Текст книги "Когда отступит тьма"
Автор книги: Майкл Прескотт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
Элдер знал, что на это ответить, но не мог. Роберт Гаррисон уже подвергался весьма тщательному дознанию.
Дознание Коннор провел с восхитительной осторожностью, вскоре после того, как было обнаружено тело Шерри Уилкотт. В сопровождении отнюдь не болтливого эксперта из полиции штата он подъехал к уединенной лачуге, служившей жилищем Роберту пятнадцать лет. Попросил разрешения провести обыск. Роберт мог бы отказать ему, потребовать предъявить ордер. Но оказался на удивление покладистым. По словам Коннора, он праздно стоял, равнодушно глядя, как его дом профессионально обыскивают.
Обнаружить не удалось ничего. Ни каких-то предметов одежды Шерри Уилкотт, ни уличающих фотографий или записей. Была минута немого волнения, когда эксперт увидел возле лачуги клочок свежевскопанной земли. Они с Коннором подумали, что там могут быть зарыты улики; однако после получаса работы лопатами обнаружили только червей и камешки. Если там и было что-то закопано, Роберт перепрятал это в другое место.
За обыском последовал очередной шаг. Коннор был настойчив. Уговорил Роберта пройти проверку на детекторе лжи. Провел ее в лачуге привезенный из Филадельфии эксперт. Дорожные расходы Коннор оплатил из своего кармана и хранил это в секрете.
Роберт и в данном случае мог бы отказаться; но снова проявил поразительную уступчивость. Терпеливо сидел, пока к телу прикрепляли датчики, потом расспрашивали о его поступках. Результат? Никаких следов обмана, даже когда ему задавали прямые вопросы о Шерри Уилкотт. Если он лгал, то перехитрил эту машину.
Поэтому Коннор ничего сделать не мог. Это не красный Китай, черт возьми, и не фиделевская Куба, где человека могут арестовать на основании слухов. Требовались доказательства вины. Факты. Что-то основательное, не толки, предположения и озлобленный ропот толпы. По закону Роберт был невиновен. Насколько было известно Элдеру, мог быть и в самом деле невиновен. Психологический портрет идеально подходил к нему, ничего не скажешь, но что эти психиатры могли знать?
Вот такой была полная история, но Элдер вынужден был скрывать ее, потому что весть об этом расследовании окончательно восстановила бы всех против Роберта. Люди и так шептались, что он может быть убийцей. Для него было бы еще хуже, если б они узнали, что полицейские думали то же самое. Никто не принял бы во внимание, что расследование результатов не дало. Значение имело бы только, что оно проводилось.
Элдер избрал другую тактику.
– Вот тут ты ошибаешься, Фил, – сказал он толстяку, неожиданно вспомнив его имя. – Относительно клуба «Львы». Все знают, что я несколько лет прослужил в полиции. И могут сказать, что человек, способный на такое деяние, умеет хранить секреты. Возможно, он тот, кого никак не заподозришь. Возможно, он самый популярный человек в городе.
– Это, пожалуй, вы, шеф, – сказала Одри и нервозно хихикнула, словно опасаясь, что он неправильно поймет.
Дженнифер сказала Элдеру, сколько с него причитается.
– Ну что ж, – добавила она, – надеюсь, что преступника схватят, кто бы он ни был. Я слышала, что он не только изрезал Шерри ножом, но еще изнасиловал.
– Изнасиловал и подверг пыткам, – вмешался Фил, толстяк.
– Говорят, на груди у нее была вырезана пятиконечная звезда, – содрогнувшись, внесла свою лепту Одри. – Знак дьявола.
– Ничего подобного, – терпеливо сказал Элдер, на сей раз не увиливая от ответа. – Это чушь. Сами знаете, как возникают подобные бредни.
Город полнился слухами. Элдер слышал их все. Шерри перед смертью успела написать фамилию убийцы на илистом берегу, но большую часть букв смыло дождем. Или она была расчленена, обнаружили только торс и голову. Или полиция получила анонимное письмо, где сказано, что каждые два месяца будет погибать какая-нибудь девушка. Или, самый отвратительный, у Коннора есть неопровержимые улики вины Роберта, но Роберт заплатил ему миллион долларов за молчание.
Элдер всеми силами старался опровергнуть гнусную сплетню. Но это было нелегко. Страх словно бы обладал собственной жизнью и направлением мыслей.
Элдер расплатился наличными.
– Не беспокойтесь, – сказал он, поднимая две пластиковые сумки с покупками и улыбнулся всем.
– Вы тоже, шеф. – Дженнифер уже подсчитывала стоимость покупок толстяка. – И передайте от меня привет миссис Элдер.
Элдер пообещал передать, хотя знал, что в последние дни Лили большую часть времени не воспринимала обращенных к ней слов.
У дверей его остановил едва знакомый человек, Джордж Ханникат, горластый, самоуверенный, приветливо хлопнул по плечу, потом заговорщически подался вперед.
– Я слышал разговор. – От Ханниката несло луком. – И вот что скажу. Вы ошибаетесь, говоря, что убийцей может оказаться кто угодно.
– Вот как?
Элдер устал. Ему хотелось домой.
– Убийца Роберт, и никто больше. Наверняка. Такие вещи всегда случаются трижды.
– Какие вещи?
– Первое – как погиб его отец. Потом мать и ее альфонс-любовник в семьдесят четвертом.
– Кейт Уайетт был врачом, – спокойно сказал Элдер.
– Значит, альфонс – врач – любовник. Скверная история. И вот теперь, почти четверть века спустя, опять кровь. Тут наверняка все связано. Дело в Гаррисонах. В Грейт-Холле.
– Не понимаю, Джордж.
– Когда в этом городе происходит что-то скверное – очень скверное, причина всегда коренится в Гаррисонах.
– Любопытная теория.
Сумки с покупками начинали оттягивать руки.
– Вы знаете, что это правда.
Элдер вздохнул. Он слышал такой же разговор в тот вечер, когда Ленора и Кейт были обнаружены мертвыми. Болтовню о судьбе, о проклятии – чепуху, не стоящую даже опровержения.
– Я знаю, Джордж, – сказал он, уходя, – что средневековье давно сошло в прошлое. Повсюду, но не здесь.
Элдер вышел из супермаркета и быстро зашагал по холоду к автостоянке. Возле своей машины оглянулся на витрину. Да, интерьер хорошо виден, Дженнифер ничем не заслонена.
Пол Элдер несколько секунд стоял на ветру. Представляя себе Роберта, подглядывавшего за миловидной девушкой.
Что думал этот человек? На что он способен?
И как мог мальчик в пижамном костюме супермена превратиться в чудовище – если только превратился?
Покачав головой, Элдер отпер дверцу, поставил сумки с покупками на пассажирское сиденье и сел за руль. Говорят, с возрастом приходит мудрость. Но ему семьдесят шесть, а жизнь представляет собой тайну – еще большую, чем когда он достиг совершеннолетия.
Может, именно это и есть мудрость, познание непостижимости мира, извечной загадки бытия.
Или, может, он просто не хочет понимать.
Элдер снова вздохнул, затуманив дыханием ветровое стекло, и поехал домой, к своей Лили, везя ей помидоры, вкус лета, до которого она не доживет.
Эрика пронзительно вскрикнула.
Чья-то рука на ее ноге, ее левой ноге, пять пальцев крепко вдавились в тонкую ткань джинсов. Невероятно.
Она оглянулась, увидев только темноту. У Роберта был фонарик, она бы заметила его отсвет, поэтому на ее ноге не может быть его руки.
Но рука была.
Эрика услышала отвратительное рычание, какой-то животный звук, никогда в жизни, даже в самых жутких кошмарах, она не представляла, что такой может издать ее брат.
В порыве слепого ужаса она лягнула ногой. Ступня коснулась чего-то плоского, мясистого, должно быть, его лица.
Вой. Словно ушибленной собаки. Но хватка пальцев не ослабла.
Страх у Эрики соперничал с ужасной, глубокой виной, она причинила вред Роберту, хотя не имела права этого делать.
Ей казалось, она не сможет больше причинить ему боль, даже ради спасения собственной жизни, но тело ее противилось, подчинялось инстинкту выживания любой психологической ценой.
Она лягнула снова, каблук сапога вдавился в мягкую, покрытую тканью массу, видимо, в шею или в плечо.
На сей раз Роберт, застонав, разжал пальцы.
Страх гнал Эрику вперед. Она выпустила фонарик, освободив от него руку, чтобы ползти быстрее, и когда он откатился, поняла, почему не видела света позади. Сосредоточась на преследовании, Роберт оставил фонарик в тронном зале. Отсвет ее фонарика указывал ему направление, и свой представлял помеху.
Она торопливо пробиралась на четвереньках по проходу, но едва проползла несколько ярдов, Роберт снова схватил ее.
На сей раз за талию, вцепясь одной рукой в джинсы.
Эрика неистово попыталась ударить его наотмашь, поранилась.
Пронзительная боль в ладони заставила ее остановиться, и она поняла.
Роберт не схватил ее. Она ощутила не его руку. ТО был выступ известняка, острый и твердый, зацепившийся за петлю для ремня.
Эрика вступила в борьбу с этой треклятой штукой, силясь вырваться.
Позади нее движение.
Брошенный фонарик освещал несколько футов туннеля. В его сиянии появились две узловатые, безволосые кисти рук, за ними два бледных, сухощавых предплечья.
Роберт оправился от удара и приближался.
Эрика закричала на непреклонную петлю, на цепкий выступ.
По ладони текла кровь, теплая, липкая, пальцы неуклюже шарили, проклятая скала противилась ее попыткам высвободиться.
Роберт уже миновал кусок света, его косматая голова и широкие плечи виднелись тенью. Волосатый и дикий, пещерный человек, в своей стихии.
В предельном отчаянии Эрика ухватила петлю, отпорола ее по шву.
Свободна.
Роберт попытался схватить ее, промахнулся, она двинулась вперед, но там оказалась стена.
Тупик.
Она находилась в ловушке, он приближался.
Внутри у нее распустился крик, неистовый вопль из одного слова «Уйди!», но она лишилась голоса. Дыхание застряло в горле, не могло достичь легких.
Он надвигался из тьмы, налегая на нее, будто медвежья шкура, обдавая запахом пота. Она вновь попыталась ударить его ногой – не вышло – на таком близком расстоянии сапоги ее были бесполезны.
Эрика поняла, что это такое – преисподняя.
Горло ее открылось, и она выдохнула мольбу:
– Пусти!
Роберт завел ее руку за спину.
Боль выстрелами. В плече, в локте, в запястье.
Откуда-то чей-то вопль.
Разрозненные мысли, представления. Отметки мелом на стене. Детский смех. «Смотри, Эрика. Теперь я вырос настолько, чтобы справиться с тобой».
Ее левая рука изогнулась под неимоверным углом, пальцы оказались между лопаток.
Оцепенение и боль, шея ее вытянулась, бедра извивались под его навалившейся тяжестью.
Затем окончательный злобный рывок. Жар боли в плече и вскрик откуда-то глубоко изнутри, вырванный из ее живота, словно вопль роженицы.
Яркий туман боли стремительно окутал ее. Поднялся шум, он становился все громче, громче и превратился в гомон толпы, многоголосый, далекий, неразборчивый.
Эрика была рада толпе. То была ее последняя мысль перед тем, как гомон поднялся до оглушительного рева. Да, рада, что не придется умирать в одиночестве.
Глава 5
Эндрю Стаффорд ехал домой с крытого корта теннисного клуба Барроу, его каштановые волосы были влажными, худощавое лицо раскраснелось. Он провел два с половиной часа в остром соперничестве и выиграл два сета из трех.
Успех Эндрю приписывал прежде всего не своей резкой подаче или беспощадным ударам с лета над сеткой, а маниакальной, почти инстинктивной воинственности, побуждающей использовать слабости противника, набирать очки подобно наносящему раны зверю. Он читал, как леопард впивается когтями в брюхо жертве и повисает, чтобы живот распоролся и оттуда вывалились внутренности, мысленно сосредоточивался на этом образе, когда высоко подбрасывал зеленый мяч и мощной подачей зарабатывал следующее очко.
Сильной стороной его была игра в одиночном разряде, мужчина против мужчины. Оценить противника, изучить его манеру, выявить слабые стороны, потом противопоставить им свои силы. Он был рослым, на дюйм выше шести футов, жилистым, быстрым. И постоянно менял тактику, захватывая противника врасплох.
Выигрывая, Эндрю бывал великодушным, проигрывая, раздражался. Независимо от исхода игры никогда не задерживался в клубе. Теннис был для него не развлечением. Битвой.
Он вел свой красный «феррари» по триста двадцать второму шоссе, превышая установленную скорость. Быстрота и риск доставляли ему наслаждение. Свернул на Толл-Пайн-роуд, переключив передачу с отработанным мастерством, и под пологом высоких ветвей подъехал к Грейт-Холлу.
Всякий раз, видя этот громадный, хаотичный дом за кирпичным забором и железными воротами, Эндрю испытывал то же захватывающее ощущение, какое влекло его в теннисный клуб. Пылкое возбуждение принятого вызова, успеха. Победы.
Дом построил в 1889 году Хью Гаррисон, наугад искавший нефть в северо-западном углу Пенсильвании, он пробурил немало сухих скважин, покуда не наткнулся на черное золото. Нефтяной фонтан сделал его миллионером. Он женился на девушке вдвое моложе себя и выстроил Грейт-Холл для уединения в глуши. Местная легенда представляла пожилого Хью феодальным владельцем Барроу, богатым, похотливым тираном, который навязывал свое личное право первой ночи испуганным девственницам. Насколько это было правдой, Эндрю не представлял. Однако восхищался твердым стариной Хью. Конечно, этот человек был сукиным сыном, но знал, чего хочет. И добился своего.
После смерти Хью Гаррисона в 1940 году фамильное состояние перешло единственному законному наследнику, Дункану, в то время двадцатилетнему, зачатому, когда его отцу было шестьдесят. Манера поздно обзаводиться детьми сохранилась и у Дункана; ему было сорок два, когда родилась дочь Эрика; Роберт появился на свет три года спустя, в 1965-м. Смерть Дункана в пятьдесят три года сделала Ленору богатой вдовой; год спустя она погибла, и фамильное состояние было взято в опеку для обоих детей. Достигнув совершеннолетия, они его поделили. В долю миллионов Эрики был включен Грейт-Холл.
Фамильный дом снимал за пять тысяч долларов в месяц управляющий корпорации из Питсбурга, наезжавший туда на выходные. Эрика уютно устроилась в коттедже с двумя спальнями на окраине города. Дело было не в деньгах; арендная плата едва покрывала эксплуатационные расходы, оплату прислуги и налоги. Просто ей не хотелось там жить.
Эндрю уговорил ее вернуться туда. Это он умел. План убедить Эрику тоже был для него кровавым спортом. Он впился в нее когтями и не выпускал, пока не добился полной капитуляции.
Ухаживание за ней велось подобным же образом. Он познакомился с Эрикой на художественном аукционе в Филадельфии, представился торговцем раритетами, имеющим галереи в городе. Сначала хотел завести недолгий роман с этой привлекательной, уверенной в себе, но странно застенчивой женщиной. Пригласил ее на ужин в «Ритц-Карлтон», потом они поднялись к ней в номер. Она сказала, что никогда не делала такого, и он поверил. В ней чувствовались осмотрительность, строгий самоконтроль. Но Эрик сказал то, что требовалось, и она уступила, чему он не удивился.
Этим все могло бы и кончиться, но какое-то интуитивное чувство побудило его пойти с портативным компьютером в ванную, пока она спала. Там был телефон; Эндрю включил в розетку свой модем. Затем вошел в Интернет и стал искать Эрику Гаррисон в базе данных.
О ней упоминалось скупо – Эндрю понимал, что она не ищет известности, – но даже тех нескольких ссылок оказалось достаточно, чтобы установить очень важный факт. Эта женщина была богата.
«Наследница состояния нефтемагната Гаррисона». Так говорилось в этой записи, взятой из журнала «Арт коллектор».
Потом с помощью более сложных методов он узнал точные размеры ее состояния. Одиннадцать миллионов долларов в ценных бумагах плюс Грейт-Холл.
Эндрю решил завести с ней долгий роман, имеющий конечной целью женитьбу. Без предбрачного договора об имущественных отношениях.
Эта задача оказалась довольно простой. Эрика поддавалась его обаянию, была польщена его внимательностью, чуть ли не смущена ею – странная реакция для красивой женщины. Он еще раз встретился с ней в Филадельфии, потом устроил совместную поездку в Адирондак. После полугода ухаживаний сделал предложение, и Эрика приняла его.
Но даже когда она принимала обручальное кольцо, в ее взгляде сквозила печаль. Ему хотелось спросить, отчего она печальна, чем он может помочь. Однако Эндрю знал, что она не скажет. Она таила свои глубочайшие чувства, позволяла увидеть лишь их проблески, а ему хотелось гораздо большего.
И в этом отношении его ухаживание было отнюдь не простым. За проведенное вместе время в душе у него произошла перемена, какое-то смещение перспективы изменило взгляд на мир и собственное отражение в зеркале. Он почувствовал, что Эрика страдает, и не хотел причинять ей новых страданий, не хотел использовать и бросать ее, как собирался, – недолгий брак, быстрый развод, выгодное соглашение.
Мысль о том, что он намеревается сделать, будила его среди ночи, сердце колотилось. Он принимал душ, чтобы смыть ночной пот. Временами, даже приближаясь к цели, подумывал разорвать отношения с ней.
Эндрю толком не понимал, что с ним случилось. Пробуждение совести или еще черт знает что.
Понял только в день свадьбы. Он поднял вуаль, поцеловал ее и, пошатнувшись от головокружения, осознал, что каким-то образом, неожиданно для себя, влюбился в эту женщину, ставшую теперь его женой.
Найти этому объяснение Эндрю не мог. Женщин у него было немало; соблазнение давалось ему так же легко, как любой другой обман. Он никогда не влюблялся, даже не особенно верил в любовь, думал, что, возможно, она представляет собой обыкновенное надувательство, изобретенное скорее всего каким-нибудь бродячим трубадуром с целью расшевелить слушателей. Никакие глубокие чувства не были ему свойственны.
И все-таки он начал подмечать мелочи – изящество рук Эрики, ее тонкие пальцы, голубые линии вен под теплой кожей того же цвета, что на полотнах Боттичелли. Румянец на ее лице в свете циферблата будильника возле кровати, мягкий шелест ее дыхания. Наклон ее головы, когда она прислушивалась к далекому грому. Мелодии, которые мурлыкала под нос. Ее шаги, легкие, как у танцовщицы, когда она шла по мозаичному полу, залитая вермеровским дневным светом. Биение пульса под своими губами, когда покрывал поцелуями ее шею.
Это любовь, понял Эндрю. Если она представляла собой надувательство, он ввалился, как сом в вершу.
Теперь ему принадлежали Эрика, гаррисоновские миллионы, Грейт-Холл, и все должно было бы быть прекрасно, замечательно. Однако он был близок к тому, чтобы лишиться всего этого – или почти всего.
Эта мысль вызвала у него раздражение, и он резко остановил машину на крутой подъездной аллее Грейт-Холла. Открыл багажник, повесил на плечо большую дорожную сумку и вошел в дом через парадную дверь.
Отделанный мрамором холл вел в гостиную и столовую за ней. Вместе эти две комнаты образовывали единое, похожее на пещеру пространство со стенами из серого гранита, покрытыми гобеленами солнечных лучей, падавших в высокие окна под бревенчатым потолком со множеством люстр.
Из-за этого простора Грейт-Холл и получил свое название. Эндрю остановился полюбоваться им, как делал почти всегда. Размеры зала и музейный дух обстановки вызывали у него ощущение туриста в Версале. Но здесь он не был туристом. Если это Версаль, то он Людовик Четырнадцатый, во всяком случае, еще на какое-то время.
Не нравился Эндрю лишь один элемент декора. Толстый, ворсистый, бордового цвета ковер с фиолетовыми оттенками в тени. Ему сказали, что в этом доме всегда лежали ковры такого тона, выбранные впервые супругой Хью, чтобы оттенять серость гранитных стен.
Эндрю этот цвет не нравился. Напоминал давно пролитую кровь.
Остальная часть дома была пугающе заурядной. Хью Гаррисон стремился покорять гостей на званых обедах, но был равнодушен к повседневным удобствам. Почти все восемнадцать комнат были тесными, душными, жаркими летом и сырыми в другие времена года. Снаружи дом выглядел громадным, но большая часть его площади была загублена нелепым архитектурным планом.
Будь его воля, он бы перепланировал дом. Снес бы некоторые стены, объединил бы маленькие комнаты, добавил бы новые. Это было его несбыточной мечтой. Грейт-Холл недолго будет принадлежать ему. Эрика тоже.
Тем не менее он собирался выиграть в этой игре. Пусть она забирает свой дом и свои миллионы, одним мастерским ходом он переигрывал ее, хотя она пока об этом не знала.
Эндрю стал подниматься по высокой лестнице, перила вибрировали в такт музыке Вивальди, льющейся из динамиков Грейт-Холла. Ее завела Мария. Не для себя; этой девице нравились безвкусные стилизованные народные песни, проникновенно исполняемые сипловатыми ковбоями из пригородов, рифмующими мука, разлукаи штука. «Времена года» звучали для него; он поручил Марии включать эту музыку к его возвращению из клуба.
На середине лестницы Эндрю услышал сквозь «Времена года» ее тонкий голос. Повернулся и увидел стоявшую у нижней ступеньки свою домработницу Марию Стапани, девицу двадцати двух лет, интересующуюся главным образом гороскопами и сплетнями о знаменитостях. Единственную из прислуги, живущую в Грейт-Холле; уборщицы и садовники появлялись два-три раза в неделю.
– Да, Мария?
– Связался он с вами? По телефону?
– Кто?
– Начальник полиции. Коннор.
Эндрю ощутил очень легкую боль в нижней части желудка.
– Коннор? Нет. А что такое?
Мария развела руками. Выглядела она маленькой, беспомощной, взволнованной, но такой вид был у нее всегда.
– Он звонил сюда. Два раза. Спрашивал вас.
– Когда это было?
Казалось, этот вопрос из области квантовой физики, требующий глубокого, длительного размышления.
– Первый раз примерно в полтретьего или чуть позже, – ответила наконец Мария. – Второй – минут пятнадцать назад.
– Сказала ты ему, чтобы позвонил в клуб? – Мария кивнула. – Видимо, он не застал меня. – И небрежно добавил: – А что ему было нужно?
– Не знаю, он не сказал.
– Уверена ты, что он спрашивал меня? Не Эрику?
– Спрашивал обоих. Сперва миссис Стаффорд, потом вас.
Эндрю начал понимать. Страх сменился чувством вины.
– Ясно. – Голос его был спокоен. – Видимо, это по поводу какого-то благотворительного приема, на котором надо присутствовать.
И снова стал подниматься.
– Может быть, – неуверенно сказала Мария. – Только голос у него был каким-то взволнованным. И у миссис Келлерман тоже.
Эндрю остановился.
– У миссис Келлерман?
– Она звонила раньше его. Спрашивала миссис Стаффорд. Была расстроена. Говорила очень быстро.
Эндрю кивнул, по-прежнему не испытывая беспокойства.
– Рейчел всегда говорит быстро. На нее кофе так действует. Не волнуйся.
– Не хотите позвонить шефу Коннору?
– Потом.
Войдя в свои апартаменты, Эндрю закрыл дверь, снял спортивный костюм. Он догадался в чем дело.
Эрики в галерее не было. Иначе Рейчел и Коннор не стали бы звонить сюда. Так где же она может быть?
Разумеется, снова отправилась проехаться.
Будучи расстроенной, Эрика обычно поступала так. Усаживалась в свой большой белый «мерседес» и разъезжала по грунтовым дорогам куда глаза глядят. Раньше она никогда не срывалась с места в деловые часы, не покидала своей драгоценной галереи, но сегодня, видимо, особенно вышла из себя.
И причину он знал. Его поступок утром был непростительным.
Эндрю вошел в ванную и встал под холодный душ, смывая пот и усталость. Если б можно было так же легко смыть воспоминания о своем поведении всего несколько часов назад.
Поступок его был импульсивным. Можно сказать, инстинктивным. Сдерживать потребности можно лишь до какого-то предела; потом они побуждают тебя действовать без зазрения совести. Но все это не могло служить оправданием.
Он изнасиловал жену.
Ну, не изнасиловал, не в прямом смысле. Однако близко к этому.
Эндрю схватил губку и стал растираться, чувствуя себя грязным, несмотря на струи воды. Душ не мог сделать его чистым. Сегодня – определенно. Он лишь воскрешал в памяти... каждую подробность, обвинявшую, как заключение полиции.
Он вспоминал.
Эрика поднялась в шесть часов на ежедневную пробежку. Четыре мили по темноте и холоду, прямо-таки одержимость. Полусонный Эндрю пробормотал, что сегодня, всего раз, можно бы обойтись без этого, и ласково потянулся к ней.
Но она отстранилась. Натянула спортивный костюм, кроссовки, стеганую куртку для тепла. И покинула его, не сказав ни слова.
Засыпая опять, он слышал ее удаляющиеся шаги.
В семь часов она вернулась, раскрасневшаяся, дрожащая, с прилипшими к потному лбу волосами. Он смотрел, как она раздевается, разглядывал сбоку ее плоский живот и груди, потом глубокую ложбинку между лопатками, когда она шла в ванную, по-прежнему ничего не сказав. Вот уже почти три месяца они не разговаривали.
Он любил ее. Но когда говорил ей об этом, она не верила. Даже когда от волнения он чуть не плакал, презрительно отворачивалась. Говорила: «Ты мне уже лгал раньше». И не было нужды добавлять само собой разумеющийся вывод: «Откуда мне знать, что не лжешь и теперь?»
Задай она этот вопрос, он бы не знал, как ответить. Собственно, у нее не было оснований верить ему. Но если бы Эрика могла заглянуть ему в душу, то увидела бы, что на сей раз он не лжет. Он любил ее, желал ее, а она уходила снова и снова.
Покинутый, он лежал в постели, подсчитывая, сколько же дней не занимался с женой любовью. Потом услышал шипение струй душа из-за двери ванной и вдруг подскочил с кровати, снял трусы, вошел голым в ванную, ринулся сквозь теплый туман к двери душевой, отодвинул ее до отказа и шагнул к Эрике. Она захлопала глазами с изумлением и чем-то очень похожим на негодование.
Сначала Эрика противилась, не яростно, только отрывистыми возражениями, какой-то чепухой о делах, о соблюдении расписания часов работы галереи, но то, что она отказала ему даже после столь долгого воздержания, лишь возбуждало его еще больше.
Он прижал ее спиной к мокрому кафелю и в конусе покалывающих струй овладел ею. Не слушая ее протестов, он силой заставил покориться, и в конце концов она запрокинула голову, вода струилась по ее спутанным волосам, попадала в открытый рот, ручейками шампуня пенилась на груди и плечах.
Извергнув семя, он прижался губами к ее уху и услышал свой шепот: «Бегать любишь, да? Так вот, от меня не бегай!»
После этого он вышел из душевой, не потрудясь задвинуть дверь.
Уходила из дома Эрика с красным от гнева лицом. Гордость помешала ему принести извинения или объясниться. К тому же единственно правдивого объяснения она бы не приняла.
Он любит ее. Черт побери, любит всей душой, а она отказывается верить, не верит ни единому его слову. Но это истинная правда. Он ее любит.
– И ты, болван, – шепот его сливался с шипением душевых струй, – выбрал превосходный способ доказать это,
Яростно повернув вентиль Эндрю перекрыл воду. Вытерся и стал причесываться, медленно – не из тщеславия, а потому, что ритмичные движения расчески успокаивали его. Обретая спокойствие, он надел длинные, широкие брюки и легкую полосатую рубашку.
Эрика вернется. Она всегда возвращалась. Но любить его никогда не будет.
Стук в дверь спальни.
– Мистер Стаффорд?
То был голос Марии, писклявый от настойчивости.
– Что? – огрызнулся он.
– Приехал шеф Коннор. Говорит, ему нужно видеть вас. Немедленно.
Эндрю опустил голову, глубоко вздохнул. Он надеялся избежать этого разговора.
– Хорошо, Мария. Спускаюсь.
Эндрю нашел Коннора в солнечной комнате, по напряженности в лице, пристальному, настороженному взгляду сразу было видно, что начальник полиции озабочен.
– Привет, Эндрю, – спокойно сказал Коннор, в голосе его беспокойства не слышалось.
– Привет, Бен.
На миг оба заколебались, потом оба одновременно протянули друг другу руки. Пожатие было кратким, холодным, натянутым.
Сорокадвухлетний Коннор был старше Эндрю на пять лет. С широким, грубо высеченным лицом и чуть прищуренными глазами, он выглядел типичным нью-йоркским полицейским, невозмутимым и слегка циничным. Прожитые в большом городе годы потрепали его; короткие рыжеватые волосы редели на макушке, широкие плечи слегка сутулились. Он был дюйма на два пониже Эндрю, с толстыми мускулистыми руками и мозолистыми, как у рабочего, ладонями.
Эндрю находил Коннора неудачной заменой Элдеру. Он предпочел бы кого-нибудь более элегантного, утонченного, бойкого, общительного, складного, более похожего на него самого. Да. Эндрю чувствовал себя увереннее с понятными ему людьми.
– Я пытался созвониться с тобой, – сказал Коннор.
– Мария сказала мне. – По лицу Коннора промелькнула едва заметная тень, и Эндрю добавил: – Я как раз собирался тебе позвонить.
Ложь была настолько убедительной, что ее не мог распознать даже полицейский.
– Ничего, разговор при личной встрече мне предпочтительнее.
Коннор заколебался, словно не хотел поднимать данную тему, и Эндрю пришел ему на помощь.
– Об Эрике, да? Ее нигде нет.
На сей раз реакция Коннора была отнюдь не едва заметной.
– Откуда ты знаешь?
– Простой логический вывод. И ты, и Рейчел Келлерман звонили домой, спрашивали ее. Но повода для тревоги нет. С моей женой ничего не случилось.
– Значит, тебе известно, где она?
Коннор шагнул вперед, и Эндрю показалось, что начальник полиции готов вцепиться в него и вытрясти все сведения.
Он поднял руку, чтобы отразить его натиск.
– Точно сказать не могу. Но знаю, чего от нее ждать. У Эрики есть привычка устраивать дальние поездки.
Он стал объяснять это, начальник полиции молча слушал. В глубине сознания у Эндрю мелькнула мысль, что странное дело, они продолжают стоять, будто боксеры на ринге перед схваткой.
Комната была залита бодрящим зимним солнцем. Тихая, безупречно спроектированная и удобная. Еще безлиственные вязы в обрамлении высоких, доходящих до пола окон. На стеклянном столике, будто натюрморт, блюдо с персиками и яблоками.
– Дальние поездки, – пояснил Эндрю. – Иногда в горы. И связаться с ней никак нельзя. Я говорил, что надо бы установить в «мерседесе» телефон на тот случай, если где-то на проселочной дороге что-то сломается. Но нет, она хочет, чтобы ее не тревожили. Любит избавляться от телефонов, от голосов.
Коннор потер подбородок. Казалось, энергия, только что бурлившая в нем, странным образом рассеивается.
– То есть просто садится в машину и уезжает на много часов?
– Именно.
– Почему?
– У нее такой способ выпустить пар.
– То есть уезжает, только когда расстроится?
– Угу.
Эндрю видел, к чему ведет разговор Коннор, и это его злило.
– Произошло сегодня что-нибудь, способное расстроить ее?
Музыка Вивальди все еще звучала в комнате и в других комнатах первого этажа. Эндрю хотелось, чтобы Мария выключила ее.
– Мы поссорились, – спокойно ответил он. – Утром. Перед ее отъездом в галерею.
– Сильно?
– Довольно-таки. Молча. Эрика все держит в себе. Словом, она уехала, и готов биться об заклад, в галерею даже не заглядывала. Может, уже прикатила в Филадельфию.
– Из-за чего ссора?
Эндрю хотел ответить Коннору, что это не его дело, но, разумеется, не мог.
– Супружеские осложнения, – лаконично ответил он.
