Текст книги "Американец, или очень скрытный джентльмен"

Автор книги: Мартин Бут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Я решил поменять тактику. Я больше не охочусь на охотника. Вот уже три дня я пытаюсь спровоцировать выходца из тени. Намеренно отдаюсь ему в руки.

Я уезжал за город и, поставив машину, гулял по холмам, по тропинкам, которые петляют по каменным россыпям, по дубовым и каштановым рощам. На каждой прогулке я притворялся, что не теряю бдительности, притворялся, что рисую бабочек или делаю наброски. Меня ни разу никто не преследовал. Я неоднократно давал ему возможность выйти один на один, убить меня. На сей раз никакие приблудные любовники не помешали бы его планам.

По вечерам я бродил по городу, как можно чаще забираясь в глухие проулки и на пустынные улицы. Вот здесь он шел следом, но всегда на почтительном расстоянии. Однажды, делая вид, что не замечаю его, я развернулся и пошел вспять. Он испарился.

Я не могу его раскусить. Он кружит поблизости, как стервятник, дожидаясь, пока труп окончательно застынет: постоянный раздражитель, трупная муха, до которой не дотянешься свернутой воскресной газетой со спортивным обозрением. Оса на пикниковой скатерти. Он выжидает. Но чего?

Вчера, в надежде, что он проглотит уж совсем очевидную наживку, я повел себя скрытно. Крадучись подошел к «ситроену» и поехал к разрушенной ферме возле расписанной церкви падре Бенедетто. От фермы убрали табличку «Продается», в остальном же ничего не изменилось. Я поставил машину там же, где и в прошлый раз, и принялся бродить вокруг дома. Я даже зашел внутрь – рискованный поступок, потому что он давал ему возможность приблизиться незаметно.

Он не поехал за мной на своем синем «пежо», он остановился в полукилометре. Я предполагал, что он придет оттуда пешком, и долго следил за ним в бинокль из комнаты верхнего этажа, погруженной в глубокую тень. Он даже не сделал попытки выйти из машины: вместо этого попятился в начало дорожки, ведущей на виноградник, встал, глядя на дорогу, и опустил оконное стекло. Я смотрел, как он обмахивается газетой, отгоняя назойливых мух.

Поняв, что план мой провалился, я вышел из здания и поехал в его сторону. Я собирался остановиться в пятидесяти метрах от него, выйти из машины и посмотреть, что он предпримет. Дело шло к полудню, солнце жарило вовсю, на дороге было пусто. Когда я приблизился, он вдруг рывком сорвался с места и понесся прочь. Я вдавил педаль газа в пол, но куда мне было тягаться с его мощной машиной. Через два километра он исчез из виду.

По дороге в город я остановился в деревне и зашел в бар. У столика в дальнем углу сидели какие-то старички и играли в скопу. Они едва повернули головы, когда я подошел к стойке.

– Si? – обратилась ко мне женщина за стойкой, окинув меня безразличным взглядом. На столике за ее спиной стояли кувшины со свежевыжатым соком.

– Una spremuta, per favore, – попросил я. – Di pompelmo[98]98
  Свежевыжатый сок, пожалуйста… Грейпфрутовый (ит.)


[Закрыть].

Она налила соку в толстостенный стакан и протянула его мне. При этом обаятельно улыбнулась; я заплатил и вышел со стаканом на улицу, чтобы выпить сок на жарком солнце. Сок был холодный и кислый, так что зубы будто заиндевели.

Так чего ему нужно, этому выходцу из тени? Я отхлебывал сок и гадал, кто он такой. Его отказ нападать, встречаться лицом к лицу совершенно непонятен. Он ведь знает, что рано или поздно должен перейти к действию – в противном случае действовать буду я. Впрочем, я ведь именно это и делаю. Я дал ему преимущество: он им не воспользовался. Я пошел на сближение тогда, на ночной улице, и он сбежал. Высасывая мякоть со дна стакана, я гадал, зачем он поехал в замок – хотел напасть на меня или просто следил за мной, наблюдал. Может быть, любовники не спасли меня, а просто помешали его наблюдениям.

Манера его поведения вроде бы свидетельствовала о том, что он не представляет никакой угрозы – если бы падре Бенедетто не заметил, что он вооружен. Впрочем, в тех случаях, когда я наблюдал его с близкого расстояния, мне было видно, что он без оружия. Я не заметил ни красноречивой выпуклости под мышкой, ни оттянутого пояса брюк, ни слишком широкого ремня, ни странно топорщащегося кармана куртки. Если при нем и есть оружие, оно очень малого калибра и применять его можно только на очень близком расстоянии. А как раз близкого контакта он и избегает.

На кого он работает? Я уже мысленно исключил все очевидные организации, все варианты того, что напрашивается само собой: он не работает ни на ЦРУ, ни на МИ-5, ни на бывшее ГРУ или КГБ – вообще ни на что подобное. Эти в игры не играют. Они вычисляют объект, оперативно его изучают – на это уходит максимум день-два, – переходят к действиям и доводят операцию до конца. Они работают на правительство, они чиновники на жаловании, поэтому должны укладываться во временные рамки, поставленные начальниками, которые сидят в кабинетах. У них, как у всех госслужащих, нормированный рабочий день.

А может, он внештатник, нанятый государственной организацией? Нет. Эту возможность я откинул почти сразу. Они бы не стали пользоваться услугами такого игрока в кошки-мышки. Человек, работающий на их деньги, должен работать по их правилам. Его бы обязали выполнить задание как можно быстрее и эффективнее: деньги налогоплательщиков и вся эта лабуда.

Он не из моего мира. Я долго пытался вспомнить, есть ли у меня там настолько влиятельные враги, что они решатся меня убить. Таких нет. Я не наставлял рогов мужьям, не грабил вдов, не похищал детей. Да, полагаю, семья того механика не отказалась бы посмотреть на мои мучения, но ведь они твердо уверены, что их родич просто покончил с собой. В этом их убедили коронер и бульварные газеты. А потом, на то, чтобы через столько лет начать меня выслеживать, у них не хватило бы ни связей, ни денег.

Прошло уже больше десяти лет с тех пор, как я брал заказы у американских синдикатов, и с тех пор ни одно мое изделие не использовалось в мафиозных разборках, даже при сведении счетов внутри Семей. Ни одна политическая группировка, на которую я работал, не стала бы меня убивать – слишком давно это было. Если бы они хотели заткнуть мне рот, они сделали бы это сразу, а не стали бы дожидаться того дня, когда я засяду за мемуары. Девушка тоже исключается: если бы она искала моей смерти, ее водитель размозжил бы мне голову на той самой стоянке у сервисной станции.

Какая же у него задача? Он не шантажист: он не выдвигает никаких требований. Он все же профессионал, так что следит за мной не из любви к искусству, не с целью довести меня до ручки или обнаружить брешь в моих доспехах. Остается одно – месть, вот только за что?

И вдруг я с пронзительной отчетливостью понял: он боится меня, боится куда сильнее, чем я когда-либо боялся его или его предшественников. И с той же ясностью я осознал, почему он до сих пор ничего не предпринял: он просто набирается храбрости.

Три четверти часа я езжу по городу. Выходец из тени сел мне на хвост на своем «пежо», и стряхнуть его не так-то просто. Наконец я заманиваю его в тупик, и он на это ловится.

В конце Корсо Федерико II есть улочка с односторонним движением. Она всего одиннадцать метров в длину, и местные водители, как правило, не обращают внимания на знаки: если проехать здесь, не нужно давать круг по площади, которая часто бывает забита междугородними автобусами. Полицейские об этом знают, и порой, когда у них кровожадное настроение или когда им нужно поправить статистику штрафов за правонарушения, они перекрывают неразрешенный выезд сложным приспособлением. Они сделали это и сегодня. Я заметил их уловку заранее, когда шел к «ситроену», который мой ненавистник снова отыскал.

Несколько ловких маневров – и я оказался рядом с улочкой. Впереди затор на площади, я встаю в длинный хвост. Выходец из тени видит это, ему не хочется застрять в пробке, потому что тогда я смогу приблизиться к нему вплотную, – и он ныряет в одностороннюю улицу. Я чуть-чуть пережидаю и быстро сдаю назад, прежде чем сзади меня запрет следующий автомобиль. Выходца из тени остановили – рядом с его машиной стоит полицейский с поднятым жезлом. Еще двое стремительно шагают к водительской двери – у одного в руках блокнот и карандаш. Ухмыльнувшись, я разворачиваюсь и уезжаю, стараясь не очень сильно превышать скорость.

Клара ждет на Виа Стринелла у входа в парк Сопротивления 8 сентября – спряталась в тень деревьев, которыми там обсажена дорога. В руке у нее большая сумка, возле ног – тонкий голубой полиэтиленовый пакет, в котором круглится арбуз. Я останавливаюсь у тротуара.

– Ciao, Эдмунд!

Она распахивает дверцу и садится на пассажирское сиденье, пристроив свои вещи у ног.

– У меня все хорошо, – отвечаю я и добавляю: – Положи назад. Нам далеко ехать.

Проталкивая пакет и сумку между нами, протискивая арбуз между сиденьями, она оглядывается через плечо. Арбуз тяжелый, она его ворочает с трудом. Потом садится прямо, защелкивает пряжку ремня безопасности.

– А куда далеко? В Фанале? – спрашивает она.

Клара решила, что мы поедем на адриатическое побережье, потому что в записке я попросил ее захватить бикини, масло для загара и полотенце. Как-то раз я возил их с Диндиной к морю, и мы провели там очень приятный день – нежились на пляже под взятым напрокат зонтиком, на взятых напрокат стульях, купались и ели кальмаров в соседнем ресторанчике, приткнувшемся между пляжем и береговой железнодорожной линией. Мы, как дети, махали проходившим поездам: так делают в Англии, объяснил я девушкам, но здесь никто не махал в ответ, на нас таращились с тупым, непроходимым непониманием. По дороге домой, когда мы ехали в сумерках через горы, Клара намекнула, что было бы лучше, если бы мы поехали вдвоем, в ответ на что Диндина раздраженно вздохнула.

– Ехать около часа. И поедем мы не к морю, а в горы.

Мой ответ ее явно огорчает. Она, должно быть, надеялась, что я пойму ее намеки.

– А это…

Она кивает на ротанговую корзину.

– Снедь для пикника.

Она тут же расцветает, забыв про разочарование.

– Мы едем на пикник, – повторяет она без всякой нужды, и потом уточняет: – Только мы? Ты и я?

– Да. Никого больше.

Она кладет ладонь мне на руку, а я как раз сражаюсь с дурацкой ручкой переключения передач, мне нужно перейти с третьей скорости на вторую, чтобы одолеть крутой подъем первого за городом холма, от которого дорога идет вдоль реки к той самой железнодорожной станции.

– Я люблю тебя, Эдмунд. И я очень люблю пикники.

– День сегодня хороший. Я рад, что мы смогли выбраться.

– Я прогуливаю две лекции, – сознается она, а потом подмигивает: – Ничего страшного. Наш professore… – ей никак не подобрать английские слова, – una mente intropidita.

– Тупица.

Я опускаю матерчатую крышу, в салон влетает горячий ветер.

– Да! Ту-пи-ца.

Этой ночью, в предрассветный час, когда время вновь приноравливалось к современности, небо ненадолго потемнело и прошел короткий, но сильный ливень. Стук капель по ставням и грохот воды в сломанном водосливе разбудили меня. Похолодало, я укрылся поплотнее. К рассвету небо опять было чистым, без единого облачка. Таким оно и осталось. Солнце, соответственно, печет вовсю, воздух чист. Все контуры сегодня особенно четки – очертания гор, теней, деревьев, травы, белого камня; я могу различить каждую впадину и расселину, каждый пролом и каждый след от камнепада.

В Терранере мы остановились и зашли в бар. Я не стал оставлять машину на дороге, как в прошлый раз, а загнал ее задом в узкий переулок рядом с баром. Если вопреки вероятности выходец из тени все-таки уболтал полицейских – помахал иностранным паспортом, пожаловался, что не знает города, да и машина прокатная, – и теперь нагоняет нас, ему придется проехать мимо, и я его замечу. Мне страшно не хочется, чтобы это случилось, потому что тогда придется отменить пикник, а я еще не придумал, чем буду утешать Клару, которая, разумеется, страшно огорчится.

Хмурая девица была на месте, она бросила на Клару суровый взгляд.

– Due aranciate, per favore. Molto freddo[99]99
  Два оранжада, пожалуйста. Похолоднее (ит.)


[Закрыть].

Я улыбнулся, но не дождался от девицы ответной улыбки. Я для нее старик в обществе молодой шлюхи, о чем тут говорить. К тому же иностранец.

Она погремела льдом, поставила на стойку две бутылки, быстрым движением запястья сдернула пробки и налила оранжад в два стакана. Я расплатился, мы с Кларой вышли наружу и присели за один из столиков на тротуаре, прямо на солнце.

– Еще далеко? – спрашивает она.

– Десять-двенадцать километров. Всего-то. Осталось минут двадцать.

Она помолчала, считая про себя.

– Двенадцать километров? Двадцать минут?

– Дорога там неважнецкая.

Она не знает этого слова и смотрит на меня озадаченно.

– Ты бы, наверное, сказала lontano. Fuori mano[100]100
  Далеко. В глухое место (ит.)


[Закрыть].

Она смеется – и ее смех меня завораживает.

– Ты научишься говорить по-итальянски. Когда-нибудь. Я тебя научу.

Мимо нас не проехало ни одной машины, пока ни следа «пежо». Через десять минут – за это время выходец из тени наверняка бы уже появился – мы ставим стаканы на металлический столик и едем дальше. В начале проселка я резко сворачиваю, не включив заранее поворотник, машину подкидывает на ухабах, Клара цепляется за дверь. Я не стал останавливаться и смотреть на дорогу. Все спокойно: я это чувствую.

– Куда мы едем?

Ее встревожило, что я сворачиваю на такую странную дорожку, она явно волнуется. Не того она ждала.

– Увидишь.

От этого ее тревога только возрастает.

– Я думаю, нам лучше не уезжать далеко от дороги.

– Не беспокойся. Я был тут уже несколько раз. Когда искал бабочек.

Я резко дергаю руль, чтобы объехать здоровенный камень, «ситроен» швыряет в сторону, будто в борт ему ударила незримая волна. Этот рывок застает ее врасплох, как пассажира самолета застает врасплох внезапная турбулентность. Клара тихо вскрикивает.

– Ты ведь не боишься ехать со мной в глухое место?

– Нет. – Она принужденно смеется. – Конечно, не боюсь. С тобой – нет. Но это… – она щелкает пальцами, – sentiero![101]101
  Тропинка (ит.)


[Закрыть] – Она машет рукой. – Тебе нужно джип. «Тойоту». Это плохая дорога для… una berlina.

Похоже, на плохой дороге она почти совсем позабыла английский.

– Для седана. Да. Только это не седан, не какая-нибудь пижонская «альфа-ромео» и не немецкий лимузин. Это «ситроен». – Я хлопаю ладонью по рулю. – Его сделали французы, чтобы возить картошку на рынок. И потом, я всегда приезжал сюда на этой машине.

– Точно?

– Конечно. Мне не больше твоего хочется возвращаться в город пешком.

– Я думаю, что ты сумасшедший, – говорит она. – Это дорога в никуда.

– Вот увидишь, что нет.

В ответ Клара надувает губы. Она слегка успокоилась, но все же крепко держится правой рукой за дверцу, а левой вцепилась в обшивку сиденья, чтобы не терять равновесия. Мы молчим до самого въезда в долину, где дорога окончательно теряется в травянистых тенях.

– Теперь дорога кончилась! – сердито восклицает Клара, и в тоне ее звучит: я же тебе говорила.

Я останавливаюсь у разрушенной пастушеской хижины, глушу двигатель. Клара отпускает дверцу. В тишине слышно, как в деревьях посвистывает птица, как стрекочут кузнечики.

– Мы сюда ехали?

– Нет. Не совсем. Нужно проехать еще метров сто, вон за те камни. Но отсюда мы просто покатимся вниз. Без двигателя, без звука. И ты увидишь чудо.

Она снова хватается за дверцу.

– Больше можешь не держаться. Мы поедем очень медленно. Просто сядь спокойно и смотри.

Я отпускаю тормоз, машина трогается, чуть поскрипывают пружины. Возле камней я выворачиваю руль и снова жму на тормоз. Мы медленно выкатываемся на границу луга, под грецкий орех.

Долина все та же, что последние несколько недель, – цветочное буйство. Несмотря на прямое солнце, они не выцвели, они сияют ослепительными красками. На берегу озера стоит цапля, неподвижная, как серый столб, – вытянув шею, подавшись вперед.

– Как ты узнал про это место? – спрашивает Клара. Я пожимаю плечами: такого ответа должно хватить.

Она открывает дверцу и выходит из машины. Цапля сгибает шею и отступает в камыши, однако не улетает. Я слежу за Кларой. Она медленно обходит машину спереди и стоит перед капотом, разглядывая долину, леса, суровые горные кряжи, разрушенные хижины pagliaria.

– Сюда никто не приезжает?

Она говорит так тихо, что я с трудом разбираю слова.

– Нет. Никто. Я обошел всю долину. Был возле домиков. Никаких следов людей.

– Только ты.

– Да, – вру я и вспоминаю последний совет своей клиентки: обязательно свозите сюда свою любовницу. Я снова чувствую на щеке тот сухой быстрый поцелуй.

Клара расстегнула блузку и сбросила ее на траву. На ней нет лифчика. Спина ее раскрашена тенями и пятнами солнца, пробивающегося сквозь ветви ореха. Она сбросила туфли – описав в воздухе дугу, они исчезают в траве – и расстегнула молнию на юбке. Юбка упала на траву. Клара наклонилась и одним шажком вышла из трусиков, ягодицы у нее крепкие и круглые, белее остальной кожи. У нее тонкая талия. Она повернулась ко мне лицом, слегка раздвинув длинные загорелые ноги. Маленькие груди не висят, а торчат в стороны, гордые и нетронутые. Соски твердые и коричневые, кожа вокруг них совсем светлая, будто ореол вокруг крошечных темных лун. Я опускаю взгляд на ее живот, на крепкие мышцы и кустик волос ниже и выхожу из машины.

– Ну? – говорю я.

Она кокетничает, мотает головой. Каштановые волосы разлетаются в стороны, промахивают по лицу.

– Ну? – повторяю я.

– Пойду поплаваю. В озере. Ты тоже?

И, не подождав ответа, она бежит прочь по траве.

– Там гадюки! – отчаянно кричу я вслед. – Vipera! Marasso! – добавляю я по-итальянски на случай, если она не поняла. Я чувствую, как по спине, будто груз прожитых лет, всползает ужас.

Она на ходу оглядывается через плечо и отвечает:

– Может быть. Но я везучая.

Цапля решает улететь. Она поднимается из камышей с неуклюжим хлопаньем крыльев, длинные ноги болтаются взад-вперед. Она выгибает шею, подбирает ноги и летит по долине, медленно и лениво взмахивая крыльями. Это итальянская цапля, мы осмелились нарушить ее сиесту.

Я раздеваюсь. Я уже давно не снимал одежду на воздухе, разве что на пляже, а это не считается: там у меня, по крайней мере, было полотенце, прикрыть стыд.

Тело мое стареет. Кожа гладкая, плоть еще не превратилась в дряблые подушки, которые я вижу у мужчин постарше, но живот более не подтянут, а грудные мышцы слегка обвисли. Руки слишком жилистые, шея только-только пошла складками. Но я не чувствую ни стыда, не смущения. Просто я немолод. С осмотрительностью зрелого человека я не снимаю обувь, пока не добираюсь до берега.

Клара плещется в середине. Она не замочила волос.

– Заходи вон там, – советует она, и голос ее мягко плывет над водной гладью, рука, поднятая над поверхностью, указывает на груду обтесанных камней, по которой когда-то съезжали телеги или спускались на водопой животные. – Там нет грязи. И здесь нет грязи. Только маленькие камушки.

Я бреду к ней. Вода хорошо прогрелась, почти что температуры крови, телу приятно, когда она поднимается все выше и выше. Клара стоит на дне, погрузившись до подмышек. Я встаю рядом и поднимаю глаза к безоблачному, безжалостному небу.

– Встань рядом.

Я подчиняюсь приказу, она нащупывает под водой мою руку и вытягивает ее перед нами.

– Смотри. Только тихо.

Когда рябь, вызванная моим продвижением, замирает в камышах, вокруг наших рук собираются мелкие рыбешки, не крупнее пескариков. Словно осколки стекла, они вспыхивают у поверхности, подплывают ближе, пытаются пожевать кожу на пальцах – чувствуется легкое прикосновение их мелких зубов. Я вспоминаю, что в Долине царей египтологи девятнадцатого века обнаружили мышей, которые погрызли тела фараонов.

– Если остаться тут на год, они нас съедят.

– Говорят, если двое держатся за руки и их кусают эти рыбки, значит, у этих двоих будет хорошая любовь.

После этого она меня целует, прижимается ко мне, ее кожа и ее тело такие же теплые и чистые, как и вода.

– Можно заниматься любовью в воде? – спрашивает она.

– Я не пробовал.

Она обнимает меня за шею, отрывает ступни от камня, обвивает меня ногами и прижимается крепче. Я подкладываю под нее руки, но вода делает ее невесомой. Рыбки еще несколько секунд мечутся вокруг нас, потом уплывают в камыши, влекомые водой, которая расходится кругами.

Мы выходим из воды и медленно бредем, взявшись за руки, обратно к машине – солнце палит немилосердно, и по дороге мы успеваем высохнуть. Я расстилаю на земле одеяло, как раз в пределах тени, но она вытаскивает его на солнцепек.

– Не будем прятаться от солнца, – говорит она с упреком. – Солнце – это хорошо. Можем полежать спокойно, и когда кровь согреется, давай еще раз.

Она достает из сумки тюбик лосьона от загара, машет им в мою сторону. Воздух наполняется запахом кокосового масла – она начинает втирать лосьон в кожу.

Я смотрю на ее руки, она смазывает кожу вокруг грудей – раздвигая их, приподнимая. Нежно гладит живот и бедра, согнувшись пополам, дотягивается до голеней.

– Намажешь мне спину?

Я беру тюбик, выдавливаю змейку лосьона на ладонь, потом распределяю его по ее лопаткам. Растираю сверху вниз, чтобы лосьон впитывался в кожу.

– Давай до самого низу, – просит она. – Сегодня буду загорать вся.

Я выдавливаю еще лосьона на ладонь и глажу ее бедра, ощущая крепость молодого тела и думая, насколько мое старее, дряблее.

Потом она намазывает меня. Потом мы лежим бок о бок на солнцепеке, она на спине, я на животе. Я закрываю глаза. Руки наши едва соприкасаются.

– Скажи, синьор Фарфалла, – говорит она – голос тягуч от усыпляющей жары, но в словах проскальзывает ирония, – почему ты боишься?

Она проницательна не по годам. Видимо, работа на Виа Лампедуза научила ее многому из того, чему не учат ни в одном университете. Она знает, как соблазнять мужчину – сначала тело, потом ум, а потом уже добираться до сокровенной сути. Мою душу она раскрыла с помощью тех же приемов, которыми настоящая шлюха раскрывает кошелек оголодавшего по ласке матроса где-нибудь в Неаполе.

Но меня так просто не проведешь. У меня богатый опыт защиты своего внутреннего мира, сохранения скрытности.

– Я не боюсь.

– Да, ты храбрый. Но ты боишься. Бояться – это не плохо. Можно бояться и все равно быть героем.

Я не открываю глаз. Открыть – значить дать понять, что она права, что угадала правильно.

– Уверяю тебя, мне нечего бояться.

Она приподнимается на одеяле, ставит локоть на землю, подпирает голову ладонью. Пальцем другой руки она водит по полоскам от пота на моей спине.

– Есть. Я знаю. Ты как мотылек – не зря тебя так называют. Всегда боишься. Перелетаешь с одного цветка на другой.

– В моем саду только один цветок, – заявляю я – и тут же жалею об этом.

– Может, и так, и все же ты боишься.

Она говорит с такой уверенностью, будто знает всю правду.

– И чего же я боюсь?

Она не знает: поэтому не дает ответа. Вместо этого откидывается на одеяло и закрывает глаза – ее груди отбрасывают в солнечном свете крошечные тени.

– Любви, – говорит она.

– Ты это о чем?

– Ты боишься любви.

Я обдумываю это обвинение.

– Любовь – сложная штука, Клара. Я не молодой романтический бугай с Корсо Федерико, который смотрит на девушек, помышляя, что выберет себе из них жену и любовницу. Я уже стар и становлюсь все старше, медленно клонюсь к смерти, как гусеница к краю листа.

– Ты еще долго проживешь. А гусеница становится бабочкой. Любовь на такое способна.

– Я много лет жил без любви, – говорю я ей. – Всю жизнь. У меня были отношения с женщинами, но это не было любовью. Любовь – опасная штука. Без любви жизнь спокойна и уравновешенна.

– Ту-пи-ца.

– Может быть.

Она садится, подтягивает колени к подбородку, обхватив руками лодыжки. Я переворачиваюсь, открываю глаза и смотрю, как пот у нее на плечах стекается в мелкие капли. Хочется осушить их поцелуями.

– Но с тобою-то я не тупой, Клара.

Передергивает плечами. Пот начинает струиться по позвоночнику.

– Если для тебя любовь – опасность, значит, ты боишься. Опасности и боятся.

Я сажусь рядом, кладу ей руку на плечо. Кожа горячая.

– Клара, тут не в тебе дело. Честное слово. Ты очень милая, и красивая, и невинная…

– Невинная! – Она иронически усмехается. – Я девочка с Виа Лампедуза.

– Ты там только проходом. Ты не Елена, не Марина и не Рашель. Ты даже не Диндина, которая просто дожидается лучших времен. Ты там, потому что…

– Я знаю почему. Мне нужны деньги на учебу.

– Вот именно.

– А еще мне нужна любовь.

В первую секунду я понимаю «любовь» как «секс», но тут же соображаю, что не прав. Передо мной молодая женщина, и ей нужен мужчина, которого она бы любила, а он бы любил ее. Жестокая судьба толкнула ее ко мне, старику, за чью голову объявлена награда, у чьего порога маячит выходец из тени.

– Любовь у тебя есть.

– Да?

– Я люблю тебя, Клара.

Я никому этого раньше не говорил: ни Ингрид, ни какой-либо другой – даже ради того, чтобы получить, что хотелось. Она права. Я боюсь любви не потому, что она сметает защитные преграды, угрожает моей безопасности, но еще и потому, что она наложит на меня определенные нравственные обязательства, а я никогда в жизни не принимал на себя ответственности ни за кого и ни за что, лишь за себя самого и за свою работу. И вот, сидя в этом раю, я вынужден признать, что падре Бенедетто не так уж заблуждался, когда пел любви дифирамбы. Он тоже был прав. Я столько лет твердил, что она ни к чему, а теперь вот она вдруг стала мне необходима. Меня пронзает мысль о том, как глупо обрести ее именно сейчас, когда жизнь висит на волоске.

– И я люблю тебя, Эдмундо.

Я чувствую, что она подводит меня к серьезному разговору, и встаю, потягиваясь. От солнца я будто бы усох. Растягиваясь, ощущаю, что кожа мне жмет, будто севшая одежда.

Достаю с заднего сиденья «ситроена» ротанговую корзину.

– Давай поедим.

Клара перетаскивает одеяло в тень, а я распаковываю корзину. Там не слишком богато: проскутто, хлеб, оливки. В полистироловом термальном пакете – из арсенала виноторговцев – лежит бутылка «Моэ и Шандон» и две дюжины клубничин в алюминиевом контейнере. Под ними – нечто в полиэтиленовом мешочке.

– Ты привез шампанское!

Я представляю себе, что сказал бы падре Бенедетто, если бы увидел меня голышом рядом с обнаженной юной красавицей под деревом, с бутылкой французской шипучки в руке.

Она берет у меня бутылку и обдирает с нее фольгу, бросая обрывки в корзину. Ловко раскручивает проволоку и тянет пробку. Та вылетает с хлопком и падает в траву. Шампанское переливается через край, она держит бутылку так, чтобы капли падали ей на грудь. Громко втягивает воздух от прикосновения холода.

Я передаю ей мешочек. Он холодный, потому что лежал между бутылкой и льдом.

– Это тебе.

– Что это? – спрашивает она, с любопытством разворачивая полиэтилен.

– Твое спасение. От Виа Лампедуза.

Она вынимает деньги и держит, не сводя с них остановившегося взгляда. Снято с банковского счета, пачка американских банкнот, перехваченных резиновыми колечками.

– Двадцать пять тысяч американских долларов. Сотенными.

На ресницах у нее появляются слезы. Она кладет деньги на одеяло, осторожно, будто они могут разбиться, и поворачивается ко мне.

– Откуда у тебя столько? – спрашивает она. – Ты же бедный человек, художник…

Ей нужно объяснение, но я не считаю, что обязан его давать.

– Не спрашивай.

– Значит, ты…

Вопрос не прозвучал, но я знаю, что у нее в мыслях.

– Нет. Не ворованные. Я не грабил банков. Я их заработал.

– Но так много…

– Не говори никому, – советую я ей. – Если положишь в банк, с тебя снимут налоги. И люди узнают. Просто молчи и трать понемногу.

Она кивает. Она итальянка. Мой совет – напоминание, а не откровение. Для нее такая сумма – это яхта больше двадцати метров в длину.

Слезы катятся у нее по щекам, она прерывисто дышит, будто пробежала от самого озера. Я вдруг соображаю, что она совсем не накрашена, но ее красота безупречна и без этого, и я смущен ее красотой и ее слезами.

– Ну, не надо.

Я пальцем вытираю ей слезы, размазываю влагу по щекам. Медленно-медленно она поднимает руку к моему лицу, обхватывает пальцами подбородок. Глаза мокры от новых слез, но дыхание выровнялось. Она нагибается и целует меня так легко, что я едва ощущаю поцелуй. Ей нечего мне сказать, а кроме того, она не знает подходящих слов.

Я разливаю шампанское в два пластиковых стаканчика и один даю ей, предварительно опустив туда клубничину. Она делает глоток, и слезы перестают течь.

– Не будем больше говорить о любви, – прошу я негромко. – Просто выпей и полюбуйся на то, что вокруг!

Я взмахиваю стаканчиком, очертив этим движением всю долину. Она смотрит вниз, на цветущий луг и на озеро. Цапля вернулась и теперь охотится на мелкую рыбешку, а тени под деревьями делаются все гуще, по мере того как солнце клонится ниже. Я слежу за ее взглядом, но мои глаза то и дело возвращаются к куче камней, скрытых вьющимися растениями. Мысленно я вижу на них абрис мишени. Бабочки, танцующие в воздухе, – это клочки картона.