуть холодной воды из термоса, что лежал в «Бегемоте», появился Мешулам, посмотрел вокруг и сказал:

– Посмотри на этих девиц, как они тебя сейчас любят.

– Почему девицы? Это деревья.

– Это женские деревья. Женские рожки.

– Откуда ты знаешь?

– Ты что, не видишь их плоды? У рожков это как у нас. Мужчины воняют, а женщины рожают. Откуда эта пила, что это за ножницы, что это за тряпки? Этим ты собираешься подстригать?

– Это мне дала твоя дочь.

– Тиреле пусть занимается строительством. В садоводстве она ничего не понимает. Подойди-ка к моей машине, у меня там случайно завалялись несколько инструментов – в самый раз для тебя.

На заднем сиденье его машины я нашел две пары садовых ножниц с длинными ручками и две японские пилы, даже еще не распакованные, а также устрашающие высотные ножницы с веревкой и блоком на шесте и банку с густой зеленой жидкостью, чтобы смазывать обрубки веток после обрезки.

Мешулама распирало от удовольствия.

– Как удачно, что всё это было со мной как раз сегодня, а? Раньше всего снимем все низкие ветки, чтобы у дерева был ствол как ствол и чтобы человек мог стоять под ним выпрямившись.

Мы отпилили, убрали ветки и собрали их в стороне, и Мешулам начал учить меня искусству подрезания кроны:

– Всякую ветку, что растет внутрь, срежь. А те, что растут наружу, только прореди, и каждый раз отступи на несколько метров назад и посмотри, как художник на картину, которую он рисует. И позаботься, чтобы сверху и по сторонам остались крыша и стены, потому что такое дерево, оно само как дом. У него нет листопада осенью, и, если его правильно подстригают, оно, как крыша, задерживает дождь зимой и солнце летом.

Так мы проработали часа три, Мешулам внизу, обучая и указывая, а я на лестнице и на самих ветвях дерева. Тирца появилась дважды, каждый раз на несколько минут, в первый раз сказала: «Ты еще здесь, Мешулам? А кто же остался в лавке?» – а во второй раз уже рассмеялась и сказала: «Очень красиво, дети, в самом деле очень красиво».

Сейчас рожковые деревья выглядели, как два больших толстых зонта. Под ними можно было стоять выпрямившись, смотреть вверх и видеть свежие воздушные промежутки и густую зеленую крышу.

Тракторист вернулся с мусорной тачкой. Мешулам спросил, умею ли я делать с тачкой реверс, и я ответил, что никогда не пробовал.

– Делать реверс с тачкой – это не совсем то же самое, что играть на пианино, – усмехнулся он. – Если не пробовал, значит, не умеешь.

Он сел на трактор и умело отвел его назад.

– Когда-то я был самым лучшим водителем во всем Пальмахе, – сказал он, – я, сын Фрида-жестянщика с улицы Герцля в Хайфе. Лучше всех кибуцников и мошавников, которые смотрели на меня сверху вниз. Сейчас ты погрузи весь этот мусор, а я пойду отдохнуть. Мне теперь разрешается работать, только пока хочется, а уже не сколько я должен.

Он достал себе из машины бутылку пива и складной стул, сидел, отхлебывал и объяснял мне:

– Когда-то, когда Тиреле еще была маленькой, мне нравилось, что она называет меня Мешулам. Но с тех пор, как Гершон, я умоляю ее называть меня папой. Не может человек вдруг перестать слышать, как его зовут папой. Достаточно с меня людей, которые зовут меня Мешулам и господин Фрид. Ты называй меня папа.

И крикнул:

– Зови меня папа, слышишь?

Тирца была внутри дома. Слышала, но не показывалась и не отвечала.

– Если тебе это так важно, Мешулам, – сказал я, – я могу иногда называть тебя папой.

– Договоримся на раз в неделю.

Он немного подремал на стуле, потом проснулся, встал и уехал.

Глава одиннадцатая

1

Голубятники Пальмаха периодически собирались на семинары для профессионального усовершенствования. Они слушали лекции о новых футлярах для голубеграмм, о паразитах, болезнях и пище для голубей, рассказывали друг другу анекдоты, обменивались мнениями и отборными голубями, которые уже не могли летать по возрасту, но еще годились для спаривания.

Обычно такие семинары устраивались в одном из кибуцев в центре страны. Но семинар 1945 года доктор Лауфер решил собрать в Тель-Авиве. Это было время больших летних каникул, и он получил классную комнату в школе «Ахад-Гаам», где раньше руководил живым уголком. Все участники посетили также Центральную голубятню в зоопарке. Но не одной большой группой, а «по каплям», произнес доктор Лауфер неожиданное словечко, «чтобы не обращать на себя внимание». Они ночевали в семьях членов Хаганы в Тель-Авиве, и мать Девочки порекомендовала им «одну приличную женщину», которая взялась готовить приезжим скромный ужин со скидкой.

Мириам выехала в Тель-Авив на два дня раньше Малыша, помочь доктору Лауферу в подготовке съезда, а Малыш перед отъездом из кибуца еще раз проверил, что их заместитель – старый птичник, а не просто парень или девушка из Пальмаха – записал и понял всё, что должен был сделать. На правое плечо он забросил ранец с принадлежностями для письма и мытья, с чистой рубашкой и сменой белья. В левой руке у него была корзинка с голубями для Девочки, а в кармане билет на автобус, который принес ему голубь Мириам, запущенный из Тель-Авива.

Когда он добрался до школы «Ахад-Гаам», там уже было несколько участников. Все они были люди взрослые и смотрели на него с любопытством. Доктор Лауфер встретил его приветливо и представил присутствующим как «будущее поколение» и как «товарища Малыша». Девочки не было, она была занята разными делами последней минуты. Перед самым началом она вошла, села рядом с ним на свободное место, которое он позаботился занять, и ее ладонь тут же нашла его руку. Ему было шестнадцать, и тело его напряглось.

На стенах были развешаны анатомические схемы – вид голубиного тела изнутри и снаружи, – а также всевозможные цитаты, вроде «Кто это летят там, как облака, и как голуби – к голубятням своим?» [43]43
  «Кто это летят там, как облака, и как голуби – к голубятням своим?»– Ис. 60:8.


[Закрыть]– и лозунги, которые доктор Лауфер придумал сам: «Спасибо голубке, верной подружке», «Голубь нам важен, он смел и отважен» и «В дождь и в зной, летом и зимой наш голубь всегда возвращается домой». В этом году к ним прибавился новый девиз: «Мы небесная птица, что вперед всех стремится», который немедленно вызвал спор, является ли злополучное «мы» очередной йековской путаницей в иврите, или после него нужно написать «кххх… кххх… кххх…».

Среди схем и лозунгов висели портреты выдающихся «голубей-героев», чьи имена обычно были «Меркурий», «Комета» или «Стрела». И, как все прочие вступительные лекции доктора Лауфера, эта лекция тоже изобиловала эпизодами крылатого героизма. В 1574 году, когда город Лейден был осажден и почти разрушен и его жители уже собирались сдаться, кто сообщил им, что не позже чем через два часа к ним придет помощь? Голубь. Когда королева Мария-Антуанетта была заточена в Бастилии, кто передавал от нее известия к ее советникам вне Парижа? Голубь. А в сражении за крепость Верден кто сумел подняться над клубами ядовитых газов, выпущенных немцами, и доставить сообщения с фронта? Только французские почтовые голуби.

Он сообщил собравшимся важные голубиные новости из разных стран. Англичане, скривил он лицо, натренировали перелетных соколов на перехват почтовых голубей противника. В Германии, посерьезнел он, принят новый закон: каждый голубятник должен зарегистрироваться и в случае чрезвычайного положения предоставить своих голубей на службу государству, а государство со своей стороны будет оплачивать доставку этих голубей на тренировки и соревнования. Канадский голубь по имени Луч Света спас рыбаков, когда их лодка была затерта льдами в мерзлых водах Ньюфаундленда. А в Бельгии, этой главной державе голубей и голубятников всего мира, хотя там насчитывается всего четыре миллиона граждан, зарегистрировалось уже сто тысяч человек, выращивающих почтовых голубей, «и еще не все крылья простерты, кххх… кххх… кххх…».

Выступали и участники. Девушка из Иерусалима со слезами на глазах прочла сочиненный ею короткий и трогательный рассказ о голубе, который налетел на электрический провод и вернулся через два месяца после запуска, «ковыляя на сожженных культяшках ног». Парень из Ягура перевел отчет американского офицера Второй мировой войны: «Мы ждали известий с поля боя, и вот прилетел голубь Шер-Ами, и тело его было изранено, а в голубеграмме, которую он принес, написано: „По нам бьет наша собственная артиллерия. Исправьте наводку, иначе мы тут все погибнем“…».

Потом кто-то рассказал о почтовом голубе, который принес голодным осажденным Кандии, что на Крите, «потрясающую голубеграмму» со словами: «Съешьте меня». Завязался этический спор. Кто-то крикнул, что этому нельзя верить и этого не может быть. Но доктор Лауфер успокоил собравшихся, объявив громким голосом: «А сейчас – голуби в еврейской поэзии!» – и попросил Девочку стать с ним рядом и прочесть отрывок, который она приготовила, «из притчи нашего выдающегося поэта доктора Шауля Черниховского», [44]44
  Черниховский Шауль(1875–1943) – известный еврейский поэт, писал на иврите.


[Закрыть]где описываются разные виды голубей:

 
…Вот это египетский голубь,
Это «отшельник», а там «генерал» с раздувшимся зобом
Выпятил грудь; вот «павлин» горделиво хвост распускает;
Там синеватой косицей чванятся горлицы; «туман»
Встретился здесь с «великаном»; там парочки «негров» и «римлян»
Крутят в сторонке любовь, и к ним подлетает «жемчужный»;
Там вон – «монахи»-птенцы, «итальянцы», «швейцарцы», «сирийцы». [45]45
  «…Вот это египетский голубь…»– Из стихотворения Черниховского «Знойный день», перевод В. Ходасевича.


[Закрыть]
 

Девочка читала очень серьезно, от смущения розовея чуть глубже обычного. Доктор Лауфер поблагодарил ее и сказал:

– Наш поэт, видимо, забыл упомянуть здесь почтовых голубей, а назвал только «декоративных», – он не удержался и добавил: – «Монстров», но если присмотреться внимательнее, то в конце списка мы обнаружим «сирийцев», и не вызывает сомнения, что под этими «сирийцами» поэт подразумевал прославленных почтовых голубей Дамаска.

Среди собравшихся преобладали взрослые, и во время обеда Малыш и Девочка обменивались взглядами и прижимались под столом бедрами друг к другу. Он был ниже ее ростом и моложе, как и останется до самой своей смерти, но уже не смущался, ни с ней, ни с другими, и даже высказывал свое мнение как опытный голубятник.

Послеполуденные дебаты были посвящены обсуждению зерен, богатых белками, по сравнению с зернами, богатыми жирами, а также вопросу: может ли кормление птенцов с руки вызвать привязанность, которая потом помешает голубю спариваться с другими голубями? Затем занялись оспой и обсуждали, чем дезинфицировать голубятник во время эпидемии поносов, а оттуда уже перешли к вопросу, которому нет решения и конца: ориентируется голубь только с помощью чувства направления или запоминает детали пути и ландшафта? А может быть, верно и то, и другое? Малыш набрался смелости и заметил, что участники приписывают голубю человеческое восприятие карты и компаса и розы ветров. А он, возможно, ничего такого не понимает, и ему известно лишь одно направление под названием «домой», и он не знает, что люди дают этому направлению разные имена – иногда «на юг», иногда «на восток», а иногда «на северо-северо-запад».

Воцарилось молчание. Девочка зарделась, как гордая мать.

– Это очень интересно, – сказал доктор Лауфер.

Он вспомнил, что она сказала о голубе, который исчезает с глаз запускающего в тот момент, когда открывается глазам встречающего, и вдруг понял, что любовь, расцветающая здесь на его глазах, больше и глубже, чем он предполагал. Но тут же встряхнулся и, вспомнив свои обязанности, заметил:

– У нас тоже иногда возникают такие интересные и красивые мысли, но так нельзя работать.

Остальные присутствующие сразу же согласились. Надо вернуться к практическим вопросам: что влечет голубя обратно в голубятню? Тоска по дому, тоска по кормушке или тоска по семье? Правильно ли, и честно ли, и стоит ли учить голубей летать и ночью, вопреки их природе? Есть ли в клюве голубя магнитные частицы и какова роль припухлости?

Вечером Девочка повела Малыша гулять на берег моря, прошлась с ним по набережной и отделалась от нескольких соучениц, которые хотели узнать, кто этот чужой парень. Она поцеловала его в губы и на этот раз позволила ему гладить все места своего тела, но только поверх одежды. Он показал ей, что уже умеет свистеть, но попросил, чтобы они свистнули вместе, как на прошлой встрече, каждый пальцами другого.

Назавтра Малыш снова участвовал в разговоре взрослых голубятников и рассказал, что мечтает вывести местную породу, более устойчивую к жаре, к паразитам и к жажде, чем европейские голуби. А Девочка неожиданно заметила, что в прошлом самые большие в мире голубиные питомники были в Каире, в Багдаде и в Индии, в местах, где климат тяжелее, чем в Льеже и в Брюсселе.

Потом, во время традиционного перерыва, когда все макали коржики в чай, золотистый от обилия лимона, Малыш вышел вслед за Девочкой из класса во двор.

– Вот тут ты учишься? – спросил он. – В этой школе? – И уже стал мысленно планировать, как узнать, в какой комнате, в каком ряду, за каким столом и на каком стуле она сидит.

– Нет. «Ахад-Гаам» – это школа для мальчиков, а не для девочек.

– А где ты учишься?

– В школе «А-Кармель», – сказала она. – Она ближе к зоопарку.

– А я уже почти не хожу в школу. Весь день в голубятне с голубями. Но я выполняю все положенные работы в кибуце и еще читаю книги.

Девочка сказала, что его замечание по поводу чувства направления у голубей очень правильно, «и это касается не только направления, – добавила она, – он всего-навсего стремится домой, а мы уверены, что он хочет доставить важную голубеграмму в Центральную голубятню».

– Мы все, как одна, в этом уверены, – с улыбкой сказал Малыш. И пока они оба смеялись, их взгляды не отрывались друг от друга. Они сели, и он рассказал ей о пришедшей ему в голову идее, посредством которой можно будет осуществить мечту всех голубятников во всех поколениях: научить голубей двустороннему полету – не просто возвращению в одно и то же место, а полету туда и обратно, между двумя голубятнями. Такой полет откроет много новых голубиных возможностей, возбудился он. Почтовый голубь сможет регулярно курсировать между пастухом и деревней, между журналистом и редакцией или туда и обратно между военными частями и верховным командованием.

– И в семье, – сказала девочка. – Или между друзьями. Или теми, кто любит друг друга.

2

Слёт продолжался три дня, и к его окончанию пришел Толстяк из Зоопарка, неся в руках плетеные и гомонящие соломенные корзинки. Доктор Лауфер достал из них голубей, одного за другим, и раздал их участникам с просьбой, чтобы каждый по возвращении к себе домой запустил своего голубя. В опустевшие корзины он положил голубей, привезенных участниками, и сказал, что они будут запущены послезавтра утром, каждый в свою голубятню.

Участники слёта попрощались друг с другом и разъехались по своим домам и к своим голубятням, а доктор Лауфер, которого жизнь среди животных научила понимать любое вздрагивание век, и оттенок кожи, и дрожь мочки уха, попросил Малыша остаться еще немного и помочь Девочке снять схемы и плакаты и отнести их и корзинки с голубями в зоопарк.

Теперь Малыш и Девочка остались наедине. Они сняли со стен картины и плакаты, аккуратно свернули их, чтобы не помять, и, когда нагнулись поднять корзинки, их лица сблизились. Они разом выпрямились и прижались друг к другу.

Она наклонилась к нему и прикоснулась губами к его губам, а он с силой обнял ее и, сам не понимая, что делает, приподнял ее блузку и стал целовать ее соски.

Она вздрогнула и застонала, ее рука опустилась, нашла и с силой охватила, но прежде, чем она успела сделать что-то еще, Малыш тоже застонал и с нетерпеливой порывистостью подростка выплеснул свое семя в ее ладонь. Какая-то тоскливая пустота тотчас вошла в его сердце, хотя Девочка была совсем рядом. Ни жив ни мертв стоял он рядом с ней, словно вмиг утратил и силы, и молодость. Она ощутила, как горячая струя стекает сквозь ее пальцы, и содрогнулась всем телом. Ей никогда не приходило в голову, что она обладает подобной властью.

Малыш опомнился и стал торопливо и смущенно искать тряпку, чтобы вытереть свое тело и ее руку. Но Девочка отшвырнула тряпку, медленно провела ладонью по его лицу и потянула его за собой на землю. «А теперь и ты потрогай меня так же», – сказала она.

Молод он был и не различал, кто из них сейчас больше боится и замирает от наслаждения – его тело или ее тело, его горячая дрожащая рука или ее теплая и влажная укромность, – и способен был лишь удивляться, кто это вдруг даровал его пальцам чувство вкуса и способность видеть. И хотя он не понимал еще всех сигналов своего тела, в эту минуту его уже мучило желание познать всю ее целиком, всё, что составляет ее тело, и не одними только прикосновениями, а на самом деле, сразу всеми своими чувствами. Познать, что это за нежное чудо, которое находит и гладит сейчас его рука, и не только на ощупь – его глубокую бархатную мягкость, но прижавшись к нему губами, и вдыхая носом, и глядя глазами, и даже напрягая слух, – вправду ли оно похоже на то, что чувствуют сейчас его пальцы?

Девочка взяла его руку и сдвинула вверх, на живот.

– Больше не надо, – сказала она, – я больше не могу.

Они еще немного полежали рядом, дивясь своей силе и слабости и слизывая: он себя, с ее руки, и она себя, с его. Потом поднялись, привели в порядок одежду и взяли корзинки с голубями. Вначале они шли молча, немного смущенные, потом, уже улыбаясь про себя, свернули по длинному пологому спуску в сторону зоопарка.

В конце спуска тянулся песчаный участок, в начале которого росли несколько сикоморов и еще видны были остатки прежней цитрусовой плантации, а на дальнем краю начинался подъем к бассейну и зоопарку. Сегодня, когда я прохожу там в обратном направлении, я представляю себе те деревянные доски, что лежали там «до того, как здесь была мостовая», и как Малыш не хотел идти по ним ни перед Девочкой, ни за ней. Он шел рядом, его ноги вязли в песке, а сердце радовалось и уже томилось печалью. Как близка разлука! Она останется здесь, в Тель-Авиве, а он вернется домой. В свой кибуц, к своей голубятне.