Текст книги "Осужден пожизненно"
Автор книги: Маркус Кларк
Жанр:
Прочие приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)
В восемь часов следующего утра «Красотка Мэри» на всех парусах вышла в открытое море. Рыбная ловля шкипера закончилась. Он подобрал потерпевшего крушение моряка, который с рассветом был доставлен на борт и уже завтракал в каюте. Матросы подмигивали друг другу, когда отощавший моряк, одетый в отличный костюм, не пострадавший во время катастрофы, поднимался по боковому трапу. Но никто из них не посмел опровергать заявление шкипера.
– Куда мы направляемся? – спросил Джон Рекс, с огромным наслаждением затягиваясь из трубки Стэплса. – Я всецело в ваших руках, почтенный Блант!
– У меня приказ крейсировать в китобойных районах, пока не встречу моего товарища и не возьму его на борт, – угрюмо ответил Блант. – Корабль отвезет вас обратно в Сидней. У меня провианта на двенадцать месяцев.
– Ну и отлично! – воскликнул Рекс, хлопнув своего спасителя по спине. – Мне так или иначе надо попасть в Сидней, и так как филистимляне посрамлены, я могу, с тем же успехом, до скончания веков оставаться в Иерихоне. Не удивляйтесь моему знанию Священного писания, мистер Стэплс, – добавил он, наслаждаясь комфортом и чувствуя себя в безопасности среди подкупленных Сарой друзей. – Уверяю вас, что я получил наилучшее религиозное воспитание, и благодаря моему достойному пастору и учителю я имею сейчас приятную возможность спокойно курить ваш препротивный табак!
Глава 56
ДОЛИНА СМЕРТНЫХ ТЕНЕЙ
Только когда они успели добраться до безопасного места, беглецы обнаружили потерю еще одного товарища. Они остановились на берегу бухты, чтобы выжать и подсушить свою мокрую одежду, когда Габбет, пересчитав оставшихся в живых, недосчитался загребного.
– А где Кокс?
– Этот дурень упал за борт, – коротко ответил Ворон, – у него в черепушке никогда не хватало ума, чтобы удержать ее на плечах.
Габбет нахмурился.
– Вот уже троих нет, – сказал он таким тоном, будто ему нанесли личное оскорбление.
Они собрали все имеющиеся средства защиты. У Сандерса и Гринхилла оказались ножи. Габбет все еще держал за поясом топор. Ворон бросил свой мушкет на перешейке, Боденхэм и Корнелиус были безоружны.
– Давайте посмотрим наши запасы, – предложил Ворон.
В единственном мешке с провизией лежал кусок солонины, два каравая хлеба и немного сырого картофеля. Провиант на сигнальной станции был довольно скуден.
– Этого нам не хватит, – уныло заметил Ворон. – А как по-твоему, Габбет?
– Должно хватить, – беззаботно отозвался Верзила. Осмотрев провиант, все шестеро пошли по берегу и сделали привал под укрытием скалы. Боденхэм хотел разжечь костер, но Ветч – он, с молчаливого согласия, был избран вожаком – запретил это, так как огонь мог их выдать.
– Пусть думают, что мы утонули, тогда уж они не станут нас больше искать, – сказал он.
Так они провели эту первую ночь – без огня, сбившись в тесную кучку.
Утро наступило ясное и светлое, и, впервые за десять лет почувствовав себя на свободе, они поняли, что их мучения только начались.
– Куда нам идти? Что будем делать? – спросил Боденхэм, окидывая взглядом колючие заросли, простирающиеся до пустынного моря. – Габбет, ты убегал раньше, – скажи, что делать?
– Отыщем какую-нибудь лачугу поселенца, поживимся его запасами и, быть может, одеждой, – ответил Габбет. – Пойдем вдоль берега.
– Берегом опасно, – сказал осторожный Ворон. – Уж лучше перемахнуть через те песчаные холмы, а там скрываться в зарослях. Наверняка у них на перешейке есть подзорная труба, и нас тут же приметят.
– И то верно, – отозвался Боденхэм. – До них рукой подать. Я мог бы камень пульнуть в их караулку. Прощай, проклятущее местечко, – добавил он, злобно погрозив кулаком тюрьме. – Теперь уж не увидимся до самого Судного дня!
Ворон разделил провизию; беглецы брели весь день через колючие заросли, разрывая в клочья одежду, царапая руки в кровь, стирая ноги. Они падали от усталости. Убедившись, что за ними погони нет, они развели костер и уснули.
На второй день они дошли до песчаной косы, выступавшей в море, и поняли, что забрели слишком далеко на восток, и теперь надо берегом возвращаться обратно к перешейку у Восточной бухты. Пришлось снова тащиться через заросли. Ночью они доели последние крохи хлеба.
На третий день в полдень, после трудного перехода, они подошли к высокому холму, именуемому теперь Коллинз Маунт, и увидели перед собой верхнее кольцо серьги – Восточную бухту. Справа от них были скалы, а в голубой дали виднелся всем ненавистный остров Марии.
– Надо идти к востоку, – сказал Гринхилл. – а иначе попадем к поселенцам, они нас задержат.
Пройдя перешеек, они углубились в заросли и, затянув потуже пояса, сделали привал у ближних холмов.
Четвертый день ознаменовался болезнью Боденхэма, который был плохим ходоком и, отставая, задерживал всех частыми окликами. Габбет пригрозил ему, что, если он будет мешкать, его ожидают напасти намного страшнее стертых ног. По счастью, в этот вечер Гринхилл увидел хижину какого-то поселенца; не доверяя дружелюбию ее хозяина, они дождались утра, когда тот ушел, и послали Ветча. Ветч, который втайне радовался тому, что благодаря его совету все они избежали кровопролития, вернулся, согнувшись под тяжестью мешка с мукой.
– Возьми-ка ты лучше муку и неси ее, – сказал он Габбету. – А топор отдай мне.
Габбет, смерив взглядом его тщедушную фигуру, муку все же взял, но топор отдал своему дружку Сандерсу. В этот день они осторожно пробирались между морем и холмами и сделали привал у ручья. После долгих поисков Ветчу удалось собрать пригоршню ягод. Половина горсти была съедена сразу, вторая оставлена впрок.
На следующий день они подошли к морю, и, по мере того как они двигались к северу, остров Марии исчезал из виду, а с ним и опасность быть замеченными в подзорную трубу. Вечером, разделившись на две партии, они добрались до привала. В перерывах между голодными спазмами каждый думал: неужели мое лицо так же ужасно, как у остальных, а глаза так же налиты кровью?
На седьмой день Боденхэм отказался идти – так сильно у него болели ноги, и Гринхилл, с жадностью взглянув на ягоды, посоветовал ему отстать. Тот был очень слаб и потому доверился словам товарища, к полудню следующего дня отстав от группы. Заметив его отсутствие, Габбет отправился на поиски и появился через час, толкая перед собой несчастного ударами и пинками, как овцу, загоняемую в овчарню. Гринхилл пробурчал что-то о лишнем рте, но Верзила бросил на него такой устрашающий взгляд, что тот замолчал. Ворон вспомнил, что Гринхилл уже сопровождал Габбета в прежнем побеге, и почувствовал себя не в своей тарелке. Он намекнул о своих сомнениях Сандерсу, но тот только рассмеялся. Было очевидно, что между тремя существует какое-то соглашение.
Был девятый день их свободы; солнце, поднявшись над песчаными дюнами, поросшими колючим кустарником, озарило шестерых изголодавшихся людей, проклинающих бога и все же боящихся смерти. Вокруг них простирался бесплодный, лишенный тени, бесприютный буш. Над ними нависало безжалостное небо. Вдалеке синело равнодушное море. Должно было произойти нечто страшное. Эта серая пустыня и серое небо словно таили в себе чудовищные тайны.
Ветч предположил, что Устричная бухта находится недалеко, к востоку от них, – линия побережья очень обманчива, – и, хотя это отклоняло их от курса, они решили двинуться в этом направлении. Проковыляв миль пять, к бухте они не приблизились и, полумертвые от голода и усталости, в отчаянии опустились на землю. Ворону показалось, что глаза Габбета сверкают совсем по-волчьи. А Гринхилл во время какого-то невеселого разговора вдруг сказал:
– Я так слаб, что мог бы съесть кусочек человечьего мяса.
На десятый день Боденхэм опять отказался сдвинуться с места, и другие, тоже едва державшиеся на ногах, сели в кружок вокруг него. Гринхилл, глядя на распростертого товарища, медленно произнес:
– Я уже видел, ребята, это и вкусом оно напоминает свинину.
Услышав, как его одичавший товарищ выразил то, о чем втайне думали все, Ворон закричал:
– Это же убийство! Да и кто будет это есть?
– Не беспокойся! – с усмешкой ответил Габбет. – Только мы все должны приложить к этому руку.
Габбет, Сандерс и Гринхилл отошли в сторонку; затем Сандерс, подойдя к Ворону, сказал:
– Он засекал людей до смерти. Теперь пусть получает.
– Ну так и Габбет тоже порол! – содрогнувшись, возразил Ворон.
– Да, но у Боденхэма ноги больные, – пояснил Сандерс, – а бросать его просто так глупо.
Около трех часов утра Ворон услышал, как кто-то крикнул: «Господи!» – и проснулся в холодном поту.
Той ночью до мяса никто, кроме Габбета и Гринхилла, не дотронулся, но эти двое развели костер, бросили на горящие угли какие-то страшные куски и съели их, не дав им даже поджариться. Утром обезображенный труп был поделен между всеми.
В этот день шли молча, и на полуденном привале Корнелиус взялся нести котелок, сказав, что после обеда он почувствовал прилив сил. Ветч дал ему котелок, и через полчаса после этого Корнелиус исчез. Габбет и Гринхилл отправились его искать, но вернулись ни с чем, проклиная все на свете.
– Сдохнет, как собака, в зарослях, – сказал Гринхилл.
Но проницательный Ворон понял, что Корнелиус просто предпочел такую смерть той, что была ему уготована позже.
Двенадцатое утро было сырым и туманным; Ветч, видя, что провиант истощился, стремился ободрить людей, рассказывая истории о людях, которым удалось выйти из более опасных положений. Он понимал, что он самый слабый из всех оставшихся, и не без мрачного юмора находил утешение в том, что он и самый худой.
В полдень они подошли к речонке и до ночи искали брод, но их поиски не увенчались успехом. На следующий день Габбет и Ворон переплыли речонку, и Ворон велел Габбету срубить длинное молодое деревце и перебросить его через речонку, чтобы и остальные, ухватившись за него, могли переправиться на другой берег.
– Без меня вам бы туго пришлось, – сказал Ворон с мрачной ухмылкой.
Теперь им нечем было развести огонь, так как во время переправы у Гринхилла отсырело огниво. Верзила Габбет злобно помахивал топором, чтобы согреться, а Ворон, улучив момент, шепнул Габбету, что Гринхилл – крупный мужчина.
На четырнадцатый день беглецы уже и ползти не могли. Теперь самым слабым оказался Гринхилл. Увидев, что Габбет и Сандерс отошли в сторону и стали о чем-то шептаться, Гринхилл подполз к Ворону и жалобно проскулил:
– Ради всего святого, Джемми, не давай им рубить меня!
– Ничем не могу тебе помочь, – ответил Ворон, в страхе озираясь. – Вспомни беднягу Боденхэма.
– Но он-то был невиновен. А я… Если они убьют меня, я попаду в ад – на мне кровь Тома Боденхэма.
Он стал кататься по земле, охваченный безысходным ужасом. Габбет велел Ветчу собрать дров для костра. Уходя, Ветч видел, как Гринхилл цеплялся за худые колени Габбета, а Сандерс крикнул ему вслед:
– Сейчас услышишь, Джем! Впечатлительный Ворон заткнул уши, и все же он услышал глухой удар и стон. А когда он вернулся, Габбет уже надевал башмаки убитого, которые были лучше его собственных.
– Останемся здесь на денек, отдохнем, – сказал он. – Теперь у нас есть провиант.
Прошло еще два дня, и трое беглецов снова отправились в путь, с подозрением поглядывая друг на друга. На третий день, шестнадцатый с начала их рокового путешествия, оставшиеся части трупа уже оказались непригодными для еды. И каждый смотрел на заострившиеся от голода лица товарищей и думал: «Кто следующий?»
– Мы должны умереть все вместе, – быстро сказал Сандерс, – прежде чем случится еще одно мокрое дельце.
Ворон оценил ужасную ситуацию и, когда Верзила не мог их слышать, сказал Сандерсу:
– Пойдем с тобой вместе, уйдем от него. Ты видишь, что за человек этот Габбет. Когда он захочет есть, он убьет родного отца. Они направились в заросли, но Верзила обернулся и кинулся за ними. Ворон увернулся в сторону, а Габбет стукнул Сандерса топором по лбу. Удар был не очень сильным.
– На помощь, Джем! На помощь! – крикнул Сандерс и, напрягая все свои силы, выхватил топор из рук Габбета и швырнул его Ворону.
– Держи топор, Джемми! – крикнул он. – Довольно убийств!
И трое продолжали свой путь сквозь цепкий кустарник, а когда стемнело, Ворон подозвал к себе Габбета, и голос его звучал как-то странно:
– Пусть он умрет.
– Он или ты, – засмеялся Габбет. – Отдай топор.
– Не дам! – сказал Ворон, и на осунувшемся хитром лице появилось выражение непреклонной решимости. – Топор останется у меня. Отойди! Ты будешь его держать, а я уж прикончу.
Видя, что они приближаются, Сандерс понял, что ему пришел конец, и стал умолять их дать ему полчаса, чтобы помолиться.
Они вняли его просьбе; несчастный опустился на колени и, как ребенок, сложил руки. Его широкое глупое лицо дергалось от обуревавших его чувств. Толстые потрескавшиеся губы страдальчески шевелились. Он качал головой из стороны в сторону, но мысли его, затравленные страхом, путались.
– Я не могу вспомнить слова молитвы, Джем!
– И не надо, – проворчал Ворон и взмахнул топором. – Не умирать же нам с голоду из-за тебя!
Прошло еще четыре дня, и двое оставшихся в живых участника этой ужасной эпопеи стали следить друг за другом. Верзила с глазами, горящими ненавистью и голодом, словно часовой на посту, следил за Ветчем, а тот, наслаждаясь своим умственным превосходством, стискивал в руках роковой топор. Уже два дня они молчали. Два дня каждый обещал себе, что, как только другой уснет, он будет убит. Ворон понял дьявольский план Габбета, завлекшего в ловушку пятерых, чья смерть должна была помочь ему выжить, и был настороже. Габбет жаждал выхватить топор у попутчика, раз и навсегда покончить с ним счеты. Днем они шли вместе, выискивая поводы, чтобы оказаться за спиной у другого. Ночью притворялись дремлющими, но каждый, приподняв голову, встречал пристальный, бессонный взгляд товарища. Ворон чувствовал, что силы изменяют ему и мозг одолевает страшная усталость. Бормочущий, жестикулирующий, пускающий слюни Верзила был на грани безумия, – удастся ли ему найти удобную минуту, броситься на Ворона, и, выхватив запятнанный кровью топор, нанести ему смертельный удар? Или он заснет и сам станет жертвой? Бедняга Ворон! Бессонница – ужасная привилегия сумасшедших!
На пятый день Ворон подполз к дереву, снял с себя пояс и сделал петлю. Он повесится! Он забросил конец пояса на сучок, но прирожденная трусость заставила его остановиться. Габбет приблизился. Ворон попытался скрыться в зарослях. Напрасно: ненасытный Верзила, беснующийся от голода и охваченный безумием, не спускал глаз с хитрого соперника. Ворон хотел побежать, но колени его подкосились. Топор, на котором было столько крови, казался ему тяжелым, как свинец. Он бросит его! Нет, он не смеет! Опять наступает ночь. Он должен отдохнуть, или он сойдет с ума. Ноги отказываются ему повиноваться. Веки слипаются. Он спит на ходу. Не приснились ли ему все эти ужасы? Где он – в Порт-Артуре? Или он проснется на койке в ночлежке, где спал мальчиком? Что это – шериф идет будить его, чтобы вернуть к мучительной жизни? Нет, еще рано – конечно, еще слишком рано. Он спит, а Верзила, неловко ступая на цыпочках, подходит к нему и с дикой радостью выхватывает спрятанный топор.
На северо-восточном побережье Земли Ван-Димена есть место, названное мысом Святой Елены. Какой-то шкипер, нуждавшийся в пресной воде, высадился там со своей командой и на берегу ручья увидел истощенного человека в желтых, запятнанных кровью лохмотьях, несшего на спине топор и узел. Когда матросы приблизились, он сделал им знак подойти и, развязав свой узел с большой церемонностью предложил поделиться с ними его содержимым. Придя в ужас от того, что показал им сумасшедший, они схватили его и связали. В Хобарт-Тауне он был опознан как один оставшийся в живых из девяти каторжан, бежавших из «естественной тюрьмы» полковника Артура.
Книга четвертая
НА ОСТРОВЕ НОРФОЛК. 1846
Глава 57
ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖЕЙМСА НОРТА
Батхерст, 11 февраля 1846 г.
Перелистывая страницы моего дневника, чтобы записать в нем счастливый случай, только что произошедший со мною, я поразился, до какой степени одинокой была моя жизнь за последние семь лет.
Возможно ли, чтоб мне, Джеймсу Норту, любимцу всего колледжа, поэту, обладателю наград и прочее, была бы по нраву жизнь в этой унылой дыре, где я, подобно животному, только ем и пью, зная, что завтра все равно умирать? Да, так оно и было. Мой мир, мир, с которым когда-то я связывал столько мечтаний оказался вот здесь. Моя слава, которая, казалось, должна была долететь до края земли, дошла только до ближайших каторжных поселений. Мои друзья овцеводы считают меня «добрым проповедником» – спасибо и на том.
И все же теперь, когда мне предстоит уехать отсюда, я должен признаться, что эта уединенная жизнь не лишена была своей прелести. Со мной были мои книги и мои мысли, хотя последние оказывались иногда мрачными собеседниками. Я боролся со своим привычным грехом, и зачастую не без успеха. Какой грустный вывод. «Зачастую» – «Но все же» – эти слова подобны мрачному тюремщику, который выпускает на свободу опасного преступника. Однако я дал клятву, что в своем дневнике не буду себя обманывать, и я ее сдержу Никаких недомолвок, никакого снисхождения к моим грехам. Этот дневник – мой исповедник, и перед ним я обнажаю свою душу.
Удивительно, какое наслаждение я испытываю, записывая здесь черным по белому свои душевные муки и тайные желания, о которых не решаюсь говорить. Очевидно, по той же причине убийцы исповедуются своим собакам и кошкам, а люди, чью душу гнетет какая-то тяжесть, думают вслух. По этой же причине царица, жена Мидаса, могла только шепотом доверить тростникам тайну об уродстве своего мужа. Для всех окружающих – я служитель господа, набожный, серьезный и мягкий в обращении. А в душе – кто я? Подлый, трусливый, слабовольный грешник, каким меня знает мой дневник… Бесенок! Я готов разорвать тебя на клочки!.. И когда-нибудь я изничтожу тебя! А пока я буду держать тебя взаперти, чтобы ты не выдал моих тайн. О нет, старый друг, добрый мой товарищ, прости меня, прости! Ты для меня и жена, и духовник. Я поверяю твоим холодным синеватым страницам – за сколько бишь я купил тебя в Параматте, негодник? – все происшедшее со мною, томления и укоры совести, которые я не доверил бы ничьим ушам, даже если бы нашел человека, столь же верного, как ты. Говорят, что ни один человек не осмелится записывать все свои мысли и поступки; они испепелили бы бумагу. Но твои страницы ровны и гладки, толстый негодник! Наши соседи католики хорошо знают человеческую природу. Человеку необходимо исповедоваться. Читаешь о преступниках, которые годами носили в душе своей тайны, но, не выдержав, наконец выбалтывали их. Я, заточенный здесь, без друзей, без сочувствия, без писем, не могу замкнуть свою душу и без конца ворошить свои мысли. Они рвутся наружу, и поэтому я прошепчу их тебе:
Кто же это? Совесть? У каждого человека своя совесть. Мой друг, зубастый, словно акула, людоед, которого Стэплс привез на своем китобойном судне в Сидней, наверное, почувствовал бы сильные угрызения совести, если бы отказался от участия в пиршествах., освященных обычаями его предков. Искра божия? На разве не учит наша доктрина, что божество восседает в небесных далях среди ангельских песнопений, предоставив бедному человечеству искупить его проклятие? Но я не верю в это, хотя это и проповедую. Кто-то должен нести утешение несчастному человечеству. У духовенства своя «святая ложь». Христос говорит притчами. Так, может быть, это разум, видящий, как плохо согласуются наши действия и наши устремления? Разве тот дьявольский разум, что глумится над нашими слабостями, не есть порождение нашего мозга? Или это безумие? Пожалуй, ибо мало кто не становится безумным, хотя бы на один час из двенадцати часов бдения. Если считать безумием несовпадение вашего мнения о самых простых вещах с мнением большинства людей, то либо я безумен, либо слишком мудр. И вывести окончательное заключение невозможно. Джеймс Норт, вспомни свою беспутную молодость, свое грехопадение и свое очищение, вернись на землю. Обстоятельства сделали тебя таким, какой ты есть, и они решат твою судьбу без твоего вмешательства. Какая удобная теория!
Но если истолковать мой бред именно таким образом и предположить, что человек – раб обстоятельств (мнение, с которым я готов согласиться, хотя и не желаю в этом признаться), так что же вызвало к жизни те силы, которые помогли Джеймсу Норту достойно выполнять свой пасторский долг?
Хобарт-Таун, 12 января.
«Дорогой Норт!
Весьма рад сообщить вам, что, если вам будет угодно, вы можете получить место протестантского капеллана на острове Норфолк. Власти как будто не поладили с тамошним капелланом, и когда у меня спросили совета, я тотчас же рекомендовал вас на эту должность. Жалованье невелико, но у вас будет дом и все, что положено. Место это, несомненно, лучше Батхерста и считается беспроигрышным билетом в нашей клерикальной лотерее.
Они собираются провести расследование всех местных дел. Бедный старый Пратт; он, как вы знаете, отправился туда по настойчивой просьбе администрации. Судя по всему, он был слишком снисходителен к преступникам, и, как нам сообщили, дела на острове находятся в запущенном состоянии. Сэр Эрдли подыскивает строгого начальника, который бы держал колонию в ежовых рукавицах.
Но пока место капеллана остается вакантным, и я подумал о вас».
Я должен поразмыслить над этим лестным предложением.
19 февраля.
Я даю согласие. Возможно, что моя пасторская деятельность среди этих несчастных и станет моим искуплением. Власти еще обо мне услышат, хотя следствие но тому делу в Порт-Артуре и было прекращено. Кстати, появился фараон, который не знает Иосифа.[14]14
Иосиф (библ.) был продан в рабство, в Египет. Фараон сделал его своим советчиком.
[Закрыть] Совершенно ясно, что назойливый пастор, писавший жалобы о том, что людей там запарывают до смерти, теперь забыт, как забыты и те несчастные! Как много призраков витает над мрачным безлюдьем этого пустынного побережья! Бедный Берджес ушел путем всякой плоти. Интересно, посещает ли его дух те места, где он совершил столько злодеяний? Я написал «бедный Берджес».
Странно, как мы жалеем человека, ушедшего из этой жизни. Чувство вражды исчезает, когда полученные раны становятся лишь воспоминанием. Если бы человек нанес рану мне, сам факт, что он жив, явился бы достаточным основанием для моей ненависти к нему. Если бы я нанес рану ему, я возненавидел бы его еще больше. Быть может, потому я временами так сильно ненавижу себя как своего самого злейшего врага, которому я нанес незаживающую рану. Есть такие насилия над собственной природой, которые нельзя прощать! Не Тацит ли сказал: «Ненависть к самым близким не стареет». Но я снова отклоняюсь от главного.
27 февраля, 11.30 вечера.
Ферма «Девяти ручьев». Я люблю точность в именах, датах и т. п. Точность – это добродетель. Значит, буду как можно более точным. Ферма находится в девяти милях от Батхерста. На ней около четырех тысяч голов скота. Люди живут в довольстве, но без изысканности. Еды, выпивки и чтива всегда достаточно. Фамилия хозяйки – Карр. Это хорошо сохранившаяся женщина лет тридцати пяти, и умная – но не в возвышенном, а в самом житейском смысле этого слова. Однако мне не хотелось бы быть ее мужем. Женщинам такой ум, как у нее, ни к чему, конечно, если они хотят быть женщинами, а не похотливыми чудовищами. Миссис Карр отнюдь не леди, хотя могла бы ею быть. По-моему, она нехороший человек. Возможно, она еще раньше владела факторией. Эту женщину окружает какая-то тайна, так как мне говорили, что раньше она называлась миссис Пэрфой и была вдовой капитана китобойного судна, затем вышла замуж за одного из приписанных к ней слуг, который бросил ее через пять лет, тотчас после того, как получил свободу. Несколько слов, сказанных ею за обедом, заставили меня задуматься. Она получила какие-то английские газеты и, объясняя, почему она так озабочена, сердито сказала: «Мне кажется, я кое-что узнала о своем муже». Не хотел бы я оказаться на месте Карра, если она действительно что-то о нем узнала! Думаю, что она не из тех, кто спокойно сносит обиды. Но, в конце концов, какое мне до этого дело? За обедом меня уговорили выпить вина больше, чем следовало. Исповедник, ты слышишь меня? Но я не позволю себе преступить черту. Ты усмехаешься, мой толстый приятель! Я тоже, но завтра меня загрызет совесть.
3 марта.
Сейчас я в местечке Джеррилэнг, у меня болит голова и ноет сердце. Тот, кто освобождает себя от уз разума, тот предается всяческим искушениям.
20 марта.
Сидней. Заходил к капитану Фреру. Семнадцать дней я не раскрывал тебя, мой любимый и ненавистный спутник. Я совсем было решил никогда больше не открывать тебя! Перечитывать – это значит вспоминать все, что так хочется забыть, но не читать тебя – значит забыть все то, о чем я обязан помнить за все грехи свои.
Последнюю неделю я стал совсем другим человеком. Я уже не такой угрюмый, разочарованный и едкий, я стал добродушным и вполне поладил с судьбой. Странно, что волею случая мне пришлось провести неделю под одной крышей с тем существом, чей светлый образ меня так долго преследовал. Встреча на улице, знакомство, приглашение – и дело сделано.
Странная вещь эти случайности, от которых зависит наша судьба. Я не думал, что когда-нибудь увижу вновь это юное, веселое лицо, к которому я почувствовал такое необъяснимое влечение – но оно опять каждый день улыбается мне! Капитан Фрер должен быть счастлив. Но в этом доме есть какая-то мрачная тайна. Лицо молодой женщины, по натуре такой любящей и жизнерадостной, дважды за сегодняшний день омрачалось облачком печали. Он выглядит человеком решительным и грубым, этот образцовый тюремный надзиратель. Его арестанты, несчастные люди, несомненно, чувствуют его тяжелую руку. Не подходит он вам, крошка Сильвия, с вашим оригинальным умом и причудливой красотой, – и вместе с тем это был брак по любви.
21 марта.
С тех пор, как я здесь, каждый вечер читаю молитвы в семейном кругу – моя черная пасторская сутана и белый воротничок дают мне на это право, но каждый раз, произнося слова молитвы, я чувствую себя виноватым. Я все думаю, что сказала бы эта маленькая леди с таким набожным взглядом, узнав о том, что я несчастный лицемер, проповедующий то, чего не соблюдаю, и призывающий других верить в чудеса, в которые не верю сам? Я – трус, потому что не снимаю маску святоши и не показываю скрытое под ней лицо вольнодумца. И все же, разве я трус? Я убеждаю себя, что молчу только во имя славы божьей. Если вдруг узнают, что пастор – отступник, то его разоблачение принесет больше вреда, чем обман. Представьте себе, к примеру, эту доверчивую женщину. Она бы содрогнулась при одной мысли о таком грехе, хотя грешила не она, а другой человек. «А кто соблазнит одного из малых сих, то лучше ему надеть жернов на шею и броситься в море». Однако правда есть правда, и ее надо говорить – не так ли, мой коварный наставник, напоминающий мне, как часто я лгу? Наверно, у нашего достойного епископа среди его большой армии чернорясников есть и такие, вроде меня, которые не могут заставить свой разум поверить в чудеса, противоречащие опыту всего человечества, законам природы, а также и физики.
22 марта.
В жизни этого далеко не романтического капитана Фрера было немало романтических приключений, о которых он очень любит распространяться. Будто в юности он надеялся получить большое наследство от дяди, который поссорился со своим сыном. Но дядя умер в тот день, когда собирался изменить свое завещание, а сын его исчез, и все считали, что он утонул. Вдова, однако, упорно отказывается верить слухам о гибели молодого человека; имея от наследства пожизненный доход, она никого к нему не подпускает. Вследствие этого мой бедный хозяин был вынужден приехать сюда и довольствоваться своим жалованьем, а три года назад, когда он надеялся, что смерть его тетки даст ему право, как ближайшему родственнику, претендовать хотя бы на часть этого состояния, к ней вернулся ее давно пропавший без вести сын, который и был признан матерью и опекунами и законным образом введен в права наследства.
Другая романтическая история связана с браком Фрера. Сегодня после обеда он рассказал мне, как его жена, еще будучи девочкой, попала в кораблекрушение и как он спас ей жизнь, вырвав ее из рук беглого каторжника – одного из тех чудовищ, которых порождает наша чудовищная система. «Вот так мы и полюбили друг друга», – сказал он, с самодовольным видом осушив бокал вина.
«Весьма благоприятный случай», – сказал я. В ответ он только кивнул. По-моему, мозгов ему явно не хватает.
Попробую вкратце описать этот прелестный дом и его обитателей.
Длинное, невысокое белое строение, окруженное цветущим садом. Широкие окна выходят на лужайку. Всегда прекрасное и вечно изменчивое море плещется внизу.
Вечер. Мы с миссис Фрер беседуем о теориях социальных реформ, о картинных галереях, о закатах и о новых книгах. Слышится шум колес по гравию. Это судья возвращается домой после работы. Мы слышим, как он быстро поднимается по ступенькам, но продолжаем наш разговор (наверное, было время, когда жена бросалась ему навстречу). Он входит, холодно целует жену и сразу прерывает ход наших мыслей: «Ну и жара сегодня. Ах, мистер Норт, неужели письмо из главного управления все еще не пришло? Ты знаешь, Сильвия, я встретил в городе миссис Голайтли, и она спросила меня о тебе. Скоро состоится бал в резиденции губернатора. Мы с тобой получили приглашение». Затем он уходит, и слышно, как он бранится, потому что вода недостаточно горяча или что Доукинс, его слуга из арестантов, плоха почистил его брюки. Мы продолжаем нашу беседу, но он возвращается – голодный и сердитый, правда, с расчесанными бакенбардами.
«Обедать? Ого! Я готов! Норт, ведите миссис Фрер к столу». Затем следует: «Норт, глоточек хересу? Сильвия, суп опять пересолен. Ты сегодня гуляла? Не гуляла?» Судья хмурит брови, и я знаю, что он говорит про себя: «Конечно, опять читала какой-нибудь дрянной романчик?» Однако он ухмыляется и милостиво сообщает, что полиция поймала известного бушрейнджера Билли Какаду.
После обеда мы с этим усмирителем каторжан беседуем – о собаках и лошадях, о бойцовых петухах, об арестантах и несчастных случаях на море и на суше. Я вспоминаю былые состязания в колледже и пытаюсь не отстать от него в рассказах о спорте. Какие же мы лицемеры! Все это время я мечтаю перейти в гостиную миссис Фрер и закончить свой разбор творчества нового поэта, мистера Теннисона. Фрер не читает Теннисона, как, впрочем, и других. Перейдя в гостиную, мы с миссис Фрер болтаем до ужина (он тоже ужинает с нами). Она – прекрасная собеседница, а я, когда бываю в ударе, тоже умею поговорить – ты это должен признать, мой приятель. Ее лицо оживляется, она слушает с интересом, что редко бывает. В ее обществе я чувствую себя спокойно и умиротворенно. Скромная изысканность этого дома после волов и Батхерста подобна прохладной тени от большой скалы в выжженной пустыне. Миссис Фрер около двадцати пяти лет. Ростом она скорее ниже среднего, с хрупкой девичьей фигуркой. Сходство с девушкой ей придают ее золотистые волосы и голубые глаза. Однако, присмотревшись поближе, ты видишь, что лицо ее потеряло ту нежную округлость, которую оно, вероятно, имело, в юности. Ее единственный ребенок умер при рождении. У нее впалые щеки, а в глазах грусть, что свидетельствует либо о телесных страданиях, либо о душевной скорби. На худеньком лице глаза кажутся еще больше, а лоб еще более высоким. У нее белые, болезненно тонкие руки. Должно быть, когда-то они были круглыми и крепкими. Губы у нее всегда ярко-красные, словно в лихорадке.
