Текст книги "Живи ярко! (СИ)"

Автор книги: Марьян Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Герман, не отпуская моих губ, боясь, что если освободит – я всё испорчу. А я хочу испортить! Хочу его остановить, видя, как ему плохо, как наказывает себя, злится, и в то же время такой… мой. Он знает – я пойму всё, приму и поддержу, поэтому и берёт сейчас всё, что хочет. Меня берёт. Выдернув пробку и спустив воду, приспускает с себя штаны, закинув мои бёдра себе на пояс, пристраивается между ног, как мозгов хватает хотя бы гелем смазать – тут не берусь судить, я бы не смог, уже бы взял, а он торопливо, сам задыхается от передоза, от конкретного недотраха, когда оргазм, как капля кислорода в газовой камере, нужен, растягивает меня, тихо скуля, пока сам не выдерживает…

Его первый толчок брызгами слёз встречаю и не так от боли, как от облегчения. Второй – сильнее, давлением, сжав его так, что кусает меня до крови, вцепившись в плечо, злится. Как же он злится! Размеры ванны не дают воли действиям, он почти не двигается, так, слегка покачивается, стоя на коленях, но этого уже слишком много! Просто чувствовать! Его! В себе!!! Его терпение и отдачу на каждое действие, как растворяется в процессе, как его ведёт и накрывает, и дышит часто, и выдох – стоном, и сам я, скорее всего, уже перепугал или совратил всех соседей своими воплями!

Руками – в плечи, поясница ноет страшно, Герка раскрасневшийся, мокрый насквозь, взяв мой член в руку, отдрачивает без лишней прелюдии, как себе, и выносит обоих разом. Кто заорал так по-блядски – ни один не вспомнит… только следом второй крик, ультразвуком, в две тональности, и резкий порыв свежего воздуха из распахнутой двери…

Первым в себя Гера приходит, он вообще сегодня за главного. Рявкает глухо и повелительно, чтобы все вышли, и тоном таким, даже я бы не ослушался. Послеоргазменную негу сдувает захлопнувшейся дверью, на смену ей приходит усталость и апатия. Самобичеванием мне тоже не разрешает заняться он, тащит вверх, буквально держа на ногах, ведь мои отказывают, и страшно темнеет в глазах. Утыкаюсь лбом в кафель, позволяя мужчине себя вымыть, причём, войдя во вкус, моет везде, даже внутри, и сопротивляться бесполезно, ему это, как оказалось, в кайф. На кухню плетёмся молча, как на каторгу. Герман садится за стол, я бы уже вышел, желательно в окно, но оставить его с НЕЙ не смогу.

Анну впервые за долгое время не узнаю. Она остекленевшим взглядом, полным ужаса, смотрит перед собой, лицо каменно-белое, а губы синие. Словно увидела призрака, или доселе больной рассудок перевернул понимание реальности, может, она на моём месте, или на месте Герки, кого своего видела, я не берусь анализировать её вышедшую из строя психику, но смотреть на неё страшно. Страшно… будет когда она придёт в себя. Когда обрушит свой гнев на Германа. Когда ничего не смогу сделать, не оказавшись рядом! И жить с этим будет страшно! И вообще… смогу ли?.. Герман, понимая, что со мной творится что-то неладное, вертит головой и успокаивается только тогда, когда кладу руку ему на плечо.

– Нам надо поговорить, – обращаюсь к его матери, такой же бледной, как гостья, но со следами скорби и разочарования на уставшем лице, а не ненависти. – Наедине, – все так же ей, все так же холодно, – и не здесь.

– Я мешаю? – усмехается Герман, прекрасно понимая, что сам это разгребать буду, его отодвинув.

– Нет. Просто так надо. Кстати, вашей гостье пора. Это не её дело.

– Анна не виновата…

– Мама, хватит, – просит мой начальник, растирая лоб и виски. – Никто ни в чём не виноват.

– Герман, ей пора, – давлю чуть сильнее, он прикусывает губу, видно подбирая слова или борясь с собой, точнее со мной. – Герман!

– Анна, тебе и вправду пора. Извини, что так вышло, но Ярослав прав, это семейные проблемы.

Она встает без вопросов, так же одевается, фокусируя взгляд в одной точке, и, покачиваясь, уходит не прощаясь. Видели когда-нибудь, как человек у тебя на глазах сходит с ума? А я видел, вижу сейчас, и это жестоко.

Германа прошу дверь никому не открывать, даже если будут настойчивы. Он молча кивает и отворачивается, словно чувствует, что больше с ним не увидимся. Решение приходит само, неожиданно жестокое по отношению к обоим и единственно правильное.

Разговаривать в моей машине сударыня отказывается, и приходится тащиться в кафе, хорошо хоть народу почти нет, и мы можем спокойно обсудить наболевшее.

– Я хочу, чтобы ты оставил моего сына, – начинает первая, с аристократической грацией попивая кофе из маленькой чашечки. Я выбираю напиток попроще… коньяк и апельсиновый сок – немного снимают напряжение.

– Мне плевать, чего вы хотите, – говорю откровенно, и ей это не нравится. – Единственное, чего хочу я, и вам на это тоже плевать, чтобы Герман был счастлив. – На её гримасу закатываю глаза. – Я прошу вас отнестись к разговору серьёзно, вы не в моём вкусе, чтобы я просто так таскал вас по кафе. Сможете выслушать? – Она нехотя, но кивает. Мне приходится рассказать ей, кто такая эта особа, оказавшаяся в их доме, чем промышляет, чем живёт и на что способна. Про отравленную миску и свои подозрения, про перспективы Германа, останься он с ней один на один, и чем больше говорю я, тем темнее становится её лицо, а кофе остывает на краю стола без внимания, в то время как я допиваю свой коньяк и давлюсь соком, пытаясь перебить горечь.

– Верить или нет – решать вам. Но по вашим поступкам могу судить, что сына вы любите, даже если он поступает не так, как вам бы хотелось. Поэтому предлагаю вам раз и навсегда избавиться от меня и убить сразу двух зайцев.

– И как же? – голос дрогнул и сорвался на последнем слоге.

– Я исчезну из жизни Германа, если сделаете, как скажу, при некоторых условиях.

– Боюсь даже представить каких.

– Недавно я отвозил медицинские документы вашего сына к знакомому врачу, он поговорил с коллегами, те предложили консультацию с немецкими специалистами. Они согласились взять Геру на лечение с неплохими перспективами.

– Ты хоть знаешь, сколько это стоит? Квоты ждём уже три года. И не раз поднимали эту тему, Герман не хочет загонять семью в долги из-за своего недуга.

– Его никто не будет спрашивать. Скажите, что очередь подошла. Деньги дам я. Мне от бабушки досталась квартира, её давно продал, деньги на счету под процентами. Остальную часть суммы возьму в ссуду под квартиру родителей, всё равно быстро её продать не смогу за приличные деньги. Но этого должно хватить. Проживание и питание, естественно, на вас. Главное условие – Герман не должен знать, откуда деньги.

– Хочешь быть героем в его глазах?

– Хочу, чтобы он исчез из города на некоторое время. Я пока разберусь с Анной. Это для его же блага. Моей выгоды – нет.

– Я думала, – во взгляде читается растерянность, – ты захочешь поехать с ним.

– Меня не выпустят. Я под подпиской о невыезде.

– Ты ещё и…

– Боже, блядь, давайте без нотаций! Я отказываюсь от близкого человека, ухожу с вашего горизонта, не мешаю строить Герино счастье, вам же виднее, как ему лучше. Что вам ещё надо?!

– Думаю… этого достаточно.

Дальше я сквозь зубы обмениваюсь с ней реквизитами и адресом клиники, зная её фанатичную любовь и пробивной характер, она всё организует быстро, тем более виза у Геры есть, кто бы сомневался, что он был в Германии.

С Геркой не прощаюсь, хоть и контролирую его в аэропорту, держусь на расстоянии, наблюдая, чтобы никто посторонний или подозрительный к ним с Арчи не приблизился. Провожает мать и ещё несколько знакомых, но Герману словно этого мало, он вертится по сторонам, и куда бы не отходил, всё время поворачивается на меня.

Слезы душат. Хоть и не выдавить из себя. Знаю, он злится, не понимает и, может, напуган. Но так будет лучше. А мне… Что ж, Соколов, ты ли не привык к постоянному обрушению своей жизни?.. Смирись, ты просто не создан для счастья.

Герман

Медленно сажусь на постели, Арчи тут же тычет влажным носом в пальцы, лижет, успокаивая. Вот уже месяц как он невольный свидетель моего состояния. Когда вроде жив, дышишь, питаешься, а вкус пищи одинаков, и всё, что вокруг с тобой происходит – это для кого-то… врачей, родных… не для тебя. Ты даже не смотришь на процесс со стороны – ты слеп.

Со мной общается хренова туча специалистов, постоянные обследования, уколы, вливания, собираются куда-то ещё везти – любой каприз за ваши деньги. Кстати, уже задаюсь вопросом, откуда они вообще взялись, эти деньги? Мама молчит на мои прямые вопросы, начинаю злиться, она обижается, прекращаю расспросы, всякий раз спотыкаясь о собственные зубы, когда хочу спросить: видела ли она… ЕГО.

Вкус его губ помню… жар его тела ощущаю… словно до сих пор беру тугими толчками, даже не узнав, а был ли Яр когда-нибудь снизу… Та моя решимость слишком резко переросла в голод, я хотел его встряхнуть… вернуть… показать и свою силу. Не мог ли тогда его сломать? Только не Соколова! До сих пор в ушах его стоны и всхлипы-выдохи, боль от вцепившихся пальцев на теле сладка. И снова кусаю до крови губу, вспоминая, как бережно обмывал, словно это он от меня зависим был, он стал таким беспомощным, а не я.

Скулит Арчи, потому что опять электризуется пространство вокруг меня, начинаю дышать часто и глубоко от боли и горечи, часто сжимая пальцы, вонзая ногти в ладони, болью себя отрезвляю. Он мне нужен. Будет нужен всегда, как последний глоток воздуха. Только сказать Яру этого не успел. Знал, он провожал меня, прожигал тоскующим взглядом… Почему?! Зачем?! Неужели не поверил, что счастье возможно, мне не поверил… в нас не поверил? Нет… Чего-то в одного решил, как всегда, захлопнулся в чёртовой раковине.

А я не могу… Мне выть хочется, потому что он в меня врос. Все шрамы на его теле запомнил, как последний садист, как важные тропинки в горах. Пальцами до сих пор их ощущаю, веду, пока не смыкаю на собственном горле, чтобы, сука, свой глухой рёв задушить и не пугать ночную сиделку за стеной. Милая женщина, добрая, мягкая, как зефир… А он был каменный, жилистый, сильный, как прут стальной. Только я его, закаляя, похоже, пережёг и прочности лишил.

Знаю, что абонент временно недоступен, но когда совсем перекрывает на вдохе, набираю голосовым поиском и слушаю настойчиво металлический голос… Кусаю изнутри щёку, пока не выступает кровь и своим вкусом возвращает в реальность. И от любого похожего тембра голоса за спиной вздрагиваю, как припадочный, оборачиваюсь и произношу:

– Ярослав… – и жду, что порывисто обнимет, неизменно сползая большими жадными ладонями сначала на поясницу, а потом на поджимающийся от нетерпения зад.

Я им добровольно болен, его вижу сердцем и руками, тянусь сознанием, нащупывая ускользающее по коже тепло… обнимаю себя руками и срываюсь в стон.

Подбегает сиделка, хлопочет, предлагая воду, обнимает по-матерински нежно, шепчет на ухо. А я хочу грубой встряски, хлёсткой пощёчины, укуса…

Новости сыпятся, как снег на голову, похоже, зрительные нервы на глазах не повреждены фатально… за меня берутся неврологи и психологи… постоянные расспросы доводят до состояния механической куклы, потом до первого срыва, когда всех на хуй посылаю и, схватив Арчи, сбегаю шататься по городу. Знаю, что меня все ищут, полиция сбилась с ног… но я упрям и дик… Мне плохо. Все это лечение кажется бессмысленным. Хочу домой.

Никто не поймёт, пока не влезет в мою шкуру, ни один самый заумный психолог.

Гуляя до темноты, как сумасшедший, жду неприятностей. Но бог хранит. Или Яр незримо переправил всех своих заколебавшихся ангелов в Германию, чтобы кружили над моей головой. Меня находит парочка русских туристов: мужчина и женщина, по ощущениям, моего возраста. Вместе тащимся в ночной бирштубе, где заливаемся пивом до булек в ушах, они пьянеют и отчаянно веселятся. Я же рискнул рассказать им всё, и наслаждаюсь их беззаботным искренним счастьем, слушаю сбивчивый страстный шёпот, влажные звуки поцелуев… Сижу рядом, каменея… не в силах даже возбудиться, невольно радуясь, что не предлагают тройничок… Даже когда парень почти вжимает её в меня в такси на заднем сидении – ничего.

Привозят обратно в целости и сохранности, на пороге передав из рук в руки заплаканной Марте. Обнимаю бедную женщину с сильным запахом успокоительного… Мои извинения тонут в рыданиях. Клянусь, что больше не буду убегать, как ребёнок. Но я-то не ребёнок. Не хочу быть один. Арчи с жадностью ужинает, я виноват и перед ним не меньше. Марта гладит меня по руке, отпаивая сладким горячим чаем. Что-то на какое-то мгновение распахивает дверцу сознания для ясной мысли. Хватит, наверное. Если Яр так решил, значит, выбрал как правильно. И если чего-то не сказал, значит, берёг прежде всего меня. И ещё, когда меня починят… если меня починят… кто мне помешает найти этого упрямца? Никто. Но для этого я сам должен постараться сдвинуться с мёртвой точки.

Сиделка замечает изменения на моём лице, и голос её веселеет. Довольно я её помучил, завтра куплю букет цветов или тортик. Надо с утра позвонить лечащим врачам, чтобы извиниться за отвратительное поведение. Правда, герр Леманн добирается до меня первым, несмотря на позднее время, мы разговариваем по-английски, перемежая речь немецкими словечками. Сначала ругает, как полагается, потом радостно сообщает о положительной динамике, о прогрессе, радуясь больше меня самого, а до меня доходит: всё это время я и не боролся. Словно я… не хочу частично вернуть зрение! Да что это с тобой, Туманов?! Охренел?! Хочешь упустить шанс, которого больше не представится?! Включаюсь. Жадно расспрашиваю, поражая врача до глубины души. Я не похож на прежнего его пациента, при работе с которым уже начали опускаться руки. Я словно из комы вышел, лёгкие вместе с крыльями расправил и начал пытаться взлететь.

Больше я не намерен терять время. Нужно сделать счастливее одного человека, самого яркого в моей жизни. А лучше двух.

Ярослав

Пилю взглядом широкую спину человека, с непоказной педантичной заботой протирающего и без того сияющие капот и бока своей дорогущей тачки. А ведь мог бы и водителя попросить, взамен занявшись дочерью. Прикусываю губы от злости, не раз с ним сталкивался, бился в непробиваемую стену непонимания или нежелания. Дочь заместителя прокурора попадает в психушку – это не просто удар по безупречной репутации неподкупного непоколебимого Железного человека Аркадия Устимова, хотя там ей самое место. В этот раз мною двигало уже не просто праведное чувство справедливости…

– Ну, ладно, вам на чужих плевать, а за свою жизнь – совсем не страшно? Что если устав винить всех вокруг, она примется за вас? Вы же её родили…

Мужчина резко оборачивается, сверкнув чёрным вороньим взглядом, и уже собирается мобильник вынимать.

– Я – один, мне за себя бояться не надо. Сдохну – легче станет. Но дочь ваша сейчас ломает жизнь одному очень хорошему человеку, у которого благополучная семья, работа в университете и желание жить. А она до ручки дошла, всё, клиника. Но вы не заметили, вы же заняты, вон там ещё, кстати, не протёрли, – эмоции подступают к горлу, приглушая голос, внутри всё клокочет от ярости, но продолжаю натянуто-вежливо улыбаться. – И вот ещё, меня достало вам доказывать очевидное, не остановите дочку – дело примет совсем иной оборот.

– Анна страдает, но не настолько, чтобы принести вред. Всё, что произошло до этого – врачебные ошибки, наговоры и клевета. И ваша паранойя, Соколов, не доказывает её вины.

– То есть даже если увидите, как она нож втыкает в человека, вы, как баран, будете твердить, что ее вины нет? Он сам кинулся, да?.. – интересуюсь вполголоса, глядя в упор. – Или опять всё замнёте, как вы это любите? Откупитесь? Спится вообще как, спокойно? Кошмары не долбят?

Устимов смотрел на меня не отрываясь, впервые я не наскакивал и не орал, изрыгая маты и угрозы. Уставший, отказавшийся от попытки получить счастье, наверное, я использовал последнюю попытку достучаться до человека.

– Если вы дочь любите, может… уже пора что-то сделать?

– Я вам не верю.

– А я вас терпеть не могу, но это же не значит, что наши чувства имеют какое-то значение в данной ситуации, верно? – смотрю я на него и к своему стыду понимаю, что в табло дать надёжней, чтобы, сука, кровью умылся и броню снял. Но я спокоен. Я очень спокоен. Светская беседа продолжается. – Кино, хотите, покажу?..

Присаживаюсь без приглашения на капот его тачки, и плевать я хотел на его старания. В телефоне ищу сохранённое видео, включаю на полный звук и жду реакции… недолго жду, прокурорская смекалка рвётся в бой, а мозги всё так же отстают.

– Это подсудное дело… – начинает свою речь с придыханием, краснея рожей и не только от гнева.

Я на экран не смотрю, только слежу за его реакцией. Я камеру у Геры в спальне поставил ещё когда в первый раз поругались. И не для контроля, а боялся, что может случиться всё что угодно и он ничего доказать не сможет, а с его феноменальной способностью находить проблемы – не удивительно. Ну… он же её не видел, значит, она не мешала…

На экране была Анна. Записи три дня. Подлинность докажу. А ещё в подробностях прессе, кто эта леди и почему сначала ножом изрезала чужую постель, затем разрыдалась, разбив в осколки рамку с фоткой Германа, а потом… я её самоудовлетворение не стал досматривать, проматывал, а папаша смотрит вон бледный, весь в не себе, но смотрит, вплоть до её ухода.

– Как фильм? – не могу не подъебнуть, это сильнее меня. – Вы, видимо, любите другие жанры, триллер там, или криминал, а тут психологическая драма. Журналистам покажем?

– Я тебя убью, – хрипит нечеловеческим голосом, тянется к телефону, но, видно, с сердцем плохо стало, прижимается к авто и тяжело дышит. – Я убью тебя, Соколов.

– Пффф… – вот тут уж, простите, я заржал, истерично немного, но весело. – Нашли чем пугать. Меня ваш отпрыск несколько лет подряд терроризировал, я забыл, что такое спать без кошмаров, я поссать ночью боялся встать… но то лирика. Я предлагаю выход из ситуации, и ради бога, засуньте себе в жопу вашу гордость! Копия записи хранится в надёжном месте, если со мной что случится – её обнародуют. Вы забираете свою дочь и увозите так далеко, откуда она до нас не достанет, я в ответ храню молчание, собственно, мне больше от вас ничего и не надо. Копию записи не отдам, тоже не дурак. Ну, так что?.. По рукам?..

Кивает неохотно, борясь не с логикой, а с родительской любовью. Ему куда проще признать психом весь мир, чем свою дочь. Но увы, здесь я ему выбора не оставил.

– У неё любимый человек погиб три года назад. Разбился. Она по нему с ума сходила. Я даже не знал, что так любить можно.

– Не любить, а болеть, – поправляю на автомате, но он меня не слышит, копается в причинах возможного слишком глубоко.

– В той аварии погибли многие, да мне было не до них, я за неё испугался, любой бы на моём месте поступил так же…

– Да ну? – не без издевки.

– Она винила всех, включая экипаж встречной машины. Это я уже потом понял, что водитель автобуса, двое суток не спавший и севший за руль никакой, погиб тоже, все винили его, но я провёл расследование, хотя и обещал ей этого не делать. Виновником аварии по факту являлся сам Андрей, её жених. У него фары не работали, а в плохих погодных условиях уставший водитель, который решил объехать яму на дороге, попросту его не заметил, и Андрей отвлекся. Жалко его, хороший был парень…

– Хоть и пидорас… – я это вслух сказал случайно, подумать хотел, но вырвалось. Сложил два и два, рассказ Германа, припадки Анны, аварии эти. Ей-богу, лучше бы я тогда разбился, всем было бы проще.

Зам. прокурора продолжил говорить, но я уже не слушал, не было желания даже вникать. Но после его слов такой тоской всё внутри сжало и с каждым шагом виток за витком накидывало, туже, резче, прямо к горлу.

Я знаю, что обещал больше не вмешиваться в его жизнь, и вообще держаться подальше…

– Да, я хочу оформить новую симку, и чтобы в роуминге бабки не сжирали. – И вообще, его жизнь меня не касается… Гудки. Берёт моментально, словно в руках держал.

Какого лешего взял?! Ведь номер неизвестный, бля, ничего это святую наивность не учит… Закатываю глаза, мысленно себя матеря. А он его видит… этот номер? И кто ему будет звонить? Мама? Коллеги по работе? Пара-тройка оставшихся из прошлой жизни друзей, которые два раза в месяц из вежливости поинтересуются, как дела, предложат «когда-нибудь встретиться» и забудут…

– Да?.. – знакомый до трясучки голос кажется немного сонным и растерянным. Кажется, руку протяни и коснись… от груди начинает постепенно расползаться знакомое тепло.

Ёпрст… забыл про разницу во времени. Но так ясно вижу его… без очков, хлопающего пушистыми ресницами, культурно прячущего зевок в ладонь… Я же, сука, обещал исчезнуть! Тогда почему всё внутри скрутило в жгут: и гордость, и волю, и кишки? Слова застревают в горле, держусь… стискиваю зубы… но дыхание рвётся наружу, сорванное от волнения.

– Это ты… Я знаю. Не молчи…

Впиваюсь зубами в напульсник – что мне мешает сейчас ответить?

– Твой новый номер? Я сохраню… просто… чтобы был.

Голос стал ниже, более хрипловатым, Гер спокоен, словно услышав наконец моё дыхание, в норму пришёл, а меня наоборот – сейчас разрывает в клочья, только в голос не вою. Внезапно что-то меняется, на другом конце связи прекращают говорить и начинают дышать.

Сначала это глубокий вздох… потом долгий выдох, судорожный и тягучий, после чего Гер сглатывает подступившую к горлу истому. У меня крышесносная картинка перед глазами перекрывает весь остальной вид на планету: Фюрер с разгорающимся румянцем на щеках полусидит на кровати, оперевшись спиной на подушки, приспустив пижамные штаны…

Герман

Конечно это Яр. Его свистящее дыхание, словно входит в приступ. А в приступ ли? Может, соскучился настолько, что сейчас накрывает приход, влажнеет над верхней губой и на лбу, а в паху всё уже наливается желанием, так что тело передёргивает, и только коснись головки члена – выплеснется наружу.

В мозгу всплывает сцена в ванной, когда я… когда мы. Вдоооох. Он вышел слишком честным, понёс поток информации тому, кто молчал в ответ. Рука сама ныряет под пояс спальных штанов. Выдох, смешанный со всхлипом и глотком части скопившейся во рту слюны. Остальную – в ладонь и растираю по каменному члену, пальцем размазываю по головке капли предъякулята, вздрагиваю – слишком много, сразу и остро.

– Яр… ты… только трубку не клади… Можешь молчать… только не разъединяйся… М-м-м…

Мне в ухо летит почти что хрип, уже даже не стон. Закидываю голову, вспоминая его руки на своём теле, наглые и уверенные. Хочу, чтобы обнял сейчас со спины, уткнулся губами в шею, выдал язвительно: «Опять дрочишь на мой яркий образ, фюрер? Помочь?» И вот его пальцы на моём стволе, и накатывает первая волна судорог, всё тело превращается в сплошной оголённый нерв, пальцы на ногах поджимаются, и хочется пошло стонать в голос. Наверное, это я и сделал, до меня долетает очередной хрип, приправленный «бляяя», и знаю, что в своём рукоблудии я уже не одинок, и Он там дугой выгибается на кровати, полу… где-то, отчаянно гоняя член в скользкой ладони.

Яр

От волнения и необъяснимой тревоги потеют ладони. Герман слишком близко, и плевать он хотел на расстояние в четверть земного шара, он всё так же глубоко внутри и уходить, как видно, не собирается.

Ещё один стон, настолько пошлый и провокационный, что даже у импотента бы встал, что говорить про меня… рывками по члену, пережимая, чтобы не спустить раньше времени. Еще никогда дрочка не была настолько острой, доводящей до судорог и поджавшихся на ногах пальцев. Ещё никогда так не вело от звука голоса и от необходимости его слышать.

Ещё один… ещё… следом…

Меня выгибает на диване, и соскальзывает рука. Сжимаю колени, подтаскивая их к себе, тихо скуля и закусывая губы, чтобы не издать ни единого лишнего звука, а он словно рядом стоит, и в этот момент слепым себя чувствую я, а он, наоборот, зрячий, потому что насквозь видит, каждый изъян, каждую болевую точку, и давит по нервам, словно умелый музыкант играет на пианино, подбирая музыку под себя. Стон. Выдох. Блядь!

Герман

Бесстыдно и резко полирую член в руках, зажав мобильник между ухом и плечом, и, кажется, сейчас корпус либо треснет, либо воспламенится… Когда я таким стал? Я что-то пропустил. Языком вылизываю губу изнутри, и словно… это его нетерпеливый язык врывается мне в рот. Постанываю чаще в такт движениям ладони, и хочется пальцы засадить в зад, только чтобы этот жар внутри погасить. Долго не думаю… делаю…

– Яяяяр… мне пальцев мало… – снова вслух, и у него там сейчас точно сорвёт крышу. – Мааать твою! – предоргазменное приходит горячей волной, начинает потряхивать, и каждый вдох обрывается, а выдох получается коротким и скупым, словно всё дыхание внутри, как топливо в двигателе, перегорает. – Яр… ты скоро?

Ярослав

Обрывками выцветших фото вижу его лицо и словно фильм просматриваю, наблюдая воочию каждую его реакцию, даже сейчас, когда он… бля, мой скромный фюрер, имеет себя пальцами, совсем распустился, зараза. Знает же, как на меня это действует. Отпускаю контроль, и он летит к чёртовой матери, снося крышу. На каждый его выдох-всхлип подбрасываю бёдра, словно чувствуя, как он двигается на мне. Член болезненно ноет, лёгкой болью отзываясь на каждое прикосновение, и уже боль-ласка на пытку похожа, и зубы стиснув от бессилия, что не могу воплотить задуманное в жизнь, поймав его дыхание и едва слышный невнятный шёпот, буквально слившись с ним в единое, кончаю на секунду позже его кричащего стона. И сворачивает нас одинаково. И болит там же, что даже оргазм, оглушающий, не притупляет раздрай в душе. И дышим часто, и мысли, готов поспорить, об одном и том же…

– Яр, – сбивается на дыхание и тихо смеётся. – Ты – придурок. Я тебя всё равно найду.

– Как? – со злости, что ответил, сжимаю до хруста телефон и бьюсь затылком о подлокотник.

– На ощупь, – предлагает один из вариантов, я давлюсь смешком, он ворчит, что стал уже шутить, как я, а я бы сейчас много отдал, чтобы улыбку эту видеть, почувствовать, снять с губ поцелуем. И он, как знает меня, меняет интонацию на деловую – обращается прямо:

– Плохо тебе, да, чудовище?.. – Низ живота подвело, и бабочки, которые только что порхали, сдохли все до одной. Потому что реально так. – А знаешь почему? – Мне не нравится, когда он говорит серьёзно, ещё больше бесит – когда правду.

– И почему?.. – через силу.

– Потому что ты придурок! Я всех мужиков, если надо, перещупаю, но найду. А ещё лучше… зрение восстановлю, тогда точно – беги!

– Ну давай… найди, раз такой смелый.

Его злость и обида такой электромагнитной волной бьёт, что роняю телефон и случайно сбрасываю вызов. Зачем мобилу пнул – спорный вопрос, не полегчало же. Так же как и в стену, сбивая кулаки – тоже не легче. Хочу его обратно. Всего. Сейчас! И самое страшное, отчего реально волосы дыбом встают… этот хочет того же, и если я отступить смогу, то Герман – нет.

====== Глава ХIII ======

Герман

– Герман, скажите мне, о чём вы сейчас думаете? – доктор задает стандартные вопросы, но сегодня реакция на его просьбы нестандартная, я начинаю краснеть и без причины улыбаться.

– О жизни, – отвечаю уклончиво.

– И как вам живется, в этой жизни, комфортно?..

– Думаю, да.

– Тогда почему вы здесь, а ваша жизнь – там?..

Всё хорошее настроение испаряется, как капля воды на горячем асфальте. Одиночество разом обрушивается на голову. При всей моей окрылённой влюблённости… я один.

– Герман, это не первый наш сеанс, и далеко не последний, но я хочу, чтобы вы поняли – все проблемы у нас в голове. Врачи, несомненно, частично восстановят зрительный нерв, подберут терапию, вернут вам возможность снова смотреть на мир, но пока вы сами не захотите видеть…

– Я хочу, – не к месту навернулись слёзы, док сделал вид, что их не заметил, а я быстро промокнул их рукавом.

– Нет, друг мой, – он встал под скрип кресла, прошёлся по кабинету и замер у окна. – Вы готовы верить, что хотите, но на самом деле – боитесь перешагнуть черту.

– Какую черту? – бросило в холодный пот, организм не слушается, меня размазывает по креслу, и становится не по себе.

– Черту между прошлым и будущим. Вы не готовы идти дальше. Вы зависли в том времени.

– Это не так.

– Вам кажется, если вы откроете глаза и увидите его, то мир вокруг изменился и больше не станет прежним.

– Это не так!

– И вы сами будете уже другим, не привычным себе Германом Тумановым, совершающим предопределённые поступки. Тот вы, который был счастлив, уйдёт вслед за тем человеком, о котором вы мне рассказывали.

– Нет!!!

– Вы боитесь увидеть мир без него! Боитесь предать своим возможным счастьем в дальнейшем. Вам проще оставаться в темноте, веря, что часть вашей души покоится во мраке, а тело живет отдельно. Проблема в том, что теперь ваши обе ипостаси должны сойтись вместе, ради… – психолог сделал многозначительную паузу, я задрожал, из глаз вовсю текли крупные солёные капли, а я даже рот открыть не мог, – так о ком вы думали, когда пришли, Герман?..

– Об одном человеке… – сквозь силу, сквозь зубы и через самого себя насквозь еле вымолвил.

– Вы улыбались. Я давно не видел такой улыбки. Но боюсь вас расстроить, если не справитесь с собой и не определитесь с кем хотите быть, человек, который вам дарит причины улыбаться, так и останется в темноте, а воспоминания прошлого будут заменять настоящее…

Он говорил ещё долго, применяя заумные термины и красивые словесные обороты, а я только вперёд смотрел, растирая глаза до рези, и видел точку, светлую блеклую точку, но видел!

Ярослав!

– Ярос… Яросл… да что ж за имя такое?! – довольно энергично машет руками мой новый шеф. – Славик, иди сюда!

Вот «Славик» у него выговаривать получается, хотя я вроде Ярославом недавно был, но ничто не вечно в этом мире. Вообще, ко мне по имени – это редкость, обычно он обращается что-то типа «эй, ты, иди сюда», «да не сюда – вон туда», «вон того обезьяна сними», «а вот этого поддержи», «Славик, там пиздец», «Славик, я хочу на пенсию», «ёбтвоюмать», «да сделай ты уже что-нибудь… нет, бить нельзя, зачем ты ему вокруг шеи страховку обмотал?..» – и всё в этом роде. Нервная у него работа, я бы даже сказал высокострессовая, но он справляется, а я вот нервный тик поймал и в принципе без мата говорить разучился.

– Чего? – смотрю на него на равных, поправляя кепку на голове, солнце жарит похлеще печки, ещё и адреналин по крови круг за кругом наматывает. Ну да… сам только страховку отцепил, забрался на учебный склон, дышу вёдрами, ромашке лепестки обрываю – помогает отвлечься.

– Там это… – растирает лицо круговыми движениями, выдыхает рывками, – клиент один запутался в веревках. Сними его быстро и тихо, а?

– Ты хотел сказать: вчерашний дебил-самоучка опять полез покорять Эверест без инструктора?