Текст книги "Карфаген смеется"
Автор книги: Майкл Джон Муркок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 48 страниц)
Дождь ослабел, и теперь я смог вернуться в «Пера Палас». Там я вымылся и переоделся. Потом, не дождавшись вестей от миссис Корнелиус, не меняя своих планов, я снова отправился в «Токатлиан». По дороге я задержался в «Ротонде». Там я обнаружил нескольких девочек, была и рыжеволосая итальянская мадам, но никто не видел моей Эсме. Я сказал, что они получат награду, если смогут отыскать ее или раздобыть ее адрес. Кажется, они предположили, что я собирался ее купить, поэтому сразу согласились помочь.
В ресторане я встретил баронессу, снова наслаждавшуюся обществом графа Синюткина. Возможно, они стали любовниками. Он поднял красивое, лицо со шрамом и мило мне улыбнулся. Мне бы тогда очень помогло, если бы баронесса обратила свою привязанность на кого–то другого, но, полагаю, она оставалась по–прежнему верна мне. Граф Синюткин, облаченный в новую форму, тепло меня приветствовал. Мы обсудили кампанию в Анатолии. Граф сказал, что греки сталкивались с сопротивлением главным образом со стороны нерегулярных отрядов вроде тех, которые я наблюдал на юге России. Я поведал ему, что лично знал Махно и неоднократно видел Григорьева, и сам Петлюра рассчитывал на мое сотрудничество. Синюткин назвал нескольких предводителей банд. Он именовал их «кондотьерами». Самым известным и наиболее популярным оказался некто по имени Черкес Этем[86]86
Точнее, Этхем–черкес – османский и турецкий военный деятель времен Войны за независимость Турции. Прославился как военачальник в так называемых Национальных силах. Впоследствии возглавил одно из крупнейших восстаний против Мустафы Кемаля Ататюрка. После разгрома восстания бежал за границу, в 1930‑х гг. был амнистирован, но на родину не вернулся, умер в Иордании. Увлекался идеями В. И. Ленина.
[Закрыть]. В Анатолии он играл ту же роль, какую Панчо Вилья играл в Мексике.
– В схожих обстоятельствах, кажется, появляются схожие персонажи, да? А тем временем французы терпят поражения в Северной Сирии.
Меня внутренние турецкие дела не интересовали, я слушал только из вежливости.
– Они борются старыми средствами со старыми проблемами, – заметил я. – Бандит на большой лошади не может ничего добиться. Неужели так важно, кто побеждает? Все они – пережитки древности.
– Некоторые более прогрессивны, чем другие, – мягко настаивал Синюткин. Его голубые глаза изучающе смотрели на меня. – Для современного вооружения, в конце концов, необходимы современные банковские счета.
– Необязательно, граф. В Киеве лет семь или восемь назад я спроектировал и построил превосходный дешевый аэроплан. Средств, которые потребовались бы на сотню обычных машин, хватило бы на тысячи таких аэропланов. Армия могла бы завоевать все воздушное пространство с помощью моего самолета.
Я не хотел хвастаться, но тем не менее произвел впечатление. Синюткин действительно заинтересовался:
– Этот проект увенчался успехом?
– Во многом. Мой первый полет видел весь Киев. Вы, должно быть, читали об этом в Москве. – Я иронически улыбнулся.
– Да, что–то смутно припоминаю. Вашу машину, конечно, могли использовать во время войны?
– Я не стану сейчас рассказывать обо всех своих провалах, граф Синюткин. Достаточно сказать, что чертежи были переданы в Военное министерство в Санкт–Петербурге вместе с несколькими другими моими изобретениями, и гибнущие царские бюрократы сделали то, на что они только и были способны, – не обратили на них внимания. Естественно, мне не прислали даже уведомления о получении. Но другие оказались не столь медлительны – ко мне обратились за помощью. Одну из моих машин использовали во время последней обороны Киева. Если бы не трусость националистов, все могло бы кончиться иначе. Так думал Петлюра.
Граф Синюткин оживился. На его лице, несмотря на шрам, выразилось поистине детское волнение:
– Ей–богу, Пятницкий, вы могли бы нажить состояние!
– Это неважно. Я буду счастлив, если смогу хоть сколько–нибудь улучшить жизнь обычных людей. Средства на существование нужны, но моя жизнь прежде всего посвящена созиданию лучшего будущего.
– Понимаю, почему вы с Колей были так дружны. – Граф пришел в восторг. – Иногда вы говорите в точности как он.
– У нас много общего.
– Надо полагать, большевики очень хотели бы, чтобы вы остались в России. Даже они понимают, насколько ценны изобретатели–инженеры.
– Я никогда не стал бы помогать Ленину или Троцкому проливать кровь невинных. Любому разумному правительству я с радостью предоставлю свои изобретения, но служить тиранам не буду.
Синюткин наклонился ко мне. Его лицо посерьезнело:
– Желаю вам удачи, Пятницкий. – Потом он нахмурился и посмотрел куда–то в сторону. Полагаю, он увидел внизу какого–то знакомого. Поклонившись нам обоим, граф поднялся. – Надеюсь, мы еще побеседуем.
– Маленький гений! – Баронесса погладила меня по щеке. Мешки под глазами она аккуратно скрыла слоем пудры. Леда надела крошечную шляпу с модной вуалеткой и надушилась чуть сильнее обычного. Возможно, из–за этого она казалась уже не красивой молодой женщиной, а настоящей светской дамой из высшего сословия. – Думаю, ты произвел на нашего графа впечатление. Мне нравится, когда ты заводишь разговор о своих машинах, хотя я почти ни слова не понимаю. Но представь, каких успехов ты мог бы добиться в Берлине!
Я, как обычно, понял намерения Леды и погладил ее по руке. Она вздохнула:
– С Китти очень трудно. Немцев возмущают мои отлучки. Я говорю им, что ухаживаю за больной подругой, но они подозревают правду. Нам нужно покинуть Константинополь как можно скорее, Симка.
– Сегодня днем я должен встретиться с одним человеком, – обнадежил я баронессу. – Видимо, у меня могут быть какие–то новости уже к вечеру.
– Ты же не бросишь нас, мой дорогой?
Это было уж слишком драматично. Она никак не могла выразить свои истинные опасения.
– Конечно, нет.
Я снова погладил баронессу по руке и передал ей меню. К тому времени как мы доели дрянной борщ и какие–то фаршированные капустные листья, мой взгляд был почти постоянно прикован к происходящему на улице. Капли дождя быстро стекали по стеклу, искажая силуэты пешеходов, которые по большей части стали напоминать полулюдей, известных из классической мифологии. Несколько раз я был почти уверен, что заметил Эсме. Я знал, что веду себя просто смешно, преследуя призрак, почти наверняка порожденный моей собственной фантазией. Я сосредоточился на еде, но баронесса, заметив мое возбуждение, небрежно спросила о миссис Корнелиус. Я ответил какой–то дежурной фразой и попытался сосредоточиться. Я знал, что страдаю от легкой контузии и нехватки сна. Я выставил себя дураком, поддавшись такой нелепой галлюцинации. Очевидно, я ошибся в «Ротонде». Если я найду Хелену, то она наверняка окажется крашеной смуглой зеленоглазой девицей лет двадцати. Конечно, я пытался мыслить разумно, но моей силы воли не хватало на то, чтобы действовать, повинуясь велениям разума. Вскоре я поспешно покинул «Токатлиан», пообещав Леде, что мы снова встретимся в ближайшее время. Я пересек улицу и занял прежний наблюдательный пункт в баре «Ротонда». Девушки заходили туда, встряхивая мокрые зонтики и плащи. Некоторые приветствовали меня. Некоторые попытались усесться рядом со мной. Я их игнорировал. Сирийский цербер выполз из своей конуры и нахмурился, завидев меня. Я заказал выпивку и расположил его к себе, дав большие чаевые. Его иссохшее лицо смягчилось, он посмотрел на меня и послал мне улыбку, исполненную удивительной, почти искренней радости. Мы снова стали союзниками, если не друзьями. Я потягивал абсент и наблюдал за толпой. Оркестр заиграл причудливую смесь турецкой музыки и американского джаза. Мужчины и женщины выходили на крошечный деревянный танцпол и двигались как марионетки, дергаясь взад–вперед в такт нелепому ритму, подражая какому–то танцу, который они только что видели в дешевом кино. Пришла Соня. Она покачала головой, давая мне понять, что у нее нет никаких сведений, а потом удалилась с пожилым итальянским офицером. Я дремал над своим стаканом. Я думал о том, что написать Коле. Я знал, что должен по крайней мере оставить сообщение в «Паласе», но убедил себя, что посыльный догадается, где я, если не сможет найти меня в «Токатлиане». Я отправился в маленькую заднюю комнату, где сириец обменивал деньги по кошмарному курсу, и приобрел несколько английских соверенов. Желая сохранить сосредоточенность, я вдохнул приличную дозу кокаина, купленного у сирийца по завышенной цене, а потом вернулся к абсенту и скуке дешевых духов, мягких плеч, коротких причесок и ярких платьев. Мне было нужно нечто совершенно иное: светлые кудри и нижние юбки, розовая кожа и чистые голубые глаза.
Дождь прекратился. Я прошел по покатым улочкам до кафе напротив ворот Галатского моста и заказал среднюю порцию сладкого кофе. Я сидел и смотрел, как мимо сновали люди со всех концов земли. В этом районе было полно уличных продавцов, до невозможности расхваливавших свои жалкие товары. Толстые турецкие бизнесмены в фесках и темной европейской одежде собирались в группы и оживленно жестикулировали, проводя время в обсуждении сомнительных сделок. Вопреки логике я решился приобрести некий экмек–кадаиф[87]87
Экмек кадаиф – один из вариантов десерта кадаиф, подается с густыми турецкими сливками, каймаком. Похож на щедро пропитанный сахарным сиропом пористый корж.
[Закрыть], «бархатный хлеб», который турецкие женщины считали совершенным сочетанием муки и сливок. Вероятно, в то время в Константинополе созданием новых сладостей занимались очень многие – куда меньше людей обсуждали серьезные проблемы, возникавшие в этом городе. Но вполне возможно, что для турок это и есть самое подходящее занятие. Еще я очень полюбил блюдо, которое называлось «обморок имама». Имам–байялды[88]88
Обморок имама (имам–байялды) – закуска из баклажанов с перцем, луком и вялеными помидорами.
[Закрыть] был самым восхитительным яством из всех, что мне случалось пробовать. Он до сих пор кажется мне куда вкуснее любых кулинарных изысков Вены или Парижа. К тому времени как сгустились сумерки, я съел целых две порции. Именно в сумерках я в последний раз видел мою Эсме и теперь сидел, питая суеверную надежду, что она снова появится в то же самое время. По обе стороны моста собирались корабли, дожидавшиеся развода понтонов, – такое повторялось дважды в день, утром и вечером. Глядя на них, я задумался, на каком судне предпочтительнее уехать – британском или американском. Практически все паромы, отправлявшиеся в Венецию, подвергались строгим полицейским проверкам – было невозможно подняться на борт или сойти на берег без необходимых документов. Пришло время, когда мне следовало отыскать болгарского специалиста по подделке документов и запастись соответствующими бумагами. Я хотел помочь баронессе фон Рюкстуль, но, может статься, придется оставить ее здесь, как она и опасалась. Она быстро отыскала бы другого защитника. Ее положение было не таким сложным, как у всех прочих. Люди из лучшего московского и петербургского общества каждое утро собирались толпами у входов в посольства Франции, Германии, Великобритании, Италии, даже Бельгии. У французов появилась такая шутка: можно убедиться в том, что русский попал в отчаянное положение, если ему приходится выбирать между самоубийством и Бельгией.
Лучшие русские гибли и пропадали на холодных лемносских берегах. Профессора крупнейших академий, ученые, адвокаты, художники, музыканты и философы теснились в лагерях, где умирали от сыпного тифа или пневмонии. Принцы крови униженно ползали перед мелкими чиновниками Германии, которую они едва не уничтожили. И конечно, бесполезно было напоминать о древних языческих завоеваниях великих христианских городов, Рима и Киева и всех прочих, жители которых сносили подобные оскорбления. Порядочные, набожные христиане терпели дурное обращение, они гнили заживо и погибали. А весь мир спокойно взирал на происходящее, все демонстрировали полнейшее довольство. Царь Николай и его правительство доверились устаревшим институтам власти. Даже русские монархисты говорили об этом. И теперь уцелевшие представители российского дворянства заплатили ужасную цену за близорукость и безумие своего властителя, за царицу, возжелавшую самозваного святого, советы которого привели к грубейшим стратегическим ошибкам во время войны.
Когда стемнело, я удалился от берега и двинулся обратно по булыжникам и каменным ступеням, я пробирался между зданиями, которые поднимались вверх криво, как пьяные, наклоняясь и сплетаясь в безумной геометрии невозможных линий и углов. Где–то начался пожар, и послышался сумасшедший звон огромного колокола с Галатской башни, построенной именно для этой цели. Одна из многих частных самозваных пожарных команд (обычно состоявших из самих поджигателей) срочно принялась за дело. Это был настоящий хаос босых ног, фесок, тюрбанов, старых ослов, шлангов и медных котлов с водой – неуклюжее сборище головорезов, которые крали столько же, сколько спасали.
Едва вернувшись в знакомый, залитый электрическим светом мир Гранд рю, я увидел, как из моторного такси высунулась миссис Корнелиус. Она махала мне и что–то кричала – я не мог разобрать, что именно. Я попытался погнаться за нею. Она бросила на меня злобный взгляд: «Если ты не ’оторо’ишься, Иван, мы н’када не ’ыб’ремся ’тсюда!» Потом такси свернуло в сторону Топхане и исчезло. Я так и не понял, следует ли дальше преследовать миссис Корнелиус, или нужно вернуться в «Токатлиан» и припасть к утешительной груди моей Леды, а может, попытаться еще раз проверить, появилась ли Эсме в «Ротонде». Едва ли не прежде, чем осознал, что делаю, я шагнул в двери кафе и попал в мир теплой продажной плоти и отвратительных тканей. Я всегда, еще со времен Одессы, чувствовал себя непринужденно в такой атмосфере. Возможно, все дело в том, что в подобных местах от тебя ничего особенного не ждут. Ты можешь бывать в питейных заведениях, рабочих пабах и борделях, пока способен держать рот на замке и платить по счетам. Ты среди друзей, и в то же время остаешься безымянным.
Все столики были заняты, поэтому я решил пробраться к бару и заказать абсент, как обычно. Я не видел ни Сони, ни сирийца, ни Хелены. Я чувствовал себя нелепо, потому что полагал: все втайне посмеиваются надо мной. Я тратил впустую слишком много времени, как говорила миссис Корнелиус. Мне следовало искать пути к бегству, готовить документы, изучать графики отправления пароходов и поездов. Тем не менее я не уезжал. Я все еще надеялся хоть раз увидеть девочку, убедиться, что ее сходство с Эсме – просто выдумка. Вдобавок я уже привык сидеть на одном месте. За последние годы, когда города сдавали и брали обратно, когда сменялись правительства и пересматривались законы, я научился тянуть время и выжидать подходящей возможности. Я иногда воображал себя рептилией, терпеливой старой ящерицей, которая способна лежать на скале много дней, пока в пределах досягаемости не появится добыча. В случае необходимости я могу преодолеть нетерпение, почти преодолеть само время, погрузиться в своеобразное полубессознательное бездействие. Этот совершенно неподобающий вариант ответа на тогдашние угрозы впервые открылся мне в «Ротонде». Поиск девочки стал делом первостепенной важности. Подумав, я уверил себя, что я легко смогу жить и работать в Константинополе. Здесь собралось много недавно прибывших дельцов, готовых профинансировать мои опыты, кроме того, я всегда мог найти работу механика. Я мог бы жить как паша на вилле, с которой открывался вид на Сладкие Воды Европы. Рядом будут соотечественники, с которыми я смогу беседовать, сотни книг и журналов, изданных на русском языке. Я не мог представить ничего подобного в холодном, строгом, величавом Лондоне. К тому же в Англии выбор юных девушек окажется не так велик. Оставаясь здесь, я смогу жить тихой, прекрасной трудовой жизнью, а если мне захочется расслабиться, когда угодно сумею насладиться всеми радостями, которые обещал Константинополь. Такой порядок пришелся бы мне по вкусу, я ведь был не просто человеком мысли – мной управляли великие физические страсти и горячность. Мне предстояло стать главным архитектором нового, блестящего христианского города.
Оглядываясь назад, я никак не могу понять, почему не захотел остаться и сделаться одним из столпов Константинополя. Трудности первых лет Ататюрка почти не изменили облик города. Он говорил, что Константинополь подобен западной блуднице. Он повернулся к городу спиной, чтобы уничтожить всякую связь между столицей и ее правителем. Он допустил, чтобы мечети увядали в нищете или становились музеями для туристов, он не давал образованным людям разрешения работать в Константинополе, и они были вынуждены переехать в Анкару. Но он не нарушал покой города, который принес богатство всей Турции. Ататюрк никогда не презирал золота, которое продолжало течь потоком через его «Стамбул». Вопреки всему Константинополь оставался центром мира. Ататюрк поднял свой флаг над скопищем землянок, над Анкарой, своей новой столицей, он требовал от подданных пуританской суровости, которой сам пренебрегал. И он пил и блудодействовал, что и привело к ранней смерти, – он исключительно точно подражал лицемерным султанам, которых на словах порицал. Константинополь не обращал на это внимания, это не тревожило город, привыкший к деспотам и их чрезмерной напыщенности. Константинополь жил под пятой тиранов по крайней мере три тысячи лет. Я начал убеждать себя, что гораздо разумнее жить недалеко от России. Будет намного легче возвратиться домой, когда придет время. Я воображал, как вернусь в Одессу, – богатый, торжествующий, щедрый; как сойду с корабля, под музыку духового оркестра и приветственные крики толпы, и привезу домой Эсме, подругу детства и мою невесту.
Она пришла одна. Поначалу перед глазами у меня скользили только порождения фантазии, и я почти не обратил на нее внимания. В тот вечер на ней было одеяние из потускневшего синего бархата, по крайней мере на два размера больше, чем следовало, волосы под плюмажем из павлиньих перьев она стянула в узел. Ни косметика, ни безвкусное платье не могли скрыть ее прелесть. Я с трудом сдерживался, в голове стучало, я со звоном опустил стакан на стойку. Мое сердце едва не выскакивало из груди, но я старался сохранять самообладание, следя за Эсме уголком глаза. Прижимая к груди небольшую, расшитую блестками театральную сумочку, она нерешительно пробиралась вперед, лавируя между посетителями. Сдерживая дрожь, я медленно поднялся на ноги, потом осторожно, шаг за шагом, двинулся к ней так, как умирающий человек приближается к оазису, который может оказаться всего лишь миражом. И вот я остановился прямо перед нею. Она замерла. Я поклонился. Во рту у меня пересохло, но я использовал все свое обаяние и казался, уверен, внешне спокойным, даже немного равнодушным.
– Не хотите выпить, юная леди? – спросил я по–английски.
Она удивленно нахмурилась:
– Я католичка.
Она говорила на дурном французском языке с акцентом, которого я не мог распознать. Она думала, что ответила на мой вопрос. Я улыбнулся, она тоже. Это была все та же Эсме, с полными губами и широко открытыми глазами. Все ее лицо мгновенно ожило. Она осознала, что неправильно поняла меня, и произнесла что–то по–турецки. Я пожал плечами и жестами изобразил полнейшее недоумение. Я чувствовал прилив невероятной радости. Я не ошибся. Она оказалась близнецом Эсме. Она рассмеялась. Это был смех Эсме, громкий и музыкальный.
– Ведь ты Хелена, не так ли?
– Хелена, да, мсье.
Она быстро кивнула, как будто я продемонстрировал необычайную понятливость, и ей хотелось ободрить меня.
Я нежно взял ее за руку и отвел в самый тихий уголок кафе.
– Ты будешь абсент? А может, лимонад?
Девушка поняла мой французский и выбрала лимонад, свидетельствуя, что она вовсе не закоренелая шлюха, а обычная школьница, которая в результате некоего ужасного стечения обстоятельств вынуждена вести такую жизнь. Еще оставалось время для того, чтобы спасти ее.
Презрительно взглянув на сирийца, который мне заговорщицки подмигнул, я заказал напитки.
– Ты меня узнала? – спросил я.
Она нахмурилась, потом быстро поднесла руку ко рту:
– О! Тот человек на остановке!
– Я потревожил тебя, и мне очень жаль. Но ты – оживший портрет моей умершей сестры. Ты можешь представить, как я был потрясен. Ты казалась призраком.
Я ее не напугал. Она снова расслабилась, любопытство вынудило ее остаться. Она склонила свою маленькую головку набок, как делала Эсме, и сочувственно спросила:
– Вы русский, мсье? Ваша сестра была… – Она не могла подыскать слово. – Большевики?
– Вот именно.
– Мне вас жаль, – мягко проговорила она.
Точно так же дрожал голос Эсме, когда она была взволнована. Даже чуть заметный жест, выдававший беспокойство и возбуждение, казался тем же самым.
– Ты понимаешь, почему я искал тебя? Тебя действительно зовут Хелена?
Она заколебалась, как будто хотела назвать мне настоящее имя. Потом осторожность взяла свое. Она наклонила голову:
– Хелена.
– Ты гречанка?
Она пожала плечами, пытаясь удержать маску, которая все еще была для нее непривычна:
– Все мы кто–то, мсье.
Я чувствовал в глубине души огромную, невероятную нежность. Она была Эсме, моей любимой розой. Я хотел протянуть руки и стряхнуть пудру с ее щек, обнажив прекрасную кожу. Я хотел воздействовать на нее добротой, как воздействовал на Эсме, любовь которой считал само собой разумеющейся, в чьей верности никогда не сомневался. Эсме поклонялась мне. Они оторвали ее от ее судьбы, точно так же они пытались поступить и со мной. Они извратили ее душу. Они сделали ее обычной: дитя революции с ужасной гримасой, на месте которой когда–то была искренняя улыбка.
– Твои родители еще живы?
– Конечно. – Она махнула рукой куда–то вдаль, за двери. Сверкнула медная змея волос, заблестели зеленые эмалевые глаза. – Там.
– И кто они по национальности?
Думаю, мои расспросы стали ее раздражать. Вздохнув, она неловко вытянула руки, унизанные дешевыми кольцами.
– Румыны, – сказала она. Под маской ее голубые глаза светились чистотой и непорочностью. – Они приехали до войны.
– Ты составишь мне компанию сегодня вечером?
Она поправила пальцами прическу:
– Именно для этого я здесь, мсье.
Я покачал головой, затем решил ничего не объяснять. Я все–таки боялся, что напугаю ее, и она умчится туда, где я никогда не смогу ее отыскать. И я ограничился вопросом:
– Так у тебя нет особого друга?
В ее вздохе был намек на притворную пресыщенность, игривое кокетство, напомнившее мне о подобных ответах Леды:
– Пока нет, мсье.
Я не стал обращать внимания на это притворство и на миг коснулся ее руки:
– Меня зовут Максим. Я хочу защищать тебя. Могу я называть тебя Эсме, а не Хеленой?
Она была озадачена, но не выказала неудовольствия:
– Если тебе так нравится. – На лице ее отразилось самое искреннее сочувствие. – Но не грусти, мсье Максим. Мы здесь для удовольствия, не так ли?
Она умолкла и спокойно выпила, глядя, как танцуют другие пары. У нее была такая же осанка, как у Эсме, те же непринужденные движения головы и плеч, то же выражение лица, тот же восторг перед чудесами мира. Мне хотелось увидеть ее в приличном платье, с расчесанными и как следует уложенными волосами, но я был еще слишком осторожен, чтобы предложить подобное, – я мог ее напугать, и она пустилась бы наутек, если бы я слишком поторопился. В таком возрасте девочки способны быть особенно капризными. Она, казалось, радовалась моему обществу, но все же в любой момент могла захотеть уехать с кем–то другим или решить, что ей не нравится форма моего носа. Она совсем недолго была шлюхой, иначе у нее выработался бы профессиональный интерес к мужчинам.
– Что ты делала раньше, до того, как стала приезжать в «Ротонду»? – небрежно поинтересовался я.
– Я… – Она сжала губы. Она по–прежнему сохраняла осторожность. – Я работала.
– А твои родители?
– Отец – плотник. Мать ходила в большие дома. – Она указала на богатые районы Перы. – Теперь она не может. И я прихожу сюда.
Все это подтвердило мою возрастающую уверенность – я избран самой судьбой, чтобы спасти ее. Наверное, у нее было немного мужчин до американского моряка, если они вообще были.
– Хорошо, – сказал я. – Может, я смогу предложить тебе работу. Я собираюсь нанять компаньонку. Это не уловка. Спроси кого угодно. Любую из девочек. Даже сириец поручится за мою честность. Если ты, к примеру, заинтересуешься предложением, я встречусь с твоими родителями и все будет устроено как следует.
Она не все поняла и как–то неопределенно кивнула. Она достала из сумочки пачку дрянных сигарет и неловко вложила одну в дешевый деревянный мундштук, раскрашенный под слоновую кость. Я протянул руку с зажженной спичкой, довольный тем, что она, очевидно, не привыкла курить. Я по–прежнему боялся делать замечания или поучать ее. Молодые девушки и так страдают от чувства вины. И человек, который напомнит им об этом, вероятно, вызовет только ненависть. Я продолжал осторожно прощупывать путь. Я шутил с нею. Смех всегда помогает женщинам преодолеть стеснение – в этом отношении он лучше и дешевле шампанского. Она становилась все раскованнее и даже попыталась перевести шутку с турецкого языка на французский. У нее ничего не получилось, но мы оба расхохотались. Я предположил, что ей могло бы понравиться одно кабаре на Пти рю, и она с готовностью последовала за мной. Театр был длинным низким зданием, полным дыма, пота и керосиновых ламп. Обычные турецкие торговцы хихикали, наблюдая там за прыжками третьесортных французских актеришек из мюзик–холла, притворявшихся исполнительницами танца живота и денди. Но ей нравились комические танцы. Она беспомощно цеплялась за мою руку, не в силах сдержать безумный смех при виде трюков, которые проделывали поеденные молью ученые тюлени. Мы с Эсме ходили в цирк в Киеве. Была весна. Капитан Лукьянов дал нам немного денег, моя мать снабдила нас свертком с хлебом и колбасой. Мы впервые отправились на вечернюю прогулку без взрослых. В большом белом шатре горели цветные лампы. Прожектор озарял огороженную арену, по которой носились тигры, вздымая опилки в воздух, а полуодетые нимфы танцевали наверху, среди теней. Эсме заплакала, увидев грустного слона, и испугалась, что клоуну на самом деле сделали больно, когда напарник стукнул его ведром. Когда мы уходили, в воздухе разливался аромат свежей сырой травы и майских цветов. Тот цирк был огромен. Он занимал все дно Бабьего Яра, над которым я позднее взлетел. Я искал Зою, свою цыганку, и почти не слушал взволнованную Эсме. Как же я был глуп – я не замечал ее любви! Мне следовало лучше защищать ее. Она была слишком хороша. Она хотела спасать людей, она помогала солдатам выживать. Солдаты вернулись и сделали ее шлюхой.
Мы немного прогулялись по близлежащему кладбищу. Казалось, Эсме совершенно успокоилась и готова была откликнуться на любое мое предложение. Я отвел ее в «Токатлиан». Мы вошли через черный ход. Я не хотел, чтобы меня заметили сидящие в ресторане. Там я договорился с Олмейером о своей обычной комнате, Эсме в это время ждала в узком, слабо освещенном коридоре. Она все еще улыбалась, вспоминая о кабаре, и пыталась сдерживаться, когда поднималась по лестнице. Я посоветовал ей вести себя естественнее. Она тут же фыркнула. Я рассмеялся. Она сделала меня таким счастливым! Я распахнул дверь номера и показал ей все, что там было. Она замерла. Очевидно, она никогда не видела такой роскоши.
– Сначала, – сказал я, – нужно еще прогуляться. Свежий воздух нам не повредит.
Я увел ее с шумной и блистательной Гранд рю к посольствам и маленьким площадям, к тихим кафе.
Мы оставили позади всю городскую суматоху. Мы были в небольшом парке, почти безмолвном, у памятника какому–то мертвому паше. С этого места мы могли ясно разглядеть миллион крошечных огоньков Стамбула. Я немного подождал, а потом увлек ее в тень искривленного душистого кипариса.
– Ты голодна, Эсме?
Она посмотрела мне прямо в глаза. Она казалась пораженной, как будто внезапно поняла, насколько глубоки были мои чувства, насколько важна для наших судеб эта встреча. Ее маленькое личико сразу стало серьезным, и она искренне ответила:
