Текст книги "Голубь и Мальчик"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Но оказалось, что Центральная голубятня – это самая обыкновенная голубятня, с окнами, и решетками, и пометом, и полками, и вертушками, только намного больше, чем в кибуце. И еще в ней были отдельные отсеки для отборных голубей, а также множество отделений для кладки яиц, потому что здесь, сказал доктор Лауфер, в этой Центральной голубятне, мы кладем большинство яиц и выращиваем большинство наших птенцов, которые уходят затем в новые голубятни.

На стене Центральной голубятни Малыш увидел два пожелтевших плаката: список качеств хорошего голубятника и распорядок работ на голубятне, – а потом оттуда появилась кудрявая, светлая и серьезная девочка, на полгода старше и на полголовы выше, чем он.

Доктор Лауфер представил их друг другу.

– Так же, как ты у нас самый молодой голубьятник, – сказал он Малышу, – она самая молодая голубьятница. Но она уже хорошо знает все работы в нашей голубьятне, и она скажет тебе, что нужно делать.

Малыш посмотрел на нее и почувствовал, что хочет продлить этот свой визит на много-много дней, чтобы эта девочка каждый день говорила ему, что нужно делать, и уже представил себе, будто он возвращается к ней, как голубь, не только из кибуца и сейчас, но всегда и отовсюду. И так как ему очень захотелось ей понравиться, он сказал:

– Меня послали из Иорданской долины специально, чтобы запустить отсюда голубей.

– Ты не должен рассказывать такие вещи, это секрет, – сказала девочка.

Малыш смутился:

– Я думал, что тебе можно.

– Это секретная голубятня Хаганы, – сказала девочка. – Никому ничего нельзя рассказывать.

– Почему же ты сейчас мне рассказала?

Они оба покраснели.

– Не надо спорить, – сказал доктор Лауфер. – Между собой мы можем говорить о чем угодно. Только с чужими нельзя.

Малыш немного помолчал и спросил:

– В котором часу вы выпускаете их в первый полет?

Девочка сказала:

– Вскоре после восхода. Мне приходится вставать очень рано, чтобы вовремя прийти сюда, а в школу я иду уже прямо отсюда.

Малыш сказал:

– Я встаю еще до рассвета, чтобы успеть поработать с голубями, потому что наша школа далеко от кибуца. И еще на нашей голубятне написано «голубьятня». А на сколько времени они улетают?

– Смотря какие, – сказала девочка. – Взрослые улетают дальше, а молодые еще боятся.

– А тебе уже разрешают брать и держать голубя в руке?

– Давно. Я уже беру с собой корзинки с голубями для запуска. Позавчера я запускала с лошадиной фермы, а один раз – с Яркона.

– Я тоже уже держу и запускаю, – гордо заявил Малыш. – А сегодня я запустил их отсюда в наш кибуц, но иногда я не могу сдержаться и все-таки смотрю им в глаза.

– А как зовут вашего голубятника? – спросила девочка.

– Она голубятница, и я не знаю, можно ли тебе рассказать, потому что, может быть, и это секрет.

– Я могу спросить доктора Лауфера, – сказала девочка. – Все голубятники и голубятницы в стране вышли отсюда.

– В чем я должен тебе сейчас помочь? – спросил Малыш.

– А что ты умеешь делать?

– Все, кроме свистеть пальцами.

Она прыснула со смеху и тут же посерьезнела:

– Я не могу дать тебе трогать наших голубей, потому что, может быть, у вас в голубятне нечисто и ты принес болезни. Но ты можешь почистить вокруг.

– А ты что будешь делать?

– Я покормлю птенцов, которые уже начали есть самостоятельно.

Малыш вынужден был признать, что Мириам еще не поручала ему такое тонкое дело, и девочка с видом победительницы вышла в соседний отсек. Сюда помещали подрастающих птенцов, когда приходило время отучать их от «птичьего молока», которым кормили их родители.

Малыш чистил кормушки, а его глаза следили за ней сквозь решетки. Она смешала зерна, размокавшие несколько часов в воде, насыпала немножко порошка из толченых ракушек и минералов, села и положила птенца себе на колени. Левой рукой она открыла ему клюв и маленькой узкой ложечкой вложила туда несколько зерен. Она повторила это несколько раз, пока зоб не наполнился, а под конец той же ложечкой влила в горло птенца немного воды.

– Это несложно, – сказал из-за его спины доктор Лауфер. – Но это из тех работ, которые лучше оставить постоянным работникам голубятни, а не поручать гостям. Но ты не беспокойся, у вас тоже будут птенцы, и ты тоже вскоре научишься этому.

4

Под вечер дядя вернулся в зоопарк, увидел, как Малыш работает с высокой кудрявой девочкой, и почувствовал странную вещь: стайки слов, которые обычно витают в мозгу у каждого человека безо всякого закона и порядка, вдруг сложились в его мозгу в законченную фразу. И фраза эта шепнула ему, что этим двоим суждено полюбить друг друга. Буквально так.

Он окликнул Малыша, и тот повернул к нему сияющее и счастливое лицо и сказал шепотом, чтобы не испугать голубей:

– Минуточку, папа. Я уже кончаю работу.

Дядя спросил доктора Лауфера, не помешал ли им молодой гость, и ветеринар сказал: «Напротив! Он был очень полезен и очень помог нам. Ты всегда можешь послать его сюда на несколько дней. Нам иногда нужна помощь, а он умелый и старательный работник».

Дядя сказал: «Мы не хотим быть обузой» и: «Где он будет жить?» – и Малыш поторопился ответить: «Я устроюсь», а доктор Лауфер сказал: «В клетке для обезьян как раз освободилось место». И засмеялся своим хрипловатым смехом, предназначенным привлечь внимание слушателя: «Кххх… кххх… кххх…» – а девочка вдруг шепнула на ухо Малышу: «Это йеке так смеются, чтоб ты знал».

Теплое дыхание ее рта трепетало в его ушной раковине. Говори еще, не уходи, останься, кричал он ей в душе, и девочка, подумав, добавила: «Мой отец тоже так смеется. Этим смехом йеке извещают, что сейчас сказали что-то в шутку».

– Большое спасибо, – сказал дядя, а Малыш, еще не опомнившись от ее близости, взмолился в душе, чтобы не только доктор Лауфер, но и она сама пригласила его приехать снова. Но девочка посмотрела на него и не сказала ни слова. Легкий румянец спустился с ее лба на щеки, и Малыш почувствовал, как красиво это сочетание оттенков – розовый, голубой и золотой. Ее кожа, ее глаза, ее волосы.

– Перед тем как вы уходите, нужно сделать еще одно дело, – сказал доктор Лауфер.

Он написал что-то на клочке бумаги, скатал и всунул его в тонкую картонную трубочку, а потом сказал Малышу: – А сейчас, пожалуйста, руку.

Малыш протянул руку. Ветеринар напел про себя: «Пошлите голубя-гонца, пусть нет в устах его словца, но привяжите под крыло ему листочек письмеца», [38]38
  «Пошлите голубя-гонца…»– Из стихотворения «Снятие осады города Лорки» Шмуэля а-Нагида (993—1056), военачальника правителя Гранады.


[Закрыть]– и привязал трубочку тонкой лентой к пухлой детской руке.

– Тебе не давит?

– Нет.

– Подвигай слегка рукой. Хорошо. Теперь согни и выпрями.

Малыш выполнил его указание, и ветеринар сказал:

– Все в порядке. Ты можешь лететь. Кххх… кххх… кххх… И что ты сделаешь, когда вернешься в голубьятню?

– Я дам это Мириам.

– Не давай! Просто войди вот так, – и ветеринар широко раскинул свои длинные руки, – с письмом на руке. Но не бегом, да? Чтобы не испугать других голубей.

– И что тогда?

– То же, что каждый раз, когда голубь возвращается в голубьятню. Мириам возьмет письмо и даст тебе что-нибудь вкусное, – сказал доктор Лауфер, а дядю спросил, не откажется ли он взять с собой тель-авивских голубей, чтобы Мириам запустила их из кибуца в зоопарк.

– Я сам запущу их! – воскликнул Малыш.

На этот раз дядя согласился охотно, и доктор Лауфер положил трех голубей в плетеную корзинку, принесенную Малышом, и добавил к этому также мешочек с футлярами, лентами, кольцами и бланками для передачи Мириам.

Солнце зашло. Парк наполнился новыми звуками. Малыш понял, что это те рычания, и призывы, и рев, о которых рассказывала ему Мириам, а девочка, провожавшая их к воротам парка, улыбнулась ему и сказала ему:

– Я ужасно люблю это время.

Малыш и его дядя попрощались с ней и пошли к автобусной остановке.

– Очень симпатичная девочка, – сказал дядя Малышу.

Малыш задумался, хорошо ли он попрощался с ней и поняла ли она его твердое намерение вернуться, а дядя сказал:

– Знаешь, что ты можешь сделать? Напиши ей что-нибудь короткое и пошли с одним из голубей, которых дал нам доктор Лауфер, чтобы послать из кибуца. Женщины очень любят получать письма, а получить письмо с голубем – это уж точно очень приятно.

5

Мириам уже собрала голубей с утреннего полета и приступила к кормлению, и тут появился Малыш, размахивая руками в воздухе и загребая пыль ногами.

Она улыбнулась. Казалось, эта игра была ей знакома. Она протянула ему несколько очищенных семечек подсолнуха, приятно обняла сзади и сказала: «А это для меня, правда?» – и отвязала от его руки картонную трубочку.

– Голуби вернулись? – спросил Малыш.

– Двое голубых вернулись, – сказала Мириам. – Молодой голубой через полтора часа. Очень хорошее время. А второй через час сорок две минуты.

– А светлый?

– Светлый не вернулся.

Малыш огорчился и почувствовал себя виноватым. Может быть, надо было запустить его вместе с двумя другими, а не перед ними?

– Ты запустил их совершенно правильно, – сказала Мириам. – Возможно, он еще вернется в ближайшие часы.

Но это не успокоило Малыша. Картины вонзающихся когтей, летящих пуль, разлетающихся перьев проносились перед его глазами. Он снова и снова оплакивал утрату, но Мириам сказала, что, если бы речь шла о старом опытном голубе, было бы о чем сожалеть, но молодой голубь, не вернувшийся после первого серьезного запуска, явно не был хорошим голубем, и так даже лучше.

Тут появился и дядя, неся голубей, которых дал им доктор Лауфер. Мириам перенесла их из плетеной корзинки в просторный ящик, поставила перед ними зерна и воду и сказала:

– Мы запустим их завтра утром, когда они отдохнут от поездки.

Назавтра Малыш записал данные запуска в соответствующих бланках, отдал одну копию Мириам на хранение, а другие засунул в голубиные футляры. А потом каждый из них добавил маленькую записочку в отдельной трубочке. Мириам написала что-то доктору Лауферу, а Малыш написал девочке: «Я хочу, чтобы у тебя был мой голубь. А у меня твой».

Глава восьмая

1

В шесть утра меня разбудил громкий лязг. Позади дома тарахтел старый трактор с прицепленной сзади газонокосилкой. Он вздымал ее, опускал, поворачивал на месте и с большой важностью ходил по двору, очищая его от травы и колючек. Я вышел. Тракторист заглушил мотор и снял наушники.

– Ты хозяин дома? – спросил он.

– Еще нет. А ты кто?

– Я? Меня пригласили почистить тут во дворе.

– Кто пригласил?

– Твой подрядчик, – сказал тракторист и ухмыльнулся. – Твой подрядчик – женщина, ты знал об этом?

Я сказал, что мне это известно. Он вернулся к своей работе, а я пошел за ним, как аист за пахарем, опустив голову к влажной земле и глядя на ящериц, насекомых, сороконожек, в спешке покидавших свои разрушенные жилища. Из травы вдруг выскочила большая медянка, за ней появились две тонкие испуганные змейки и пара скорпионов с угрожающе поднятыми от страха клешнями. Были здесь и маленькие археологические находки, подтверждения и свидетельства прежней жизни: сломанный кухонный нож, игрушечная кукла с оторванной ногой, пара истоптанных туфель – левая коричневая рабочая, правая белая детская.

Тракторист кончил свою работу, закурил и остался стоять во дворе.

– Чего ты ждешь? – спросил я.

– Своих денег. Она сказала, что сейчас приедет.

Так, устами незнакомого тракториста, я был извещен, что сейчас мне предстоит снова увидеть любовь моей юности. Я ринулся было к «Бегемоту», достать мыло и принадлежности для бритья, но не успел. Белый пикап с зеленой надписью наискосок: «Мешулам Фрид и дочь с ограниченной ответственностью»– уже приближался к моему дому. Низкое утреннее солнце высветило два силуэта в кабине. Сам Мешулам Фрид спустился с водительского места, его дочь с ограниченной ответственностью – с другой стороны. Он остановился, чтобы пропустить ее вперед. Тирца невысокого роста, совсем как я, но у нее длинные ноги и прямое тело. Ее отец, как и я, да и она сама, сознавал обаяние ее походки.

Я смотрел на нее, прикрыв глаза ладонью. Тень, вырезанная черным против низкого солнца. Ну, и что мне делать, когда я увижу ее лицо? Как мне ее называть? Тиреле? Тирца? И какими словами встретить? «Привет, как дела?»

А она, Тиреле, Тирца – моя любимая в далеком прошлом и моя юбимая в недалеком будущем, – сделала несколько шагов ко мне и остановилась. Я знал, что в то время, как солнце затемняет и скрывает ее лицо, я для нее освещен и открыт.

– Доброе утро, – сказала она.

– Доброе утро, – ухватился я за подсказку. Почему мне не пришло в голову такое простое начало?

– Вот мы и снова, Иреле, я знала, что в конце концов мы встретимся.

Я поднялся ей навстречу, отступил вбок, и ее лицо сразу вышло из тени. Да, это она. Только губы стали чуть тоньше, и немного белизны уже разбросано в волосах. Глаза такие же, как были, желто-зеленые, но в углах собрались несколько тонких морщинок. Какую из вас нарисовало время? Какую вырезал смех?

Мешулам отошел, осматривая очищенную территорию. Тирца протянула мне обе руки, и я схватил обе. Мы сблизили лица, чтобы дважды приложить щеку к щеке, но по праву бывших влюбленных не почмокали губами в воздухе, а позволили себе коснуться друг друга возле уголков рта.

– Рад тебя видеть, – сказал я.

– Я тоже, – улыбнулась она. – Поздравляю тебя с покупкой, а еще больше – с решением. Покажи мне свой дом и скажи, что ты хочешь с ним сделать.

– Мне очень жаль, – сказал я смущенно.

– Чего? Тут красивое место.

– Не дома. Нас. Всего того времени, что прошло.

– Нечего жалеть. Видно, так было суждено, – и повернулась к отцу: – Мешулам, перестань морочить человеку голову и отдай ему его деньги.

Мешулам уплатил трактористу, но тот остался во дворе, наблюдая за происходящим. Мы с Тирцей вошли в дом.

– Ну, покажи мне его, – сказала она. – Объясни, что в нем хорошего.

– Я, – сказал я внезапно, сам удивившись готовому ответу. – Что хорошо в этом доме, так это я.

Тирца громко рассмеялась. Застывшее в моей памяти эхо ее давнего смеха вдруг пробудилось, потянулось, оживая, и радостно откликнулось ей. Воздух наполнился волнением и надеждой. Она глянула в каждое окно по очереди, сказала: «С видом тебе повезло», снова повернулась ко мне и спросила:

– Так что ты хочешь здесь сделать? Отремонтировать или построить заново?

– Отремонтировать.

– Прекрасно.

– Но твой отец уже успел меня напугать. Он сказал, что этот дом свалится мне на голову. Что надо снести его бульдозером и построить новый.

Она засмеялась:

– Только сказал или продемонстрировал тебе всю свою программу? Выдирал краны? Стучал по стенам и переводил, что они говорят?

– Вот-вот! – обрадованно подтвердил я. – Он всё это проделал, всё представление. Выдирал, и стучал, и прислушивался к стенам.

– Мешулам любит производить впечатление, а кроме того, он любит, чтобы всё было совершенно новым, начиная с самого фундамента. Кому принадлежит этот дом?

– Мошаву.

– Тогда прежде всего купи его. Это хорошее место.

– Твой отец сказал то же самое.

Она повернулась ко мне и подошла ближе.

– Меня это не удивляет. Ему хочется, чтобы мы снова были вместе, и я не удивлюсь, если он уже сказал это тебе прямым текстом.

– Сказал.

– Этого у него нельзя отнять. У него действительно что на уме, то на языке.

Тирца не выдирала краны и не стучала по стенам. Она постучала по моей голове, легким насмешливым стуком, самыми кончиками пальцев. На ее стук из моей разбуженной памяти повыпрыгивали картинки и лица.

– Мы всё еще похожи, – сказала она. – И стареем мы тоже одинаково. Те же волосы, что никогда не поредеют, то же начало седины, те же несимметричные морщинки возле рта. Но у меня более глубокая справа, а у тебя – слева.

И по моему животу она тоже похлопала:

– И еще у меня нет этой маленькой колбасы на животе. Ну-ка, ударь кулаком. Попробуй, какой у меня твердый живот.

Я не ударил. Только притронулся к ее животу открытой ладонью.

– Ты что, девочку щупаешь? – Ее глаза смеялись. – Двинь как следует.

Я сжал кулак и легко ударил по ее животу.

– Сильнее! – И когда я не выполнил ее просьбу: – Я согласна взяться за этот ремонт, но при условии, что я работаю только с тобой и только для тебя. Если ты пригласишь архитектора, или твоя жена появится со своими идеями, или ты посадишь мне на голову какого-нибудь дизайнера, – бай-бай, привет. Твоя подрядчица была и вся вышла.

– Хорошо, – сказал я.

– Потому что мы здесь не строим, мы только чиним и подгоняем, прямо на теле. Тут заузить, здесь расширить, там укоротить, здесь добавить петли. Для этого не нужен модный дизайнер, достаточно портного, который умеет шить.

С улицы послышались крики:

– Что это?! Что вы тут делаете?!

Во дворе появились двое незнакомых мне мужчин.

– Кто вы такие? – затребовали они ответа.

– Мешулам, – крикнула Тирца через окно. – Выясни, пожалуйста, что им нужно.

Мешулам подошел к ним:

– Утро доброе, а вы кто такие?

– Мы из деревенского комитета.

– Очень приятно. А мы покупатели.

– Какие покупатели? Кто покупает?

– Этот дом продается, верно? – И указал на меня. – А он его покупает.

– Но он еще не купил! А вы уже и трактор пригнали!

– Мы только кусты кругом немного подстригли. Чтоб не только крышу видеть, но и стены тоже. И всё за свой счет, с цены вам это не снимем. А сейчас, извините, до свиданья. Дайте нам спокойно всё посмотреть и решить.

– Давай продолжим, Иреле, – сказала Тирца. – Объясни, что ты хочешь тут сделать.

– Я хочу оставить наружные стены, как есть, – сказал я торопливо, разве что не декламируя. – И чтобы вход остался на том же месте. А окна чтобы были побольше, в сторону природы. Но главное, я хочу, чтобы у меня был покой. Чтобы не текло с крыши, чтобы трубы не забивались, чтобы краны открывались и закрывались, чтобы трещины не бежали по стенам, чтобы всё было надежно, и подогнано, и работало, как надо.

– Это всё? Я думала, ты попросишь что-нибудь этакое. Скажем, окно в крыше. Или биде в салоне.

– И чтобы у меня были тень и ветер там, где мне нужно, и солнце, когда я хочу, и чтобы весь этот вид открывался мне прямо из дома.

– Это уже звучит лучше. Я предлагаю не делать здесь большое окно, а снять стену и построить открытую веранду.

– Тиреле, – сказал Мешулам, – прежде чем ты берешься строить ему веранду, можешь ты послушать специалиста? Сломай ты эту развалюху и построй ему новый красивый дом.

– Прежде всего я хочу услышать от него, что он этот дом покупает, что это серьезно, – сказала Тирца.

– Я покупаю.

– И правильно делаешь. Я назначу тебе встречу с нашим адвокатом. Он может представлять тебя перед деревней, и перед земельным управлением, и перед кем еще понадобится. И я пошлю сюда инженера, посмотреть опоры и стены.

– Лучше б ты послала сюда бульдозер, – ворчливо сказал Мешулам. – Я хочу новый дом.

– Что значит «я хочу», Мешулам? Хотеть ты будешь в своем доме, а не здесь!

Мешулам вздохнул:

– Тогда замени ему всё. Слышишь? Чтобы мне здесь никакого старья не осталось. Новые плитки, новую черепицу, новые окна, двери, новый солнечный бойлер. Сорви к чертовой матери всё электричество и сантехнику и проложи всё новое. Трубы, смесители, электрические соединения, щитки, и пусть всё зачистят, до блоков и до бетона. Не позволяй ему здесь экономить.

Мы с Тирцей вышли за дом, подальше во двор. Косилка обнажила землю и вернула дому былую прелесть, даже какой-то намек на радость и улыбку.

– Сюда, между этими рожковыми деревьями, трактор не въедет, – сказала Тирца, – здесь нужно почистить вручную.

И решительно пошла сквозь заросли, высоко поднимая ноги в тяжелых рабочих ботинках.

– Здесь просто раздолье для крапивы и змей, и для пожара тоже всё готово. Ничего. Мы здесь почистим, чуть уберем, подстрижем деревья, и будет у нас укромное местечко.

– Ты спрашивала, есть ли у меня какое-нибудь особое желание… – сказал я, чувствуя, как разгорается мое лицо.

– Да?

– Я хочу, чтобы кроме душа в доме у меня был еще наружный душ – здесь, во дворе.

– Нет проблем, Иреле, душ на открытом воздухе – это замечательно и это очень просто построить.

– Что-нибудь совсем простое, трубу с брызгалкой над головой, несколько плиток под ноги и полстены из циновки, чтобы никто не видел мой зад, а я бы видел весь этот простор.

Наши взгляды вдруг ухватились друг за друга: каждый знает, что другой помнит. Меня, ее и Гершона, поливающих друг друга водой во дворе дома Фридов. Мешулам и Голди уехали тогда к родственникам. Голди сказала:

– Я оставила вам еду в кухне.

Мешулам сказал:

– Ведите себя хорошо, дети.

И вот мы все трое раздеваемся, касаемся, смотрим. Наши пипины и ее пипин, такие разные, но такие похожие. Они вдвоем меня и у меня, мы вдвоем ее и у нее, мы вдвоем его и у него. Обнимаемся, извиваемся, прижимаемся, трёмся и задыхаемся.

– Можно построить этот душ здесь, – сказала Тирца, – а воду от него отвести к лимонному дереву. То-то оно обрадуется! Ты еще здесь? – повернулась она к трактористу, который оставил свою косилку и шел за нами по следам, на расстоянии надежды и опасения. – Возьми деньги, подскочи в магазин и принеси чего-нибудь поесть. Хлеб, сыр, какие-нибудь овощи, анчоусы, творог.

Через несколько минут тракторист вернулся с покупками, отдал квитанцию и сдачу и сообщил: «Анчоусов нет!»

Тирца вытащила из багажника пикапа термос с холодной водой и несколько одноразовых тарелок и чашек. Я принес из «Бегемота» газовую горелку и кувшин с кофе. Мы устроили первый обед во дворе моего нового дома.

– Что ты стоишь? – сказал Мешулам трактористу. – Присоединяйся.

А Тирца сказала:

– Наш инженер освободится через несколько дней. И еще несколько дней займет подготовка планов и калькуляции.

– Хорошо, – сказал я. – Я никуда не тороплюсь.

– И я думаю, хорошо бы тебе сфотографировать этот дом и показать снимки своей маме.

2

Тель-авивская квартира, в которой я живу уже двадцать лет, в том жилом квартале, что расположен между улицами Спинозы и Райнеса и по старинке именуется «Седьмым Рабочим», – это дом моей жены, ее подобие и ее союзник. Когда-то это были два смежных жилья на одном этаже, но с тех пор, как Лиора нашла их, и купила, и соединила друг с другом с помощью весьма разветвленной и столь же удачной (а также, по ее словам, очень приятной) сделки, из них получилась одна большая квартира.

Квартира слушалась ее, подчинялась ей, покорно позволяла соединять, и менять, и пересаживать свои органы и удалять ткани и вскорости забыла скромные рабочие семьи, жившие здесь раньше, превратившись в дом богатой и красивой женщины из штата Нью-Йорк. Лиора начинила ее сантехникой и электрическими приборами, которые ей доставили самолетом из Соединенных Штатов, заказала упрятанные в стену души, поставила беззвучные выключатели и двойные стекла. Она разрушала и возводила, разгораживала и сносила, закрывала и распахивала, и вскоре квартира окончательно утратила свой прежний облик и была воссоздана заново по образу и подобию своей госпожи. Немногие оставшиеся вещи, которые были мне приятны, исчезли. Старые шкафчики для инструмента, в стенной нише, были разобраны. Шкаф для сушки тарелок, с прорезями в днище и решетчатыми дверцами, был изгнан со своего места над раковиной, равно как и его сетчатый брат – воздушный шкаф, безжалостно выселенный с балкона. Дверь, которая вела из спальни в гостиную, тоже исчезла, а проем был заложен кирпичами и заштукатурен, как будто его и не было. Вместо простых деревянных планок появились электрические свертывающиеся жалюзи.

И в обеих ванных комнатах старые двери с их симпатичными дырочками, вызывавшими недоумение и догадки, тоже были заменены новыми. Но когда Лиора приказала разрушить раковины в ванных, я завопил: «Их ни за что!» И не уступил. Раковины эти были особенными, с короткой толстой ногой и широкими плечами, и подходили мне по размерам и характеру.

– Ну и что, если они старые и простые! – кричал я в бешенстве, удивившем меня самого. – Я тебя прошу! Только не их!

И поскольку Лиора все равно сохранила обе ванные от прежних квартир, будто предчувствуя, что со временем одна из них станет моей, а другая – ее, она сказала: «Я не знала, что это так важно» – и уступила одну из раковин. Так одна старая раковина осталась за мной, и по утрам, когда я бреюсь и Лиорина нитка обвернута вокруг моей шеи («нужно же обозначить, где у тебя граница между бородой и шерстью»), я чувствую, что на этой чужой и враждебной территории, где я живу, в глубине вражеского логова, если хочешь, у меня есть союзница. Всего лишь раковина, но, когда я кладу на нее свою бритву и свое мыло – я люблю мыло простое, а Лиора душистое, – она становится моим собственным уголком.

Объединение квартир образовало семь комнат, и, когда я удивился и спросил зачем, ведь детей у нас нет и, очевидно, уже не будет, а те немногие гости, которые приезжают к нам, не склонны у нас ночевать, она напомнила мне, что в их доме в Америке восемь больших комнат и две большие кладовые, а также огромный «бейзмент», хотя росли в этом доме только она и Иммануэль.

Я сказал: «Лиора, здесь не Америка, и у нас нет детей», и она вскипела: я ее обвиняю? я нарочно хочу сделать ей больно? так я думаю о ней «после тех двух выкидышей»? что, только родители с детьми имеют право на просторную квартиру и много комнат?

– Есть люди, которые распределяют комнаты по их назначению или по тому, кто будет жить в каждой, – сказала она, – а я распределяю их по потребностям и по времени, потому что со временем мы изменимся и наши потребности тоже изменятся, и я не жду от тебя, чтобы ты понял всё это.

Так я обнаружил себя в «доме давящем и враждебном», где как будто бы есть положенные спальня, кабинет и гостиная, но, в сущности, это комнаты на утро и на вечер. Комнаты для быть отдельно и для быть наедине, комната для игр и комната для расставания, комната для ссоры и комната для примирения. А между ними – маленькие и непрерывно меняющиеся клочки ничейной земли, пограничные станции, транзитные пункты и заграждения.

И есть также комнаты, чтобы блуждать в них в отсутствие Лиоры, комнаты, в которых можно почуять переменчивость ее настроений, разглядеть на дверях глубокие царапины от ее ногтей. Несмотря на стройность, она иногда напоминает мне медведя, который расхаживает по чащобам своего дома и оставляет на стволах дверных косяков свидетельства своего роста и следы своей силы, а в глубине зеркал – застывшие доказательства своей красоты.

Я тоже оставлял приметы. Комнаты были моими камерами-обскурами с развешанной на их стенах постоянной экспозицией – моя персона в уменьшенном и перевернутом виде. Я был задокументирован. Многократно заснят. Заархивирован. Размножен в тысяче копий. В рутинных картинах ссор, в редких запахах секса, в длинных фонограммах молчаний. Мои крики впитываются в стены, ее шепот отскакивает рикошетом.

3

«Седьмой Рабочий» – квартал маленький и приятный, но сам дом тяготит меня своим неудобством, прежде всего душевным: как будто с нами живет еще кто-то, то ли в шкафу, то ли за стеной. Потом – неудобством физическим: летом его стены излучают жар, которого Лиора не ощущает, зимой они испускают холод, существование которого она отказывается признать. И наконец, он внушает мне настоящую тревогу, сродни тем ощущениям, которые вызывает у меня несвежая пища: явную тяжесть под ложечкой, когда я в него вхожу, и бесспорное облегчение, когда я покидаю его пространство.

Даже простой утренний поход в магазин расшибет мои легкие и выпрямляет спину. Вот так я иду – бодро выхожу из дома, кладу остатки вчерашнего хлеба на забор и отправляюсь за свежим хлебом с тмином и за свежей брынзой. (Иногда я думаю, что при желании всю мою жизнь можно распределить не только между разными женщинами и разными местами, но также между четырьмя продуктовыми лавками: сегодня это супермаркет в моей деревне, в недавнем прошлом магазин Шая на улице Гордона в Тель-Авиве, в далеком прошлом магазин Виолет и Овадии в квартале Бейт а-Керем в Иерусалиме, а в еще более далеком прошлом – магазин Золти на улице Бен-Иегуды в том же Тель-Авиве.) А вот так я возвращаюсь – с каждым шагом всё медленней, тяжело взбираясь по ступенькам, размышляя про себя: вот, все другие спускаются в преисподнюю и только я в нее подымаюсь. Раздумывая: удастся ли мне на этот раз войти, не вызвав гнев входной двери? Когда ее открывает Лиора, она поворачивается на петлях послушно и бесшумно. Но на меня она подымает голос: жалобный скрежет при моем появлении, старческий трубный пук при моем уходе, – и не раз призывает себе на помощь еще и сирену сигнализации.

Уже в те дни, когда у нас был простой замок, до того, как Лиора начала собирать произведения искусства, до сейфа, фотокамер, датчиков и сирены, уже тогда ключ у меня упорно не желал поворачиваться, а дверь – открываться. Поначалу это меня весьма смущало. Я ждал на улице, пока она приходила, с веселым терпением выслушивала мою жалобу, брала у меня ключ и открывала непослушную дверь. Потом это мне надоело, и я приложил немного сил. Еще недели после этого я слышал, как она рассказывает и жалуется – себе, Биньямину, своей семье в их ежедвухнедельном телефонном разговоре: «Он сломал ключ внутри двери. Он сам не знает своей силы».

– О да, силы ему не занимать. – Биньямин спешит использовать случай. Медленная улыбка взаимопонимания вдруг вспорхнула между ними. Вспорхнула, обогнула мою голову и опустилась, как один из конвертиков, которые то и дело порхают на экране компьютера Папаваша. Я удивился: неужто они спят друг с другом? Известно, что обоюдное сходство рождает у людей взаимное желание, и уж если такая мысль пришла в голову мне, то наверняка и в их головы тоже. – В восемь лет он уже таскал за матерью по лестнице покупки и банки с известью для побелки, – добавил мой брат.

Он тоже хорошо помнит, но почему именно мои воспоминания? Она впереди, перепрыгивает ступеньки, с одними лишь щетками в руках, или с букетом гладиолусов, или с картонкой яиц, «чтобы не разбились», а я за ней – горя желанием заслужить похвалу, напрягаясь и багровея, с жестянками извести, с бутылью керосина для печки, с сумками, полными овощей, до самой двери на втором этаже.

– Не останавливаться, Яир. Посмотрим, как ты подымешься до самого верху за один раз…

И как ты хвалила мою силу:

– Что за мальчик! Маленький, но сильный, совсем как буйвол.

Она и потом, когда уже ушла от нас и жила в своей квартире, иногда просила меня передвинуть «что-то тяжелое». Они с Биньямином пили чай с ее коржиками, а я тащил на веранду широкий матрац и там выбивал его, гадая: есть ли он на самом деле, этот другой мужчина? И что, мои удары изгоняют его запах или внедряют его еще глубже?

Я преодолеваю электрический турникет на входе в наш внутренний двор и взбираюсь по ступенькам. Я уже сказал: я не люблю этот дом и он, надо признать, отвечает мне взаимностью. Он сразу же чувствует мое присутствие, заливает меня ярким светом и шарит по мне своими подозрительными электронными глазами – что это за тип тут поднимается? Кто это заявился беспокоить его хозяйку? Я вынимаю из кармана ключ и твержу про себя порядок предстоящих мне действий: открыть, войти, быстренько набрать секретный номер и отключить сирену. Но Лиорин дом уже уставился в меня своими испытующими линзами, уже всматривается в мой невзрачный облик, сравнивает его с другим, лучшим мужем, который должен был жениться на ней, – и издает вопль ярости и протеста.