Текст книги "Карфаген смеется"
Автор книги: Майкл Джон Муркок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 48 страниц)
В турецкой столице к армянам относились так же, как к евреям в Одессе. Тусклый солнечный свет уже пробивался сквозь туман. Брэгг напоминал собаку, почуявшую запах дичи.
– Ага!
Он всмотрелся вперед, а потом взмахнул трубкой, показывая куда–то вдаль. Мы с баронессой обернулись. Туман отступил, как занавес, и корабль внезапно вошел в более прозрачную воду. Я увидел темно–серую полосу, которая оказалась береговой линией. Там были довольно обычные квадратные здания и несколько деревьев. Ничего похожего на обещанное чудесное зрелище.
– Константинополь кажется довольно скучным. – Баронесса взволнованно рассмеялась. – Полагаю, так всегда и бывает. Действительность неизменно разочаровывает.
Издалека послышался вой сирен с невидимых кораблей. Каик под треугольным парусом прошел мимо правого борта. Он сильно клонился набок. Бриз усиливался. Я начал различать множество таинственных шумов, как будто совсем рядом с нами разворачивалась энергичная деятельность. Корабль сделал поворот и вошел в гавань. Тогда клочья тумана остались позади – как обрывки одежды, они спадали с корабельной оснастки. Мы немедленно вышли на открытую воду. Очертания берега стали более четкими. У края воды я разглядел большие здания, как будто поднимавшиеся прямо из моря. Они, похоже, были построены из серого известняка. Мелкий моросящий дождь падал с облаков, словно прозрачный жемчуг. Буксиры, два–три маленьких парохода, колесный пароход с кормовым колесом, множество парусников – все они деловито перемещались вдалеке от нас. Казалось, тут собрались корабли из разных столетий. Справа от меня был европейский берег, слева – азиатский. Я смотрел то в одну сторону, то в другую. Я ожидал слишком многого, но над обоими берегами повисла непроницаемая пелена тумана. Мы миновали небольшие белые здания и тонкие деревья, крошечные причалы, к которым были привязаны одномачтовые рыбацкие каики; темнолицые мужчины в простых рубахах катили бочки, перетаскивали ящики и чинили сети, как прибрежные рабочие во всем мире. Большинство моряков, однако, носили красные исламские фески. Все больше кораблей появлялось вокруг нас, они мчались в разные стороны, дымя, скрипя, гудя, как будто совершенно неуправляемые. Каики носились взад–вперед с немыслимой скоростью, как маленькие электромобили на выставке. Меня взволновала эта обычная повседневная суета. Здесь все было иначе, не так, как в безмолвных, тревожных, мрачных русских портах, в которых мы останавливались прежде. И все же я был разочарован. Константинополь оказался обычным оживленным морским портом, более крупным, чем довоенная Одесса, но не слишком отличавшимся от нее. Однако мне было приятно видеть такую активную деятельность и не слышать орудийных залпов.
«Рио–Круз» снизил скорость вчетверо, сделав поворот на правый борт. Сирена резко взвыла, когда нос нашего судна оказался совсем рядом с колесным пароходом, заполненным безразличными левантинцами. Тридцать смуглых голов без особого интереса повернулось в нашу сторону: собрание засаленных тюрбанов, фесок, бурнусов и бумазейных шапок. На бортах парохода выделялись ярко–красные полосы. На покрытой копотью трубе красовался серебристый исламский полумесяц. Направляясь к азиатскому берегу, пароход стучал, как швейная машинка, а наше собственное судно ворчало, словно сварливая старая леди, потревоженная хулиганами.
Теперь в шуме гавани послышались человеческие голоса. Я уловил знакомые запахи горящей нефти и сладких специй. Позабыв о своем предполагаемом сыпном тифе, я оживился, а баронесса, напротив, почему–то становилась все задумчивее и мрачнее. Крики на разных языках звучали то громче, то тише, как будто подчиняясь ритму волн. Когда взошло солнце, морось рассеялась. Джек Брэгг вернулся, чтобы проследить за моряками, которые возились с канатами и оснасткой, потом судовые двигатели заработали в другом ритме – сильный, медленный глухой стук встряхивал весь корпус корабля каждые несколько секунд. На мостике ясный, решительный голос капитана растворялся в гомоне, несшемся из порта, – мы подплывали все ближе к европейскому берегу. Я мог уже различить людей, небольшие кафе с выступавшими над водой балконами, на которых пили кофе и беседовали турки, не обращавшие на нас внимания. Я видел частые ряды вечнозеленых растений, бесчисленные тропинки, ведущие прочь от берега, от скопищ зданий, ящиков, бочек и мешков, загромождавших причалы.
И тогда наконец солнечные лучи засияли в полную силу, туманная преграда рассеялась и мы смогли разглядеть всю панораму. Она меня поразила – я не сознавал, как много оставалось вне поля зрения.
Внезапно Константинополь озарился ярким светом. Говорить стало невозможно. Думаю, даже баронесса была поражена. Я перестал обращать внимание на корабли, голоса или какие–то другие обычные детали портовой жизни.
Сквозь массивные густые облака солнце распростерло золотой веер лучей шириной в милю над городами–спутниками Стамбулом и Перой, которые располагались на холмистых берегах по обе стороны Золотого Рога[53]53
Стамбул расположен на берегах пролива Босфор, разделяющего город на европейскую и азиатскую части, соединенные мостами. Также упоминаются районы города: Галата – исторический район европейской части Стамбула, основанный генуэзскими колонистами в поздневизантийскую эпоху как предместье Константинополя, позднее стал основным торговым районом города; Пера – прежнее наименование района Бейоглу в европейской части Стамбула, окруженного водами Босфора и бухты Золотой Рог.
[Закрыть]. Через несколько секунд исчезли даже воспоминания о тумане, и здания засветились и засверкали в прохладном ярком свете. Древний Византий со своими зубчатыми башенками и крепостями находился слева от меня, а коммерческая Галата распростерлась справа – новые здания, казалось, прижимались друг к другу на всем протяжении гавани. Подобно Риму, древний город был основан на семи холмах, и на каждом холме виднелись томные тополя, зеленые парки и аккуратные сады, тонкие башни и массивные купола. Сразу у береговой линии начинался Константинополь – один поразительный ярус над другим, уникальная алхимия истории и географии, архитектурная коллекция, собиравшаяся две тысячи лет. Зимнее солнце мерцало на мраморных крышах и золотило минареты, согревало нежные зеленые кипарисы. Повсюду были мечети, церкви и дворцы. Наш корабль и саму гавань затмевали разнообразные массивные каменные строения. Торговые корабли, эсминцы, фрегаты, буксиры роились у основания города, как мелкие мошки на поверхности воды. Я не ожидал увидеть нечто настолько величественное, настолько восточное и фантастическое. Даже заводской дым, поднимавшийся тонкими столбиками в дюжине мест, мог исходить от экзотического аравийского костра. Я почти поверил, что он вот–вот примет форму гигантских духов или летающих коней. В тот миг я мог вообразить себя Гаруном–аль–Рашидом или странствующим Одиссеем, впервые узревшим ослепительную Трою. Это видение было почти болезненным в своем разнообразии и красоте: наш имперский город.
«Рио–Круз» постепенно приближался к низкому мосту, соединявшему Стамбул и Галату, его очертания были почти полностью скрыты множеством кораблей и лодок, пришвартованных к этому сооружению. У обоих концов моста стояли мечети с огромными куполами, окруженными высокими тонкими башнями из мрамора. Последнее из облаков удалилось к горизонту и повисло там, белое и огромное, посреди сверкающей синевы. И мне открылись новые детали облика двух городов: минарет над минаретом, купол над куполом, дворец над дворцом, на огромной высоте, у нас над головами. Здесь была слава Византии, повторенная тысячу раз завистливыми преемниками Сулеймана, которые считали себя хранителями традиций Константина, даже несмотря на то, что принесли в его город свою веру. Все их мечети были построены в подражание Айя–Софии, которая теперь сама стала мечетью, – зтот благороднейший храм, величайший из всех, возведенных во славу Христову. Сияя зеленью, золотом и белизной в легком солнечном свете, город выглядел крупнее, запутаннее и древнее всех тех городов, которые я видел прежде. Когда я это осознал, меня на мгновение охватил ужас. Как легко можно было исчезнуть в Константинополе, заблудиться, сгинуть, пропасть в лабиринтах его бескрайних базаров.
По сравнению с Константинополем Одесса казалась всего лишь небольшим провинциальным городом. Джек Брэгг ненадолго присоединился к нам. Он снисходительно улыбнулся:
– Выглядит внушительно, но подождите – вы еще почувствуете здешний запах. Мы пришвартуемся у европейской таможни, на том причале. Но сначала нам нужно направиться к Хайдарпаше. – Он указал на азиатскую сторону города. – В Скутари. В большинстве мест этот пролив не шире Темзы. Но какой удивительный водораздел!
Его хладнокровие меня возмутило. Эти слова разрушили мои мечты, которые превращались в настоящие молитвы. Я попытался вобрать в себя сразу весь этот город. Корабль повернулся кормой к Византии и начал двигаться к восточному берегу, где поодаль друг от друга стояли более новые и высокие официальные здания, хотя среди деревьев еще виднелись купола и минареты. Мы приблизились к иностранным военным кораблям, ходившим под флагами Италии, Америки, Греции, Франции и Англии – кресты Христовы, триколоры свободы. Не было только нашего российского флага. Мы в течение многих столетий обещали вернуть Константинополь Христу, и накануне победы сами сбились с пути и уничтожили друг друга в кровавом пламени гражданской войны.
Наверное, я расплакался, когда миссис Корнелиус, прикрывая лицо носовым платком, пропитанным одеколоном, приблизилась, пошатываясь, встала между мной и баронессой и, приходя в себя, осмотрела панораму, а потом широко открыла глаза:
– Боже ж мой! Чертовски х’рошо выгля’ит с эт ст’р’ны, верно? – Она бывала в Константинополе проездом в 1914‑м с возлюбленным–персом. – Так близко и так дьяв’льски далеко, а, Иван?
Русские пассажиры по двое и по трое начали выбираться на палубу. Все они испытывали страх и, мне кажется, трепет. Константинополь был основой нашей глубинной мифологии, он значил для нас гораздо больше, чем Рим для католиков. Мimari Kimdir![54]54
Творения Его! (тур.)
[Закрыть] В последние годы миллионы людей умерли, искренне веря, что их жертва поможет нашему царю лично водрузить русского орла над Блистательной Портой. Плакаты утверждали, что торжествующий царь, подняв огромный меч, поставит ногу на шею павшего султана. И тогда царь приведет своих рыцарей к дверям Святой Софии и потребует возвратить Христу наш старейший храм после пятисот лет унизительного рабства. Вот самое худшее деяние большевиков – они приказали русским людям прекратить войну с турками и заставили нас уничтожать друг друга. Моим единственным утешением стал греческий флаг с синим крестом, который вился по ветру рядом с государственным флагом Соединенного Королевства. Когда еврейские хозяева Ленина заставили нас прекратить крестовый поход, греки отважно подняли знамя нашего Спасителя[55]55
Вторая греко–турецкая война (1919–1922) считается неотъемлемой частью войны за независимость Турции. Несмотря на первоначальные успехи греческих войск (к лету 1921 г. им удалось оккупировать почти весь запад Малой Азии), она закончилась для Греции полным разгромом и греко–турецким обменом населением. Значительную роль в победе турок сыграла поддержка со стороны большевистской России.
[Закрыть]. Но вскоре были обмануты и греки.
Теперь сирена «Рио–Круза» словно бы приветствовала другие суда. Я тогда пожалел, что не могу ступить на берег в форме донского казака как истинный представитель своей страны. Но было бы безумием подчиниться этому импульсу. Я удовольствовался краткой молитвой. Трое русских стариков уже опустились на колени. Многие рыдали и сжимали руками поручни. Айя–София была свободна от Ислама! Мы думали, что Христос вернулся. Но как мы могли предвидеть следующее предательство? Как раз тогда, когда «Рио–Круз» глушил двигатели у каменных причалов Скутари, европейские евреи, сидевшие в безопасности в своих финансовых крепостях, управляли капиталами союзников. Вскоре они стравили все нации. Еврей, называвший себя греком и носивший британский аристократический титул, стал главным организатором грядущего предательства: Захаров[56]56
Бэзил Захарофф (1849–1936) – греческий торговец оружием, фабрикант. Один из богатейших людей мира, заслуживший прозвища «торговец смертью» и «самый таинственный человек Европы». Основа его успеха – агрессивная тактика, хитрость и двуличие. Он продавал оружие всем участникам конфликтов, часто поставлял поддельные и неработающие машины, не брезговал саботажем. Работал в фирме «Викерс» с 1897 по 1927 г.
[Закрыть], оружейный король, уже продавал вооружение и грекам, и туркам, и армянам. Он ел хлеб с премьер–министром Венизелосом и пил ароматный кофе с нераскаявшимся защитником ислама, Мустафой Кемалем[57]57
Мустафа Кемаль Ататюрк (1881–1938) – турецкий реформатор, основатель Республиканской народной партии Турции, первый президент Турецкой Республики, основатель современного Турецкого государства.
[Закрыть]. И он лгал всем и каждому. Он хвастался, что в его венах течет кровь святого Павла, а затем отдал свой родной город Магомету. Сдача Константинополя стала еще одной строкой в бухгалтерских книгах «Викерс – Армстронг»[58]58
«Викерс – Армстронг» – британский инженерно–промышленный конгломерат, специализировавшийся на судостроении и производстве танков.
[Закрыть].
Корабль наконец пришвартовался. Рослые британские офицеры стояли на пристани, непринужденно беседуя с одетыми в хаки турками в красных фесках. Они едва взглянули на нас. Высокие, закрытые ставнями окна таможни стали превосходными насестами для нетерпеливых чаек, которые, казалось, были нам рады гораздо больше, чем люди. Автомобиль с красным крестом остановился у ворот. Из машины вышли доктор и санитарка. От волнения, от страха или от физической слабости я начал дрожать. Возможно, я впервые осознал, что освободился от России. Пуповину перерезали. Баронесса едва ли заметила мое состояние. Она интересовалась состоянием своей дочери. Встав в центральной части палубы, Джек Брэгг поднес к губам мегафон и объявил пассажирам, что возможна небольшая задержка, пока будут осуществляться необходимые проверки. У греческого священника, служившего Джеку переводчиком, на лице застыло спокойное выражение – он напоминал икону, его черные руки тряслись, когда он совершал умиротворяющие жесты.
Я оглянулся назад, на сияющую Византию, оставшуюся по ту сторону пролива. Именно здесь, предположил я, сидели в седлах первые гунны из вражеских орд; они щурили глаза и облизывали губы, предвкушая огромную добычу. Торговый центр всего мира, Византия находилась в состоянии упадка уже тогда, больше тысячи лет назад. Я все еще мог разглядеть ее далекие дворцы, ее зеленые и золотые холмы. На этом расстоянии она казалась неизменной, такой же, какой могла быть во времена Феодосия или Юстиниана Великого. И на протяжении тысячи лет моралисты называли ее упадочной и предсказывали конец, и все же ни один город, даже Рим, не сохранил своих изначальных свойств в той мере, в какой их сохранил Константинополь.
Миссис Корнелиус посмотрела на меня:
– Ты в ’орядке, Иван?
По–прежнему не в силах сдержать дрожь, я ничем не мог успокоить свою подругу. Я пытался заговорить, но мне не удалось. В горле было слишком сухо. Кажется, мои ноги подломились, хотя сознания я не терял. Я помню, как миссис Корнелиус проговорила: «’от дерьмо! Надо ж, черт ’обьри, ’овезло!» Опустившись у поручней, я увидел, как на борт поднимались первые офицеры. Я попытался встать, но снова рухнул – прямо к ее ногам. Я узрел свой рай. Теперь я чувствовал, что должен умереть.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В среду 1 января 1920 года я умер русским, а 14 января (по западному календарю) родился космополитом. Я перенес сыпной тиф. Для собственного успокоения британский доктор диагностировал перевозбуждение и истощение. Ich kann nicht so lange warten[59]59
Я не могу ждать так долго (нем.).
[Закрыть]. Судя по рассказам миссис Корнелиус и баронессы, я бредил на полудюжине различных языков. У меня были видения. Я говорил о своих любимых, о матери, Эсме, капитане Брауне, Коле, Шуре и остальных. Я вновь переживал славу и ужасы своего прошлого. Мне сказали, что чаще всего я представлял себя мальчиком в Одессе. Это меня не удивило. В Одессе я расстался с юностью (но в Константинополе мне предстояло обрести человечность).
К тому времени, когда я очнулся, уже стемнело. Я качался в широкой койке с высокими бортиками, как в колыбели. В слабом искусственном свете я разглядел сидевшую рядом баронессу. Ее волосы были растрепаны, на ней были надеты коричневое бархатное платье и желтый передник. Баронесса держала меня за руку, но сама дремала. Я слабо попытался подняться, но обнаружил, что ноги меня не слушаются. Веря, как всегда, в победу разума над материей, я не стал паниковать. Я знал, что в конце концов смогу ходить, требовалось только усилие воли. Когда я сжал руку баронессы, ее глаза механически открылись, как у куклы.
– Где я, Леда Николаевна?
– Это личная каюта капитана Монье–Уилльямса, Симка. Доктор думает, что ты в каком–то шоке. У тебя не сыпной тиф, однако всех уже проверили. Кажется, эпидемии на борту все–таки нет.
Я промолчал – пусть верит в то, что ее успокаивает.
– А госпожа Пятницкая?
Как выяснилось, она помогала ухаживать за мной, теперь же наслаждалась поздним обедом.
– Она сказала, что заглянет перед сном. И Джек Брэгг, и мистер Томпсон будут навещать тебя. Все мы, конечно, в карантине. Но это продлится недолго.
Тогда я поверил (и верю теперь), что случилось чудо. Я был спасен, чтобы исполнить свою миссию.
– Надеюсь, кокаин все еще у меня в багаже.
Я верил в силу наркотика гораздо больше, чем в способности врача–шарлатана.
– Я не смогу его забрать. Конечно, я ничего не сказала доктору.
Я погрузился в сон. У меня не было ни малейшей зависимости от наркотика, но его целебные свойства помогли бы мне излечиться. Уже тогда кокаин начал приобретать дурную славу. Художники рисовали мужчин, падающих в обморок на коленях у жен, и сопровождали картины надписью «Кокаин!». «Кока–кола» была вынуждена убрать это вещество из состава[60]60
На самом деле кока–колу запатентовали только в 1886 г. в качестве средства от кашля. Среди ее ингредиентов были орехи тропического дерева колы и листья коки, из которых в 1859 г. А. Ниман выделил особый компонент, названный кокаином. В конце 1890‑х гг. общественное мнение повернулось против кокаина, а в 1903 г. в газете «Нью–Йорк трибьюн» появилась разгромная статья, утверждавшая, что именно кока–кола виновата в том, что упившиеся ею негры из городских трущоб начали нападать на белых людей. После этого в кока–колу стали добавлять не свежие листья коки, а уже выжатые, из которых был удален весь кокаин.
[Закрыть]. Преследование завершилось запретом. Пока кокаин оставался доступным, международные фармацевтические компании ничего не могли поделать с этим средством. Эти компании хотели захватить все – так им удалось поставить свою марку на этот препарат и возвестить о нем как о чудодейственном лекарстве. Поэтому они втайне распространяли ложные сведения об отрицательных свойствах кокаина и старались представить потребителей порошка дегенератами. Как иронично это ни звучит, но употребление кокаина, вероятно, спасло меня от тяжелой формы сыпного тифа.
Я проснулся всего через полчаса или чуть позже. Леда по–прежнему сидела рядом.
– Ты должен простить меня, если я несколько странно себя вела нынче утром, – нежно заметила она. – Я думала, что ты неестественно холоден со мной. Теперь я понимаю, что ты был болен. Все еще хочешь договориться о встрече в Константинополе? – Она взяла влажный платок и отерла мой лоб. – Есть ресторан, куда ходят русские. Если мы расстанемся, то разыщем друг друга в «Токатлиане».
– Я запомню. – Я говорил очень тихо. Меня все еще удивляло, что я остался в живых.
Она смочила водой мои губы.
– Бедный маленький старый мореход[61]61
«Сказание о старом мореходе» – поэма С. Колриджа, написанная в 1797– 1799 гг. Основной эпизод мистического сюжета – убийство альбатроса, ставшее проклятием для моряка.
[Закрыть].
Это сравнение показалось мне непонятным, и теперь оно не стало яснее. Я никогда не видел альбатроса, уже не говоря о том, что никогда не убивал альбатроса стрелой. Меня всегда беспокоили люди, которым нравятся литературные параллели. Стихи и рассказы, которые они читали, что–то значили только для них и не имели практически никакого отношения к действительности. Но она была романтична, моя баронесса, и, наверное, я любил ее именно за это. Возможно, я чрезмерно погружен в науку. Я знал многих великих поэтов. И мало кто из них показался мне нормальным здоровым человеком. Что касается новой школы Т. С. Элиота[62]62
Томас Стернз Элиот (1888–1965) – американо–английский поэт–модернист, драматург и литературный критик.
[Закрыть] и ее попыток прославить язык и нравы трущоб, то у меня все это вызывает отвращение. Я наслушался подобной дряни на родине, когда люди вроде Мандельштама и Маяковского использовали жаргон, чтобы порадовать своих красных покровителей. Я не вижу ничего хорошего в том, что футбольные хулиганы и мелкая шпана возводятся в ранг полубогов.
Баронесса прикрыла лампу, когда я объяснил, что свет вреден моим глазам. Может, я хотел, чтобы она мне почитала? Я спросил, можно ли отыскать на корабле газету, предпочтительно английскую. Леда где–то видела каирскую «Таймс». Она отправилась на поиски. Не знаю, кто меня раздевал, но на мне была чужая пижама. Я попытался найти свою одежду, чтобы выяснить, не осталось ли в карманах кокаина. Но одежду, по–видимому, унесли на дезинфекцию. Я задумался, почему назначен такой короткий срок карантина. Теперь стало очевидно, что все опасались паники из–за сыпного тифа. По этой причине мой приступ объяснили истощением и перевозбуждением. Я тогда был слишком наивен и не мог понять, как часто власти руководствовались в своих действиях сиюминутной выгодой.
Леда вернулась и принесла газету. Там было полно новостей о мирных конференциях и политических решениях. Нашлось несколько упоминаний о России: мистер такой–то собирался вступить в переговоры с мистером Лениным или мистером Троцким. Более содержательными оказались обычные отчеты из Лондона: король побывал на строительстве нового дирижабля, Ллойд Джордж произнес очередную речь, в которой проявился его крайний радикализм, в конечном счете уничтоживший и его, и его партию. Звучало немало предостережений о разгуле социализма в Англии. Германии уже угрожало красное нашествие, как и Франции и Италии (там Ватикан вступил в союз с коммунистами). Страдания России почти никого ничему не научили. Неужели люди и впрямь завидовали нашей смертельной борьбе? Я сказал Леде, что хотел бы услышать о победах людей, а не об их безумии. После этого она почти сразу прекратила чтение.
Еще два дня я лежал в каюте капитана, пил безвкусный бульон, принимал мерзкие лекарства. Наконец старательный медик с одутловатым лицом, который брезговал ко мне прикасаться, объявил, что я здоров. Миссис Корнелиус к тому времени переехала в Перу и остановилась в «Паласе». Корабль покинул Скутари и достиг европейской части города, мои бумаги и вещи были продезинфицированы. Я мог покинуть «Рио–Круз» когда угодно. Джек Брэгг помог баронессе подыскать временное жилье в немецкой семье, неподалеку от артиллерийских казарм. Мое помещение располагалось ближе, в центральной части Перы. В этой части доков Галаты не было такси (Галата и Пера находились на Босфорском берегу понтонного моста), и мне посоветовали воспользоваться общественным транспортом. Капитан Монье–Уилльямс пожал мне руку и пообещал, что мой багаж переправят в отель. Я передал наилучшие пожелания Томпсону и Брэггу, уже сошедшим на берег, потом упаковал маленькую сумку, все еще чувствуя слабость, прошел по палубе опустевшего «Рио–Круза» и спустился по трапу на каменные плиты пристани. Оказавшись на твердой земле после длительного перерыва, я долго не мог привыкнуть к позабытым ощущениям. Сержант провел меня через ограждение, мимо серых респектабельных таможенных контор, мы вышли на оживленную улицу, где здания оказались с виду гораздо менее презентабельными – ободранная побелка, рваные плакаты, осыпающаяся краска, разбитые окна. Сержант приподнял руку, в которой держал мелкую монету.
– Вот там вы можете сесть в трамвай, – сказал он и указал на грязный зеленый знак. – Вам нужен номер один.
Он развернулся и зашагал прочь. На холмах еще было светло, а внизу уже лежал туман.
На мгновение я почувствовал себя всеми покинутым. Я с огорчением подумал, что капитан мог бы поступить и повежливее – по крайней мере, приказать матросу сопроводить меня до отеля. Позже, однако, я почувствовал благодарность за этот новый опыт. Посреди нового города всегда лучше остаться в одиночестве – так можно быстро узнать дорогу, выяснить, на каких языках говорят местные жители, и так далее. Французским я владел слабее всех прочих языков, но обнаружил, что этих знаний вполне достаточно. Я вспомнил почти все слова, когда начал обращать внимание на знаки и рекламные объявления. Половина была на французском. Номер 1, как мне сказали, шел до Гран Шамп де Морт, кладбища для иностранцев. Мне нужно было сойти на Пти Шамп. Я ждал на узком грязном тротуаре, окруженном десятками ветхих зданий, пытаясь сберечь свои вещи. Дома, расположенные на причале, закрывали мне вид на гавань, но я мог разглядеть отдельные мачты и трубы и осмотреть Галатский мост. Потоки людей перемещались по нему взад и вперед, между Стамбулом и Галатой. У остановки трамвая было несколько магазинов с грязными окнами, там продавали дрянную мебель, старинные безделушки, лампы и столы с инкрустацией. Со всех сторон двигались толпы, медленно, но на удивление оживленно. Именно такого многообразия я и ожидал: турки, армяне, белые, евреи, русские, а еще моряки из всех крупных европейских стран. Однако ни один белый человек не мог пройти по улице и нескольких ярдов – почти сразу же рядом появлялись докучливые еврейские нищие. Как ни были увечны эти евреи, они все равно тянули к прохожим искривленные пальцы.
Мрачные улицы, уводившие вверх, к Пере, казались таинственными ущельями. Во многих проулках виднелись огромные лестничные пролеты – настолько резким был подъем. Там ютились самые разнообразные нищие, продавцы ковров, масла, конфет. Кое–где мальчики на велосипедах, к которым были привязаны автомобильные клаксоны, пытались пробраться сквозь скопище автомобилей, ослов, арб, изящных экипажей и даже портшезов. Эти переулки насквозь провоняли лошадиным навозом, собачатиной, человеческой мочой, кофе, жареной бараниной, табаком, специями и духами. Женщины в чадрах были почти столь же многочисленны, как мужчины, их глаза сверкали сквозь прорези покрывал, как камешки на дне реки. Я знал, что иностранцам не следовало проявлять интерес к турецким дамам, и старался не встречаться с ними взглядами. Я и так боялся, что мне перережут горло из–за золота. Не стоило рисковать из–за пустяков.
В конце концов, потрескивая и звеня, к остановке подошел грязнозеленый трамвай номер 1. Его медные и деревянные детали были покрыты такими вмятинами и царапинами, как будто вагон побывал на передовой. Когда я попытался подняться на подножку, то попал прямо в гущу толпы. Отовсюду внезапно появились турки в фесках, греки в котелках, армяне в каракулевых шапках. Меня понесло вверх, и времени хватило только на то, чтобы отдать серебряную монету за билет первого класса с французской надписью. Проводник небрежно забрал деньги, взял меня за руку и потянул в заднюю часть трамвая, где было меньше людей. Когда я начал садиться на одну из деревянных скамей, со всех сторон послышалось возмущенное шипение. Черные глаза ярко сверкали из–под покрывал. Я с ужасом понял, что оказался в секции «только для дам». Проводник увидел меня. Он закричал по–турецки, сурово указывая на знак, почти совершенно стертый, который было невозможно прочесть. Покраснев, я в конце концов устроился возле благородного черкеса в длинной шинели с патронташами на груди и мягких сапогах для верховой езды. Черкес держал на коленях портфель и поглаживал длинные седые усы, которые спускались ему на грудь, словно хвосты мохнатых грызунов. Он смотрел в окно на уличные толпы. Я сказал ему по–русски: «Доброе утро!», но ответа не получил. Заморосил дождь. Трамвай сильно трясся, останавливался, затем продолжал тягостное путешествие по крутым, извилистым улицам. Со всех сторон вагон окружали люди – мужчины и женщины, юноши и девушки, в перемещениях которых не было никакого смысла. Большинство носили какие–то западные одеяния, иногда сочетавшиеся с восточными, все казались не особенно чистыми. Но по крайней мере я наблюдая обычную жизнь – жизнь, которую я видел, скажем, на задворках Санкт–Петербурга и в своем родном Киеве до войны. Хотя турки и были побеждены, но они продолжали заниматься своими обычными делами. Им не приходилось осторожно ползать, в ужасе озираясь и поминутно опасаясь лишиться жизни и свободы, а ведь именно так теперь жили люди во многих русских городах. Я оценил контраст, ведь Пера была главным русским кварталом Константинополя. Многие мои соотечественники все еще носили свои мундиры. Другие ходили в костюмах типичных московских и петербургских фасонов. Аристократы и крестьяне были здесь равны – в России такому не бывать. Все отчаянно нуждались в паспортах или работе, все искали кого–то, кто мог бы купить остатки их сокровищ.
Я легко узнавал их не только по одежде, но и по потерянным взглядам, недоуменным выражениям лиц, неуверенным движениям. Я опустил руку в карман и сжал рукоять пистолета. Я слишком долго смотрел на подобные лица и не хотел, чтобы мое лицо снова стало таким же.
Удаляясь от берега, наш трамвай приблизился к встречному вагону, мчавшемуся вниз по склону. Я решил, что столкновение неизбежно. Однако два транспортных средства разминулись, они сильно раскачивались на узкой улице, едва не соприкасаясь. Громкий скрежет, скрип и звон колокольчиков чуть не оглушили меня. Наш трамвай резко свернул налево и почти тотчас же сделал поворот направо. Я был потрясен, сбит с толку, напуган, но все равно счастлив снова оказаться в городе – неважно, насколько странным он был. Повсюду я видел хлипкие деревянные здания в несколько этажей, зачастую некрашеные, их основания пострадали от многочисленных землетрясений. Мне казалось, что дома вот–вот обрушатся. Но время от времени из–за них появлялся великолепный исламский купол мечети, которая стояла, как скала, в течение многих столетий. В другом месте я разглядел мраморные башни и небольшой зеленый парк, повсюду внезапно возникали группы тополей, кипарисов и сосен. Мы преодолевали неровные, почерневшие участки, где здания были уничтожены огнем. Виднелись груды щебня, как будто после артиллерийского обстрела, новые здания, недостроенные, а потом, очевидно, брошенные. Кое–где уже раскалывались и рушились грандиозные современные фасады. Пера могла бы стать огромным павильоном захудалой кинокомпании. То, что представлялось значительным, требовало ремонта; то, что выглядело внушительно, оказывалось иллюзией; то, что казалось наиболее театральным, вероятно, составляло величайшую архитектурную ценность в городе. Этому новому гетто, куда настойчивые султаны сгоняли своих иностранных гостей после соглашения с генуэзскими торговцами в шестнадцатом столетии, позволяли существовать. Оно составляло яркий контраст с мусульманским городом на противоположном берегу Золотого Рога. Я то и дело видел Стамбул в промежутках между зданиями, когда трамвай сворачивал в разные стороны. С Перы открывался великолепный вид на древний Константинополь. Город напомнил мне изящного дремлющего калифа, окруженного чувственной роскошью, не замечающего шума, бедности и вони, от которых его отделяет только небольшое пространство воды и несколько узких мостов.
Трамвай выехал на улицу пошире, вдоль которой выстроились более пропорциональные, почти европейские каменные здания. Здесь находились ровные ряды деревьев, магазины, продающие товары лучшего качества, и все же соседние переулки были переполнены, оттуда доносились вонь и крики. Проводник прокричал мне с другой стороны вагона, из–за дюжины засаленных фесок: «Выходите! Ваша остановка, господин!» Он жестом указал на стену, окружавшую небольшой парк. Я как раз увидел ее в окно. Я с трудом протолкался к выходу, раздвигая неподатливые тела, спустился по деревянным ступеням трамвая, проверил, все ли вещи целы, и, когда вагон поехал дальше, двинулся по плиточной мостовой, озираясь по сторонам. Я был на Гранд рю де Пера, на аллее посольств, отелей и легенд. Прочитанные в детстве детективы не подготовили меня к столкновению с реальностью. Я ожидал чего–то более похожего на Невский проспект или Николаевский бульвар, чего–то широкого, ровного, изолированного. Но я забыл об особенностях турок, которые поместили всех чужаков туда, где они могли бороться друг с другом, испытывая каждодневные неудобства. Я бродил взад–вперед по улице, уворачиваясь от велосипедов, всадников, собак, кого–то вроде рикш, и наконец завидел кованые железные балконы «Пера Паласа», который считался лучшим отелем в городе. (А также, как мне вскоре пришлось узнать, был печально знаменитым прибежищем кемалистов и иностранных агентов.)
