Текст книги "Карфаген смеется"

Автор книги: Майкл Джон Муркок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 48 страниц)

Через несколько дней я был совершенно вымотан, но работу все же закончил. Я отнес оба конверта на почту и отправил заказные письма. Потом я заглянул в «Немецкое кафе» на Чемберс–стрит и заказал огромные порции колбасы, телятины, квашеной капусты и клецок. Резной мрамор и темный оникс, колонны, головы животных, полированные каменные стойки – этот ресторан был настоящим монументом стабильности. Позднее в обществе одной из молодых особ я отправился посмотреть мюзикл и какое–то кино в театр «Казино». К полуночи я зашел к ней домой, где–то в районе Девятой авеню и Пятьдесят третьей стрит (линия надземной железной дороги проходила всего в нескольких футах от ее окон). Там я оставался в течение двух дней, развлекаясь с Мэй и ее маленькой ясноглазой подругой Ирмой. Когда я вернулся в «Пенсильванию», меня ожидало сообщение. С немалым удовольствием я узнал, что звонил Люциус Мортимер. Он остановился в отеле «Астор». Он спрашивал, не желаю ли я с ним пообедать. Сообщение пришло только утром. У меня еще было время позвонить в «Астор» и принять приглашение. Я надеялся насладиться обществом респектабельного молодого майора. Я потратил остаток дня, купаясь, отдыхая и собирая различные документы. В семь я оделся. Решив, что вечер достаточно теплый, а на такси можно сэкономить, я прошел несколько кварталов к Сорок четвертой и Бродвею. Я уже превосходно изучил центр Нью–Йорка. Единая система, как и повсюду в Америке, была достаточно рациональна и могла существенно облегчить жизнь – стоило только разобраться в основах ее устройства. Der Raster liegt fest, aber die Vielfalt der Bilder ist unendlich. New York ist eine Stadt der nah beieinanderliegenden Gegensätze[183]183
  Модель проста, но разнообразие картин бесконечно. Нью–Йорк – город, в котором противоположности сходятся (нем.).


[Закрыть]. Воздух пропах маслом и специями, кофе, жареной ветчиной и сметаной. Дикая дневная суматоха поутихла, и движение стало умеренным, почти успокоительным. Я шел, посвистывая, к лучшему отелю в Нью–Йорке и думал о своей удаче. «Астор» оказался богатым и респектабельным заведением, но, на мой взгляд, не столь внушительным, как «Пенсильвания». Фасад был из красного кирпича, известняка, зеленого сланца и меди, а внутри отель выглядел очень строгим. Интерьер больше подходил для храма или музея. «Астор», с темными деревянными стенами и внушительными фресками, действительно напоминал и храм, и музей. Любезный швейцар вел меня мимо блеска ар–нуво, мрамора и золота, старинных ионических пилястр, разрисованных стен, гобеленов и трофеев в помещения, которые он назвал «холостяцкими квартирами». В комнате, стены которой были увешаны картинами на темы охоты, за столом у дальней стены меня ожидал друг. Светловолосый Мортимер, как и я, сменил мундир на вечерний костюм. Он встал и с доброжелательной улыбкой поприветствовал меня:

– Я так рад, что вы еще здесь, полковник Питерсон. Я боялся, что мне придется отправиться за вами в Вашингтон.

Когда мы поели, Мортимер сказал, что после нашей последней встречи пару раз пересек Атлантику. Теперь он решил некоторое время отдохнуть от морских путешествий. Во время круиза кто–то упоминал обо мне, и майор вспомнил о наших разговорах. Это сподвигло его отыскать меня. Аккуратно разрезая мясо, он сказал, что с огромным сожалением услышал о французском скандале. Я отложил нож и вилку и спросил, что он имеет в виду. Мортимер смутился. Прежде чем он смог что–то объяснить, появился официант, и мы заказали следующее блюдо. Тогда Мортимер достал из кармана пиджака сложенный газетный лист.

– Это из «Монд», – сказал он, передавая мне вырезку. Газета вышла почти месяц назад. – Вы ничего не видели? Это, пожалуй, к лучшему.

Чем дальше я читал, тем страшнее мне становилось. Заголовки были наглядны. В газете имелись фотографии – мои, мсье де Гриона, Коли – прежних, более счастливых времен. Странный эскиз моего законченного дирижабля. Закрытый ангар около Сен–Дени. Наша авиационная компания развалилась, и полиция подозревала мошенничество. Согласно полицейским отчетам, главный инженер сбежал из Франции, прихватив важные документы, доказывающие честность его партнеров. Зять мсье де Гриона, князь Николай Петров, был назван пострадавшим. Я его обманул. Якобы большая часть акций принадлежала мне. Я их продал с немалой прибылью и сбежал с этим состоянием, возможно, обратно в Константинополь, где меня будто бы разыскивали англичане за помощь мятежникам Мустафы Кемаля. Моя сестра, оставшаяся в Париже без средств к существованию, ничего не подозревала.

– Это бессмысленно, – сказал я Мортимеру. – Князь Петров – мой лучший друг. Его, очевидно, неверно поняли. Но это, черт побери, дурные вести для меня. Я ничего не знал!

– Сомневаюсь, что вас могут выдать на основании тех доказательств, которые у них якобы имеются. – Мортимер очень мне сочувствовал. – Похоже, вы не предвидели подобной ситуации?

– Петров предупредил меня, что в случае краха компании меня могут сделать козлом отпущения. Именно поэтому я приехал в Америку. Но я не представлял, как отвратительны эти газеты. Эти статьи просто бессмысленны. Они явно подтасовали факты и переврали слова Коли. Он мой самый старый, самый близкий друг. Должно быть, это мсье де Грион их надоумил. Он всегда меня недолюбливал. Эсме должна скоро приехать. Надеюсь, что она не пострадает!

– Она еще собирается приехать?

– Несомненно. Как и Петров.

– У них есть ваш адрес? Возможно, это хорошо, что вы поедете в Вашингтон.

Он, нахмурившись, поглядел на меня с каким–то подозрением, словно не мог поверить, что я столь невинен. Меня это оскорбило.

– Я всегда вел дела честно, майор Мортимер. К вашему сведению, в Турции меня тоже не ищут. Я помог задержать некоторых мятежных националистов и шпионов. Я покинул Константинополь исключительно по личным мотивам.

– Видимо, с вами дурно обошлись, полковник. Если бы скандал разразился здесь, могли быть серьезные и нежелательные последствия. Вы знаете, желтая пресса считает, что все иностранцы – анархисты и бандиты, пытающиеся уничтожить страну. – Он отодвинулся от стола, когда официант начал расставлять чистые тарелки, а потом внезапно усмехнулся. – Не хотите выпить?

Впервые с тех пор, как я прибыл в Америку, мне захотелось водки. Я энергично кивнул, и Мортимер подмигнул мне:

– Мы покончим с делами, а потом пойдем и навестим моих друзей. Они нам помогут. Что думаете на этот счет? – Он сложил вырезку и убрал ее в карман.

Я пришел в замешательство. Было не так легко очистить мое имя. Помочь мог только Коля. Эсме согласится выступить свидетельницей. Но где и когда пройдут слушания? Я спросил об этом у Мортимера.

– В Париже. Черт возьми, я уверен в этом. В Штатах вы в полной безопасности. Но шансы на продление визы, однако, существенно уменьшаются. Вам нужны друзья в высшем свете, старина! – Мортимер внимательным взглядом окинул сырную тарелку, его нож застыл в воздухе. Потом он со вздохом подцепил кусок «бостон блю».

– В Атланте есть мистер Кэдвалладер.

– Адвокат? Но это ваше слово против их слов. Я думал о другой стратегии поведения. Кого вы знаете в Вашингтоне?

Я никого не смог назвать и задумался. Майор Мортимер дожевал свой сыр.

– Вероятно, я сумел бы вам помочь. Я знаю нескольких человек, у которых есть хорошие политические связи. Понадобится ли вам рекомендательное письмо?

– Вы очень любезны.

Сомневаюсь, что мне удалось изобразить восторг. Мое будущее снова стало неопределенным. Я не мог возвратиться в Европу. Вероятно, придется бежать из Соединенных Штатов. Неужели Эсме навсегда потеряна для меня? Я не поддавался панике. Я отчаянно пытался сконцентрироваться, но теперь все казалось еще хуже, чем раньше. Я плохо помню окончание трапезы. В какой–то момент майор Мортимер помог мне выйти на тротуар и поймал такси. Через четверть часа мы вошли в синие вращающиеся двери одного из многочисленных подпольных баров Нью–Йорка. Внутри нас ожидало то же самое, что я уже видел в Париже: шумная джазовая музыка, дикие танцы и прочее. Именно в тот момент мне меньше всего хотелось находиться в подобном месте, но Мортимер потащил меня сквозь толпу в темную заднюю комнату. Он заказал напитки. Коктейли были не очень крепкие, но я с удовольствием выпил несколько. Подпольные бары посещали весьма приличные люди. Мы зашли не в обычное богемное кафе. Люциус Мортимер был здесь со многими знаком и, очевидно, являлся постоянным и популярным клиентом. С друзьями он беседовал на жаргоне, который я никак не мог понять. Я слышал, как они с Джимми Рембрандтом говорили на этом наречии на борту судна. Я быстро опьянел. Около часа спустя, когда я продолжал невнятно рассказывать о своих проблемах, Люциус сжал мою руку и посмотрел мне прямо в глаза.

– Макс, – сказал он, – я считаю себя вашим другом и попытаюсь вам помочь. Скоро сюда придет Джимми. Мы поговорим с ним. Что если мы поедем с вами в Вашингтон? Я могу представить вас своим друзьям. Вы же захватили с собой все свои патенты?

Я рассказал, что успел предпринять. В моих письмах говорилось, что я скоро буду в Вашингтоне и позвоню, чтобы подтвердить доставку чертежей. Это разумно, сказал Мортимер. Мне нужно расслабиться и сделать еще глоток. Как только я встречусь с нужными людьми, мои проблемы останутся позади.

– Вы можете положиться на меня, я никому и слова не скажу о скандале с дирижаблем. Но рано или поздно это может выйти наружу, вы должны подготовиться к такому повороту событий. Кто предупрежден – тот вооружен. Журналистам сейчас надо только одного: потребовать расправы над иностранцами. Только на прошлой неделе в моем родном городе в Огайо ку–клукс–клан линчевал двух итальянцев. Они были или анархистами, или католиками. Русских любят еще меньше. Так что вам нужно всем прямо заявить, что вы – француз. Называйтесь по–прежнему Максом Питерсоном. Вы можете быть наполовину англичанином. Это избавит от подозрений. Я вас прикрою. Скажем, что мы встретились во время войны, когда вы летали в эскадрилье «Лафайет». Все любят летчиков из «Лафайет».

Я не хотел участвовать в обмане, однако признал, что Мортимер лучше понимал положение дел. В итоге пришлось согласиться: пусть он решает, что сказать людям. Я готов был во всем следовать его советам. Меня по–прежнему поражало чистосердечие и великодушие американца. Какой европеец захотел бы столько сделать для едва знакомого человека? Я едва сдерживал слезы, когда появился Джимми Рембрандт в сопровождении двух молодых женщин, актрис из здешнего шоу. Он обнял меня крепко, как настоящий русский. Он похлопал меня по спине, сообщив, что сильно соскучился. Мы заказали бутылку весьма сомнительного шампанского. Джимми в основном угощал им леди, которые, кудахча и прихорашиваясь, в розовых и синих перьях и шелках скоро стали напоминать напуганных цыплят.

– Похоже на большое приключение! – Рембрандт явно обрадовался. – Мы завтра же поездом отправимся в Вашингтон. Вы сможете уехать так скоро, Макс?

Мы выпили за нашу удачу, за нашу общую судьбу, за нашу счастливую встречу на «Мавритании». С такими чудесными компаньонами у меня не возникнет никаких трудностей, когда я приеду завоевывать американскую столицу. Они шутливо предлагали мне «вспомнить» мать–англичанку, отца, замечательного французского солдата, и его отца, который сражался на стороне южан в годы гражданской войны. Мы даже поговорили о предке, руководившем полком добровольцев в Войне за независимость. К тому времени, когда мы вышли из бара, я снова развеселился, уже наполовину поверив в свою новую личность. Мои приятели нашли самый удачный компромисс, особенно с учетом нашей общей цели. Их друзья были южанами и считались только с теми иностранцами, которые поддерживали Юг шестьдесят лет назад. Мать Джимми Рембрандта, по его словам, родилась в Луизиане, а отец, родом из Пенсильвании, был активным членом Демократической партии до несчастного случая на скачках, который произошел перед самой войной. Вскоре после полуночи мы заказали такси до моего отеля, а мои спутники поднимали воображаемые бокалы за Макса Питерсона, французского джентльмена, и пытались научить меня насвистывать «Дикси». Мелодия очень важна, серьезно говорили они, но если я хочу завоевать привязанность их друзей, то следует выучить все слова. Что до моих политических взглядов, то, по мнению Рембрандта и Мортимера, они были просто идеальными.

По–дружески шутливо Джимми и Люциус помогли мне войти в лифт, а потом направились в «Астор», пообещав встретить меня в холле на следующее утро. Наше сотрудничество должно было принести всем огромную выгоду. Мои французские авиационные проекты, по их словам, покажутся картонными моделями в сравнении с новыми замыслами, которые будут реализованы в Америке. Я вернулся к себе в комнату и попытался собрать вещи. Но как только я остался один, мной неожиданно овладела меланхолия. Я лежал в постели и оплакивал Эсме. Сколько еще времени пройдет до нашего воссоединения? Чем я провинился перед Богом, за что меня карают так строго, тогда как циничные богачи и безжалостные властители остаются безнаказанными?

Уехать из Нью–Йорка было мудрым решением. Здесь меня подстерегали все те же знакомые враждебные силы, хотя я едва ли мог это предположить. Бродя по городу, я видел темных эмиссаров Карфагена, занятых своими черными делами. То тут, то там появлялись признаки опасности, но они оставались незамеченными. В некоторых домах Гарлема, занятых приличными немецкими семьями, которым угрожали со всех сторон афроамериканцы и выходцы с Востока, я видел в окнах плакаты: «Keine Juden und keine Hunde»[184]184
  Нет евреев и нет собак (нем.).


[Закрыть]. Но прошел год–другой, и эти надписи исчезли. Потом и сами семейства покинули город, а смеющиеся негры превратили удобные здания в запущенные трущобы. Нью–Йорк попытался принять их – это был вопрос гордости. Но Нью–Йорк совершил ошибку – все зашло слишком далеко. Город столкнулся с немыслимой ересью: все эти темнокожие мессии и иудействующие лжепророки расплодились во множестве. Христиан учат все терпеть, и мы терпим – но мы не можем и не должны терпеть зло. Лицемерие и воровство не останутся безнаказанными. Те евреи–сефарды – они утверждали, что были испанскими донами, как будто этим стоило хвастаться. Испанскую империю создало карфагенское золото, она была пропитана языческим стремлением к разрушению. Американцы уже разгромили врагов в нескольких героических войнах. Но теперь враги возвращаются под тысячами разных масок. Их не остановить. И их einiklach злорадствует в огромных башнях, стальных и бетонных крепостях, катается в «роллс–ройсах» по Уолл–стрит, управляет судьбами всего мира, в то время как доны Маленькой Италии, Бруклина, Бронкса и испанского Гарлема становятся богаче Морганов или Карнеги и не создают ни благотворительных учреждений, ни фондов, ни библиотек – они только разрушают.

Я не могу винить себя в том, что сталось с Нью–Йорком. Если бы я присмотрелся, то сразу бы увидел гниль и плесень. Меня ослепил невероятный потенциал города, его величие, его красота. И для меня он остался самым красивым городом на земле. Когда теплое утреннее солнце озаряло серые и желтые башни и садилось, подсвечивая алым Бруклинский мост, я задыхался от изумления – и неважно, сколько раз я уже это видел. Я слышал, что в Нью–Йорке уничтожают всю былую красоту, заменяют прежние небоскребы сооружениями из черного стекла и невыразительного камня. Они разбили вдребезги почти все, а то, что не разбили, распотрошили и испортили. Отель «Пенсильвания» теперь стал серым, неуютным кроличьим садком, лишенным стиля и вкуса. Его перекупила фирма «Хилтон» и превратила в машину для переработки путешественников, выходящих из этих нелепых летающих цилиндров. И все сделано во имя демократии. Идея всеобщего равенства – вредная идея. Мечты великих строителей Нью–Йорка, убитого архитектора Стэнфорда Уайта[185]185
  Стэнфорд Уайт (1853–1906) – американский архитектор. Наиболее известные его проекты – арка Вашингтона и Мэдисон–сквер–гарден, на крыше которого в 1906 г. его застрелил миллионер Гарри Toy. Причиной убийства был роман Уайта с женой Toy, молодой актрисой и натурщицей Эвелин Несбит. Это происшествие широко освещалось в прессе, судебный процесс над Toy газетчики окрестили «судом столетия». Благодаря своему богатству и связям Toy удалось избежать тюрьмы, он был признан невменяемым в момент убийства, помещен в психиатрическую лечебницу и вышел на свободу в 1913 г.


[Закрыть], становятся искаженными кошмарами. Призрак старого города нависает над новым. Уайта убили в саду на крыше Мэдисон–сквер, через дорогу от того места, где стоял мой отель. Он построил декорации для собственной смерти. И теперь эти декорации уничтожены. Он привез в Америку все лучшее, что отыскал в Европе, он создал архитектуру, которая была простой, истинно американской по стилистике и пропорциям. Теперь все над этим потешаются. В целом мире силы Карфагена подрывают нашу культуру, наши воспоминания, наши памятники, заменяя их одинаковыми зданиями, которые строятся теперь в разных странах. Они уничтожают наше наследие, они стирают наши воспоминания. Даже наши души находятся под угрозой уничтожения. В 1906 году враги Уайта замыслили его убийство. Убийцей стал еврей по фамилии Toy, который утверждал, что Уайт обольстил его жену. Надо отметить, что Toy в итоге признали невиновным, поскольку он совершил преступление в состоянии аффекта. Злодей избежал наказания. Карфаген произвел еще один выстрел – и остался безнаказанным. Поистине, Ich vil geyn mayn aveyres shitein![186]186
  Я смыл все свои грехи! (идиш)


[Закрыть]

В восемь часов утра, подкрепив свои силы кокаином и упаковав чемоданы, я позвал швейцара, а потом спустился в коридор, по которому разносилось эхо наших шагов. Когда я оплатил счет (это сильно уменьшило мои денежные запасы), ко мне приблизился Джимми Рембрандт. Он улыбался и был полон энергии. Пожав мне руку, Джимми заявил, что я выгляжу великолепно. Мортимер, по его словам, чувствовал себя нехорошо и с трудом мог говорить, но поедет вместе с нами поездом. Мы вышли из вестибюля и направились к Пенсильванскому вокзалу. Мои сумки везли на тележке позади нас.

– Люс боится, что у него грипп. Но мы–то знаем, откуда у него такие симптомы, Макс, верно?

Войдя в дорическую галерею, украшенную рядами изящных магазинов и столбами света, в которых танцевали пылинки, мы увидели, что у главной лестницы стоял Мортимер. Он был так же хорошо одет, как Рембрандт, но действительно казался бледным и жалким. Он попытался мне улыбнуться:

– А, полковник Питерсон, знаменитый французский летчик.

Джимми рассмеялся.

– Надеюсь, вам понравится красный цвет, полковник. – Мое смущение его удивило. – Они уже очень скоро расстелят для вас ковер в Вашингтоне.

Вокруг нас бесчисленные жители Нью–Йорка торопились по своим делам. Вокзал располагался под нами, и мы спустились по ступеням в сорок футов шириной (построенным из травертина на римский манер) в главный вестибюль, отделанный сливочного цвета камнем, который, очевидно, должен был напоминать о римских банях. На протяжении многих лет коренные жители Нью–Йорка считали себя наследниками традиций Древнего Рима. Сегодня, конечно, армии Ватикана сделали возможным неожиданное и нежелательное сравнение с более современным Римом.

– Положитесь на нас, – продолжал Джимми, – и через неделю весь Вашингтон будет есть из наших рук.

Наш багаж убрали, и мы отправились завтракать в один из прекрасных ресторанов, расположенных в здании вокзала. К полудню мы уже сидели в великолепном курьерском поезде – настоящей стальной симфонии, ведущую партию в которой исполнял массивный локомотив. Состав медленно выехал с Пенсильванского вокзала. Только прежние царские поезда могли соперничать с этим воплощением американской роскоши. Америка, как и Россия, зависела от железных дорог. Как и Россия, она тратила всю свою гордость и искусство на создание этих движущихся цитаделей комфорта.

Мы зарезервировали столики в вагоне–ресторане, но майор Мортимер не испытывал желания есть. Он предложил нам с капитаном Рембрандтом оставить его наедине с тяжкими страданиями и занять места у огромного окна. Небоскребы Нью–Йорка постепенно уступили место одноэтажным пригородам, а затем показались холмы и леса Нью–Джерси. Мы пересекали широкие железные паутины мостов, которые тянулись над такими же, как в России, широкими реками, мы двигались вдоль океанского побережья, а затем повернули на запад и миновали бескрайние поля, подобные которым можно было увидеть в моей родной украинской степи. Мы проносились мимо фабрик или электростанций, ярко сиявших в летних сумерках. И я внезапно подумал, что все эти леса, эти чудесные поля, эти сталелитейные заводы и генераторы демонстрируют не просто огромное богатство, но и огромный оптимизм. Я впервые осознал, как велика эта страна. Пространство казалось столь же безграничным, как в России, вдобавок здесь были столь же неисчерпаемые ресурсы, столь же безграничные способности к расширению. Проблемы Европы стали незначительными, как и ее ничтожные амбиции. Мне не следовало опасаться мелких стран с мелкими идеями. Здесь, в Америке, я смогу добиться того, чего когда–то надеялся достичь на Украине. Поглощая обед, я разглядывал равнины и луга Америки, ее большие серые города и золотые холмы и беседовал с Джимми о технологической Утопии, которую предполагал создать. Она будет истинно американской, она уничтожит древние традиции отсталой Европы, она сосредоточится на будущем. И на ней будет стоять ярлык «Сделано в США».

Джимми пришел в восторг, но в то же время мое рвение его как будто удивило.

– Это дело, – повторял он. – Это самое оно.

Он был абсолютно убежден, что в Европе мой гений растрачивался впустую. Я слишком талантлив для нее. Соединенные Штаты достаточно велики и достаточно могущественны, чтобы принять то, что я предлагаю, и заплатить все, что мне причитается. Америка готовилась двигаться вперед еще быстрее, чем прежде. Здесь делалось так много денег, что не хватало вещей, на которые их можно было бы потратить. Джимми сказал, что мне следует подумать о создании компании по примеру Эдисона. Нужно нанять сотрудников, технический персонал, различных экспертов, нужно построить мастерские:

– Вложите капитал в Америку, Макс, и вы покорите все сердца и умы, какие вам только понадобятся. Сейчас самое подходящее время.

Самый ритм движения поезда, ровный, устойчивый, поддерживал меня в убеждении, что Вашингтон обеспечит мне средства, признание, ресурсы, которые предназначались мне по праву. Парижское происшествие было мелкой неудачей. Теперь я стал осторожнее, я уже не доверял кому попало. Я молил, чтобы Коля поскорее выбрался из той ужасной паутины жадности и интриг, привез Эсме и присоединился ко мне в американской столице.

– Во Франции нет ни наличных, ни сил, чтобы устраивать по–настоящему большие дела, – сказал Джимми. Мы пересекали Делавэр. Вдалеке на крутых берегах реки виднелись высокие сосны, дымовые трубы, опоры. – Вот где вы ошиблись, Макс. Не имеет значения, насколько хорош план. Нужно принимать в расчет также время и место.

Я сказал, что по–прежнему виню социалистические профсоюзы, но Джимми не согласился со мной:

– Союзы устраивают забастовки потому, что им или их лидерам за это платят. Возможно, они хотели добиться более высокой зарплаты. Но скорее всего кто–то подсунул им деньжат. – Он сделал паузу и многозначительно посмотрел на меня, но я понятия не имел, что ему хотелось услышать. Он продолжил: – Это мог быть кто угодно. Ваши собственные руководители. Немцы. Британцы.

– Мне все еще трудно поверить, что люди способны на такие подлости.

– В этом вы похожи на американцев, старик. Мы потрясены этим. И именно поэтому мы решили отказаться от контактов с Европой. Пусть втыкают друг другу ножи в спину. Мы не дадим им шанса уничтожить нас.

Убедившись, что недомогание Люциуса не слишком серьезно, мы перебрались в глубокие шикарные кресла, стоявшие в вагоне–клубе. Здесь, среди блестящей меди и массивного красного дерева, мы курили сигары и пили крепкое пиво, в которое Джимми как–то ухитрился добавить скотч. Курьерский поезд с величественной, размеренной быстротой мчался среди холмов и долин, поросших лесом. Вагон был исключительно удобен: мягкие сиденья, просторные проходы, хорошо вышколенные официанты, способные исполнить практически любое желание. Я подумал о том, сможет ли Россия, вернувшись на истинный путь, достичь такого уровня железнодорожного сообщения. В конце концов, у России, как и у США, были почти безграничные запасы подходящих ресурсов. Вот модель, которой нам следовало подражать. Америка научилась бороться с большевистской угрозой. В отличие от Нью–Йорка, в остальной части страны осознали опасность и начали преследовать красных решительнее, чем когда–либо в Европе. Раньше, до войны, Америка отличалась почти безграничной терпимостью ко всем прочим странам – и в результате очень быстро узнала, как дорого обходится такое благородство. Теперь, когда она заперла свои двери, никто не мог ее обвинить. Америка пыталась изолировать себя от социальных и психических заболеваний, распространившихся по ту сторону Атлантики. Увы, она не смогла понять, что взялась за дело слишком поздно, – наступил 1929 год, и Карфаген нанес удар. Вся страна пошатнулась и в отчаянии позвала на помощь. И кто же явился на зов, улыбаясь и протягивая руку помощи? Самаритянин, назвавшийся именем великого американца? Франклин Д. Рузвельт. Друг большевиков и мишлинг[187]187
  Мишлинги – согласно нацистской доктрине, лица, имевшие в своем роду евреев.


[Закрыть] выступил вперед, взялся за руль, и с тех пор Соединенные Штаты были обречены. Страна стала самым большим трофеем, доставшимся Карфагену. Но когда я сидел в пульмановском вагоне рядом с Рембрандтом и курил сигару, борьба еще не окончилась. И я готовился принять в ней участие. Я приложил все усилия, объединившись со множеством благородных американцев, но над нашими страданиями посмеялись – власти преследовали нас. А в это время Восток терпеливо ждал. Nito tsu vemen isu reydn.,.[188]188
  Еврейская пословица, смысл которой – «без толку говорить».


[Закрыть]

Они посадили еврея в Белый дом точно так же, как полвека назад посадили еврея на Даунинг–стрит, 10. Еще один управлял Францией. Целый комитет управлял Германией. Об Испании и говорить нечего. Португалия? Дания? Кто знает? Они скажут: «Ver veyst?»[189]189
  «Кто знает?» (идиш)


[Закрыть] И, что ужаснее всего, вероятно, будут правы. Восточный фатализм одолевает их. Они валятся прямо посреди улицы, держа в руках трубки с опием. И они называют меня дураком? Они – зомби, одурманенные таинственными хозяевами, а затем отправленные в бой против президента. Их не убивают. Полиция гуманна. Полицейские знают, что губит этих еле движущихся, грязных существ, сыновей и дочерей почтенных граждан. Но что они могут сделать?

Поезд приближался к Вашингтону, и Джимми привел меня обратно в купе, где лежал, заняв сразу три сиденья, Люциус Мортимер. Он внезапно проснулся, впился взглядом в Джимми, как будто решив, что мы собирались на него напасть, потом узнал нас и заулыбался. Когда мы справились о его здоровье, Мортимер сказал, что чувствует себя намного лучше. Мы собрались выходить.

В вагонах работали вентиляторы, и я не был готов к жаре. Мне стало очень трудно дышать, едва только я вышел на платформу. Я думал: раз в Нью–Йорке тепло, то моя легкая одежда подойдет и для Вашингтона, но влажность здесь оказалась слишком высокой. Я как будто упал в озеро и судорожно пытался дышать под водой. Я не думал ни о чем другом, пока мы не сели в такси и не отправились в отель. Я, задыхаясь, откинулся на спинку сиденья, а Джимми и Люциус смеялись над моими мучениями. Они знали, чего ожидать, и уже привыкли к этому. Я спросил, кто перевел правительство в самый центр настоящего тропического болота. Поначалу за окнами я видел только густые заросли, но потом появились лужайки, кирпичные и каменные здания, стоявшие поодаль друг от друга. Я испытал некоторое неудобство, так как уже успел привыкнуть к тесноте Нью–Йорка. Пока мы ехали к отелю, я боролся с желанием сорвать занавески с окон такси. Уже наступали сумерки, и все–таки воздух был горячим и влажным. Город казался мне практически заброшенным, как будто это и не город вовсе.

– Или со временем станет полегче, – сочувственно заметил Джимми, – или погода доконает вас.

Теперь снаружи появились смутные очертания широких, усаженных деревьями улиц, больших белых зданий, освещенных вывесок. Дома стояли все теснее, они стали немного повыше к тому времени, когда мы остановились, но я все еще чувствовал неловкость, и физическую, и психологическую, когда мы вошли в тускло освещенный вестибюль старомодного отеля, выбранного моими друзьями. Он назывался «Уормли» и считался, очевидно, очень респектабельным. Мы, похоже, были самыми молодыми постояльцами. В отличие от мира снаружи, отель показался необычайно тесным и переполненным. В моем маленьком номере на обоях виднелись изображения летящих беркутов. На потолке висел большой вентилятор. Он достаточно охладил воздух, чтобы я смог прийти в себя, помыться и переодеться к обеду. Джимми и Люциус уже договорились о встрече со своими друзьями–политиками, так что я хотел произвести наилучшее впечатление.

К тому времени, когда мы вышли на улицу, стало совсем темно. Улицы были хорошо освещены, но слишком широки, и электрические фонари светили среди густой листвы дубов, каштанов и вишен. Вашингтон производил впечатление полугорода, полулеса. Я снова почувствовал себя неловко, как будто по глупости покинул знакомый мир, где мог доверять своему разуму, и удалился в мир, в котором не получится принимать тщательно взвешенные решения. В этом месте было что–то одновременно искусственное и сельское. Вашингтон казался еще менее естественной столицей, чем Санкт–Петербург. Возможно, единственный вид промышленности здесь – это политика? Я спросил об этом своих спутников, и они удивились.

– Главная здешняя продукция – жара и черномазые, – сказал Джимми, – и в темноте вы всего этого не увидите.

Пенсильвания–авеню была такой же широкой и зеленой, как и все прочие улицы, которые я видел в этом городе. Чуть в стороне от дороги стоял колониальный (англичане используют слово «георгианский») неогреческий особняк, в котором располагался ресторан «Покок». Внутри царила такая же атмосфера, как в лучших лондонских клубах. Женщин туда не допускали, и почти все комнаты заполняли состоятельные, уверенные в себе мужчины, по большей части, очевидно, хорошо знакомые друг с другом. И снова мы трое оказались самыми молодыми гостями. Я предположил, что большинство клиентов заведения занимались политикой. Они держались с уверенной любезностью мужчин, привыкших к власти. Преобладали седые волосы и белые бакенбарды, большие сигары и негромкие шутливые замечания. Кажется, я никогда раньше не бывал в заведении, которое до самого узора на ковре отличалось бы такой непроницаемостью. Можно с уверенностью сказать, что все собравшиеся были настоящими коренными американцами. Я думаю, это помогло мне расслабиться. Когда мы втроем вошли в ресторан («Как три мушкетера», – заметил Джимми), нас приветствовал почтительный негр, указавший на стол, за которым уже сидели двое пожилых людей. Стол располагался в алькове, укрытом кружевными занавесками и тяжелыми портьерами. На стенах ресторана «Покок» висели застекленные полки, заполненные старинными книгами, украшениями, бесчисленными антикварными безделушками. Все они, как заверил меня Джимми, представляли историческую ценность. Это было мое первое настоящее столкновение с навязчивой идеей, которой одержимы все американцы: любая вещь старше двадцати лет уже считается старинной. Джимми извинился за то, что назначил встречу в «Пококе», – он считал ресторан душным и «сухим». В Вашингтоне почти невозможно было получить выпивку – только в частном доме. За обедом нам придется ограничиваться виноградным соком и шипучкой. Меня такое положение дел скорее удивляло, чем расстраивало, хотя я привык к вину, но многих американцев этот запрет просто бесил.