Текст книги "Когда отступит тьма"
Автор книги: Майкл Прескотт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
Потом ему пришла новая мысль, и он понял, почему болтовня о загрязнении показалась ему знакомой.
– Ты прочел это в газете, – произнес он.
– Я так и сказал.
– Нет, я о другом. Об этой ерунде насчет загрязнения. То был заголовок в «Уикли уорлд ньюс», на которую ты таращился.
Роберт ответил не сразу. Мысли медленно вращались в его мозгу.
– Откуда вы знаете? – наконец спросил он, голос его был негромким, с едва заметной ноткой страха.
Ответить было легко, но от удовольствия заставить Роберта думать, что его тайные мысли открыты ему, будто кости в рентгеновских лучах, удержаться было трудно.
Элдер издал смешок.
– Я вроде твоего Тиресия, малыш. Держу пари, он был старым хрычом наподобие меня. – Роберт кивнул. – Вот видишь? Может, мы, старики, и глупы, как ослы, и слепы, как летучие мыши, но кое на что способны, мистер. Кое на что способны.
Роберт медленно отвернулся, и Элдер с трудом сдержал улыбку.
Коннор закончил обыск.
– Мы уезжаем, – сказал он.
Погруженный в раздумье, Роберт не ответил.
Элдер распахнул дверь. Коннор шагнул за порог и оглянулся.
– Странно видеть тут затычки для ушей.
Роберт, хлопая глазами, взглянул на него.
– Те, что лежат на ящике возле раскладушки. Вот не подумал бы, что они могут здесь понадобиться.
– Пересмешники, – ответил шепотом Роберт. – Они поднимают среди ночи галдеж. Возле самого окна.
– Понятно. Шумные птицы. Я подумал, вы слышите что-то другое. Может быть, крики матери. Когда пуля Кейта Уайетта вошла в нее и артериальная кровь брызнула вам на грудь, она закричала, правда?
Роберт молча смотрел на него.
– С другой стороны, – продолжал Коннор, – затычками, насколько я понимаю, от такого шума не спастись.
Он вышел. Элдер чуть задержался в дверном проеме.
– Приятных сновидений, – сказал он Роберту, вышел и осторожно затворил дверь.
Раздражение у Коннора еще не прошло, когда они с Элдером подошли к Харту и Вуделлу, стоявшим возле машин.
– Забираем его, шеф? – с готовностью спросил Харт.
Коннор покачал головой:
– Никаких улик против него у нас нет. Мало того, у него алиби.
И рассказал о магазине Уолдмена.
– На кассовом чеке отпечатано время два пятнадцать, – заключил он, – это совпадает с тем, что говорила Рейчел Келлерман. Роберт купил как минимум семьдесят предметов. Значит, провел в магазине около часа. А Эрика не приехала на встречу, назначенную на полвторого.
– Он мог похитить ее раньше, – сказал Харт.
Элдер похлопал его по руке.
– Подумай как следует, сынок. Оставил бы он ее в грузовике, пока рыскал по магазину?
– Да и нет следов того, что она была в грузовике, – добавил Вуделл.
В грузовике.
Коннор никак не среагировал внешне, но почувствовал, как участился пульс, ощутил прилив гнева, рожденного и взлелеянного в Нью-Йорке.
– Осмотрели грузовик? – спросил он сдержанным тоном.
Вуделл пожал плечами:
– Он стоял у нас на виду.
– А внутри? – Он произнес это с ноткой юмора, побуждающей к честному ответу. – Туда, случайно, не заглядывали?
Полицейские переглянулись и пришли к молчаливому решению сказать правду.
– Шеф, да вы знаете, как это бывает, – сказал Харт с глупой хвастливой улыбкой. – Боковая дверца не заперта. Могла случайно открыться.
– С туалетом то же самое, – сказал Вуделл. – Смердит он жутко. Там ничего, кроме вчерашнего обеда и множества предыдущих.
Коннор чуть помолчал и в наступившей тишине впервые выразил неудовольствие.
– Осматривать машину снаружи одно дело, – заключил он, – но когда начинаете открывать дверцы, вы проводите несанкционированный обыск без особых причин.
– Мы бы не попались, – запротестовал Харт. – Один из нас стоял...
– Мне плевать на это.
Внезапно нахлынул давний гнев, яростное негодование, и какой-то миг перед ним находились не Харт и Вуделл, а Кортес и Лоумакс, сам он был возле Карен в окровавленной постели.
«Дело не в том, чтобы не попасться! – хотелось выкрикнуть ему – Мы не те, кто беспокоится об этом! Не те, понимаете?»
Но ничего этого он не сказал, потому что ярость лишила его дара речи.
Коннор сознавал, что дрожит от гнева. Он покопался в себе, нашел «глаз» бури и в этом тихом месте вновь обрел голос.
– Существуют правила, – произнес он, удивляясь, что говорит без злобы. – Честные полицейские соблюдают их всегда. Не только когда это удобно или кто-то наблюдает. Постоянно. Это очень просто.
Харта это задело.
– Шеф Элдер сказал...
– Шеф теперь я.
Категоричность этого заявления наконец утихомирила Харта.
Элдер, кашлянув, заговорил:
– Совершенно верно. Шеф теперь он, и я превысил свои полномочия. Но чтобы не быть несправедливым к этим ребятам, шеф Коннор, все это было моей идеей, и вина лежит на мне.
Коннор едва глянул на него и вновь обратил взгляд на Харта с Вуделлом.
– Впредь все делайте по правилам. Это мой метод, наш метод, единственный метод.
– Есть, сэр, – ответил раздосадованный Вуделл.
Харт молча кивнул, на его лице застыло выражение упорного неприятия.
Коннор понимал, что до них не совсем дошло. Они считали, что действовали толково, проявили инициативу, а этот тип из Нью-Йорка придирается совершенно ни с того ни с сего.
Что ж, придется поговорить подольше с обоими. Объяснить, почему правила важны и что случается, когда полицейские начинают воображать, будто они выше закона.
Да, на эту тему ему было что рассказать.
– Хорошо, – решительно заговорил он, оставив пока этот вопрос. – Поезжайте обратно на место преступления, присоединяйтесь к поисковой группе. Руководит там лейтенант Магиннис вместе с капитаном Хозеном из шерифского ведомства. Отправляйтесь.
Молча кивнув, Харт и Вуделл пошли. Элдер остановил их вопросом:
– Кто-нибудь из вас слышал о реке Лете?
– Это из греческой мифологии, – ответил Вуделл. – Река в подземном царстве. Кто попьет из нее, лишается памяти.
Элдер неторопливо кивнул.
– А что такое? – спросил Вуделл.
– Не важно.
Элдер молчал, усаживаясь на пассажирском сиденье «шевроле» Коннора. Коннор съехал на траву, чтобы позволить Вуделлу сделать разворот. Когда тот поехал вниз по склону холма, последовал за ним медленнее, чем необходимо.
Сидевший рядом Элдер сказал:
– Извиняюсь, что сбил их с пути, шеф. Не следовало этого делать.
– Ничего, – ответил Коннор, хотя не считал так.
Огни передней машины скрылись, и когда Коннор подъехал к «бьюику» Элдера, они были одни.
– Все еще хотите, чтобы я вел наблюдение? – спросил Элдер.
– Больше, чем раньше. Алиби у него надежное, но это лишь означает, что он не похищал ее в городе.
– Но он тот, кто нам нужен. Вы так считаете?
Коннор задумался.
– Да, – наконец ответил он. – Я считаю так. В кинофильмах самый очевидный подозреваемый никогда не бывает преступником. В жизни не так. Психологический портрет к нему подходит. Он ненавидит сестру – Господи, как ненавидит. И он безумен. По-своему очень умен, но помешан... и способен на насилие. Видели, как он извивался в кресле?
– Видел. Будто злая собака на поводке.
– Он убил Шерри Уилкотт. Перерезал ей горло. Может, это как-то связано с той ерундой, о которой он разглагольствовал. С каким-то культом, ритуалом. Он убил ее, а теперь в руках у него Эрика.
– Если она еще жива, – сказал Элдер и тут же пожалел об этом.
Коннор отмахнулся от его реплики.
– Жива. Он засмеялся, когда я спросил, мертва ли она. И когда я сказал, что ее нужно остановить, слышали, что ответил? Она будет остановлена. Будущее время. А с наступлением темноты Харт и Вуделл находились при нем.
– И что же?
– Ночь для него волшебное время. Ночами он слышит... то, что слышит. – Свою мать, до сих пор думал Коннор, кричащую или просто зовущую его, как он сам слышал зов Карен в кошмарах. – Его безумие достигает пика ночью. Если он хочет убить ее, то постарается сделать это до утра.
Ему это было ясно, но он ожидал, что напарник выразит сомнение, даже засмеется. Однако Элдер негромко сказал:
– Шеф, вам самому нужно писать психологические портреты.
Коннор смущенно пожал плечами.
– Я не психиатр. Просто опытный полицейский.
– Я тоже, но мне до такого не додуматься. – Судя по взгляду Элдера, у него мелькнула какая-то мысль, но он только спросил: – И каков же план?
– Я не думаю, что он проведет спокойную ночь дома. Либо выедет и приведет нас к Эрике, либо к нему приедет Эндрю Стаффорд. Подъезжайте к его лачуге как можно ближе, с выключенными фарами, поставьте машину в высоких кустах...
– Шеф, я знаю, как это делается.
– Да, конечно. Прошу прощения. Радио в машине у вас есть?
– С тех пор, как ношу штатское, нет.
– Возьмите мою портативную рацию. – Коннор снял ее с пояса и настроил на нужную частоту. – Я буду держать связь с вами из машины. Если он поедет куда, следуйте за ним. Если к нему явится гость, посмотрите, кто он. Идет?
– Будет сделано.
Элдер вышел из машины, потом наклонился к окошку с пассажирской стороны.
– Сделайте мне одолжение. Остановитесь у моего дома, скажите Коринне – это медсестра, – что я не приеду. Когда я уходил, она укладывала Лили в постель, и я не захотел ее отвлекать. Она будет беспокоиться, если я не вернусь.
– Да, скажу. Непременно.
– И раз уж будете там, – Коннору вновь показалось, что во взгляде Элдера промелькнула какая-то мысль, – загляните в мой картотечный шкаф. Он в кабинете, рядом с диваном. В нижнем ящике лежит папка с надписью: «Гаррисон».
Гаррисон.
– Досье на Роберта?
– Нет. Увидите сами. Это... в общем, то, что я прятал очень долго. Не совсем представлял, что с этим делать, что это может означать. Но вы умный человек, шеф. Полагаю, более проницательный, чем я. Возможно, найдете что-то такое, что мне не приходило в голову. – Пожатие плеч. – В любом случае читать будет интересно.
– Если интересно, зачем же прятали папку?
– До сих пор я хотел оберегать гаррисоновских детей от новых скандалов. Считал, что они и без того сильно пострадали в ту ночь. Но теперь Эрика исчезла, а Роберт... – Элдер замялся, и Коннор понял, что он думает о реке Лете и о своей Лили, лежащей на клеенчатых простынях. – К Роберту я уже отношусь не так покровительственно, как раньше. Всего доброго, шеф.
Элдер выпрямился, повернулся и пошел, Коннор не успел ничего больше спросить.
Глава 13
Безнадежно.
Какой-то неизмеримый промежуток времени Эрика сражалась с ремнями, стягивающими запястья. От запрокидывания головы, чтобы взглянуть через плечо на их завязанные брезентовые концы, болела шея.
Каждое запястье было привязано порознь; потом оба ремня были связаны вместе. Чтобы освободиться, ей нужно было либо ослабить этот узел, либо выдернуть какой-то ремень из стола.
Пока что ее отчаянные рывки и извивания лишь затягивали узел еще крепче. Ослабить его она не могла.
– Роберт не был бойскаутом, – пробормотала Эрика, удивляясь хриплой скрипучести собственного голоса. – Где же он научился вязать такие узлы?
Потом со стоном вспомнила, что сама учила его. Урок жизни в лесу, старшая сестра учит братишку быть мужчиной. Что ж, теперь он мужчина, опасный мужчина.
И вскоре вернется перерезать ей горло.
«Ну и что, если перережет? – подумала она с внезапным приливом горестного отчаяния. – Что это меняет? Ради чего тебе жить?»
Эти вопросы причинили ей боль, потому что ответов у нее не было.
Жизнь ее была пустой много месяцев. Много лет. Она была постоянно занята по горло, но ее отчаянная деятельность представляла собой просто-напросто уловку, чтобы отвлечься от полной бессмыслицы существования. Она завела галерею, чтобы зарабатывать деньги, в которых не нуждалась, чтобы иметь повод для поездок на Средиземноморье, из которых возвращалась грустной, выжатой. Муж не любит ее и никогда не любил, женился на ней ради денег, гаррисоновского состояния, ее великолепного наследия, казавшегося ей бременем и проклятием.
У нее не было друзей, кроме болтливых сплетниц вроде Рейчел Келлерман. Горожане улыбались ей, потом шушукались у нее за спиной. Единственным близким человеком у нее был Роберт.
Психопат, который привязал ее к столу и вскоре убьет.
Сражаться нет смысла. Даже если она останется в живых, ее ждут мытарства похлеще всех прежних. Роберта на всю жизнь упрячут в тюрьму или в сумасшедший дом. Она превратится в объект презрительной жалости, на нее будут указывать пальцами. Она разведется с Эндрю и останется одна или будет жить с ним в формальном браке. Она...
Одна. Нет, это не совсем так. Даже без Роберта, без Эндрю она не останется в одиночестве.
С ней будет Бен Коннор.
Странно, что она едва не забыла о нем, роясь в обстоятельствах своей жизни.
«Ну и что, – подумала с горечью Эрика, – для него это лишь эпизод. Ничего не значащий».
Правда, он говорил другое. Сказал, что любит ее.
Мало ли что он сказал. Эндрю утверждал, что любит ее, и это было ложью. Роберт в детстве был ее задушевным другом, казалось, на всю жизнь. И вот каким стал теперь.
Любовь всегда была игрой, притворством. Полагаться на нее было нельзя. Разве мать не притворялась, что любит ее? Пока не отпала необходимость в притворстве и она не сбросила маску, перестав скрывать презрительное равнодушие к своим детям. Убирайся– таков бывал ее ответ всякий раз, когда сын или дочь обращались к ней за утешением. Это слово и позвякивание кубиков льда в стакане.
Мать покинула их, словно бросив на обочине пустынного шоссе. Она присутствовала в доме, но ни эмоциональной близости, ни теплоты понимания, ни любви не было, были только кислый запах перегара и холодная злоба в налитых кровью глазах.
И Кейт Уайетт... Дядя Кейт, как он требовал называть себя... Он был еще хуже. Даже не притворялся, будто любит их.
Она знала только одну настоящую любовь – отцовскую, но отца унесла смерть. Смерть, ставшая концом любви, концом надежды. Смерть, которая скоро заключит ее в свои холодные объятия.
Какая-то взрывная смесь чувств – страха и ярости – пронизала ее тело, и внезапно Эрика стала извиваться на столе, натягивать ремни в яростном отчаянии, сознавая лишь, что не хочет умирать здесь, в этой сырой темноте, не хочет, не хочет.
Запястья ее бешено вертелись, силясь высвободиться, ноги сгибались, и левая ступня слегка скользнула в сапоге.
Эрика замерла, тяжело дыша.
Ступня скользнула. Да, несомненно.
Но как это могло быть? Ведь икра привязана?
Несколько секунд Эрика неподвижно лежала, страшась пошевелиться, спугнуть какую-то предоставившуюся возможность.
Потом очень медленно изогнула спину, приподняла плечи и уставилась на левую ступню в резком свете керосиновой лампы.
– О, – прошептала она. И с шепотом появилась улыбка, вялая, неуверенная, первая за много часов.
Ее. Роберт допустил оплошность. Очень легкую, пустячную, но все же оплошность.
Привязывая ноги, он обернул ремень вокруг правой икры, прижав ее к столу. Но другой ремень наскоро обмотал вокруг верхней части голенища и затянул узлом.
У левой ступни была какая-то свобода движения в сапоге. Небольшая; сапог плотно облегал ногу, и ремень крепко его сдавливал.
И все-таки Эрика думала, что сможет высвободить ногу.
А если и высвободит? Что даст эта крохотная мера свободы? Эрика не представляла. Знала только, что какой-то успех лучше, чем никакого. Если до возвращения Роберта она сможет высвободить только ногу, пусть будет так. Добьется хотя бы этого. Не погибнет без борьбы.
Эрика долго трудилась над этой задачей, вертя ногой, сгибая колено, медленно таща ступню вверх. Ей мешал носок. Шерстяной, довольной толстый, поэтому он морщился на пальцах и лодыжке, образуя комок, мешавший движению.
Наконец она вытащила ногу из сапога и расслабилась, переводя дыхание.
Она добилась своего.
Что дальше?
Эрика оглядела стол, ее по-прежнему удерживали три ремня. Потом окинула взглядом зал, гладкий известняковый пол, высокий потолок и керосиновую лампу на каменном пьедестале.
В голову ей пришла безумная мысль. Лампа.
Она отвергла эту идею. Слишком рискованно. Безрассудно.
Эрика нерешительно обратила внимание к ремням на запястьях. Повертела предплечьями, абсурдно надеясь, что ремни чудесным образом ослабнут, но, разумеется, ничего подобного не произошло.
Она поймала себя на том, что снова смотрит на лампу.
Да, идея безумная. Но возможно, это единственная ее надежда.
Лампа была одной из тех, что они с Робертом принесли из сарая. Видимо, изготовленной в начале века. Стеклянный корпус представлял собой резервуар с керосином, фитиль подводил горючую жидкость к горелке.
Если она дотянется левой ногой до лампы, сбросит ее на пол, то стекло разобьется, керосин выльется и запылает.
– И стол вспыхнет, – заключила шепотом Эрика, – а ты сгоришь заживо.
Да. Такое вполне возможно.
Однако...
Ремни прибиты к нижней стороне стола. И огонь, пылая прямо под ней, может прожечь их, ослабить настолько, что она сможет высвободиться.
Или ремни уцелеют, а она будет жариться заживо или задыхаться от дыма.
– Забудь об этом, – резко сказала она. – Придумай что-нибудь другое.
Должен существовать еще какой-то способ. Менее опасный, менее непредсказуемый.
Однако никакого другого плана на ум не приходило.
Эрика усомнилась, что стол загорится. Будет тлеть, и все. А дым... так, может, в лампе не столько керосина, чтобы задохнуться в его дыму.
– Нет, – сказала она. – Ничего не выйдет.
Но тем не менее вытянула ногу для пробы и легонько коснулась лампы.
Она достанет до нее. Нужно только согнуть пальцы у основания корпуса и дернуть на себя...
С колотящимся сердцем Эрика отвела ногу и лежала неподвижно в страхе от одержимости этим самоубийственным планом.
Должна существовать какая-то менее опасная альтернатива. Она пока не может додуматься до нее, но додумается. Нужно время.
Но времени явно остается немного. Сколько она проспала? Уже, видимо, наступила ночь. Роберт может вернуться с минуты на минуту. И тогда...
Взмах ножа, рассекающий сонную артерию, и она будет истекать до смерти кровью на жертвенном столе, как персонаж из мифа или как Шерри Уилкотт, прибитая обескровленной, голой к берегу Барроу-Крик.
Подробности вскрытия были скрыты от прессы, в «Реджистере» сообщалось только, что орудием убийства служил нож. Но Бен Коннор откровенно рассказал ей об этом деле. Сказал о четкой, широкой ране на горле, полукруглом разрезе, рассекшем нежную плоть девушки от уха до уха.
Слушая Коннора, Эрика вспоминала книги, которыми они с Робертом зачитывались в библиотеке Грейт-Холла, покрытые плесенью тома со сказками, мифами, пьесами, которые они читали вслух длинными, тоскливыми днями, древние пьесы Эсхила, Софокла, Еврипида, представления, которые разыгрывали здесь, в этом лабиринте известняковых пещер, даже в этом зале, перед троном с рыжими прожилками, напоминающими цветом засохшую кровь.
Ритуальные жертвоприношения совершались во многих этих мифах, поэмах, пьесах. Зачастую в жертву приносили животное, но не обходилось и без человеческих жертв, наследия древних времен. Самой громкой была история Ифигении, дочери Агамемнона, приведенной к каменному алтарю в лесу, где жрец перерезал ей горло, дабы умилостивить разгневанную богиню Артемиду.
Может быть, они с Робертом разыгрывали эту сцену, совершая ритуал картонным ножом? Может, он бывал жрецом, а она стоической девушкой?
Эрика не могла припомнить. Возможно. Такие игры бывали у них здесь, в свете керосиновой лампы. Другие дети играли в полицейских и грабителей, ковбоев и индейцев, космонавтов и марсиан, но гаррисоновские дети не походили на них. Они играли в мифы, только вдвоем.
Роберт скоро появится. И на сей раз это будет не игрой, нож будет не картонным.
Лампа. Эрика смотрела на лампу, на неровное пламя.
Это единственный способ.
Это может сработать.
Эрика потянула ремни. Бесполезно.
– Я не хочу делать этого, – негромко произнесла она.
Однако нога ее уже тянулась к лампе, она уже ощущала жар пламени сквозь просторный шерстяной носок.
Она медленно загнула пальцы у основания лампы.
Один рывок, лампа упадет на пол и взорвется, как маленькая бомба.
Она могла это сделать. Знала, что могла. Но колебалась, все еще испытывая страх, сильный страх.
Страх перед чем? Перед смертью? Когда она уже выяснила, что у нее нет ничего, ради чего стоило жить? Ничего, кроме одиночества в доме, очень большом и очень пустом, с мужем, который никогда ее не любил, – и в маленьком коттедже, тайных свиданий с мужчиной, который, должно быть, лгал, говоря, что любит ее, мужчиной, который предаст или покинет ее, как Эндрю, как Роберт, даже как отец...
От жара лампы носок начал тлеть. Пальцы жгло.
Коннор уйдет от нее или будет тянуть с нее деньги, и в любом случае она будет одинока, как в нью-хемпширской школе, или на пристани в греческой рыбачьей деревушке, или где угодно, в любой из дней ее жизни.
Слезы туманили глаза. Эрика зажмурилась. Ей хотелось уйти из жизни. Заснуть и не просыпаться. А в сновидениях она будет бежать, вольно бежать полями и лесами, бежать и никогда уже не слышать ни единой лжи, не переживать ни единой утраты...
Бежать...
Тут ее глаза открылись, и Эрика поняла, от чего убегала, – это было очевидно и ясно впервые в жизни – и в этот миг неожиданной ясности она поняла, что должна жить и ради чего.
– Ну, давай же, – прошептала она, все ее тело напряглось. – Черт возьми, отбрось страх, сделай это, и все, сделай немедленно.
Колено ее согнулось, сдвинув с места лампу, та качнулась и стала крениться вперед.
Потом полетела вниз. Вертикально
Эрика видела, как падает лампа, и за секунду до ее удара об пол, поняла, что совершила жуткую ошибку.
Роберт, с дрожью отходя от нервного напряжения, стоял у окна лачуги еще долго после того, как обе полицейские машины скрылись в темноте.
Ему было страшно. Этот разговор встревожил его. Мышление, всегда такое ясное, так хорошо организованное, казалось хаотичным, рассеянным.
Они играли с ним – Коннор и Элдер. Будто кошка с мышью.
Разговоры о нем и Эрике, их детстве, играх, той ночи в Грейт-Холле, когда они осиротели, были хитростью, придуманной, чтобы толкнуть его на роковую оплошность. И он едва не стал жертвой их плана. Едва не утратил контроль над собой, едва не сказал правду, где находится Эрика, или достаточно правды, чтобы вызвать у них улыбки заплечных дел мастеров.
Сволочи.
Он недооценил Коннора. Этот человек не такой тупица, как кажется с виду. А Элдер...
Роберт содрогнулся, словно в приступе рвоты.
Элдер напугал его. Он знал о газетном заголовке. Откуда?
Проницательность такого рода – дар Матери. Это единственный ответ. Она взяла их обоих в подручные. Оба они, сознавали это или нет, теперь служили богине.
И все равно причины для страха нет. Он сумел перехитрить таких людей, как Коннор и Элдер, хоть грозная Мать и взяла их под свой защитный покров.
Нужно быть осторожным, вот и все. Нужно – как это теперь говорят все болтливые глупцы, падкие на популярный жаргон? Сфокусироваться. Да. Этой ночью нужно сфокусироваться только на Эрике, ее участи и сложных переплетениях судьбы, накрепко связавшей парадигмы их жизней.
Нельзя позволять себе ошибок. Надо думать так же, как враги, предвидеть их стратегию.
Они покинули его. Он наблюдал, как постепенно уменьшаются огни их машины, пока свет их фар не исчез за поворотом дороги. Их нет.
Но неужели Коннор или Мать, играющая на нем, как на лире, оставят его этой ночью без наблюдения?
Должен быть какой-то наблюдатель. Кто-то поставленный на пост, наблюдающий за ним из какого-то укрытия в лесу.
Стоит ему выйти из лачуги, за ним будут следить. Он приведет их прямо к входу в пещеру, они арестуют его, спасут Эрику, все испортят.
У них наверняка такой план.
Роберт неторопливо кивнул, отвернулся и стал смотреть на пляшущее в камине пламя.
Все его враги очень хитры. Иногда он даже задумывался, не нарочно ли они подсунули ему Шерри Уилкотт, чтобы соблазнить его на деяние, которое у них называется преступным. Может, они наблюдали за ним, даже когда он впервые встретился с этой девчонкой.
Возможно ли такое? Неужели старый Пол Элдер или сама Эрика сидели в кустах возле пруда? Неужели они хитростью заставили Шерри служить приманкой, чтобы поймать его в ловушку? Неужели предвидели, к чему это приведет?
Надо полагать, они все на это способны – и ведьма Эрика, и Элдер со вторым, как у Тиресия, зрением, и Коннор, у которого за широким, простоватым лицом таится лукавый ум.
Да, они в самом деле могли сделать это, организовать все произошедшее, хотя тогда в своей наивности он не подозревал ничего. Он знал только, что это был летний день, жаркий и солнечный, хороший для прогулки.
Шел месяц июнь, названный так в честь Юноны, царицы богов, она была Герой, была Матерью всего сущего, неутомимой в своей плодовитости. Лес буйно зеленел, все цвело, и он упивался его видом, запахом, шумом – жужжанием насекомых, шелестом листвы, ароматом жимолости, стенами и пологом бесконечной зелени.
Прогулка его по лесу длилась несколько часов и казалась бесцельной, но его вела судьба или, может, заклинание Эрики. Надо будет спросить ее. Этой ночью.
Как бы там ни было, он окончил путь у небольшого пруда возле Грейт-Холла, с голубой водой, окаймленного высокими деревьями. Назывался пруд Тертл-Понд[8], это название он помнил с детства.
Обычно возле пруда никого не бывало; для купания есть места получше. Но в тот день там кое-кто был.
Девушка лет девятнадцати, с распущенными, сияющими на солнце золотистыми волосами. Она испугалась, увидев его.
– Привет, – сказал он, удивляясь этому редкому случаю, возможности поздороваться с кем-то. – Извини, если напугал.
Девушка слегка успокоилась. Но не сводила с него взгляда, когда он подходил ближе, и в ее глазах была знакомая настороженность. Она знала его. Знали все в городе. Как лесного отшельника, придурка с бугра.
Но тогда не испытывала ни ненависти, ни страха. Он был просто-напросто местным эксцентриком. Безобидным. Даже вызывающим интерес.
– Я Шерри, – сказала девушка. – Шерри Уилкотт.
Он кивнул.
– Роберт.
И сел рядом с ней, какое-то время оба молчали. Смотрели, как дикая утка скользит по поверхности пруда, взмахивая крыльями. Слушали шум ветра в кроне деревьев.
– Здесь произошла скверная история, – сказал Роберт. – Много лет назад.
– Что за история?
– Погиб человек.
Это упоминание о смерти как будто испугало девушку. Чтобы успокоить ее, он спросил, почему она пришла сюда.
– Поссорилась со своими, – ответила Шерри.
Его молчание развязало ей язык. Шерри поведала ему, что родители неодобрительно относятся к тем ребятам, с которыми она водится, ребятам с татуировками, с накачанными мышцами, играющими в бильярд в тавернах. Она назвала их байкерами. Это слово Роберт слышал впервые, но понимающе кивнул.
Собственно говоря, он понял все, что было существенно. Он знал, что такое одиночество, что такое взрослые, лишающие тебя свободы. И рассказал ей об интернате, директоре, дразнящихся детях и мистере Фернелле, опекуне который разлучил его с Эрикой и отправил в тот ад.
До сих пор он еще ни разу не говорил об этих вещах. И ощущал легкость, доходящую до головокружения, делясь ими с внимательной слушательницей.
– Бедняга, – посочувствовала Шерри. Спросила, каково жить в одиночестве. Он ответил, что к этому можно привыкнуть.
Тогда она достала из сумочки самокрутку, тщательно обернутую папиросной бумагой.
– Это косячок. Хочешь, выкурим на пару?
Они выкурили самокрутку вместе. Роберт знал кое-что о галлюциногенах и наркотиках. Он делал курения из собранных в лесу коры, листьев и смолы; сгорая в жаровне, они испускали клубы волшебного дыма. Но марихуаны не пробовал ни разу.
Его охватили странные ощущения. Солнце стало ярче. Мир начал вращаться быстрее. Они с девушкой рассмеялись безо всякой причины над пробегавшим бурундуком.
Он почти не удивился, когда Шерри сняла блузку и шорты, оставшись в трусиках и лифчике.
– Становится жарко, – сказала она, хихикнув. – Давай искупаемся.
И прежде чем он успел что-то ответить, вошла в пруд. Он наблюдал, как она плещется на мелководье, почти голая, ее белокурые волосы разлетались мокрыми, слипшимися прядями.
– Иди сюда! – Она махнула ему рукой.
Он снял ботинки, брюки, но после секундного колебания остался в рубашке. Вошел в воду, и она рассмеялась.
– Сними рубашку. Промокнет.
Он лишь пожал плечами и нырнул, намочив холодной водой рубашку, волосы, бороду, потом вынырнул, по лицу его текла вода, волосы спадали назад львиной гривой.
Шерри наблюдала за ним, и внезапно он увидел себя таким, как виделся ей, – тридцатидвухлетним, загорелым, с рельефными мышцами, проступающими под прилипшей к телу рубашкой. Он еще никогда не думал о себе как о мужчине, никогда не представлял себя объектом желания. До этой минуты.
Шерри стала обеими руками убирать с глаз волосы, груди ее подрагивали под мокрым, едва вмещавшим их лифчиком.
– Ты парень что надо, – говорила она с озорной улыбкой, – Немного стеснительный, но ничего. Ты мне нравишься.
Он не знал, что ответить.
– Я разденусь, – лукаво прошептала она, – если ты тоже разденешься.
Руки ее пошевелились за спиной, потом лифчик упал, и Шерри оказалась голой выше талии. Бросила лифчик на берег и стояла подбоченившись. Ему пришла на ум Леда, царица Спарты, купающаяся голой в Евроте.
Если она Леда, то он олимпийский бог Зевс, который явился к ней в образе лебедя. Явился и... покрыл ее... совокупился с ней...
Роберт никогда не делал этого и не собирался. Но Леда-Шерри протянула к нему руки, ее цепкие ладони лежали на его широких плечах, груди ласково терлись о сморщенную ткань его рубашки, губы соприкасались с его губами и казались наэлектризованными.
Голову его внезапно заполнило какое-то клокочущее неистовство. Солнечные блики слепили его со всех сторон. Он поцеловал ее, испытывая наслаждение. Волосы девушки были мягкими, как молодая трава, первые нежные побеги, поднимающиеся зеленой дымкой.
Он переменил позу, широко расставил ноги, повинуясь инстинкту, фаллос под старыми трусами был твердым, большим, требовательным. Он целовал ее лицо, ухо, шею, поток новых ощущений привел его в бурное волнение, подобного которому он еще не испытывал, а ее ладони гладили ему спину, руки, потом ее пальцы стали расстегивать пуговицы его рубашки.
Послышался конвульсивный вздох, изданный кем-то или обоими, он обхватил Шерри за талию и притянул к себе, собираясь взять ее тут же, войти в нее, положить конец этой сладкой муке. Думать он был не способен, но в его сознании возник зрительный образ обнявшихся мужчины и женщины, спаривающихся в пруду, в пляске обоюдной страсти, потом этот образ сменился другим, ему представились лебедь и женщина, небесный отец и дева, лебедь чудовищно большой, раздувшийся от желания, и уступающая с вскриком Леда.
Его рубашка распахнулась.
Шерри расстегнула ее, откинула полы, стянула мокрую ткань с его плеч на бицепсы, он ощутил ее пальцы на своей груди и замер.
