Текст книги "Американец, или очень скрытный джентльмен"

Автор книги: Мартин Бут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Она захлопнула дверцу и исчезла в здании. Я поехал домой, пребывая в легком замешательстве.

На Пьяцца дель Дуомо рыночная суета. Торговлей здесь занимаются со дня основания города: может, из-за рынка город и стал городом, потому что торговые ряды появились раньше строений, здесь было место сбора купцов, пастухов с высокогорья, бродячих монахов и целителей, шарлатанов и факиров, солдат удачи и наемников, разбойников и конокрадов, гадалок и чародеев, ростовщиков и торговцев грезами. На холме возле моста – там, где ведущая в долину дорога пересекает реку и сходятся все горные тропки, – собиралось целое мироздание. А почему, спросите вы, именно на холме? Чтобы обдувало ветром.

Мало что изменилось. Вместо лошадей теперь «фиатовские» грузовички, лотки стоят на козлах, а не на тележках, навесы сделаны из яркого полиэтилена, а не из просмоленной дерюги, но торговцы все те же. Каркая, как престарелые вороны, одетые в черное старухи горбятся над грудами овощей – багряного острого перца, тускло-зеленой паприки, вишневых помидоров, берилловых корней сельдерея. Юнцы в обтягивающих джинсах – шарлатаны, современные зазывалы и торговцы индульгенциями – теперь продают не обещания рая и не отпущение грехов, а дешевую обувь, футболки, электронные часы на солнечных батареях, подтекающие шариковые ручки. Мужчины постарше, в брюках и пиджаках, торгуют кухонной утварью, медными котлами, фабричным фаянсом, тайваньскими ножиками из стали и дешевыми пластмассовыми кувшинами. Другие лотки ломятся от сыра и ветчины, колбас и свежей рыбы, только сегодня выловленной в море, доставленной через горы благодаря туннелям на автостраде.

По разливанному морю товаров проплывают странники – домохозяйки и праздношатающиеся, посредники и перекупщики, голодные и сытые, богатые и бедные, старые и молодые, велосипедисты и водители «мерседесов», не имеющие ничего и владеющие очень многим.

Кипучее коловращение цирковой арены, мир в миниатюре – мир людей, муравьев, пчел, любого биологического вида, который живет тесными группами, постоянно пересекая, поперек и крест-накрест, пути друг друга, – это похоже на сложные танцевальные композиции, которыми так увлекались спорткомитеты социалистических стран, где танцоры никогда не сталкивались, никогда не задевали и не замечали других. Каждый знает свое место, знает, что должен делать, знает, как уцелеть на арене, как не попасть в клетку ко львам и тиграм. Некоторые решаются войти за железную решетку и, щелкнув кнутом, выходят без единой царапины. Некоторых из вошедших встречают острые клыки и безжалостные когти, а потом их выбрасывают, как подгнившее мясо, на поживу стервятникам. Остальные предпочитают оставаться в безопасности – паясничают, ездят на одном колесе, жонглируют чашками, глотают огонь, учат тюленей играть на гитаре или качаются на ненадежной трапеции, но под ними всегда есть сетка, чтобы предотвратить катастрофу. Те, кто слишком труслив даже для того, чтобы погримасничать или прокатиться задом наперед на нарядном пони, сидят на зрительских местах и аплодируют актерам.

Ничего тут не изменилось со времен зарождения этого рынка, со времен первых ярмарок и представлений. И в толпе на Пьяцца дель Дуомо даже затерялся один солдат удачи. Он не спешит в Святую землю, не принадлежит к одному из воинствующих монашеских орденов. Он пришел купить несколько мелочей, которые могут понадобиться на пути в завтра, ибо дожить до завтра – его цель. Или до следующего дня. Для него будущее существует сейчас, его можно отсчитать на циферблате над зданием вокзала или на дешевых наручных часах. Он не знает, куда ведет его путь, что ждет на этом пути и где он завершится, но он знает, что будет в конце: смерть. Гидравлические буфера в конце каждой железнодорожной ветки. Он просто идет по этому пути, выглядывая в тени разбойников, увиливая от шарлатанов, обходя стороной прощающих все грехи, не доверяя предсказаниям гадальщиц.

Последите за ним. Вот он покупает палку салями, съев сперва маленький кусочек на пробу. Вежливо улыбается бабуле в оранжевом платке, которая сноровисто орудует острым ножом, зажатым в сальных руках, стоя под связками колбас, свисающих с крыши ее лотка, словно какие-то непристойные фрукты. Он не торгуется. Человеку с неопределенным будущим нет смысла выгадывать гроши. Свои навыки в этом деле он приберегает для последней, самой важной сделки. Медленная или быстрая смерть, приправленная или не приправленная болью, унижением, страданием или страхом. У одного из торговцев сантехникой он покупает свинцовый патрубок небольшого диаметра. Проверяет на спелость артишоки, абрикосы и груши, перцы и огурцы. Нюхает вымытые листья салата – так, будто это лепестки экзотического цветка из джунглей. За все покупки он платит наличными, мелкими купюрами, и отказывается от мелких монет, которые ему причитаются на сдачу. Ни к чему ему монеты и телефонные жетоны. Это лишний вес, замедляющий движение.

Он пересекает Корсо Федерико II и исчезает в сумраке переулка.

Кто этот таинственный персонаж – невидимка с непроницаемой и неброской улыбкой, кто этот загадочный человек?

Это я. Но с тем же успехом это могли бы быть и вы.

Солнце стоит высоко. Падре Бенедетто раскрыл зонт над столом в саду. Зонт в сине-белую полоску, на каждой второй полосе стоит логотип государственного банка. От виноградной лозы на северной стене сада протянулся длинный побег – он пытается зацепиться усиками за раму.

Падре ездил в Рим, в Ватикан. Посетил мессу в соборе Святого Петра, которую служил сам понтифик, вернулся с просветленной душой и двумя бутылками арманьяка «La vie».

Персики отошли, дерево опросталось – если не считать нескольких запоздалых плодов, которые уже не вызреют; перед нами полкилограмма проскутто, нарезанного ломтиками толщиной с папиросную бумагу. Это один из пары дюжин окороков, которые падре засушил лично, – они висели, точно трупы грузных летучих мышей, в подполе. Коптил он их тоже сам: там, внизу, стоит коптильня. Пользоваться дымовой коптильней в пределах городской черты запрещено законом. Падре коптит по ночам и гасит угли и горящие щепки на рассвете или когда поднимается ветер. Этот закон никак не связан с охраной окружающей среды: он существует уже многие века и призван защищать монопольные права отдельных коптильщиков и гильдии производителей проскутто.

– Американцы невежи, – ни с того ни с сего говорит падре.

Мы уже с четверть часа сидим в молчании. Это нормально. Мы достаточно хорошо знаем друг друга, и у нас нет нужды все время трещать как сороки.

– Что навело вас на эту мысль?

– В одной кантине возле Пьяцца Навона я видел двух американцев, которые пили коньяк – и имбирное пиво! Истинное оскорбление бога Вакха!

– И это говорите вы, католический священник!

– Да… Ну, – начинает он оправдываться, – есть же какие-то пределы приличия. Вне зависимости от вероисповедания.

Он бросает быстрый взгляд на небо, желая попросить прощения, но на пути встает раскрытый зонт. Ничего страшного: уверен, что, если бы я заговорил на эту тему, он напомнил бы мне, что Господь видит сквозь все зонты.

– В Риме я обедал в Venerabile Collegio Inglese[68]68
  Достопочтенный английский колледж (ит.) – семинария в Риме, расположенная на Виа ди Монсеррато, которая готовит католических священников для Англии и Уэльса.


[Закрыть]. Знаете такое место?

Я качаю головой. Я всегда старался держаться подальше от узкой Виа ди Монсеррато возле Пьяцца Фарнезе. Монахи из моей школы вечно пели ей хвалу, рассказывая нам, мальчикам, как она красива, какой это островок спокойствия в самом сердце беспокойного Рима. Почти каждая их автобиографическая история начиналась словами: «Когда я учился в Английском колледже…» Некоторые мои одноклассники в результате добрались туда – стали семинаристами, а потом священниками, рассказчиками новых подобных историй. Я еще в юные годы решил про себя, что ноги моей там не будет. Для меня это было такое же проклятое место, как врата ада. Я представлял себе тамошних обитателей – братьев в сутанах, переодетых дьяволов, которые, как наш учитель музыки, похлопывают мальчиков по ягодицам, когда те спускаются с хоров.

– Слышал о таком, – отвечаю я уклончиво.

– Странное место. Знаете, друг мой, мне кажется, что Бог не предназначил англичан к тому, чтобы быть приверженцами нашей Католической церкви. Где бы они ни оказались – даже здесь, в Риме, где их колледж находится под прямым патронажем его святейшества, – они придерживаются… – он замолкает, описывая круги полусжатым кулаком, словно пытаясь выловить из воздуха нужные слова, – своего особого стиля католичества.

– Что вы имеете в виду?

Падре Бенедетто описывает кулаком еще несколько кругов, потом усаживается за стол.

– У них в часовне, возле алтаря, висит картина. Такие есть во всех католических храмах, за исключением этих современных убожеств.

Он осекается. Архитектуру двадцатого века он ненавидит до такой степени, что теряет дар речи. Будь его воля, мы бы по-прежнему жили в Средневековье.

– И что за картина? – напоминаю я.

– Ах да. Картина. Сюжеты этих картин, по большей части, – Голгофа, Распятие Господа Нашего.

Каждое слово он произносит с прописной буквы: для него, как для всех священнослужителей, некоторые слова являются заклинаниями, и выговаривают они их так, что сразу становится ясно: они прочитывают в голове целые фразы и в мыслях видят свою речь в виде украшения на рукописи двенадцатого века.

– На этой картине изображена Троица. Бог с телом Христа на руках. Священная Кровь Спасителя капает не на землю, а на карту Англии. А там, на карте, стоят на коленях святой Фома и святой Эдмунд. Написал картину Дуранте Альберти. Когда вера в Англии была объявлена вне закона, семинаристы пели «Те Deum»[69]69
  Тебе, Господи (лат.)


[Закрыть] всякий раз, когда новый мученик возносился к Господу Нашему.

Я воздерживаюсь от комментария.

– А внизу картины надпись: Veni mittere ignem in terram.

– Огонь пришел я низвести на землю, – перевожу я.

Так может звучать моя собственная эпитафия.

Я беру еще один тонкий ломтик ветчины. У падре Бенедетто серебряные вилки – тонкие, с длинными зубцами, будто изящные трезубцы. Глядя на них, я вспоминаю фрески в церковке возле заброшенной

– Знаете церковь в долине – ту, в которой много фресок?

– Там много таких церквей.

– Эта маленькая, невзрачная, размером с часовенку. Рядом с фермой. Чуть не одно целое с сараем.

Он кивает и негромко говорит:

– Санта-Лючия ад Криптас. Я ее знаю.

– Вы что-то путаете. Там нет крипты.

– Есть, синьор Фарфалла. Большая крипта. Больше самой церкви. Эта церковь – такой дуб веры. Под землей находится больше, чем над нею.

– Я не видел входа.

– Он закрыт.

– А вы были внутри? – догадываюсь я.

– Много лет назад. До войны. Еще мальчиком.

– И что там?

– Вы тут про это всякого наслушаетесь. Может, уже что-то и слышали?

Я качаю головой и говорю, что наткнулся на церковку, когда охотился на бабочек.

– Крипта правда огромная. Размером с два теннисных корта. Своды поддерживают толстые столбы. Пол из гладкого камня. Там есть алтарь…

Он осекается, глаза смотрят вдаль. Необычное дело. Он не склонен к ностальгии. И это быстро проходит.

– Как и надземная часть церкви, – продолжает он, – крипта расписана. Цвета там еще красивее, чем в центральном нефе. Свет внутрь не проникает. Краски не выцветают от солнца, а температура весь год постоянная. Что бы там ни было снаружи, солнце или снег.

– А как вы туда проникли?

– Отец заплатил священнику, и тот нас отвел. Мы были последними посетителями. Через несколько месяцев вход замуровали. Война… теперь уже никто этого не помнит. А кто хоть что-то припоминает, путают те фрески, что в самой церкви, с теми, что видели внизу, а заглянуть в крипту никому не приходит в голову.

– И каковы эти фрески?

Падре отвечает не сразу, отпивает немного бренди.

– Именно в тот день я и решил стать священником. Там я увидел Бога.

Во мне сразу пробуждается любопытство. Падре Бенедетто не назовешь непрактичным человеком, да и на мечтателя он не похож. Он реалист – насколько это допускает его вера, – именно поэтому я и ценю его общество. Он может рассуждать о красоте мессы и сверхъестественности католических обрядов, но при этом он твердо стоит ногами на земле. Он не витает в облаках догмы и теологии.

– Увидели Бога? Вы хотите сказать, там какая-то необычная картина? Портрет? Фрески в верхней части, как мне кажется, времен до Джотто. А эти еще более ранние?

– Примерно того же периода. Но… – Он внезапно делается серьезным, очень серьезным. – Если хотите, чтобы я вам рассказал, поклянитесь хранить тайну.

Я смеюсь. Как это по-итальянски: только в Италии с вас могут потребовать держать в тайне рассказ о внутреннем убранстве церкви. Ну просто всемирный заговор. Только мне таких вещей хватает и в реальной жизни. Отлаженный «Сочими» мне доставлять всего через день-другой.

– А вы поверите моей клятве? Ведь я не католик.

– Именно поэтому и поверю. Католик сразу бы захотел открыть это место для всеобщего доступа и поставить турникет у входа. Брать плату с туристов. Заманивать паломников. Там бы стали проводить службы. И краски бы выцвели. Вся эта суета… – Он так и держит бокал в руке, но к губам не подносит. – Ну что, могу я вам доверять? Ни единой душе?

– Ну, хорошо.

– Когда входишь туда – я спускался со свечой, как древний монах, – там нет Христа. Нет благодати. Нет алтаря. Это не святое место в современном понимании этого слова… Там видишь другое: любовь Христову.

Я слегка озадачен. Любовь – это абстракция, если она не претворена в действие: в Кларины груди, в страстное извивание Диндины. Это еще какая-никакая любовь.

– Точнее, там видишь, что именно любовь Христова может для тебя сделать.

Это не добавляет мне понимания, потому что лично мне Христос никогда не показывал своей любви. Уж в этом-то я уверен. И не вижу в том никакой его вины.

– Скажите мне, синьор Фарфалла, – обращается ко мне падре Бенедетто, – вы когда-нибудь думаете про ад?

– Да, постоянно.

Это лишь наполовину ложь.

– И что вы видите?

Я пожимаю плечами:

– Ничего не вижу. Мне просто делается неуютно. Как когда начинается грипп.

– Но только в душе!

Нет у меня души. Это я знаю точно. Души нужны святым и святошам. Мне совсем не хочется возвращаться к этому спору: мы уже сбили не одну пару обуви на этой каменистой теологической тропке.

– Да, пожалуй.

– Что такое ад? Вечное проклятие? Яма, полная огня? Как на фресках, которые вы видели наверху?

– Ну, наверное. Я пока не пытался представить его в зрительных образах.

Он встает и поворачивает зонт на шарнире, чтобы тень падала на проскутту. Подозреваю, он делает это еще и для того, чтобы ничто не заслоняло неба у него над головой. На всякий случай.

– Ад, – говорю я, – похож на ваш подпол: сумрачный, пыльный, прелый, в одном углу – огонь, и с потолка свисают мертвые тела.

Падре иронически улыбается и садится.

– Ад – это жизнь без любви. Без надежды. Ад – это одинокое существование в месте, где время никогда не кончается, часы никогда не перестают тикать, но стрелки никогда не сдвигаются. Вы знакомы с произведениями Антонио Мачадо? – Он смачивает губы арманьяком. – «Ад – это залитый кровью чертог времени, где в самом дальнем круге дожидается Диавол, взводя пружину Прометеевых часов»[70]70
  Антонио Мачадо. Хуан де Майрена. Изречения, шутки, замечания и воспоминания апокрифического профессора (1936).


[Закрыть].

– Вы не забыли, что ваш дом стоит совсем рядом с Виа дель Оролоджо? – напоминаю я ему. – И под домом адский подпол, а в доме когда-то жил часовщик – так вот, я бы на вашем месте поискал другое жилье. Нездоровое это место для священника.

Мои слова его явно забавляют. Я подливаю себе из бутылки.

– Я люблю одиночество, – продолжаю я. – Люблю больше всего на свете. Когда я один в горах со своими красками…

– Это не одиночество! – обрывает меня падре Бенедетто. – Там вы всего лишь лишены человеческого общества. Но с вами бабочки, которых вы рисуете, деревья, насекомые, птицы. Бог. Вне зависимости от того, веруете вы в него или нет. Нет! Одиночество – это существование в полной пустоте. Даже без воспоминаний. Воспоминания – надежная защита от одиночества. Даже воспоминание о любви может стать спасением.

– Так что же изображено на тех фресках? – спрашиваю я. – Почему они напоминают вам про ад?

Ответа нет. Вместо этого, падре подцепляет кусок ветчины, кладет в рот и медленно пережевывает, наслаждаясь вкусом. Этот окорок – одно из величайших его достижений за те десять лет, что он беззаконно возжигал огонь в своем личном аду.

– Фрески – да! На них изображен ад – таким, каким он видится людям. Пламя и демоны, сатана во всем своем бесстыдстве. Трое отверстых врат – похоть, гнев и алчность. Мертвецы, несущие за них наказание. Но… – Он вздыхает. – Их лица. Пусты. Никаких эмоций. Они не морщатся в огне, не отшатываются от жара. У них нет воспоминаний о любви, нет любви, чтобы смягчить ужас, чтобы придать им силы перед лицом испытаний. Спасти их.

– Видимо, росписи делал не слишком талантливый художник, – предполагаю я.

– Может быть. И тем не менее – у них нет прошлого. Прошлого, где есть любовь. Бог не осенил их любовью. Его любовь может спасти от адского пламени. Воспоминание о любви может любого спасти от ада.

Я залпом допиваю бренди. Пора идти. У меня нет никакого желания в очередной раз пускаться в наши вечные споры на исторические темы. История существует – и точка. Но лучше о ней забыть и жить будущим.

– Знаете, – говорю я в ответ, – если мне что и нравится в Магомете, так это то, что, придумав ислам, он дал нам религию без ада.

– Возможно, именно поэтому мусульмане и не едят свинины, – отвечает падре Бенедетто с несвойственным ему остроумием. – Ее ведь не закоптишь, если у вас в аду нет геенны огненной. Вы едите проскутто – значит, вы едите то, что создано в аду. А съесть – значит уничтожить.

Он подцепляет вилкой большой кусок копченого мяса, отправляет в рот и ухмыляется. Он съел диавола и все творения его – вот что он думает, перемалывая князя тьмы зубами, раздирая его на клочки. А потом дьявол проследует путем всякой грязи, – эта мысль доставляет падре несказанное наслаждение.

– Двести лет назад вас, мой друг, обвинили бы в сношениях с дьяволом, – говорю ему я, – ибо вы кладете кусочек ада в тот же рот, в который кладете просвирку при причастии. Вам повезло, что дни инквизиции миновали.

– Вы бы тогда посмотрели, как меня сжигают на Кампо де Фиори. Как Джордано Бруно.

– Да я бы туда не пошел. Очень мне нужно смотреть, как вас пожирает адское пламя.

– Для меня ада не существует. Во мне живут воспоминания о Христовой любви.

– Не вставайте, – говорю я, – я сам открою калитку.

Мы обмениваемся рукопожатием.

– Приходите еще, синьор Фарфалла. Через неделю. Пораньше. – Он воздевает указательный палец, поймав себя на ошибке. – Нет! В понедельник я еду во Флоренцию. Вернусь в среду. Так что потом…

Прежде чем выйти из сада, я оборачиваюсь. Он сидит в своем маленьком эдеме, в тени, которую даровал ему банк, и подливает себе бренди. На миг я приостанавливаюсь. Падре – хороший человек, и я его люблю, несмотря на его вкрадчивые попытки затащить меня обратно под душный подол веры. Вот таким я его и запомню: тарелка проскутто, бокал хорошего арманьяка и сине-белый зонт над головой.

Ставлю «ситроен» в конце ряда деревьев на Мополино, осторожно выхожу, чтобы не наступить на торчащие корни и свежую кучку собачьего дерьма, усиженную навозными мухами. Под подошвами скрипит гравий. Мухи с непристойным жужжанием взмывают в воздух и, покружив, возвращаются к своему пиршеству. На дверь деревенской почты повесили аляповато-безвкусную занавеску из полосок красного и желтого полиэтилена, чтобы не впускать насекомых и не выпускать прохладу.

Ни в том, ни в другом баре ни единого посетителя. Я сажусь за обычный столик, заказываю эспрессо и стакан воды со льдом, разворачиваю свежий номер «Републики».

С полчаса я потягиваю кофе, поглядываю в газету и наблюдаю за пьяццей. С особой тщательностью разглядываю тени. Солнце стоит высоко, в дверных проемах тьма, в проулках мглисто – от пьяццы отходят два таких проулка, один ведет к небольшой церкви, а другой – за пределы деревни, к каналу, прорубленному в склоне горы, чтобы задерживать лавины и талые воды.

Появляется фермер на тележке, запряженной крепким пони, скрипят колеса. Он останавливается возле другого бара и сгружает мешок разнообразных овощей, болтает с хозяином, который специально вышел убить несколько минут за беседой. Фермер отчаливает, через некоторое время подъезжает грузовик, забирает мешок. Одна из двух давешних симпатичных девушек проходит мимо меня, направляясь в универсам, который расположен дальше по улице, ведущей к шоссе. Ласково улыбается мне на ходу.

Я допиваю кофе, и тут одна из собак, которые спят под деревьями, садится и начинает гавкать. Другая подхватывает и вторит отрывистым лаем. Но они не тявкают друг на друга, не перебрехиваются, как это делают деревенские псины по всему миру. Это не просто перепалка. Я поднимаю глаза – и вижу выходца из тени, который стоит метрах в десяти от моей машины. Одет он так же, как и в прошлый раз, только к прочему теперь добавилась соломенная шляпа, напоминающая по форме котелок. Вокруг тульи коричневая лента.

Заметив меня, он приходит в замешательство – как дикий зверь, которого охотник застал вне укрытия. Он совершенно не ожидал увидеть меня на открытом месте, безмятежного, с чашкой кофе в руке.

Стремительный поворот – и он скорым шагом удаляется в том направлении, откуда пришел. Я встаю из-за столика и иду следом, держа тот же темп. Мне нужно как следует рассмотреть этого человека, возможно, даже перекинуться с ним словом.

Мополино не моя домашняя территория. Я за пределами своего круга и чувствую себя не то что неуверенно, скорее не полностью защищенным. В такие вот времена, когда я чую в воздухе легкий дымок угрозы, я принимаю меры. Ощупываю карман куртки: вальтер на своем месте, металл отдает холодком, хотя ткань и нагрелась на солнце.

В конце улицы от обочины отъезжает синий «Пежо-309» с римскими номерными знаками, двигатель натужно ревет. Но заднем стекле – наклеечка, говорящая о том, что машина прокатная и принадлежит «Херцу». Внезапная вспышка déjà vu[71]71
  Виденного раньше (фр.)


[Закрыть] – я узнаю машину: она стояла на улице возле винной лавки в тот день, когда я впервые увидел выходца из тени. Это та машина, водитель которой беседовал со стариком, когда я ездил смотреть старую ферму и открыл те удивительные фрески.

Я возвращаюсь к столику, допиваю воду. Вдруг захотелось пить, горло пересохло и засаднило. Я не сажусь.

Он не знает, зачем я сюда приехал, не знает, что я пользуюсь услугами этой почты. Это-то очевидно. Если бы знал, не вломился бы вот так в открытую на пьяццу. Теперь он за пределами деревни, так что опасности никакой; я быстренько плачу за кофе, пересекаю пьяццу и раскидываю на две стороны полоски яркого полиэтилена.

Старый почтмейстер стоит за стойкой и разглаживает на ее поверхности плакат, посвященный памяти Муссолини. Здесь дуче до сих пор вспоминают с приязнью и каждую годовщину его смерти отмечают, развешивая на углах улиц листки бумаги с траурной каймой.

– Bon giorno, – говорю я, как у нас заведено.

Он тоже, как заведено, хмыкает и вздергивает подбородок.

– Il fermo posta? – спрашиваю я.

– Si!

Он достает из ячейки конверт. Пухлый, отправленный из Швейцарии, однако не заказным, лежащий отдельно от стопки обычной корреспонденции. Я узнаю руку, надписавшую адрес. Взвешиваю конверт на руке: это бумаги на подпись. Как всегда, почтмейстер не спрашивает у меня никаких документов. Я кладу деньги на стойку, и старик хмыкает снова.

Бросать здесь «ситроен» не имеет никакого смысла. Выходец из тени знает, что он там, в конце строя деревьев, рядом с торчащими корнями и собачьей какашкой. Я иду прямо к машине, сажусь за руль, запускаю двигатель. Нужно скорее уехать с пьяццы – она может стать для меня такой же ловушкой, какой посыпанная песком арена становится для быка.

Когда я трогаюсь, мимо, шаркая, проходит моя знакомая старая кружевница. Она узнаёт меня, поднимает руку и отрешенно ею взмахивает. Я машу в ответ, почти механически.

Выехав на шоссе, я останавливаюсь и оглядываю дорогу в обоих направлениях. Никакого транспорта в виду, за исключением мужика на мопеде – из выхлопной трубы вырываются клубы дыма. Я даю ему проехать. Он в берете, лицо хмурое. Синего «пежо» не видно. Я еду в сторону города и внимательно слежу, не появится ли автомобиль выходца из тени. У дороги его нет. В зеркале заднего вида он не появляется. В следующей деревне, домики которой обвели контуром бок горы, я останавливаюсь у магазинчика. Жду. «Пежо» не появляется. Еду дальше.

На следующем перегоне, неподалеку от деревушки Сан-Грегорио, где по сияющим пшеничным полям с островками чечевицы и шафрана проходит золотистая рябь жара, я заприметил его машину. Она стоит чуть в стороне, на проселке. Выходец из тени оставил ее тут, а сам пошел по тропинке к развалинам маленького римского амфитеатра, окруженного тополями.

Он не прекратил преследования. Он просто дает понять, что пока не представляет для меня угрозы и что знает про Мополино.

Я поставил машину за развалившимся зданием у дороги. Похоже, сейчас подходящий момент встретиться с ним лицом к лицу. Надо только пройти через абрикосовый сад, пересечь речку по современному бетонному пешеходному мосту рядом с ирригационной трубой и прошагать сто метров до амфитеатра. Он увидит, как я подхожу, у него будет время на то, чтобы подготовиться, но не на то, чтобы устроить мне ловушку. Это я его застану врасплох, не наоборот. Да, и мне понадобится подойти к нему поближе. Вальтер – хорошее оружие ближнего боя, но на расстоянии больше тридцати метров за точность попадания не поручится даже герой боевика. Куда уж мне, я вовсе не такой великий стрелок.

В этом амфитеатре круглые стены из тонких красных кирпичей, ведущие вниз ступени, как на футбольном стадионе, арена заросла короткой, пожухшей от солнца травой; здесь и принял мученичество святой Григорий; амфитеатр стал свидетелем его последних часов, унижения, бичевания и агонии. Что же, пришла пора колесу Фортуны совершить полный оборот, пусть древние камни станут свидетелями еще одной грамотно совершенной казни.

Что и говорить, если убивать его, то делать это надо здесь. В полях никого нет, и мой выстрел, вернее, наши встречные выстрелы не коснутся ничьих ушей. А если кто их и услышит, решит, что стреляют по птицам. Избавиться от тела будет несложно. Я могу отвезти труп в горы и бросить в расселину, а потом навалить сверху камней, чтобы воронам было неповадно привлекать к нему внимание.

Но я совсем не хочу его убивать, разве что не будет другого выхода. Дело неопрятное, а потом – его хватятся, приедут искать, по ходу дела найдут меня. Они будут знать, что он не просто так приезжал в эти края, пойдут по его следам, будут вынюхивать, все начнется сначала.

Лучше всего его попросту отвадить. Я это знаю, но знаю и то, что вряд ли такое решение проблемы возможно. Выходцы из тени просто так не исчезают.

Я должен выяснить, что ему нужно, какое у него задание, что движет им столь неотступно, почему он следит за мной, но не бросает прямого вызова, не приближается, почему он не вытащит пистолет, не покажет лезвия своего складного ножа.

Стоя рядом с машиной – ноги утопают в диких цветах, раскиданных повсюду в великолепном природном беспорядке, – я осознаю, как люблю горы. Я хочу – теперь я это понял – остаться здесь после того, как выполню этот последний заказ, после того как навеки распрощаюсь с той девушкой и ее оружием. Это место станет моей гаванью, моим постоянным пристанищем после многих лет трудов и скитаний, после долгого бегства от теней и выходцев из тени.

И если девушка – моя последняя заказчица, то этот чертов незнакомец на синем прокатном «пежо» – мой последний выходец из тени. Ни тех, ни других больше не будет. Я хочу жить в покое, который я тут обрел, что бы падре Бенедетто там ни говорил по этому поводу. Но человек, стоящий там, в полях, этого не допустит, из-за него пойдут прахом все мои мечты.

Он поставил меня перед дилеммой. И похоже, верного ответа нет. Если я убью его – мне грозят его сообщники; если попытаюсь отпугнуть, он вернется, – возможно, не один и уже с твердым знанием: на эту дичь стоит поохотиться.

Но, как бы то ни было, сейчас нужно действовать. Нерешительность равнозначна слабости. Нужно сделать шаг в ближайшее будущее и посмотреть, что там ждет. Исход дела решать судьбе, и мне придется ей довериться, хочу я этого или нет.

Солнце печет голову. Выходец из тени стоит в самой середине амфитеатра, единственный персонаж им же написанной драмы. Я слежу за ним: он снимает шляпу, вытирает лоб, снова водружает ее на голову, и хотя между нами несколько сот метров, я знаю: он меня видит. Я иду вперед через ряды абрикосовых деревьев, но, оказавшись у бетонного моста, помеченного цепочкой овечьих катышков, слышу звук запущенного двигателя. Я добегаю до конца моста и вижу, как синяя крыша «пежо» проплывает за каменными стенами амфитеатра.

Он избегает личной встречи. То ли он меня боится, то ли ведет свою игру – выгадывает время, наслаждается моей озадаченностью: ведь это не более чем озадаченность. Я не испытываю страха, но мне причиняют серьезные неудобства, и это меня злит. Злость надо побороть. В такие моменты эмоции – столь же страшные враги, как и выходцы из тени. Он не хочет встречаться лицом к лицу в безлюдном месте, потому что это не соответствует его плану. Мне придется подстроить встречу где-то еще, потому что давать ему возможность самому выбрать подходящий момент в городе слишком рискованно. Это может испортить все.

Я возвращаюсь к машине, быстро еду в город, ставлю машину на площади, где раньше никогда не ставил. Теперь придется каждый день менять место парковки.

Вернувшись к себе, вскрываю конверт. Квитанция о банковском переводе (разумеется, в трех экземплярах: швейцарцы – люди обстоятельные) ждет, чтобы я ее подписал и предъявил. В сопроводительном письме сообщается, что для банка большая честь вести мои финансовые дела; к этому приложен отчет о состоянии моего счета. Я проверяю цифру, аккуратно проставленную на квитанции. Разумеется, цифра верная.

Пульс частит от злости и раздражения. Достаю из холодильника пиво и поднимаюсь на лоджию. Здесь я свободен от выходца из тени, от красного дьявола, прикинувшегося снегирем и пристроившегося у меня на плече. Потягиваю пиво, оно холодное, пульс успокаивается, гнев утихает. Пытаюсь прикинуть, откуда он, на кого работает, каковы его инструкции и мотивы, что он собирается делать. Ответов нет, так что пока придется его просто игнорировать. Близится день поставки, а сделано еще далеко не все.