Текст книги "Осужден пожизненно"
Автор книги: Маркус Кларк
Жанр:
Прочие приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)
Фрэнсис Уэйд хотя и был личностью заметной в Лондоне, но не входил в блистательный круг, принявший недавно его племянника. В Англии есть много новоиспеченных богачей, состояние которых не меньше оставленного старым кораблестроителем, но эти люди неизвестны в узком мирке, включающем в себя всех, «кого стоит знать». Среди людей своего круга, торговцев редкостями, художников, антикваров, коллекционеров старины и литераторов Фрэнсис Уэйд был известен как меценат и знаток искусства. Для банкиров и адвокатов он был человеком с независимым состоянием, но так как он никогда не вмешивался в политику, не бывал в светском обществе, не заключал пари и не занимался торговыми операциями, то в некоторых довольно широких слоях общества он был мало кому знаком. Почтенные ростовщики потребовали бы о нем «исчерпывающих сведений», прежде чем учесть его векселя. Завсегдатаи клубов редко встречались с ним, и имя его было известно разве что только старым сплетникам, которые знали решительно всех и с незапамятных времен. Поэтому «воскрешение» Ричарда Дивайна – человека неотесанного, но с неограниченными средствами – произвело в основном впечатление на тот сомнительный круг мужчин и женщин, что именуется «полусветом». Они стали наводить справки о его прошлом и, не получив удовлетворительных сведений, принялись сочинять о нем небылицы. Все сошлись на одном – что он был паршивой овцой, хоть его деньгами нельзя было пренебрегать, и что, видно, потому семья постаралась от него отделаться.
Принятый с полным доверием, Ричард Дивайн вошел в лучшую часть «дурного общества» и не имел недостатка в «дружках», которые охотно помогали ему тратить деньги. Он швырял ими направо и налево, и Фрэнсис Уэйд наконец встревожился частыми требованиями больших сумм и просил племянника скорее произвести с ним все расчеты. Но Ричард Дивайн был неуловим – его нельзя было поймать ни в Париже, ни в Гамбурге, ни даже в Лондоне, и вообще нигде, – словом, нельзя было заставить его заняться делами, и Фрэнсис Уэйд начал всерьез беспокоиться. Почтенный джентльмен даже заболел от тревоги, вызванной беспутным поведением племянника. «Я прошу, дорогой Ричард, известить меня о том, что делать», – писал он. «Милый дядюшка, поступайте так, как сочтете наилучшим», – отвечал племянник.
«Позволишь ли ты Перкинсу и Квейду заняться твоими делами?» – спрашивал озабоченный Фрэнсис.
«Ненавижу адвокатов, – отвечал Ричард. – Но поступайте так, как находите нужным».
Мистер Уэйд начал раскаиваться в том, что с самого начала так легковерно согласился вести денежные дела племянника. Не то чтобы он не питал подозрений в отношении личности Рекса, просто он помнил, что Дик всегда был бесшабашным юнцом. Ровное течение жизни этого любителя редкостей было нарушено. Он побледнел, глаза ввалились. Он похудел, жаловался на плохое пищеварение. Он даже потерял интерес к фарфору. Одним словом, мистер Уэйд впал в отчаяние и усомнился в способности выполнить свою миссию в жизни. Леди Элинор заметила, что ее брат изменился. Он стал угрюмым, капризным, раздражительным. По секрету она обратилась к домашнему врачу, но тот только пожал плечами.
– Нет никакой опасности, – сказал он, – если он будет вести размеренный образ жизни, он проживет много лет. Но помните, что отец его скончался от сердечной болезни.
После их разговора леди Элинор написала длинное письмо Ричарду, находившемуся в Париже. Она известила его о мнении доктора и попросила немедленно вернуться. Ричард ответил, что его задерживает дело чрезвычайной важности – улучшение породы лошадей, но что 14-го числа он будет у себя на Кларджес-стрит (он давно уже приобрел себе городской дом), и тогда он «займется всеми делами». «Дорогая матушка, – писал Ричард, – недавно я проиграл крупную сумму, и произведение окончательного расчета весьма для меня кстати». Дело в том, что уже три года Джон Рекс без всяких помех тратил деньги, сейчас же он решил, что наступил момент для осуществления grand coup[18]18
Решительный удар (фр)
[Закрыть] чтобы полностью заграбастать состояние, ради которого он вел всю игру.
Глава 59
ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖЕЙМСА НОРТА
12 мая.
Сегодня я прибыл на остров Норфолк и познакомился со своим новым местожительством, находящимся в тысяче ста милях от Сиднея. Остров представляет собой большую скалу в тропических водах и является весьма подходящим местом для ссылки. Он простирается примерно на семь миль в длину и четыре в ширину. Главной достопримечательностью острова является стройная норфолкская сосна, возвышающаяся на сто футов над окружающим ландшафтом. Природа этой местности первобытна и красива. Она напоминает мне природу романтических островов в Тихом океане, с такой любовью описанных старыми географами. Лимонные, лаймовые деревья, гуавы, апельсины, виноград, инжир, бананы, персики, гранаты, ананасы – все это произрастает здесь в изобилии. Климат в это время года сырой и жаркий. Подход к Кингстауну – так здесь именуется скопление бараков и хижин – весьма затруднен. Длинный, низкий риф, возможно, прежде являвшийся частью скалистых островов Непин и Филипп, простирающихся к востоку и западу от поселка, загораживает бухту и мешает кораблям причаливать к берегу. Пересев в шлюпки, мы отыскивали узкий пролив между рифами, в то время, как корабль наш держался на сигнальной дистанции. Волны порой окатывают стену, обрамляющую мощеную дорогу, что ведет к баракам. Местные порядки вызывают во мне ужас. Здесь, по-видимому, отсутствует всякое представление о дисциплине. По пути к дому коменданта мы прошли мимо какого-то полуразвалившегося строения, возле которого арестанты мололи маис. При виде нас они стали свистеть, улюлюкать, выкрикивать всякие непристойности. Находившиеся рядом надзиратели не сделали ни малейшей попытки прекратить это безобразие.
14 мая.
Я сажусь писать с такой неохотой, словно речь пойдет о путешествии по клоаке.
Прежде всего о бараках для арестантов. Они занимают площадь около трех акров и обнесены высокой стеной. Между этой стеной и морем проложена дорога. Бараки трехэтажные, вмещают в себя семьсот девяносто человек. (Замечу, что население острова составляет более двух тысяч душ.) В бараках двадцать две камеры. Каждая камера уходит в глубину здания, занимая площадь в восемнадцать футов, и представляет собой нечто вроде трубы, по которой гуляет горячий или холодный воздух. Когда камера заполнена, люди стараются располагаться поближе к окнам. В самой большой камере размещается сто человек, а в самой маленькой – пятнадцать. Арестанты спят в подвесных койках, напоминающих гамаки, вплотную прижатые друг к другу, как койки на кораблях, с проходом посередине. В каждой камере имеется свой надзиратель. Его избирают сами арестанты, и, как правило, это человек самой дурной репутации. Он должен следить за порядком, чего он никогда и не пытается делать. Каждый вечер после шести часов его запирают вместе с арестантами, из камеры уносится фонарь, и все остаются в темноте вплоть до рассвета. Не исключена возможность, что арестанты могли бы ночью учинить над ним расправу, если бы надзиратель им чем-нибудь насолил.
Строения выходят на Барачную площадь, где шатаются праздные арестанты. Сюда же выходят окна больничной палаты, и арестанты постоянно переговариваются с больными. Лазарет представляет собой низкое каменное строение, вмещающее двадцать человек, обращенное своим фасадом к бухте. Я приложил руку к стене, и моя ладонь стала влажной. Один арестант, страдающий язвой, объяснил мне, что влажность эта – следствие прилива, когда вода подступает к самому зданию.
На острове две тюрьмы – старая и новая. Старая тюрьма находится возле моря, неподалеку от причала. Снаружи у дверей стоит виселица. Я коснулся ее, проходя в тюрьму. Это адское сооружение первым возникает перед глазами прибывшего сюда арестанта. Новая тюрьма, недавно построенная, имеет форму пятиугольника; в ней восемнадцать радиально расположенных камер; проект всей конструкции был одобрен каким-то мудрецом в Англии, который, вероятно, счел, что отсутствие у человека возможности общения с ему подобными не должно доводить его до сумасшествия. В старой тюрьме сидят двадцать четыре арестанта, закованных в тяжелые цепи, все они ждут суда особой комиссии из Хобарт-Тауна. Некоторые из этих бедолаг совершили преступления вскорости после заседания предыдущей комиссии и потому уже просидели в тюрьме около года.
В шесть часов перекличка. Перед перекличкой я прочел молитвы. Меня поразило, что присутствовала только часть арестантов, в то время как другие бродили по двору, свистели, пели и отпускали шуточки. Перекличка – чистый фарс. Она должна проводиться во дворе, после чего арестантам надлежит под надзором пройти в свои бараки. Не тут-то было! Они беспорядочно кинулись в бараки и повалились на койки, кто одетый, кто раздетый. И лишь тогда помощник надзирателя начал перекличку. Если на каждое названное имя кто-то откликнулся надзирателю, считается, что все в порядке. После этого фонарь уносится, но около восьми часов его приносят на несколько минут, когда в барак впускаются арестанты отличного поведения, которым разрешено появляться позже, а затем все остаются предоставленными самим себе до утра. Так как мне слишком известны нравы каторжан, сердце мое сжалось, когда я вообразил себя на месте только что прибывших в это вонючее логово, обреченных страдать здесь с шести часов вечера до самой зари.
15 мая.
Между высокими стенами, примыкающими к арестантским баракам, находится место, называемое Двором Отбросов. Это арестантская столовая. Она покрыта двухскатной крышей, под которой располагаются столы и скамейки. Столовая рассчитана на шестьсот человек, но так как сюда всегда набивается семьсот, то тем, кто послабее, приходится сидеть на земле. Более беспорядочного зрелища, чем это место в обеденные часы, я никогда не видывал. Рядом помещаются кухни, где люди сами готовят себе пищу. Снаружи у кухонной двери лежит топливо, костры разводят на земле где попало. Арестанты рассаживаются вокруг них, жарят свои куски свинины, выпекают маисовые лепешки, болтают, курят. Двор Отбросов – своего рода Эльзас,[19]19
Эльзасом в XVI–XVII ее. на воровском жаргоне назывался квартал в Лондоне, где находились воровские притоны.
[Закрыть] где находят убежище преследуемые преступники. Не думаю, чтобы даже самый смелый констебль решился бы заглянуть сюда, чтобы отыскать кого-либо среди семисот человек. Если бы он и вошел сюда, живым бы ему не выбраться.
16 мая.
У меня состоялся разговор с помощником надзирателя по имени Хэнки. Он сообщил мне, что здесь отбывают свой срок около сорока самых злостных преступников, которые составляют так называемое «Кольцо». Члены этого «Кольца» связаны клятвой поддерживать друг друга и мстить за своих товарищей, подвергшихся наказанию. Хэнки привел два случая, когда арестанты, прибывшие из Англии, отказались участвовать в преступлении, задуманном «Кольцом», и донесли об этом коменданту. Наутро их нашли задушенными на своих койках. Провели расследование, но никто из девяноста человек этой камеры не сказал ни слова.
Я страшусь своей миссии. Смогу ли я проповедовать нравственность и благочестие таким людям? Удастся ли мне спасти хотя бы наименее ожесточенных?
17 мая.
Сегодня я побывал в камерах и вернулся в отчаянии. Положение намного хуже, чем я предполагал. Оно не поддается никакому описанию. Прибывшие из Англии арестанты – истории некоторых весьма трогательны – подвергаются оскорблениям и насмешкам со стороны закоренелых преступников, являющихся отребьем Порт-Артура и острова Какаду. Они шутя совершают самые гнусные злодеяния. Среди арестантов есть и такие, которые в открытую поносят начальство, сквернословят и устраивают такое, рядом с чем и Бедлам показался бы тихим местечком.
Здесь есть и арестанты, которые убивали своих товарищей и еще похваляются этим. И с ними вместе помещают английского батрака, взбунтовавшегося рабочего или какую-нибудь жертву лжесвидетельства или судебной ошибки. Здесь же китайцы из Гонконга, аборигены из Новой Голландии, чернокожие жители Вест-Индии и Малайи, греки, кафры, дезертиры из армии, умственно неполноценные люди, сумасшедшие, свинокрады и мелкие карманники. Кажется, что это страшное место вобрало в себя все, что ни есть самого уродливого и омерзительного в человеческой природе. Царящие здесь разнузданность, непокорность, грязь и отчаяние приводят на ум общепринятые представления об аде.
21 мая.
Сегодня я официально приступил к отправлению своих обязанностей религиозного наставника в колонии.
Утром произошел случай, раскрывший мне опасную сущность «Кольца». Я сопровождал мистера Паунса во Двор Отбросов; войдя туда, мы заметили в толпе, окружавшей кухню, человека, который при виде нас нарочно закурил. Старший констебль острова – мой старый приятель Троук из Порт-Артура, – заметив, что это привлекло внимание Паунса, указал на этого человека своему помощнику. Помощник, Джекоб Гимблет, приблизился к курящему и попросил его отдать трубку. Арестант засунул руки в карманы и с презрительной миной отошел к тому углу, где собиралось «Кольцо».
– Уведите негодяя в тюрьму! – крикнул Троук.
Никто не двинулся с места, а человек, стоящий у ворот, ведущих через плотницкую мастерскую к баракам, посоветовал нам удалиться, так как арестанты нипочем не позволят увести курильщика. Однако Паунс, проявив неожиданную для меня решимость, настоял на том, чтобы столь дерзкое нарушение правил не осталось безнаказанным. Троук по его требованию протиснулся сквозь толпу и направился к месту, где укрылся нарушитель.
Двор жужжал, как потревоженный улей, и я было подумал, что сейчас все на нас кинутся. Но вскорости появился арестант, не конвоируемый, а, скорее, сопровождаемый старшим констеблем острова. Он приблизился к незадачливому помощнику констебля, стоявшему рядом со мной, и спросил:
– За что вы приказали отправить меня в тюрьму?
Помощник что-то ответил и посоветовал ему спокойно следовать куда приказано, как вдруг арестант поднял кулак и одним ударом свалил его на землю.
– Уходите, джентльмены, – сказал Троук. – Они уже вынимают ножи.
Мы направились к воротам, а толпа прихлынула, как море, окружив двух констеблей. Я опасался убийства, но через несколько минут из толпы вышли Троук и Гимблет, достаточно запыленные, но невредимые, а между ними шел провинившийся. Проходя мимо меня, он с мрачным видом поднял руку, то ли для того, чтобы поправить свою соломенную шляпу, то ли чтобы запоздало принести извинения. Я никогда не был свидетелем более нарочитого, ничем не вызванного нарушения порядка. У «старых псов», как называют бывалых каторжников, вошло в привычку ругательски ругать начальство, что обычно пропускается начальством мимо ушей, но я никогда раньше не видел, чтобы человек ни с того ни с сего ударил констебля. Думаю, что он это сделал из чистого бахвальства. Троук назвал мне этого человека – Руфус Доуз, добавив, что он главарь «Кольца» и считается самым неисправимым арестантом на острове. Чтобы призвать его к порядку, Троук должен был прибегнуть к его языку, но в присутствии полномочного представителя его превосходительства он не осмелился это сделать.
Арестант оказался тем самым человеком, которого я обидел в Порт-Артуре.
Семь лет «строгого режима», по-видимому, не исправили его характер. Он «вечник»—и обречен до конца своих дней прозябать в этом месте! Троук говорит, что он был грозой Порт-Артура и что его прислали сюда после «чистки» преступников. Он находится здесь уже четыре года. Несчастный!
24 мая.
После молитвы я навестил Доуза. Он заключен в старую тюрьму, в одну камеру с семью арестантами. По моей просьбе он вышел и встал, прислонясь к дверному косяку. Он очень изменился с тех пор, как я его видел. Семь лет назад это был крепкий, прямой, красивый мужчина. Теперь же он превратился в мрачного, угрюмого, ссутулившегося бедолагу. У него седые волосы, хотя ему не более сорока лет, его фигура утратила пропорциональность частей, которая некогда делала его стройным и подвижным. Его лицо тоже стало похожим на лица других арестантов – а они все безобразно похожи друг на друга! – и если бы не черные глаза и особая манера сжимать губы, я не узнал бы его. Насколько же порок, вошедший в привычку, и преступная среда огрубляют «образ и подобие божье»! Я говорил очень мало, так как другие арестанты прислушивались, как мне показалось, им не терпелось стать свидетелями моего смущения. Очевидно, Руфус Доуз привык отвечать дерзостью на поучения моего предшественника. Я беседовал с ним всего лишь несколько минут, сказав, как глупо сопротивляться власти, которая сильнее его. Он не отвечал, и только когда я напомнил ему о нашей давней встрече, он выказал подобие чувства, – передернул плечом не то от боли, не то гневно, и, кажется, хотел что-то сказать, но, бросив взгляд на собравшихся в углу, снова погрузился в молчание. Мне надо во что бы то ни стало побеседовать с ним наедине. Ничего не добьешься от человека, постоянно запертого с семью другими, если те дьяволы почище его самого.
Я послал за Хэнки, чтобы расспросить его о состоянии камер. Он ответил, что тюрьма забита сверх меры. «Одиночное заключение» – фикция. Шесть человек, приговоренных к одиночному заключению, сидят в маленькой клетушке. Клетушка зовется «женским монастырем». Когда я вошел туда, все шесть человек лежали обнаженные до пояса, пот ручьями катился по их нагим телам. Противно даже писать о подобных вещах.
26 июня.
Паунс отплыл на «Леди Франклин» в Хобарт-Таун; носятся слухи, что нам пришлют нового коменданта. Капитаном на «Леди Франклин» служит старик Блант, протеже Фрера, к которому я проникся необъяснимой антипатией.
Сегодня утром видел Руфуса Доуза. Он по-прежнему мрачен и хмур. Отношение к нему прескверное. Он то и дело получает наказания. Я узнал, что он и еще другой арестант, Иствуд, по кличке Джекки-Джекки, кичатся тем, что являются вожаками «Кольца», и не скрывают, что жизнь им опротивела. Может ли быть, что незаслуженная порка, которой подвергли его в Порт-Артуре, вкупе с другими бесчисленными издевательствами, искалечила его душу? Вполне возможно.
О, Джеймс Норт, вспомни о своем собственном преступлении и моли небо, чтобы оно помогло тебе спасти хотя бы одну заблудшую душу, чтобы ты смог оправдаться в день Страшного суда!
30 июня.
Сегодня после полудня я решил отдохнуть и пошел прогуляться к горе Маунт-Пит. Остров лежал у моих ног, – и как об этом сказал любимый поэт миссис Фрер: «Словно дивный остров рая в синеве лежит, сияя». У Софокла в «Филоктете» тоже есть что-то похожее, но я не могу этого припомнить. Кстати, я измерил одну сосну – двадцать три фута в обхвате! Я шел вдоль небольшого ручья, бегущего с гор, пробивающего свой извилистый путь сквозь густые заросли ползучих цветущих растений. Ручеек достигает прелестной долины, окруженной высокими деревьями, ветви которых оплетают пышные виноградные лозы, образуя зеленый свод. Здесь же развалины старой хижины, в которой некогда обитали первые поселенцы. Лимоны, инжир и гуавы стоят сплошной стеной, а кустарники и тростники перевиты вьюнками с их пурпурными и малиновыми цветами.
Я присел там покурить. Прежний обитатель этих комнат, очевидно, читал по-французски, так как в поисках книги, – а я никогда не хожу на прогулку без книги, – я нашел томик Бальзака и захватил его с собой. Это оказались сочинения из «Сцен частной жизни», и я наткнулся на рассказ «Мнимая любовница». Реально представляя Париж, созданный его воображением, где Маркас выступает политиком, Нусинген – банкиром, Гобсек – ростовщиком, а Вотрен – кандидатом на ссылку в местечко, подобное этому, Бальзак знакомит меня с неким поляком по имени Паз, который, будучи влюбленным в жену своего друга, отдает себя безраздельно заботам о ней и ее счастье, а также о благополучии ее супруга. А супруг – игрок и мот. Паз уверяет женщину в том, что в их домашних финансовых затруднениях повинен не муж ее, а он, Паз, который якобы вымогал у ее мужа деньги. Однако она ему не верит, и Паз, чтобы рассеять все сомнения, прикидывается влюбленным в цирковую наездницу. Наконец жена начинает просить обожаемого супруга:
– Избавься от своего неуемного друга! Гони его прочь! Он мот, игрок и пьяница!
В конце концов Паз умирает, и лишь после его смерти дама узнает истинную ему цену. История эта плохо кончается.
Бальзак был слишком большим художником, чтобы позволить себе завершить ее счастливым финалом. В реальной жизни занавес никогда не опускается на счастливом исходе драмы. Игра продолжается вечно.
Я думал об этом рассказе весь вечер. Человек, который любит жену своего друга и жертвует собой во имя ее счастья, скрывая от нее сумасбродства мужа! Разумеется, никто, кроме Бальзака, не набрел бы на такой сюжет. «Человек, который возлюбил жену ближнего своего»… О, Асмодей, я умолкаю! Я так давно не беседовал с тобой, что краснею от робости и не могу признаться во всем, что таится в моем сердце. И никогда не признаюсь в этом. Стало быть, на сегодня довольно.