355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Маркус Кларк » Осужден пожизненно » Текст книги (страница 31)
Осужден пожизненно
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 01:08

Текст книги "Осужден пожизненно"


Автор книги: Маркус Кларк



сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

Глава 60
ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖЕЙМСА НОРТА

24 августа.

С 30 июня в моем дневнике появилась только одна запись – о прибытии к нам нового коменданта, как я и ожидал, им оказался капитан Морис Фрер.

Перемены, которые здесь произошли, настолько велики, что просто не поддаются описанию. Капитан Фрер оправдал наихудшие мои ожидания. Он жесток, мстителен и властолюбив. Его знание тюрьмы и арестантов дает ему преимущество перед Берджесом, в остальном же он очень похож на этого свирепого зверя. Его единственная забота – держать арестантов в узде. Пока на острове все спокойно, ему наплевать – живы они или мертвы.«Я послан сюда, чтобы навести порядок, – сказал он мне через несколько дней по прибытии. – И я этого добьюсь!»

Должен признаться, что он этого добился, внушив, однако, такую к себе ненависть, что когда-нибудь пожалеет о своем успехе. Он создал три полицейских отряда. Один несет охрану на плантациях, другой – в мастерских и общественных зданиях, а третий – сыскная полиция. На острове двести человек солдат. Их командир, капитан Мак-Наб, действуя по распоряжению Фрера, загружает арестантов непосильной работой. Все поводья дисциплины теперь туго натянуты. Вместо беспорядка, который я здесь застал, Фрер установил жесточайшие строгости. Если офицер даст арестанту хотя бы понюшку табаку, он будет немедленно выдворен с острова. Росший здесь дикий табак был вырван с корнями и уничтожен, чтобы арестантам не досталось ни одного листочка. Отменено право получения котелка с горячей водой после возвращения партии с работ. Пастухам, сторожам и всем другим арестантам, живущим в Лонгридже или Каскадах (поселки арестантов-англичан), запрещено держать попугаев или других каких-либо птиц. Плетение арестантами соломенных шляп в часы досуга также запрещено. Поселки, где живут арестанты – «старожилы», обнесены заграждениями – частоколами, выходить за пределы которых запрещается, исключение делается лишь для тех, кто следует на работы. Два дня тому назад негр Джоб Додд уронил свою куртку за частокол и перемахнул через него, чтобы ее поднять. За это его жестоко выпороли. Наказания плеткой стали возмутительно часты. Я не раз видел место, где арестанты стояли у треугольника, залитого кровью так, будто кровь вылили из ведра и она образовывала лужу, которая растекалась в разных направлениях ручейками в два-три фута длиной. Допустим, что к преступникам должны применяться суровые меры, но почему весь остров находится в положении унизительного порабощения? Нет ни малейшей возможности протестовать. Люди безропотно идут на работу и, вернувшись, уползают на свои койки, как побитые собаки в конуру. Тюрьма и одиночные (!) камеры битком набиты арестантами, каждый день выносятся все новые приговоры за все новые преступления. Здесь все считается преступлением, кроме того, что ты дышишь.

Метод, с помощью которого капитан Фрер терроризирует остров, выявляет суть этого человека. Он заставляет всех шпионить за всеми, усмиряет наиболее дерзких жестокостью, превышающей их собственную, и, предоставляя отпетым негодяям в качестве поощрения почетные должности, приказывает им выискивать случаи, подлежащие наказанию. Всякое предательство награждается. Полицейские из арестантов могут обыскивать своих товарищей где угодно и когда угодно. Эти обыски часто производятся самым разнузданным, грубым и бесцеремонным образом. Если же арестант сопротивляется обыску, то обыскивающий может избить его своей дубинкой. Всюду господствует инквизиторская бдительность и слепая жестокость, и жизни сотен арестантов превратились в сплошную агонию страха и самоунижения.

– Не могу поверить, – сказал я однажды капитану Фреру, в первые дни «новых порядков», – что арестанты, которых вы назначили констеблями, будут выполнять свои обязанности.

– И еще как будут! – ответил он. – Если они станут потакать арестантам, я их высеку, и они это знают. А если они будут делать, что я им приказываю, их так возненавидят арестанты, что они будут рады и отца родного засечь у треугольника, лишь бы я не отправил их обратно в общие камеры.

– Вы обращаетесь с ними как с рабами, которые сторожат диких зверей. Они должны бить зверей, чтобы их самих не били.

– Правильно, – сказал он и хрипло рассмеялся. – Если я хоть раз их выпорю, они будут делать все, что прикажут, лишь бы снова не попасть в клетку, вы меня понимаете?

Страшно подумать, что такая логика присуща человеку, который имеет не только жену и друзей, но и врагов. Эта логика надзирателя в камере пыток. Я уже более не могу выносить это место. Я перестаю верить в общественные благодеяния. Эта логика изымает из уголовного кодекса все благородное и достойное уважения. Здесь властвуют жестокость, унижение и бесчеловечность.

26 августа.

Сегодня опять видел Руфуса Доуза. Он ведет себя как обычно – дерзко и вызывающе. Он погружен в бездну самоуничижения и явно испытывает радость от своего падения. Это состояние мне хорошо знакомо:

Он работает в кандальной партии, в которую помощником надзирателя назначен Хэнки. Слепой арестант Муни, которого отправили в лазарет, сообщил мне, что арестанты собирались убить Хэнки, но Доуз, к которому Хэнки относился по-доброму, помешал убийству. При встрече с Хэнки я рассказал ему об этом и спросил, знал ли он что-нибудь о заговоре. Он ответил мне – «нет», и сам весь задрожал от страха. «Майор Пратт обещал перевести меня в другую партию, – сказал он. – Я ожидал, что дело может дойти до этого». Я поинтересовался, почему Доуз его защищает, и он, поколебавшись, объяснил мне, взяв с меня слово, что я ничего не скажу коменданту. Как-то утром на прошлой неделе Хэнки ходил в дом капитана Фрера с рапортом от Троука и на обратном пути сорвал цветок в его саду. Доуз попросил у него этот цветок в обмен на двухдневную порцию пищи. Хэнки, человек по натуре не злой, отдал цветок арестанту. «Когда он его взял, на его глаза навернулись слезы», – добавил Хэнки.

Ведь можно же найти ключ к сердцу этого человека каким бы закоренелым преступником он ни казался.

28 августа.

Вчера Хэнки убили. До этого он просил, чтобы его убрали из этой партии, но Фрер отказал. «Я не позволю моим людям малодушничать, – сказал он. – Если арестанты пригрозили убить вас, я вас продержу там еще месяц назло им».

Эти слова стали известны, и вчера арестанты напали на несчастного тюремщика и лопатами раскроили ему череп. Зачинщик кричал: «Поделом тебе! А если твой начальник не побережется, он на днях получит то же самое!» Арестанты были заняты постройкой мола и работали по грудь в воде. Хэнки упал после первого удара и уже больше не шевелился.

Я пришел к арестантам этой партии, и Доуз сказал мне:

– Все произошло по вине Фрера. Ему следовало бы отпустить Хэнки.

– Удивляюсь, почему же вы не вмешались? – спросил я.

– Я сделал все, что мог, – ответил он. – Жизнь человека здесь ничего не стоит.

Этот случай напугал надзирателей, и они подали коменданту петицию, подписав ее вкруговую: они просили убрать их с постов.

То, что сделал Фрер с этой петицией, тоже свойственно его характеру и вызывает во мне как восхищение, так и отвращение. Он появился в тюрьме, зашел во двор, запер за собой ворота и сказал:

– Вот эту петицию я получил от моих надзирателей. Они боятся, что вы их убьете, как вы убили Хэнки. Ну что ж, если хотите убивать – так убейте меня! Вот я здесь, перед вами. Ну, кто-нибудь, выходите!

Все это было сказано вызывающе-презрительным тоном, но никто не сдвинулся с места. Я видел двенадцать пар глаз, горящих ненавистью, но бульдожья смелость этого человека внушала здесь почтение. Было бы очень просто убить его тут же на месте, тем более что смерть его уже давно была предрешена ими. Но никто и пальцем не шевельнул. Единственный человек, который подался вперед, был Руфус Доуз, но он тут же остановился.

Фрер проявил отчаянную храбрость – я не считал его на это способным, – он подошел к Доузу, самому свирепому из всех арестантов, и легко пробежал пальцами по его бокам, как это делают констебли, обыскивая человека. Доуз, с его свирепым нравом, побагровел от этой наглости, и я подумал, что он сейчас его ударит. Но он не ударил. Тогда Фрер, безоружный, придвинувшись к нему вплотную, спросил:

– Ну, как поживаешь, Доуз? Не подумываешь ли опять удрать? Быть может, ты соорудил себе еще несколько лодок?

– Дьявол! – вот и все, что вымолвил скованный человек. Но в голосе его послышалась такая угроза, что все похолодели.

– Правильно, ты в этом еще убедишься! – со смехом ответил Фрер и, повернувшись ко мне, добавил тем же издевательским тоном:

– Вот вам кающийся грешник, мистер Норт, – испробуйте на нем свое искусство!

Я онемел от этой дерзости, но лицо мое, очевидно, выразило отвращение, потому что он слегка покраснел и, когда мы уходили со двора, даже попытался оправдаться, говоря, что нет смысла читать проповеди камням и что такие закоренелые преступники, как Доуз, абсолютно безнадежны.

– Я этого мерзавца знаю давно, – сказал он. – Он приехал вместе со мной на корабле из Англии и хотел поднять на борту мятеж. Это он чуть не убил мою жену. С него ни разу не снимали кандалы, он носит их уже восемнадцать лет, не считая тех дней, когда был в бегах. У него три пожизненных приговора, очевидно, он так и умрет в кандалах.

Да, это, по-видимому, страшный преступник, и тем не менее я чувствую к нему какую-то необъяснимую симпатию.

Глава 61
МИСТЕР РИЧАРД ДИВАЙН ПОЛУЧАЕТ УДАР

Городской дом Ричарда Дивайна находился в Лондоне на Кларджес-стрит. Сей скромный особняк не был его единственным владением. У Джона Рекса были вкусы, требовавшие больших расходов. Он не был ни стрелком, ни охотником, поэтому и не вкладывал свои капиталы ни в лицензии на охоту в шотландских болотах, ни в охотничьи угодья в Лейстершире. Но его конюшни были предметом восхищения всего Лондона. Ему принадлежала почти вся деревня возле Донкастера, где разводили породу скаковых лошадей; он держал яхту в Коусе и, помимо особняка в Париже, арендовал виллу в Бромптоне. Он был членом нескольких привилегированных клубов и мог бы жить как принц в любом из них, если бы захотел. Но постоянный страх, что его разоблачат, не рассеявшийся за целых три года полного попустительства и бесконтрольной свободы, вынудил его предпочесть жизнь в собственном доме, где он мог собирать общество по своему выбору. Дом на Кларджес-стрит был обставлен в соответствии со вкусом его владельца. На стенах висели картины с изображением лошадей, в библиотеке хранились отчеты о скачках, а также романчики с описанием спортивной жизни. Утром 20 апреля 1846 года Фрэнсис Уэйд ожидал появления своего племянника, со вздохом вспоминая благословенную атмосферу изысканности и покоя, царившую у него дома в Нортэнде.

Ричард вышел к нему в халате. После трех лет бесшабашной жизни и пьянства он утратил атлетическую стройность и красоту. Ему уже было за сорок, и внезапное прекращение тяжелого физического труда, к которому он привык, будучи каторжником, а впоследствии овцеводом, способствовало развитию его природной склонности к полноте. Из статного, представительного человека он превратился в толстяка. Щеки его покраснели от неумеренного употребления крепких напитков, бунтовавших в его крови. Руки его распухли, движения утратили былую уверенность. В бакенбардах проступала седина. Глаза его, все еще блестящие и черные, окружала густая сеть морщинок, которые называют «гусиными лапками». Он преждевременно облысел – верный признак телесных излишеств. Заговорил он с наигранным добродушием, слишком уж бойко, чтобы преодолеть смущение:

– О, мой дорогой дядя! Ха-ха! Присаживайтесь! Счастлив вас видеть. Вы уже позавтракали? О да, конечно, позавтракали. Я что-то очень поздно лег вчера. Уверен, что вы не откажетесь! Стаканчик вина? Не желаете? Тогда присядьте и расскажите; что нового в Хэмпстеде.

– Благодарствую, Ричард, – сухо отвечал старый джентльмен. – Мне надо серьезно поговорить с тобой. Каковы твои планы относительно имения? Эта неопределенность меня тяготит. Либо ты освободишь меня от опекунства, либо последуешь моим советам.

– Дело в том, что я… – начал Ричард, и на лице его появилось неприятное выражение, – дело в том, что, если говорить напрямик – а вам лучше узнать правду сейчас, – мне очень нужны деньги.

– Тебе нужны деньги? – в ужасе вскричал мистер Уэйд. – Я знаю от Перкиса, что имение приносит тебе двадцать тысяч фунтов в год.

– Может быть, так и было лет пять назад, но игра на скачках, тотализатор, пари да и другие развлечения, относительно которых не советую вам проявлять любопытство, изрядно уменьшили эту сумму.

Он говорил вызывающе дерзко и грубо. Видно, от успехов он совсем обнаглел. Его «дендизм» был напускным. Бедность и необходимость изворачиваться заставляли его играть роль «джентльмена», а теперь, когда нужда миновала, его природная грубость вышла наружу. Мистер Уэйд с отвращением взял щепотку табаку. – Я не желаю слушать о твоих дебошах, – сказал он. – Наше имя и так уже достаточно опозорено.

– «Кто сел черту на спину, тот свалился ему под брюхо!» – резко отпарировал Ричард. – Мой старик загребал деньги еще более грязными путями, чем я их трачу. Клянусь, что такого прожженного негодяя и скряги свет не видывал.

Фрэнсис Уэйд встал.

– Ты не смеешь оскорблять память отца, Ричард! Он оставил тебе все.

– Да, но по чистой случайности. Он не хотел мне ничего оставлять. Если бы не его смерть, то все досталось бы этому прохвосту Фреру, по которому виселица плачет. Между прочим, – добавил он другим тоном, – вы что-нибудь слышали о Морисе?

– Уже много лет ничего не слышал, – ответил Уэйд. – Он, кажется, в Сиднее, служит в Департаменте по делам ссыльных.

– Да неужели?! – воскликнул Рекс, невольно вздрогнув. – Надеюсь, он там и останется. Однако вернемся к делу. Я решил все продать.

– Все продать?!

– И клянусь, что сделаю это. Продам дом в Хэмпстеде и прочее.

– Как? Нортэнд?! – вскричал потрясенный Фрэнсис Уэйд. – Да ведь там резьба Гринлипга Гиббонса, лучшая в Англии!

– Ничего не поделаешь, – усмехнулся Ричард и позвонил в колокольчик. – Мне нужны деньги во чтобы то ни стало, Смитерс, подайте завтрак. Я собираюсь ехать.

У Фрэнсиса Уэйда от изумления перехватило дыхание. Все его воспитание, традиции и привычки воспротивились этому плану. Он скорее бы согласился продать собор святого Павла, чем место, где он хранил свои сокровища искусства – монеты, кофейные чашки, картины и манускрипты.

– Ричард, наверное, ты шутишь? – спросил он, задыхаясь.

– Я говорю всерьез.

– Да, но кто купит все это?

– О, таких людей много. Я разделю землю на участки для строительства. Кстати, говорят, что собираются проложить подземное сообщение с конечной станцией в Сент-Джонс-Вуде, и тогда сад будет перерезан. Вы точно помните, что вы завтракали? Тогда извините меня – я поем.

– Нет, Ричард, ты пошутил! Ты никогда этого не сделаешь!

– Я собираюсь прокатиться в Америку, – сказал Ричард, разбивая яйцо. – Европа мне осточертела. И потом, зачем все это мне нужно? Ваша «семейная традиция», «родовое поместье» – вздор все это! Теперь, дорогой дядюшка, нужны только деньги. Вот что! Наличные денежки! Звонкая монета.

– И что ты намерен сделать?

– Выкупить пожизненную долю матери, как предусмотрено завещанием, затем продать имение и отправиться путешествовать, – сказал Ричард, уплетая тушеную куропатку.

– Ты удивляешь меня, Ричард. Ты меня поражаешь! Конечно, ты волен поступать как тебе заблагорассудится. Но такое внезапное решение… Старый дом – разрозненные участки – вазы, монеты, картины… Я просто теряюсь! Ну, что ж, это твое имущество, и я… я пожелаю тебе приятно провести день!

«Как захочу, так и сделаю, – говорил себе Рекс, заканчивая завтрак. – Пусть он продает с аукциона свои безделушки и отправляется за границу, в Германию или в Иерусалим, куда пожелает. По мне, чем дальше укатит – тем лучше. А я продам имение – и в путь-дорогу. Путешествие в Америку полезно для моего здоровья».

Стук в дверь заставил его вздрогнуть.

– Войдите! Черт возьми, как расшатались нервы. В чем дело? Письма? Давайте их мне. Смитерс, какого дьявола ты не поставил на стол бренди?

Он жадно опрокинул стаканчик бренди и стал вскрывать корреспонденцию.

– Невежа! – пробормотал Смитерс за дверью. – Не может слова сказать по-человечески. Да, сэр, – отозвался он, услышав призывный рев хозяина.

– Когда пришло это письмо? – спросил Ричард, протягивая конверт со множеством штемпелей.

– Вчера вечером, сэр. Оно адресовано в Хэмпстед, сэр, и было доставлено сюда с почтой. – И поймав гневный взгляд черных глаз хозяина, он добавил: – Надеюсь, ничего плохого, сэр?

– Ничего, кроме того, что ты дурак и осел! – взорвался побелевший от злости Ричард. – Надо было тот-час же передать мне это письмо! Неужели ты не видишь, что здесь написано «Срочное»? Ты что – не умеешь читать? Букв не знаешь? Ладно, хватит вранья. Иди!

Оставшись один, Ричард стал быстро мерить шагами комнату, отирая пот со лба, затем выпил коньяку и, наконец, уселся и стал перечитывать письмо. Оно было кратким, но весьма деловым.

Гостиница «Джордж», Плимут. 17 апреля 1846 г.

Дорогой Джек!

Как видишь, я тебя разыскала. Каким образом – тюка не имеет значения. Мне все о тебе известно, и если мистер Ричард Дивайн не примет свою супругу как подобает, он будет арестован полицией. Телеграфируй, голубчик, на имя миссис Ричард Дивайн по вышеуказанному адресу.

Как всегда твоя Сара.

На конверте значился адрес:

«Мистеру Ричарду Дивайну, эсквайру. Нортэнд-Хаус, Хэмпстед».

Удар был неожиданный и жестокий. Нелегко было, находясь на самом гребне волны успеха и счастья, вдруг снова оказаться ввергнутым в прежнюю неволю. Он не обольщался ласковым тоном письма, ибо слишком хорошо знал женщину, с которой ему предстояло встретиться. Минуту за минутой он в тихом бешенстве молча разглядывал письмо – в таких случаях мужчины обычно молчат, – однако мысли его были достаточно красноречивы.

«Опять эта женщина на моем пути! И именно сейчас, когда я поздравил себя с полной свободой! Как она меня разыскала? Бесполезно строить догадки. Что же мне делать? Удирать от нее – глупо, она все равно поймает меня. К тому же у меня нет наличных. По счету Мастермана я перерасходовал две тысячи фунтов. Если уж бежать, так надо сейчас, сегодня же. При всем моем богатстве мне вряд ли удастся сразу же получить больше пяти тысяч. Понадобиться день или два. Сорок восемь часов – и у меня будут двадцать тысяч фунтов… Но этого слишком долго ждать. Черт бы побрал эту женщину! Уж я – то ее знаю! А как же все-таки она меня разыскала?! Да, плохи дела! Но как будто она не намерена причинять мне особых неприятностей. Какое счастье что я не женился вторично! Может, удастся пойти на мировую, а там видно будет? Все-таки она была мне верным другом. Бедняжка Салли! Если бы не она, я бы сгнил на этом чертовом Орлином перешейке. В общем-то, баба она неплохая, смазливая. С ней можно договориться. Так или иначе, придется все продать и уехать… Да, могло быть и похуже!.. Сколько же стоит это имение? Вероятно, не меньше трехсот тысяч фунтов. Недурно, чтобы начать новую жизнь в Америке. Только бы от нее избавиться! А сейчас надо подыграть ей. О, будь она трижды проклята! (Звонит.) Смитерс! (Появляется Смитерс.) Принесите мне телеграфный бланк и приведите кеб. Стойте! Упакуйте мой саквояж, я уезжаю на день-другой. (Про себя.) Лучше уж самому к ней поехать. (Вслух.) Да, еще мне нужен путеводитель. (Про себя.) Будь она проклята, эта чертовка!

Глава 62
БОЛЕЗНЬ КАПЕЛЛАНА

Дом коменданта па острове Норфолк был комфортабелен и хорошо обставлен, и все отвратительные приметы каторжного поселения старательно из него изгонялись. Но это не уменьшило отвращения, с которым Сильвия относилась к этому последнему и самому страшному во всей колонии олицетворению каторжного режима, хотя она и имела несчастье жить здесь. Ее окружали страдания, она слышала крики боли несчастных жертв. Она не могла без содрогания выглянуть из окна своей комнаты. Она боялась наступления вечера, когда ее супруг возвращался домой, потому что он мог в любую минуту заговорить о новом жестоком наказании. Утром она опасалась спросить его, куда он идет, чтобы не услышать убийственный ответ, что он отправляется на очередную экзекуцию.

– Зачем мы только с тобой сюда приехали, Морис? – жалобно сказала однажды она, когда он поделился с ней каким-то чрезвычайным событием в колонии. – Эти несчастные когда-нибудь тебя искалечат.

– Чушь! Никто не посмеет! – возражал ее супруг. – Я могу помериться силами с самым дюжим из них; посмотрю, осмелится ли он поднять на меня руку.

– Не понимаю, как ты можешь испытывать удовольствие от жестокости и горя. Мне боязно даже подумать об этом.

– У нас разные вкусы, моя дорогая, – бывало, отвечал он ей. – Куда ты, Дженкинс, запропастился! Черт бы тебя побрал, Дженкинс!

Вошел слуга из арестантов.

– Где книга записей о нарушениях?! Я приказал тебе всегда держать ее наготове! Почему ты не выполняешь моих приказаний, бездельник? Ты, наверно, трепал языком на кухне или…

– Осмелюсь доложить, сэр!

– Не возражать! Давай сюда книгу.

Открыв ее, он, водя пальцем по страницам, принялся комментировать записи о нарушениях дисциплины, за которые он завтра должен был вынести наказание.

– Мир-а-Сикх, курил трубку – хитрый индус!.. Бенджамен Пеллет, прятал в кармане сало. Майлс Бирн, еле тащился за всеми. Что ж, придется его подстегнуть! Томас Твист, курил и жег огонь. В. Барнес – не явился на перекличку; объяснение нарушителя – он в это время мылся. (Уж я его умою!) Джон Гетби, дерзость и неповиновение. Джон Ричард, не явился на перекличку и надерзил. Джеймс Хопкинс, грубил и сквернословил. Руфус Доуз нагло держал себя и отказался выйти на работу. Ага, попался! За тобой надо присматривать!.. Ты ведь любимчик этого пастора. Но я сломлю твой дух, не будь я Фрером… Сильвия!

– Да, Морис?

– Твой друг Доуз делает честь своим воспитателям.

– Что ты хочешь сказать?

– Что он чертов мерзавец и сукин сын… Ну, он у меня дождется!

– Морис, я просила тебя не употреблять таких выражений. Ты знаешь, я этого не переношу.

Холод и грусть были в се словах – она понимала всю тщетность упреков, но тем не менее не могла удержаться от них.

– Еще чего! Миледи не выносит, когда ее муж называет вещи своими именами. Скажите, какие телячьи нежности!

– Я не хотела тебя обидеть, – устало сказала она. – Ради бога, не будем ссориться.

Он ушел, сердито хлопнув дверью, а она продолжала сидеть, опустив усталые веки, тоскливо разглядывая узор на ковре. Вдруг она услышала чьи-то шаги, подняла глаза и увидела Норта. И вмиг лицо ее просияло.

– О, мистер Норт! Так неожиданно! Какими судьбами? Сегодня я вас не ждала. Вы, конечно, пообедаете с нами?

Не дожидаясь ответа, она позвонила в колокольчик. Мистер Норт обедает с нами. Поставьте для него прибор. А вы принесли мне книгу, которую я искала?

– Вот она, – сказал Норт, вручая ей томик «Графа Монте-Кристо». – Я вам завидую.

Она с жадностью схватила книгу и, пробежав глазами страницы, вопросительно взглянула на заглавный лист.

– Эта книга принадлежала моему предшественнику, – Сказал Норт, как бы отвечая на ее мысленный вопрос. – Вероятно, он был любителем французской литературы. Я нашел у него много французских романов.

– Я полагала, что священники французских романов не читают, – с улыбкой сказала Сильвия.

– Французские романы бывают разные, – возразил Норт. – Но глупцы путают хорошие романы с плохими. У меня был почтенный друг в Сиднее, он упрекал меня за чтение Рабле, а когда я спросил его, читал ли он сам Рабле, он ответил, что скорее отрежет себе руку, чем прикоснется к этой книжке. Недурной судья литературных достоинств книги!

– А эта книга хорошая?

– Это роман, и, по-моему, прекрасно написанный. В нем дается образ моряка, которого в тюрьме наставляет священник, и моряк, освободившись, возвращается в общество полноценным джентльменом и осуществляет задуманную им месть; образ великолепный.

– Нет, нет, не рассказывайте, – засмеялась она и тут же с женской непоследовательностью добавила: – Ну, а дальше, в чем там суть?

– Суть в том, что человек этот был невиновен и несправедливо осужден; каким-то чудом он вырвался из своего заточения, стал владельцем несметного богатства, перед которым, как говорит доктор Джонсон, «меркнут мечты скопидома», и отдал всю свою жизнь и все свое состояние делу возмездия.

– Ну и как – удалось?

– Удалось. Он отомстил всем врагам, кроме одного.

– И кто ж это был?

– Женщина. Жена его злейшего врага, и он пощадил ее, потому что любил.

Сильвия отвернулась.

– Должно быть, интересная книга, – холодно проговорила она.

Наступило неловкое молчание, и каждый боялся его нарушить. Норт закусил губу, точно сожалея о том, что сказал. Миссис Фрер постукивала туфелькой по полу и, наконец, подняв глаза и встретив взгляд священника, прикованный к ее лицу, поспешно встала и вышла навстречу своему супругу.

– Конечно, вы пообедаете с нами! – сказал Фрер, который, хотя и недолюбливал священника, был рад всякому, кто помог бы ему скоротать вечер.

– Я зашел, чтобы передать миссис Фрер книгу.

– Вот как! Слишком уж она много читает; вечно носится со своими романами. Разве можно целые дни проводить над печатными страницами, не так ли. Норт? Вы же имеете на нее влияние, скажите ей это. Ну, давайте обедать, я голоден.

Он говорил с той притворной веселостью, которая такого рода мужьям служит прикрытием их дурного характера.

Сильвия мгновенно стала защищаться:

– Конечно, вас двое против меня одной. Еще не было случая, чтобы двое мужчин разошлись во мнениях о том, что составляет обязанности жены. А я все-таки буду читать, несмотря ни на что. Знаете, мистер Норт, когда я вышла замуж, у нас с капитаном Фрером был заключен договор, что он никогда не будет от меня требовать, чтобы я пришивала ему пуговицы.

– Да неужели! – воскликнул Норт, не понимая этой внезапной перемены настроения.

– И она с тех пор так ни одной и не пришила, – сказал Фрер, смягчившись, однако, при виде поданного кушанья. – У меня нет ни единой рубашки, которую можно надеть. Честное слово, в комоде валяется по крайней мере дюжина рубашек без пуговиц.

Норт смущенно разглядывал свою тарелку. Ему вспомнилось изречение всеведущего Бальзака: «Le grand eoueil est le ridicule»,[20]20
  «Смешное – это величайшая опасность» (фр.).


[Закрыть]
и его ум начал погружаться в философские глубины далеко не клерикального характера.

После обеда Морис завел беседу на свою любимую тему – о тюремном режиме. Ему было приятно, что он нашел слушателя, так как жена всегда относилась к этой теме холодно и неодобрительно и замолкала, не желая вникать в его методы наказания злостных негодяев. «Ты настоял на том, чтобы приехать сюда, – говорила она. – Я этого не хотела. Разговоры о подобных вещах меня тяготят. Давай потолкуем о чем-нибудь другом». И ее холодный тон заставлял его подчиниться, так как в известном смысле он боялся ее. В этом неудачном союзе столь разных людей он только внешне казался господином. Тирания эта была чисто физической. Он считал, что слабость заслуживает презрения, и его грубая натура торжествовала над хрупкой незащищенностью жены. Любовь давно уже ушла из их жизни. Молодая, впечатлительная, нежная девушка, которая семь лет тому назад стала его женой, превратилась в усталую, страдающую женщину. Жена становится такой, какой ее делает муж, а его животная грубость сделала ее слабонервным созданием. Вместо любви он внушил ей неприязнь, порой граничившую с отвращением.

Мы не обладаем ни мастерством, ни смелостью того великого мыслителя, чье знание человеческого сердца заставило Норта погрузиться в раздумье. Мы не отважимся передавать плоскими словами историю женитьбы этого Минотавра. Достаточно сказать, что вспышки чувственности мужа вызывали в Сильвии отвращение. И в этой холодности таилась ее власть над ним. Когда сталкиваются животная и духовная натуры, то более благородная натура всегда оказывается сильнее, даже если внешне это и не проявляется. Морис Фрер сознавал, что жена выше его, хотя и подчиняется его воле, и он боялся той статуи, которую сам сотворил. Она была льдом, но льдом искусственным, который химики получают в самом горниле печи. Ее холодность была одновременно и ее слабостью, и ее силой. Обдавая его холодом, она обуздывала его.

Не подозревая о мыслях своего собеседника, Фрер дружески болтал. Норт говорил мало, но зато много пил. Вино, однако, делало его не разговорчивее, а, напротив, еще молчаливее. Он пил, чтобы избавиться от неприятных воспоминаний, но не мог. Когда мужчины перешли в гостиную, где их ожидала Сильвия, Морис был в веселом настроении и благодушен, а Норт, напротив, настроен мизантропически.

– Спой что-нибудь, Сильвия! – сказал Фрер тоном собственника, как если бы он обращался к живой музыкальной шкатулке: «Сыграй нам, шкатулочка».

– Мистер Норт не любитель музыки, а я не расположена петь. Пение здесь мне кажется неуместным.

– Что за вздор! Почему именно здесь оно неуместно?

– Миссис Фрер полагает, что веселье как-то не соответствует здешней печальной обстановке, – пояснил Норт, почувствовав настроение хозяйки.

– Печальная обстановка! – вскричал Фрер, переводя взгляд с пианино на оттоманку и зеркало. – Конечно, дом этот не так хорош, как в Сиднее, но он достаточно комфортабелен.

– Ты не понял меня, Морис, – ответила Сильвия. – Я не о доме, а об этих местах, которые кажутся мне такими мрачными. Мысль о людях, закованных в кандалы и цепи, делает меня несчастной.

– Какая чепуха! – воскликнул Фрер, теперь уже не скрывая своего раздражения. – Эти негодяи еще не того заслуживают. И чего ради тебе из-за них страдать?

– Несчастные! Что мы знаем о силе тех искушений, которые они испытали, а также о горечи их раскаяния?

– Творящие зло несут свое наказание, – твердо проговорил Норт, внезапно погрузившийся в какую-то книгу. – Они должны учиться переносить наказание. Никаким раскаянием они не искупят свой грех.

– Но ведь милосердие существует и для закоренелых преступников, – кротко заметила Сильвия.

Норт не пожелал или просто не смог ответить, а лишь кивнул.

– Еще чего – милосердие! – воскликнул Фрер. – Я здесь не для того, чтобы проявлять милосердие! Меня прислали сюда, чтобы держать этих каналий в узде, и, клянусь богом, сотворившим меня, я выполню свой долг!

– Не говори так, Морис. Представь себе, что любая случайность могла бы бросить каждого из нас на их место. Что с вами, мистер Норт?

Норт внезапно сильно побледнел.

– Ничего, – ответил он, задыхаясь. – Вдруг голова закружилась!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю