Текст книги "Браки во Филиппсбурге"

Автор книги: Мартин Вальзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Когда Ганс осторожно бросил взгляд на иглу, Марга гордо заявила:

– Долгоиграющая.

Она легла рядом с ним, и ее длинные ноги – на ней были брюки в красно-зеленую клетку – затанцевали в воздухе, но не утерпела, вскочила и закружилась, подстегиваемая музыкой, по маленькой комнате.

Ганс улыбался, как дедушка, наблюдающий за играми внучки. Чтобы хоть что-то сделать, он закурил сигарету, хотя для него курить, не почистив зубы, до завтрака, было истинной мукой. При других обстоятельствах он, быть может, охотно послушал бы эту музыку, но сейчас ему хотелось поговорить с Маргой. Объяснить ей, что нисколько не сожалеет, что пошел с ней, сказать ей, что… что он ее и правда… вот именно, все, что произошло со вчерашнего вечера, не прихоть его, не результат случая, и пошел он с ней не потому, что перепил… Но Марга так непринужденно смотрела на него, так естественно гладила по голове, протанцовывая мимо него, словно они знакомы были уже долгие годы.

Наконец игла прорылась сквозь все витки. Что-то щелкнуло. И в комнате воцарилась такая тишина, что Ганс едва осмеливался дышать. Марга, склонясь над ним, бесцветным голосом радиодиктора объявила:

– Вы слушали джаз-концерт номер два Бенни Гудмена.

Ганс потянул ее за руку. Но Марга сказала, что ей уже нужно уходить. К станку. Да, каждый день, во второй половине, у нее урок танцев – два часа. С тех пор как она работает в «Себастьяне», у нее наконец есть время и деньги, чтобы учиться. Она не желает ни киснуть за пишущей машинкой, ни погибать в «Себастьяне», о нет, она хочет – тут Марга нагнулась к его уху, и ее голос словно пронзил его насквозь – стать знаменитой танцовщицей или актрисой, во всяком случае – знаменитостью, важной птицей. Важной птицей, подумал Ганс, глядя ей вслед, когда она, отскочив от него, побежала к шкафу и достала пальто. Просеменив к нему назад, она поцеловала его, показала ключ на стекле ночного столика – Ганс сразу узнал его, но сейчас он уже не напоминал крошечный меч, который отделял его от Марги, – показала банку сока и печенье, приготовленные ему на завтрак, и прежде, чем Ганс успел ей ответить, была уже в дверях и вышла на улицу.

Ганс рад был, что никто не смотрит, как он одевается. А вымыв руки, увидел свое обручальное кольцо. Звон в ушах, легкое головокружение. Он кинул быстрый взгляд в зеркало, смочил себе лоб и вот уже опять, взяв себя в руки, твердо стоит на ногах. В его мозгу чуть было не возник некий диалог. Но он подавил его в зародыше. Подошел к фотографиям, которыми были увешаны стены. На всех одно и то же: музыкальные инструменты и музыканты при них. Да еще танцовщицы тело, лицо – и под ними разные имена. Дородная негритянка у круглого окна (единственное фото, на котором изображен был спокойный, а не до крайности напряженный человек) и подпись: «Элла Фицджеральд в самолете. Во время многочисленных воздушных путешествий она прочла в целом семь книг».

На стопке беспорядочно наваленных пестрых журналов Ганс обнаружил маленькую книжечку в черном кожаном переплете с белой надписью: «Мой дневник». Он быстро сел на кровать и стал ее перелистывать, вот, мужское имя, Вуди Херман, что она записала о нем?

«От первого band that played the blues [38]38
  Джаз, который играл блюзы (англ.).


[Закрыть]до нынешних boppigen [39]39
  Здесь – ансамбли (англ.).


[Закрыть]с их специфическим своеобразием звуковых форм… джаз-оркестры 40-43-х годов с Билли Роджером, Кэпом Люисом, Стиди Нельсоном…» Ганс перелистал дальше. «Кейт Мун (прозвище Мундог), 25 лет, родился в Айдахо, вначале играл у Стена Кентона…» Ганс был разочарован. Он представлял себе дневник молоденькой девушки совсем иным. Злость на этих джазистов охватила его. Какое они имеют право так растревожить девушку, что она свой дневник заполняет данными о жизни мужчин, с которыми, надо думать, в жизни слова не сказала! А может, все-таки?.. Может, все эти господа перебывали в этой комнате, в которой сейчас сидит он? Нет, решил Ганс, тогда Марга наверняка записала бы в дневник кое-что другое. Ганс стал изучать записи, снабженные определенной датой. Из них он больше узнает о Марге. А может быть, и о Бюсгене. А то даже о Кнуте Релове.

Воскресенье, 11.IV

«Л'оберж руж» 1 м. 50

Трамвай – 25

Обедала одна, телячьи битки и кофе 3 м. 00

Понедельник, 12.IV

Масло – 79

Обед с Джеком —

Чулки, одна пара, сорт «Иллюзион» 6 м. 90

Лента, белая с розовой каймой 7 м. 50

Вторник, 13.IV

Кинофильм о Хэмфри Бо 1 м. 60

Щеточка для ногтей 2 м. -

Гигиенический пакет и пр. 2 м. 35

Починка шляпной картонки 2 м. 10

«Конечная станция – тоска» и «Чудо пророка Малахии» 3 м. 90

Два раза туалет в «Богемии» – 50

Ганс не в силах был оторваться от этих записей. Он листал книжечку страницу за страницей, перескакивая через пометки о Нате Пирсе, Арти Шоу, Джерри Маллигане и компании, но слово за словом, строку за строкой читал, словно то была персидская любовная лирика, записи расходов Марги. И когда он видел: «стрижка – 1 м. 60», или «материал для обувной сумки – 3 м. 76», или такую даже: «махровое полотенце – 2 м. 95», – то наглядеться не мог на эти слова, читал их и перечитывал, они его целиком поглощали.

Уже под вечер вышел Ганс из квартиры Марги. Кровь бешено стучала у него в висках, когда он спускался по лестнице. Что будет, если он встретит сейчас кого-нибудь из знакомых! Открыв внизу светлую дверь, он вышел, глядя прямо перед собой. Видеть сейчас он никого не хотел. Впритирку к домам, крупно шагая, шел он к ближайшей стоянке такси. Если бы можно было бегом бежать! Ему казалось, что огромные дома склоняются над ним, желая заглянуть ему в низко опущенное лицо и опознать его.

Из такси он вышел за сто метров до Траубергштрассе. А войдя в комнату, услышал, как госпожа Фебер щеткой моет у Клаффа пол. Да, Клафф…

Три дня ей понадобится, сказала госпожа Фебер, и тогда комната будет опять такой чистой, словно Клафф в ней никогда и не жил. Но у него, Ганса, остались все книги Клаффа. И тетради. Даже если он их сожжет, Клафф все равно жил. А сейчас он, видимо, лежит в филиппсбургском морге. В Кюммертсхаузене по крайней мере так принято. Мертвое тело, если оно не принадлежало местному жителю, переносили в морг.

На ночном столике Ганса лежало письмо, нет, телеграмма: «Где ты пропадаешь? Я так жду тебя. Приходи скорее, твоя Анна».

Усевшись на кровать, Ганс ощутил в кармане пиджака тяжесть ключа, знака его принадлежности к ордену «себастьянцев». Стрелы он у себя не нашел. Видимо, забыл у Марги. Но он очень скоро опять зайдет к Марге. Да-да! И не раз. Разумеется, впоследствии ему придется ее оставить. Но не сейчас. Не в этом месяце. Не в этом году. Альпинист, поднимающийся в горы, не откажется от восхождения, если ему покажут фотографии тех видов, что откроются ему с вершины, или фильм. И художник не откажется облечь в плоть и кровь свои образы, хотя знает, что сослужит тем самым плохую службу этим образам, едва ли не станет их палачом.

Ганс заходил взад-вперед по комнате. Мысли мучили его. Точно отлитые из бронзы, они гудели и сверкали, в голову ему приходили идеи, над которыми он еще день-два назад сам посмеялся бы. Он думал: кто посмеет воспретить цветку превратиться в плод, ведь он же не может всегда оставаться цветком! Ганс остановился у окна, и мысли его, вылетая, натыкались на трехногие бункера, что с другой стороны улицы мрачно глазели на него. И на каждую мысль, приказывающую ему забыть Маргу, никогда более, никогда не переступать порога ее комнаты, никогда более не осязать ее тела, да-да, ее тела, ее плоти, ее движений, не ощущать их слияния, полного утоления и, быть может, даже любовь, быть может, первую и последнюю – а потому у меня не достанет сил даже мысленно сказать себе «никогда», но я помолвлен с Анной, я женюсь на ней, я должен жениться на ней, да, да, да, но на Марге тоже!.. – на каждую мысль, пытающуюся укрепить в нем это «никогда», он в известном смысле набрасывался с кулаками, рвал ее зубами, давился ею, выплевывал ее. И молил, как молил некогда Блаженный Августин:

– Дай мне силы сохранить непорочность и воздержание, но только не давай мне их так уж сразу!

Раздираемый надвое, сидел он на своей кровати. Ни рукой не сможет он больше пошевелить, ни слова выговорить, ни шагу ступить, не ощущая неведомой силы, которая раздирает его в разные стороны, так что, обессиленный и обескураженный, он рухнет, на кровать, предоставляя решение своей судьбы облакам в небе, а может, ветру.

Теперь спать. Земной шар и без меня повертится. Последними двадцатью четырьмя часами я могу! быть вполне доволен. Релов не так уж плох. Да и Диков тоже. А хороший Релов редактор радиопрограмм или нет, мне без разницы. Радиопрограмма есть радиопрограмма, все равно, кто ее делает. Релов принял его вчера почти что в свои друзья. Под конец вечера был с ним вполне откровенным. Объяснил, почему не хочет, чтобы его назначили главным режиссером. Он для этого еще слишком молод. Главного режиссера избирают самое большее на шесть лет. И если в сорок шесть лет его не переизберут, то не возьмут ни на одну радиостудию. Человек, который был главным режиссером, не может занять низшую должность. Поэтому он лучше уж потерпит еще годок-другой. Подобный умный расчет собственной карьеры импонировал Гансу. От Клаффа любой другой главный редактор так же отказался бы, как и Релов. Клаффа даже как критика невозможно было использовать. Я же пытался. И не раз. Он не желал идти на уступки. Ни от единой запятой не хотел отказаться. Откуда только он брал силы? Откуда такая воля? Слишком сильная воля, благодаря которой он в конце концов даже покончил с собой. Но почему бы? Без работы и без жены он жил уже весь прошлый год. О, не хватает только, чтобы это я был виноват. Хотелось бы мне знать, кто беспокоился о его судьбе больше, чем я. Но он на все способен, возьмет и припишет мне вину. Возможно, он что-нибудь такое и написал.

Ганс нервно схватил тетрадь и начал лихорадочно перелистывать, пока не наткнулся на последние записи Клаффа. Он стал читать, до боли напрягая глаза.

Чем человек моложе, тем скорее осознает он, просыпаясь по утрам, где находится. С возрастом число возможностей увеличивается и возникает даже такая ужасающая возможность, что ты уже мертв.

Мужчины-баски, когда танцуют, высоко прыгают, трижды успевая перекрестить ноги, прежде чем вновь коснутся земли.

Равнодушие или доверие. Мне недостает и того и другого. Поэтому все страницы, еще прежде, чем я их испишу, уже перечеркнуты… Самый значительный отклик – в пустой лобной пазухе.

На соседней лестнице сидит слепая сестра Марии.

Я карабкаюсь мысленно куда-то вверх. Что твоя обезьяна. Хочу быть выше, чем я есть. Сверху мне видно только, как я мал. Не следует мне сосредоточиваться на собственной персоне. От этого усиливается желание стать кем-то иным.

Несколько месяцев назад умер Сталин. Я сидел затаив дыхание, подняв вверх руки. И как всегда, пронзительно звенела где-то внутри тонкозвучная струна.

Я – стоглазый зверь, валяюсь здесь и спокойно наблюдаю убиение всех моих желаний. Самоубиение прежде всего. Да и что…

Я всегда думал: моя жизнь еще когда-нибудь начнется. Когда-нибудь, представлялось мне, я вскочу, ничего не испорчу обычным промедлением, а быстроногим охотником помчусь за жизнью, точно за зайцем. Уверенно и непреклонно стану преследовать его, повторяя все его зигзаги, и к обеду убью. А затем спокойно и, быть может, все еще испытывая разочарование (теперь-то, быть может, и подавно), возвращусь в свою комнату. Но с меня хватит и того, что я хоть раз ухвачу в свои руки жизнь, хоть раз, но увижу, что она не более чем взъерошенный, не очень-то чистый заяц, которому не выдержать суровой зимы. Вот какая слабая надежда была у меня. Теперь я знаю, что мне даже такого зайца не ухватить. Я так и остался с пустыми руками.

У меня зуд в низу живота, ох, и жалкая же я личность.

После этой записи шли только цифры. Записи различных дат. Иной раз с пометкой: «Я все еще живу».

Ганс отложил тетрадь, почти успокоенный. Он не слишком хорошо разобрался в записках Клаффа. Но почувствовал, что ему теперь легче справиться с собственными трудностями. Тыл у него свободен. Вперед, к Анне! А то она еще, чего доброго, подумает, что он болен, и явится навестить его.

Но, оказавшись на улице, он очень быстро пал духом. Левая коленка болела при каждом шаге. Видимо, он ударился при падении с Германом.

Возле телефона-автомата он остановился. Позвонить куда проще, решил он. Хоть бы она не начала опять нытье о дне свадьбы. Каждый раз, когда он приходил к ней, она встречала его либо вопросом: «Когда же мы поженимся?», либо объявляла: «Знаешь, я четыре часа вязала, все пальцы пульсируют».

«Она будет куда лучшей хозяйкой, чем я», – сказала ему госпожа Фолькман. Собственно говоря, он был с госпожой Фолькман на «ты» – с того праздничного вечера летом, они тогда дважды выпили на «ты», – но он не в силах был решиться на такое обращение, все равно как на соприкосновение с чем-то отвратительным, и вообще, соприкосновения с семейством Фолькманов… Вот с Маргой иное дело, но он женится на Анне, хотя у Анны… он не знал, как ему назвать это, да, у Анны после той самой истории все оно какое-то морщинистое, куча лохмотьев, точно намокший под дождем мак, но так, наверное, у каждой женщины получилось бы, и у Марги, хотя Марга… все дело в том, как себя женщина ведет, как она устроена, этого утратить нельзя, Бог мой, в те дни, после той ужасной истории с врачами, у Анны еще не месяц и не два обнаруживались мельчайшие косточки, такие крошечные, что их едва можно было разглядеть, но острые и твердые, и он и она в кровь о них царапались, а поначалу жуть как перепугались, он даже больше, чем Анна, она каждый раз заботливо собирала эти мелкие осколочки, которые он извлекал наружу, и складывала в свою шкатулку с драгоценностями, да, он не смеет обмануть ее ожидания, она сделала для него больше, чем любая другая женщина, исключая мать. А мать он ничем так не обрадует, как женитьбой на Анне. Стоило Гансу вспомнить о матери, и он сразу отлично понимал, как ему поступать. Она своей жизнью давно уже определила ход его жизни. Для чего он живет, если не для того, чтобы придать смысл ее жизни? Стало быть, она должна понимать его поступки. Когда он написал матери, кто такая Анна Фолькман и что он на этой Анне Фолькман женится, мать ответила: теперь она довольна.

Самой приехать в Филиппсбург ей еще пока не хватало духу. Двести километров по нынешнему времени ведь не расстояние, считали Фолькманы. Ее можно, если она хочет, привезти на машине. Но Ганс знал, как далеко от Кюммертсхаузена до Филиппсбурга. Так далеко, что назад ты уже не вернешься, если прошел однажды этот путь. Самое позднее на его свадьбу придется и его матери этот путь пройти…

Ганс наконец-то поднял трубку, опустил монету и набрал номер. Голос Анны ответил. Они с отцом уже начали беспокоиться. Она даже съездила к нему на Траубергштрассе, где же он пропадал целый день? Ганс пробормотал что-то в трубку, но довольно быстро нашел оправдание. Он работал в библиотеке, Анна же знает, что он работает над статьей «Родоначальники радиопьес», а в редакции сейчас затишье, вот он и воспользовался случаем…

Ганс удивился собственной находчивости и тому спокойствию, с которым у него скатывались с губ слова, а слова складывались в рассказ о делах, о сроках и событиях, каковых и в помине никогда не бывало, они возникали в тот лишь миг, когда он эти слова произносил. Да понятно, кровь бешено пульсировала у него в шейной артерии, и рука, державшая трубку, дрожала, но смятение не затронуло голоса – голос его после первых же слов стал ровным, потек гладкой струйкой, точно струйка лака, и создал красиво поблескивающую, ни малейшим изъяном не подпорченную действительность. Тем не менее ему пришлось обещать Анне незамедлительно, сейчас же, никуда не заходя, приехать в редакцию, она так соскучилась.

Он обещал.

Из будки на улицу Ганс вышел почти довольный собой, он даже чуть-чуть гордился. И подумал: благодаря телефону можно научиться лгать.

Он решил идти в редакцию пешком, чтобы явиться к Анне в радостном волнении.

Сам того не желая, он остановился перед магазином радиотоваров, ему преградили дорогу колоссально увеличенные фотографии музыкантов: вся витрина битком набита фотографиями крупнопористых лиц, к искаженным гримасой губам прижаты мундштуки инструментов, и перед каждой фотографией лежат стопки пластинок. Ганс прижался лицом к стеклу, пытаясь прочесть названия. И тут же обнаружил имя, которое уже встречал у Марги: Джерри Маллиган. У него не было времени на долгие размышления; и вот он уже у прилавка и спрашивает у смахивающей на Маргу девицы, нельзя ли посмотреть пластинки Маллигана. Та подвела его к стойке с ярко-желтыми телефонными трубками, наушники которых были обиты мерзкой резиной, но у него хватило присутствия духа объяснить девице, что он знает большинство пластинок (как сегодня слова легко слетают с его губ, от удивления у него даже мурашки побежали по телу, одна волна, другая, третья), он хочет лишь знать, какие пластинки есть в магазине. И, изобразив на лице радостное отчаяние завзятого любителя, который из множества пластинок, что он перебирает – а знает он их все назубок, – купить может только одну, он выбрал – и глаза его даже сверкнули – пластинку под названием: «Taking a chance on love». [40]40
  В любви надежды миг лови (англ.).


[Закрыть]

Он второпях выскочил из магазина. Ему представилось, что в ту минуту, когда фотографии музыкантов завлекли его в магазин, он вступил на эскалатор, который с нарастающей скоростью движется к некой определенной цели. Спрыгнуть с него он уже не может. Да и не хочет вовсе. Он хочет двигаться дальше. К той именно цели. И сила, которую придает мужчине та цель, отражается на его лице, этой силой наливаются его руки, он щелкает пальцами, и этого достаточно – этого резкого негромкого щелчка, соскочившего с его вытянутых пальцев, достаточно, чтобы выхватить из звенящей, взвизгивающей и гудящей от трамваев, машин и хаоса всяких прочих звуков площади одну машину, такси, которое тотчас покорно подъезжает к нему, открывает ему дверцу и принимает на свои многоголосо возликовавшие мягкие сиденья. Его душевное состояние не позволяло ему ехать трамваем или, того более, идти пешком.

Перед домом, в котором жила Марга, он велел шоферу обождать, взбежал наверх, отомкнул дверь, огромными шагами, торопливо вбежал в маленькую комнату, двумя руками положил пластинку на кровать, вырвал листок из своего карманного календарика, но что же писать, ничего подходящего не приходило ему в голову, рука уже нетерпеливо елозила по бумаге, туда-сюда, точно лошадь, что не в силах дождаться стартового выстрела, и потому он просто написал: «Тебе, Марга, от твоего Г.». Большего он из себя не выжал, но строчки, точно молнии скакавшие вверх-вниз, в достаточной мере выдавали, каково было на душе у писавшего, когда он царапал эти слова. А написав, Ганс вскочил и пулей вылетел из комнаты. Только теперь ему удавалось контролировать свои движения: он медленно спустился с лестницы, лихорадка, сотрясавшая его, улеглась, его не кидало больше ни в холод, ни в жар, он сел в такси с таким видом, словно оно десятилетиями каждый день точно в это время и в этом месте ждало его, дабы везти всегда к одной и той же цели.

Не успел Ганс войти в редакцию, как Анна кинулась к нему, собираясь повиснуть у него на шее. Но так как он прошел все же шага два-три пешком – хотел явиться к Анне запыхавшись, – а в Филиппсбурге опять шел дождь, то плащ его намок. Стало быть, плащ нужно прежде всего снять («А то, Анна, еще платье промочишь и, чего доброго, простудишься!») и, конечно, аккуратно повесить на плечики, после чего он наконец повернулся к Анне и та, нетерпеливо ждавшая этого мгновения, пылко простерла к нему руки. Но он, перехватив их на лету, посмеялся снисходительно и, нагнувшись, прижал губы к тяжелой маленькой кисти.