355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Майкл Кокс » Смысл ночи » Текст книги (страница 12)
Смысл ночи
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 23:07

Текст книги "Смысл ночи"


Автор книги: Майкл Кокс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)

17. Alea iacta est [102]102
  [«Жребий брошен». (Прим. ред.)]


[Закрыть]

В Лондоне я не знал никого, помимо своего школьного друга и товарища по путешествиям Уиллоби Легриса, которому тотчас и написал письмо с просьбой порекомендовать мне приличное жилье. В ответ он сообщил, что один знакомый по клубу посоветовал написать некоему синьору Просперо Галлини – в прошлом он преподавал фехтование, а ныне держит хороший дом в Кэмберуэлле.

Я уже принял решение отказаться от нынешней своей фамилии – в общении со всеми людьми, кроме старых знакомых вроде Легриса и Тома. Она в любом случае была не моей фамилией по рождению, а своего рода псевдонимом, данным мне без моего ведома и согласия. Что связывало меня с именем Глайвер? Да ничего. Капитан Глайвер не являлся моим отцом. Так с какой стати мне носить его имя? Я тот, кто я есть, как бы я ни пожелал назваться; и покуда я не верну себе законные имя и титул, я буду принимать любые псевдонимы, какие сочту нужным. Вся моя жизнь станет маскарадом, ежедневной переменой костюма и характера. Мой мир превратится в театр одного актера, где я буду выходить на сцену то в одной роли, то в другой, в зависимости от обстоятельств. Я стану incognitus.Неизвестным.

Кроме того, я руководствовался и практическими соображениями. При наведении справок относительно моего подлинного происхождения фамилия Глайвер запросто может повредить делу. Несомненно, мне еще предстоит выяснить многие детали плана, в свое время придуманного леди Тансор, а использование матушкиной брачной фамилии моментально выдаст мою связь с главными действующими лицами истории и мой интерес к ним. Нет, мне лучше оставаться в тени до поры до времени.

Посему в письме к синьору Галлини я назвался Эдвардом Глэпторном, под каковым именем меня и знают ныне в моей новой жизни. На следующей неделе, получив положительный ответ, я выехал почтовой каретой из Саутгемптона, чтобы договориться обо всем со своим будущим домовладельцем. Он оказался точно таким, как описывал друг Легриса: высокий, учтивый, тихоголосый, но с меланхолически-патрицианскими манерами ссыльного римского императора.

Деревня Кэмберуэлл – несмотря на близость свою к столице – совершенно очаровала меня: широкие поля, огороды и фруктовые сады, приятные прогулки через лес и луга к соседнему Далвичу с картинной галереей. Дом синьора Галлини стоял на тихой улочке рядом с парком – неподалеку, как я узнал впоследствии, от дома, где родился поэт мистер Браунинг. [103]103
  [Роберт Браунинг родился 17 мая 1812 г. в Кэмберуэлле по адресу Саутгемптон-стрит, 6. (Прим. ред.)]


[Закрыть]
Мне предложили две комнаты на втором этаже – просторную гостиную и смежную с ней спаленку – за весьма умеренную плату, и я тотчас согласился.

Мы с хозяином скрепили сделку бокалом превосходного вина и равно превосходной сигарой, и я уже собирался откланяться, когда входная дверь отворилась и вошла девушка, краше которой я в жизни не встречал. Мне нравилось воображать себя прожженным циником во всем, что касается женского пола, но признаюсь честно: я почувствовал себя неопытным школяром, когда увидел те лучистые черные глаза и роскошную фигуру, облаченную в голубое утреннее платье и короткую накидку с кружевным воротом, не скрывавшие соблазнительных форм.

– Позвольте представить вам мою дочь Изабеллу, – произнес синьор Галлини. – Дорогая, это рекомендованный нам джентльмен. Я рад сообщить, что он согласился снять комнаты.

Он говорил по-английски безупречно, хотя и с легким итальянским акцентом. Мисс Галлини улыбнулась, протянула руку и выразила надежду, что мне понравится Кэмберуэлл, а я в ответ изъявил уверенность, что Кэмберуэлл мне очень даже понравится. Так началось мое знакомство с Изабеллой Галлини, моей прекрасной Беллой.

Итак, настало время распрощаться с Сэндчерчем. Я упаковал матушкины дневники и бумаги в три прочных дорожных сундука и поручил мистеру Гослингу, ее бывшему поверенному, продать дом. Расставание с Бет далось мне нелегко – ведь славная женщина служила у нас, сколько я себя помнил, и продолжала стряпать и убираться у меня после моего возвращения из Европы, – но я договорился с Томом, что она будет выполнять такие же хозяйственные обязанности у него в доме, и тем самым немного облегчил совесть. Биллик воспринял новость о моем отъезде в обычной своей молчаливой манере: поджал губы, медленно кивнул, словно смиряясь с неизбежным, и крепко пожал мне руку. «Благодарствуйте, сэр», – промолвил он, принимая от меня маленький мешочек монет. Засим старик выплюнул табачную жвачку и, насвистывая, зашагал прочь по ведущей к деревне тропе. Больше я его никогда не видел.

Я вступил в новую жизнь не совсем чтобы вообще без всяких планов на будущее. С момента, когда я увидел фотогенический рисунок каменного колосса в оксфордской квартире профессора С., у меня начала вызревать идея, что производство подобных изображений вполне может стать источником заработка или, по крайней мере, приработка. Старому Тому я ничего не говорил, опасаясь очередной размолвки между нами, но втайне от него предпринял шаги, чтобы основательно познакомиться с возможностями и техниками этого чудесного нового вида изобразительного искусства. Льщусь мыслью, что я один из первых освоил метод фотогенического рисования и, если бы не дальнейшие повороты судьбы, создал бы себе имя в этой области и остался бы в памяти потомков наравне с мистером Толботом и месье Дагерром. [104]104
  [Луи-Жак Манде Дагерр (1787–1851) – французский основоположник фотографии и изобретатель дагерротипного процесса. (Прим. ред.)]


[Закрыть]

Мое воображение всегда пленяла камера-обскура, способная воспроизводить на бумаге мимолетные образы, беглые порождения минуты, которые исчезали также быстро, как появлялись, стоило лишь переместить аппарат. У Тома, к великому моему восторгу, имелась такая камера, и в детстве я часто уговаривал старика – после уроков, погожим летним вечером – выйти со мной в сад и дать мне глянуть в «волшебное зеркало». Эти воспоминания тотчас ожили в моей душе при виде фотогенического рисунка, выставленного в квартире профессора, и я твердо решил сам научиться ловить и запечатлевать игру света и тени.

Для этой цели я несколькими неделями ранее написал мистеру Толботу, и он любезно согласился принять меня в своем доме в Лакоке, [105]105
  [Лакокское аббатство, близ Чиппенема в Уилтшире. (Прим. ред.)]


[Закрыть]
где и посвятил в восхитительное искусство создания фотогенических рисунков наподобие того, что я видел в Нью-Колледже, а также во все тайны скиаграфов, [106]106
  [То, что впоследствии сэр Джон Хершель стал называть «негативами», каковой термин мы используем по сей день. (Прим. ред.)]


[Закрыть]
проявителей и экспозиции. Он даже подарил мне одну из своих собственных камер, дюжины которых валялись по всему дому и саду. Каждая из них являла собой маленькое чудо: просто деревянная коробочка (миссис Толбот называла их мышеловками), изготовленная местным плотником по чертежам мистера Толбота, с вделанной в переднюю стенку линзой в медной оправе, – но какие волшебства они творили! Я вернулся в Сэндчерч, страстно увлеченный новым делом и снедаемый желанием поскорее самостоятельно заняться производством фотографий.

Потом наступил жаркий июльский день, когда я закрыл за собой дверь коттеджа на утесе, как мне думалось, в последний раз. Остановившись на миг под каштаном у калитки, я оглянулся на дом, который прежде называл родным. Невольно нахлынули воспоминания. Я увидел себя маленьким мальчиком, играющим в саду, проворно лезущим на это вот каштановое дерево, чтобы посмотреть из «вороньего гнезда» на переменчивые воды Пролива, бредущим по тропинке в школу и из школы, в любое время года и по любой погоде. Мне вспомнилось, как я стоял под окном гостиной и наблюдал за матушкой, строчившей часами напролет, не подымая низко опущенной головы. Вспомнились шум ветра и крики морских птиц по утрам, когда я пробуждался, и неумолчное пение волн, с рокотом набегавших на берег, а в ненастье разбивавшихся о скалы с грохотом, похожим на гром далеких пушек. Но то были воспоминания Эдварда Глайвера, не мои. Я просто на время позаимствовал их у него, а теперь возвращал обратно. Моему новому «я» пришла пора обзаводиться собственными воспоминаниями.

В течение первых двух-трех недель после переезда в Кэмберуэлл я несколько раз наведывался в город в поисках места, но все без толку. Мой скудный денежный запас быстро истощался, и вскоре я начал опасаться, что мне опять придется зарабатывать на жизнь уроками – в высшей степени неприятная перспектива. Имей я университетскую степень, возможно, мне было бы легче устроиться, но я таковой не имел – по милости Феба Даунта.

Ближе к августу я, исполненный решимости не впадать в праздность, вновь занялся матушкиными дневниками. Тогда-то я и сделал открытие великой важности.

Внимание мое случайно привлекла запись от 31.VII.19: «Вчера посетила мистера AT.; Л. не присутствовала, но он принял меня со всей учтивостью и объяснил, что от меня требуется». Под буквой «Л.» скрывалась Лаура Тансор, разумеется. Но личность «мистера АТ.» оставалась мне неизвестной. Поддавшись внезапному порыву, я разыскал связку разнородных документов, датированных начиная с 1819 года. У меня не заняло много времени, чтобы найти квитанцию об оплате ночлега в «Фендаллз-Хотел» на Пэлис-Ярд, помеченную датой 30 июля 1819 года. К оборотной стороне квитанции была приклеена визитная карточка:


[107]107
  АНСОН ТРЕДГОЛД, ЭСКВ.
  СТАРШИЙ КОМПАНЬОН
  «ТРЕДГОЛД, ТРЕДГОЛД И ОРР»
  СИТИ, ПАТЕРНОСТЕР-РОУ, 17


[Закрыть]

Напрашивалось резонное предположение, что «мистером АТ.» является мистер Ансон Тредголд, адвокат. Теперь получала объяснение одна из ранее сделанных записей: «Л. согласилась с моей просьбой и обещала поговорить со своим юристом. Она понимает, что я боюсь разоблачения и нуждаюсь в своего рода оправдательной грамоте, буде таковую возможно сочинить». Отсюда представлялось очевидным, что обе женщины подписали некий юридический документ или договор. Никакого такого договора в матушкиных бумагах не обнаружилось, но я тотчас смекнул, что он, скорее всего, чрезвычайно для меня важен, и прямо там и тогда принялся измышлять способ раздобыть копию. Мое великое предприятие началось.

На следующий день я написал в фирму Тредголдов – измененным почерком, под именем Эдварда Глэпторна. Я назвался секретарем и переписчиком мистера Эдварда Чарльза Глайвера, сына покойной Симоны Глайвер из Сэндчерча, Дорсет, и попросил удостоить меня чести встретиться с мистером Ансоном Тредголдом по конфиденциальному делу, касающемуся вышеупомянутой дамы. Я с волнением ждал ответа, но он все не приходил. Медленно тянулись скучные недели, я продолжал искать работу, но безуспешно. В конце августа я почти отчаялся получить когда-либо ответ на свое обращение к мистеру Ансону Тредголду. И только на первой неделе сентября пришло короткое письмо с сообщением, что мистер Кристофер Тредголд будет рад принять меня в частном порядке (последние два слова подчеркнуты) в ближайшее воскресенье.

Солидная фирма «Тредголд, Тредголд и Орр» уже упоминалась в данном повествовании как место службы моего соседа Фордайса Джукса и как юридический консультант лорда Тансора. Их контора находилась на Патерностер-роу, [108]108
  [Патерностер-роу была полностью уничтожена в ходе «блица» 29 декабря 1940 г. (Прим. ред.)]


[Закрыть]
в тени собора Святого Павла: крохотный островок юридической жизни среди моря издательств и книжных лавок, снискавших улице известность в литературных и окололитературных кругах. Фирма размещалась в роскошном особняке напротив кофейни «Глава»; часть здания, как я вскоре выяснил, занимала личная резиденция нынешнего старшего компаньона, мистера Кристофера Тредголда. На первом этаже сидели клерки, на втором располагались кабинеты старшего компаньона и его младших коллег, а на третьем и четвертом – частные комнаты мистера Тредголда. Особенность планировки здания заключалась в том, что в жилые апартаменты можно было попасть также прямо с улицы, по любой из двух наружных лестниц по боковым фасадам, выходящим в узкие переулки.

И вот погожим солнечным утром, уже напоенным осенней свежестью, я впервые увидел владения фирмы «Тредголд, Тредголд и Орр», где вскоре стану своим человеком. На улице стояла необычная тишина, нарушаемая лишь замирающим звоном церковных курантов да шорохом первых палых листьев, которые легкий ветер гнал по мостовой и закручивал в крохотные смерчи за моей спиной.

В сопровождении слуги я поднялся на третий этаж, где мистер Кристофер Тредголд принял меня в своей гостиной – просторной комнате приятных пропорций, с двумя выходящими на улицу высокими окнами, нарядно задрапированными плюшевыми занавесями изысканного бледно-желтого цвета, отливающего золотом в солнечных лучах.

Общее впечатление от интерьера я бы выразил словами «блеск и мягкая роскошь». Длинноворсный ковер с изящным розово-голубым узором чуть пружинил под ногами, словно моховый покров в моем укромном гнездышке над «Тропой философов» в Гейдельберге. Предметы мебели – немногочисленные, но высочайшего качества и выполненные в стиле, далеком от модного ныне тяжеловесного ампира, – блестели полированными поверхностями; яркие блики сверкали на начищенном серебре, медных декоративных деталях и мерцающем стекле. Перед элегантным камином Адама [109]109
  Адам, Роберт (1728–1792) – шотландский архитектор, крупнейший представитель британского классицизма XVIII века. (Прим. перев.)


[Закрыть]
стояли глубокий удобный диван и кресло tête-à-tête [110]110
  [Двухместное кресло, где могли сидеть бок о бок два человека. (Прим. ред.)]


[Закрыть]
в одинаковой сине-золотой обивке, с обилием тугих подушек, украшенных берлинским шитьем. [111]111
  Вышивка шерстью, изображающая пасторальные или религиозные сцены, пейзажи или цветы. (Прим. перев.)


[Закрыть]
В простенке между окнами, под классическим медальоном, стояла виолончель на кованой медной подставке, а на маленьком чиппендейловском столике рядом лежали раскрытые ноты одного из божественных произведений Баха для этого бесподобного инструмента.

Мистер Кристофер Тредголд оказался среднего роста господином лет пятидесяти, с шапкой пушистых седых волос и загорелым чисто выбритым лицом с квадратным подбородком и широко расставленными ярко-голубыми глазами. Он был одет безупречно – белоснежная сорочка, сизо-серые панталоны, лакированные туфли – и держал в левой руке монокль на темно-синей шелковой ленточке, прикрепленной к жилету. В ходе нашей беседы он постоянно протирал стеклышко красным шелковым платком, который всегда держал при себе именно для этой цели. За все время нашего дальнейшего знакомства я ни разу не видел, чтобы он вставил монокль в глаз.

Dulcis,вот первое слово, пришедшее мне на ум при знакомстве с мистером Кристофером Тредголдом. Приятный, мягкий, обаятельный, медоточивый, утонченный – все эти свойства натуры, казалось, смешивались с атмосферой гостиной, с ее элегантностью и благоуханностью, создавая ощущение сладостной, дремотной неги.

Мистер Тредголд встал с кресла у окна, пожал мне руку и пригласил расположиться на двухместном кресле, а сам (к моему облегчению) сел на диван. Он одарил меня ангельской улыбкой и продолжал сиять в продолжение всего нашего разговора.

– Когда мне передали ваше письмо, мистер… Глэпторн… – он на миг замялся и бросил взгляд на исписанные листочки, которые держал в руке, – я подумал, что нам обоим будет удобнее побеседовать в сугубо конфиденциальной обстановке.

– Благодарю вас, мистер Тредголд, что вы уделили мне время, – сказал я.

– Не за что, не за что. Видите ли, мистер Глэпторн, ваше письмо заинтриговало меня. Да, именно заинтриговало. – Он снова лучезарно улыбнулся. – А если я заинтригован, значит, можно не сомневаться: речь идет о деле из ряда вон выходящем. У меня поразительный нюх на подобные вещи. Со мной такое часто случается: меня что-нибудь заинтриговывает, я провожу частное расследование, тщательное негласное расследование в свободное от работы время, и в конечном счете – всякий раз – докапываюсь до неких в высшей степени необычных фактов. Все заурядные дела я оставляю другим. С незаурядными предпочитаю разбираться сам.

Данную тираду он произнес сладчайшим тенором, медленно и отчетливо выговаривая каждое слово, отчего она обрела ритмичную напевность речитатива. Не дав мне времени ответить, он снова сверился с записями, протер монокль и продолжил свою вступительную речь, явно заранее подготовленную к нашей встрече.

– В вашем письме, мистер Глэпторн, упоминаются мистер Эдвард Глайвер и его покойная мать, миссис Симона Глайвер. Можно поинтересоваться, какие отношения связывают вас с обеими поименованными особами?

– Как я указал в письме, мистер Эдвард Глайвер нанял меня на должность личного секретаря, чтобы я помог разобрать и привести в порядок архив его покойной матери.

– А! – Мистер Тредголд просиял. – Та писательница.

– Вы знакомы с ее творчеством?

– Понаслышке.

Тогда мне не показалось странным (хотя позже озадачило), что мистер Тредголд знает личность автора, публиковавшего свои произведения анонимно или под псевдонимом. Он кивнул, предлагая мне продолжать.

– В настоящее время мистер Глайвер живет в Европе и хочет поскорее завершить все дела своей матери. Не имея возможности управиться со всем собственными силами, он поручил мне заняться практической стороной дела.

– А, практической стороной, – протянул мистер Тредголд. – Ну разумеется. – Он опять протер монокль. – Прошу прощения, мистер Глэпторн, но позвольте спросить, есть ли у вас какой-нибудь документ, подтверждающий ваши полномочия?

Я заблаговременно подготовился к подобному вопросу и сейчас запустил руку в карман.

– Вот письмо от мистера Эдварда Глайвера, наделяющее меня временными полномочиями представлять его интересы.

– Да, вижу, – промолвил почтенный джентльмен, бегло просмотрев бумагу. – Составлено не совсем по форме, но в целом вроде все в порядке – хотя я не имел удовольствия знать мистера Глайвера и едва ли мы располагаем какой-либо корреспонденцией от него.

К такому я тоже был готов.

– Может, предъявить вам подтвердительный образец подписи?

– Безусловно, этого будет достаточно, – сказал мистер Тредголд, и я вручил ему квитанцию – подписанную мной, разумеется, – о доставке карманного издания Платона в переводе Фичино (Лион, 1550, в прелестном французском переплете), выданную фирмой «Филд и К°».

Похоже, сей документ вполне удовлетворил старшего компаньона. В очередной раз протерев монокль, он откинулся на спинку дивана и задал следующий вопрос:

– Вы пишете о некоем конфиденциальном деле, касающемся покойной известной писательницы, матери мистера Глайвера. Можно узнать, в чем оно состоит?

Его небесно-голубые глаза чуть расширились, когда он склонил голову к плечу и откинул со лба тонкую прядь пушистых волос.

– В бумагах миссис Глайвер я нашел упоминание о договоре, заключенном между ней и некой дамой, в прошлом являвшейся, насколько я понял, клиенткой вашей фирмы. Покойной леди Лаурой Тансор.

Мистер Тредголд молчал.

– К сожалению, миссис Глайвер не сохранила копии договора, а мой наниматель беспокоится: вдруг там идет речь о некоем обязательстве, которое он должен выполнить от имени своей матери.

– Весьма похвально со стороны мистера Глайвера, – заметил мистер Тредголд.

Он встал, подошел к французскому секретеру, выдвинул ящичек и извлек из него лист бумаги.

– Полагаю, вас интересует этотдокумент.

18. Hinc illae lacrimae [112]112
  [«Отсюда эти слезы» (Теренций, «Андриа»). (Прим. ред.)]


[Закрыть]

Я премного удивился. Я ожидал от мистера Тредголда уверток, проволочек и прочих адвокатских штучек или даже категорического отказа на мою просьбу, но уж всяко не столь быстрой и безропотной капитуляции.

Документ представлял собой довольно простое распоряжение.

Я, Лаура Роуз Дюпор из Эвенвуда в графстве Нортгемптоншир, настоящим официально и окончательно освобождаю Симону Фрэнсис Глайвер из Сэндчерча в графстве Дорсет от всякой ответственности перед законом в случае, ежели супротив нее будет возбуждено судебное преследование, гражданское или уголовное, в связи с любым частным соглашением, касающимся моих личных дел, кое вышеназванная Симона Глайвер и я, Лаура Роуз Дюпор, сочтем нужным заключить и выполнить; а равно постановляю целиком и полностью освободить вышеназванную Симону Глайвер от всякого судебного преследования, гражданского или уголовного, в связи с любыми последствиями, могущими проистечь из упомянутого соглашения; и наконец, повелеваю в должное время и в должном месте включить содержащиеся здесь положения в мое завещание.

Бумага была подписана обеими сторонами и датирована 30 июля 1819 года.

– Этот документ составлял?..

– Мистер Ансон Тредголд, мой покойный отец. Уже тогда джентльмен весьма преклонных лет, увы, – ответствовал мой собеседник, печально покачав головой.

Я не стал спрашивать, сохранила ли бы подобная бумага законную силу, пожелай кто оспорить ее в суде, ибо сразу понял, что она не имеет юридического значения. Это был чисто символический жест со стороны леди Тансор, таким образом выразившей свое согласие с естественным желанием подруги обеспечить себя неким подобием защиты от смертельно опасных последствий тайного соглашения, заключенного между ними.

– Полагаю, – продолжил мистер Тредголд, – мы можем заверить мистера Глайвера, что сей документ не возлагает на него никаких обязательств. Он остается, скажем так, юридической диковинкой, не получившей практического применения. Одним из тех незаурядных фактов, о которых я говорил ранее.

Он лучезарно улыбнулся.

– Знаете ли вы… то есть знал ли ваш отец, в чем именно состояло упомянутое здесь частное соглашение?

– Я рад, что вы задали этот вопрос, мистер Глэпторн, – ответил мистер Тредголд после продолжительной паузы. – Я, разумеется, не принимал участия в составлении данной бумаги, ибо тогда только-только вошел в фирму. Мой отец являлся юридическим консультантом лорда Тансора, а потому представляется закономерным, что ее светлость обратилась именно к нему за нотариальным оформлением своей воли. Но по получении вашего письма я немного покопался в наших архивах. Мой отец был человеком педантичным и предусмотрительным, как и подобает хорошему юристу, но в случае с леди Тансор, боюсь, он проявил некоторую небрежность: я не нашел ни единой записи касательно данного дела. Как я сказал, в ту пору он был уже в преклонных летах…

– А вам известно, знал ли сам лорд Тансор, что его жена консультировалась с вашим отцом по данному вопросу?

Мистер Тредголд протер монокль.

– Могу сказать с полной определенностью, что не знал. И могу сказать также, что в конечном счете текст документа, который вы держите в руках, небыл включен в завещание ее светлости, ибо впоследствии она обратилась ко мне, на сей раз с полного ведома лорда Тансора, за оформлением новых завещательных распоряжений в связи с рождением сына, Генри Хереварда Дюпора.

Мне оставалось выяснить у старшего компаньона один последний вопрос.

– А миссис Глайвер…

– Да?

– Полагаю, относительно миссис Глайвер существовало также некое распоряжение сугубо практического свойства?

– Именно так: о ежемесячном денежном переводе, производившемся нашей конторой через банк «Димсдейл и К°».

– И оно перестало действовать…

– После смерти леди Тансор в двадцать четвертом году.

– Понятно. Ну-с, мистер Тредголд, не стану долее вас задерживать. Похоже, дело благополучно завершилось к удовольствию всех заинтересованных лиц, и я могу доложить мистеру Эдварду Глайверу, что он может больше не беспокоиться по данному поводу.

Я встал, собираясь откланяться, но мистер Тредголд вдруг вскочил на ноги с проворством, весьма меня удивившим.

– Нет-нет, мистер Глэпторн, – промолвил он, беря меня под руку. – И слышать об этом не желаю! Вы останетесь на ланч – все уже подано.

Засим хозяин провел меня, совершенно не ожидавшего подобного проявления учтивости, в смежную комнату, где на столе ждала плотная холодная закуска. Час с лишним мы непринужденно беседовали за превосходным ланчем, приготовленным для мистера Тредголда protégéсамого месье Брийя-Саварена. [113]113
  [Жан-Ансельм Брийя-Саварен (1755–1826), чье самое известное сочинение «Физиология вкуса» вышло в свет в 1825 г. (Прим. ред.)]


[Закрыть]
В ходе разговора выяснилось, что старший компаньон учился в Гейдельбергском университете, и мы оба предались приятным воспоминаниям о городе и его окрестностях.

– Та квитанция, что вы мне показали ранее, мистер Глэпторн, – наконец сказал мистер Тредголд. – Не разделяете ли вы часом библиографических интересов мистера Глайвера?

Я ответил, что в свое время увлекался библиографией.

– В таком случае, может, вы выскажете свое суждение кое о чем?

Он провел меня к застекленному книжному шкафу в дальнем углу комнаты и достал с полки книгу – «Epithalami» Баттисты Марино [114]114
  [Джамбаттиста Марино (1569–1625) – итальянский поэт, один из крупнейших представителей литературы барокко, чей необычный метафорический язык оказал сильное влияние на английского поэта Ричарда Крэшоу. (Прим. ред.)]


[Закрыть]
(Париж, 1616; первый сборник Марино и единственный вышедший за пределами Италии).

– Великолепное издание! – с восхищением воскликнул я.

Мистер Тредголд сделал несколько точных и верных замечаний относительно качества, происхождения и ценности данного тома – он удивил меня широтой своих библиографических познаний, хотя в целом разбирался в предмете хуже меня. Он тотчас почтительно признал мое, как он любезно выразился, полное превосходство в подобных вопросах и высказал предположение, что мне следует заглянуть к нему еще раз, дабы ознакомиться с его библиотекой на досуге.

Таким вот образом я очаровал мистера Кристофера Тредголда.

Я вышел через боковую дверь и спустился по лестнице в сопровождении слуги, открывшего мне дверь несколькими часами ранее. Уже когда мы достигли нижней площадки, мистер Тредголд крикнул мне вслед:

– Заходите еще, в ближайшее воскресенье!

Я так и сделал – и в ближайшее воскресенье, и в следующее. К моменту своего пятого визита на Патерностер-роу, в начале октября, я измыслил способ извлечь выгоду из своих крепнущих дружеских отношений со старшим компаньоном.

– Боюсь, мистер Тредголд, – сказал я перед уходом, – сегодня мы с вами в последний раз столь приятно провели время.

В кои-то веки его лучезарная улыбка погасла.

– Что? Почему вы так говорите?

– Моя работа на мистера Глайвера, как вам известно, носила временный характер. Она закончится, как только он вернется с континента и я выполню последние свои обязанности перед ним.

– Но чем же вы будете заниматься потом? – спросил мистер Тредголд, всем своим видом являя неподдельное беспокойство.

Я потряс головой и сказал, что сейчас у меня нет на примете никакой подходящей работы.

– В таком случае, – просиял он, – я могу взять вас к себе.

Все вышло даже лучше, чем я смел надеяться. Я думал изыскать способ пристроиться в фирму в должности младшего клерка или даже рассыльного, а мистер Тредголд взял да предложил мне место своего помощника. Вдобавок он изъявил намерение познакомить меня с сэром Эфраимом Гэддом, королевским адвокатом, которому Тредголды часто передавали самые выгодные судебные дела, – в настоящее время сей господин искал преподавателя классических языков для тех желающих поступить в Иннер-Темпл, кто не имел университетской степени.

– Но у меня тоже нет степени, – сказал я.

Мистер Тредголд снова расплылся в счастливой улыбке.

– Уверяю вас, это обстоятельство не станет помехой. Сэр Эфраим всегда с готовностью следует рекомендациям «Тредголд, Тредголд и Орр».

Вкупе с новой должностью я получал хорошее жалованье в сто пятьдесят фунтов в год [115]115
  [Примерно 12 500 фунтов в месяц. (Прим. ред.)]


[Закрыть]
и мансардные комнаты в принадлежавшем фирме здании на Темпл-стрит, за весьма умеренную плату.

Мы договорились, что я приступлю к работе – характер которой почти умышленно не уточнялся – с первого ноября, то есть ровно через четыре недели, когда из предназначенных мне комнат съедет нынешний постоялец.

Я воротился в Кэмберуэлл, воодушевленный успехом, но опечаленный необходимостью покинуть свое уютное жилье. Синьор Галлини, оказавший мне много знаков доброты и внимания за короткое время нашего знакомства, был первым моим новым другом, заведенным в Лондоне, и мне было по-настоящему грустно расставаться с его тихим маленьким домиком, не говоря уже о прелестях восхитительной мисс Беллы, и перебираться в густонаселенный центр города. Но ничего не попишешь: в конце октября я переехал из Кэмберуэлла на Темпл-стрит. Утвердившись таким образом на новой стезе, я встретил Рождество 1848 года в Темплской церкви, вдохновенно распевая рождественские псалмы в окружении особо благочестивых прихожан из числа своих новых соседей – с сердцем, исполненным подлинной благодарности.

Первое письмо на новом месте я получил от синьора Галлини и Беллы (с ней я твердо решил не терять связи): они поздравляли меня с праздником и выражали надежду, что я преуспею на вновь избранном поприще. Через несколько дней после Рождества мне поступило еще два письма – на сей раз на адрес до востребования, который я завел поблизости, на Аппер-Темз-стрит, чтобы получать там всю корреспонденцию на имя Эдварда Глайвера.

Одно письмо пришло из Веймута, от матушкиного поверенного мистера Гослинга – он сообщал о продаже сэндчерчского дома, но указывал, что по причине его плачевного состояния мы выручили за него меньшую сумму, чем предполагали. Деньгами он распорядился согласно моим указаниям: вернул мистеру Мору долг, после каковой выплаты и ряда других необходимых расходов на руках у него осталась сумма в 107 фунтов 4 шиллинга и 60 пенсов. Я рассчитывал на много большее, но, по крайней мере, теперь у меня была работа и крыша над головой.

Второе письмо прислал доктор Пенни – врач, пользовавший матушку во время последней ее болезни.

Сэндчерч, Дорсет

4 января 1849 г.

Дорогой Эдвард! С глубоким прискорбием сообщаю вам, что бедный Том Грексби преставился вчера вечером. Кончина, благодарение Богу, была скоропостижной и безболезненной, хотя и совершенно неожиданной.

Я виделся с ним только накануне, и он находился в добром здравии. Наш друг почувствовал недомогание после полудня. Меня вызвали к нему, но к моменту моего прибытия он уже впал в беспамятство, и я ничего не мог сделать для него. Он мирно испустил дух в самом начале девятого.

Похороны состоятся на этой неделе, одиннадцатого числа. Премного сожалею, что вынужден доводить до вашего сведения столь печальную новость.

За сим остаюсь искренне ваш

Мэтью Пенни.

Неделю спустя, студеным январским днем, я в последний раз в жизни вернулся в Сэндчерч, чтобы проводить своего дорогого друга и бывшего учителя в безвозвратный путь на маленьком погосте над свинцовыми водами Пролива. Дул резкий восточный ветер, и земля под ногами была твердая, как камень, после затяжных крепких морозов. Когда все ушли, я долго стоял у могилы один и наблюдал, как последний свет дня угасает под натиском тьмы, покуда не перестал различать, где кончается небо и начинается колеблющееся пространство черной воды.

Я чувствовал полное одиночество, навсегда лишенный теперь дружеского участия славного Тома, ибо он был единственным в моей жизни человеком, по-настоящему понимавшим мои интеллектуальные устремления. За годы моего ученичества у него, щедро и бескорыстно делясь со мной своими обширными знаниями и поощряя меня всеми возможными способами, он дал мне средство подняться гораздо выше среднего уровня образованности. Не ограничивая мою свободу жесткими рамками системы, он научил меня думать, анализировать, усваивать и подчинять своей воле любой предмет, вбирая в себя. Все эти умственные достоинства понадобятся мне для предстоящего дела, и всеми ими я обязан Тому Грексби.

Я стоял у могилы, покуда не окоченел от холода, и вспоминал о днях отрочества, проведенных с Томом в его пыльном доме, забитом книгами. Я не искал утешения в религиозных постулатах о загробной жизни, ибо уже утратил всякое доверие к христианской вере, но я по-прежнему преклонялся перед ее поэтической мощью и не мог не произнести вслух блистательные слова Джона Донна, в свое время звучавшие и на похоронах моей матушки:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю