Текст книги "Тельняшка - моряцкая рубашка"

Автор книги: Марк Ефетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– И согласились? – спросил я.

– Что ты! На "Карелии" об этом никто и не думал, хотя почти все отсеки корабля ещё заливало водой. На днище ведь разошлись швы, оттого что корабль тянули по камням. Но мы снова закрепили трос и снова тянули. Пока, наконец, "Карелия" не покачнулась и не начала медленно сползать с камней в море. Сначала чуть заметно. А потом быстрее, ещё быстрее. И вот она на чистой воде.

В это время раздался протяжный гудок:

– "Карелия"! – воскликнул отец. – Слышишь, подаёт голос. Тише.

Ту... ту... ту... ту... у... у!.. И снова: ту... ту...

Можно было подумать, что кто-то баловался, дёргая за ручку гудка. Но оказалось, что это не баловство, а звуковые сигналы.

– "Карелия" прощается с "Лавалетом", – сказал отец. – Слышишь, желает "Лавалету" счастливого пути.

Я вспомнил капитана пиратского корабля и сказал:

– Ему бы пожелать наскочить на камень.

– А зачем? – Отец вытер платком мокрый лоб. – От ругани толку мало. Если в гневе пнёшь камень, то только ноге будет больно. Пираты могут награбить золото, но счастье всё равно проплывёт мимо них. Пошли в кубрик. Слышишь? Нас зовут.

ТОНЕМ

Битва за спасение "Карелии" закончилась. Пароход этот снимали с камней в такой сильный шторм, что на "Пушкине" укачало даже кочегаров этих людей, которые всегда казались мне вылитыми из бронзы. Кочегары падали – не могли стоять вахту. А "Диспашор" – это маленькое судёнышко волны избивали как хотели.

Море, которое, казалось, взбесилось, сорвало спасательную шлюпку на "Диспашоре", обрушилось на капитанский мостик, поломало здесь поручни, порвало снасти, повалило и оглушило капитана.

С "Лавалета" радировали "Диспашору":

– Отходите. Вас сейчас выбросит на камни.

Но Гегалашвили и не думал отходить. Он приказал привязать себя к мачте, чтобы его не смыло волной, и продолжал командовать своим судёнышком.

Отец стоял у лебёдки. Когда оборвали провод, который давал моторам ток, лебёдку крутили вручную. Крутили до тех пор, пока снова не застучала машина. А железо на ручках лебёдки уже покраснело, будто покрылось ржавчиной. Но это была не ржавчина. После спасения "Карелии" мама с неделю, должно быть, бинтовала пальцы отца. На пальцах у него потрескалась кожа на мозолях, и руки кровоточили.

Да, снять "Карелию" с камней было совсем не просто. Спасти попавший в беду пароход было особенно сложно потому, что подводные камни не позволяли спасательным кораблям подойти близко к "Карелии".

Тогда в воду спустился водолаз. Он очутился как бы в каменном ущелье. Скалы выше человеческого роста и огромные острые камни были всюду. Водолаз пробирался согнувшись, а где и на четвереньках или ползком. Он изучал днище "Карелии", искал места пробоин и разрывов. Затем водолазный бот, рискуя разбиться в любое мгновение, доставил на "Карелию" Гегалашвили, моего отца и двух матросов. Этот же бот отвёз на погибающий корабль мощные насосы с "Диспашора". И вот матросы и мой отец стали заводить пластыри, а проще сказать – ставить латки на повреждённое днище "Карелии". Гегалашвили в это время руководил откачкой воды. И "Карелия", чуть покачиваясь, начала медленно приподниматься с камней.

Теперь отец и Гегалашвили вернулись на "Диспашор". Тут-то и получилась морская упряжка, о которой говорил мой отец: "Карелию" вытягивали, как репку из сказки: "Бабка за дедку, дедка за репку..." "Пушкин" – за "Карелию", "Диспашор" – за "Пушкина". И в то время, когда снимали с камней "Карелию", на самой "Карелии" снимали все вспомогательные механизмы: грузовые краны, шлюпки со шлюп-балками, на которых они подвешены, всё, что было тяжёлым, что заставляло корабль сидеть глубоко в воде. А в трюме по горло в ледяной воде моряки вгрызались в решётки приёмного шланга, выбирая мусор, грязь, щепки, чай – всё, что забило насосы.

Казалось, что всё страшное позади, что "Карелия" спасена, что остались самые пустяки – отбуксировать в порт больной корабль, избитый волнами и истерзанный рифами.

Нет, всё было не так-то просто.

К тому времени, когда "Карелию" стянули с рифов, волнение усилилось. Теперь уже не понять было, где кончалось серо-зелёное море и начиналось такое же грязное небо. Здесь, у этого каменистого острова, погода менялась по нескольку раз в день. И вот пришла новая беда. Раньше плохо было оттого, что "Карелию" держали рифы. А теперь корабль оказался на плаву, но корабль неуправляемый, со сломанным винтом и рулём, безжизненный, беспомощный, как человек, связанный по рукам и ногам и брошенный в воду. При этом случилось так, что неуправляемая "Карелия" вдруг развернулась, стала бортом к волне и стукнула всей своей тяжестью маленький "Диспашор"...

Я помню только, как в то мгновение кто-то невидимый вырвал из-под моих ног палубу, как я опрокинулся, увидел кончик мачты, небо, нос "Диспашора" и снова палубу. Я проделал полный круг, или, как говорят в цирке, сделал сальто-мортале. Но в это время сообразить всё это было невозможно. У меня было такое ощущение, будто кто-то швыряет меня, подбрасывает, играет мной, как мячиком. Помню ещё руку отца, ухватившего меня за пояс, и его голос:

– Держись!

Маленький корабль перебрасывало с волны на волну, мотало из стороны в сторону.

Было мгновение, когда, оправившись от страшного удара, "Диспашор" снова как бы устоялся, но где-то шумела вода, и стало заметно, что море медленно поднимается к бортам.

"Тонем", – промелькнуло у меня в голове.

Да, теперь решали минуты. Качка стала куда сильнее, потому что во время удара машина "Диспашора" заглохла. Нас накренило так, что я размахивал руками, старался схватить что попало – лишь бы удержаться. К такой качке приноровиться нельзя. Казалось, что наш "Диспашор" встал на дыбы. Вслед за отцом я выкарабкался на палубу и схватил за рукав Гегалашвили.

– Спокойно, – сказал капитан. – Без паники.

Вода перекатывалась уже по палубе, поднималась выше моих ботинок. Я это чувствовал потому, что ноги мои сковывал мокрый холод. Громадная водяная гора, окутанная морской пылью, росла, мчась к нам с огромной скоростью.

– Нужно искать повреждение! – прокричал охрипшим голосом Гегалашвили. Он обвёл взглядом всех, кто стоял на палубе. – Нужно спуститься за борт и проползти на руках до носа...

– Раздавит, – сказал отец. – "Карелия" рядом.

Палуба накренилась, и нас снова ударило волной по ногам. Ударило высоко – меня выше колен, а взрослых тоже так высоко, что в их матросские сапоги хлынула ледяная вода.

Корабль оседал. Пенящиеся гребни волн лезли на нас со всех сторон.

Гегалашвили рванулся вперёд, но отец схватил его за бушлат.

– Ты слишком тяжёл, Самсон. И я уже не гожусь для этого.

– Я! – выскочил вперёд Витька.

– Нет! – Гегалашвили оттянул Виктора назад. – Я не могу посылать тебя на смерть.

– А вы же сами хотели. Вы – капитан. – Виктор вырвался и побежал к перилам.

Всё это произошло скорее, чем удаётся мне рассказать. Мы только увидели, как мелькнул в воздухе блестящий бушлат и сапоги Виктора.

Гегалашвили и отец побежали по борту к тому месту, где полз по ту сторону поручней Виктор. До меня долетели только отдельные слова, и разобраться в том, что к чему, мне было трудно. Я слышал, как капитан требовал топор, и видел, как пробежал матрос с грохочущим ящиком. Наверное, в нём были какие-то инструменты. Потом я слышал стук и скрежет.

Теперь здесь, у лестницы в кубрик, стоял я один, держась за поручни двумя руками. И трудно было разобрать в мешанине шумов – то ли ветер шумит, то ли скрежещет и грохочет топор...

Потом отец подошёл ко мне. Он вытирал мокрый лоб и щёки. Дышал отец тяжело, так, будто пробежал целую версту.

Он сел прямо на палубу, прислонившись спиной к поручням. Я не знал, чем помочь отцу. Он понял меня и сказал:

– Сядь. Отдохнём.

Мы помолчали.

– Да, – произнёс отец, как бы думая вслух, – эти минуты были самыми опасными.

– Почему? – спросил я.

– Да потому, что днище "Карелии" продырявили рифы, но рифы же держали её на поверхности. А наш "Диспашор" был на чистой воде. Его стукнула неуправляемая "Карелия", да так, что, не найди Виктор повреждение и не заделай его, мы сразу же пошли бы ко дну, как дырявая лоханка. Нас-то рифы не держали. Понял?

Только теперь я понял, как близка была катастрофа. И ещё понял я, какой смелый парень Виктор. Хотя, по правде говоря, я и раньше в этом не сомневался.

Я думал о Викторе и молчал. Молчал и отец. Так, наверное, всегда бывает с людьми, после того как случается что-то значительное.

Мы сидели молча, должно быть, минут десять, а может быть, полчаса. Мне послышалось, что кто-то позвал нас, но потом я решил, что это просто шум моря. Застучала машина. "Диспашор" пошёл в открытое море, подальше от толкнувшей его "Карелии".

В КУБРИКЕ

Потом я с отцом спустился в кубрик. На узком холодном клеёнчатом диване спал Гегалашвили. Виктор спал тут же, сидя, уронив голову на стол. Кроме этих двух спящих людей, в кубрике никого не было.

На столе стояли пустые консервные банки, лежал нож и ложки.

– Кто же звал нас? – спросил я отца.

– Они. Но мы ведь пришли не сразу. А они очень устали. Видишь – поели и сразу уснули. Настал час передышки. Моряки умеют так спать: через час поднимаются, как по команде, и с новыми силами за работу – в обратный путь. А вот и наши две банки консервов. Садись ешь...

Я не помню еды вкуснее. Вылизывая банку, я вдруг подумал о том, что там Муся и мама без хлеба и без всякой еды, и улыбнулся, вспомнив, что вся эта история с пиратами и бриллиантами была просто сном.

А отец сказал:

– Что ты улыбаешься про себя, как дурачок?

– Мне снился сон. Знаешь какой? Хочешь, расскажу?

– Нет, не хочу. Я не люблю, когда рассказывают сны. И сам их никогда не рассказываю. Глупости всё это! Поел?.. Можно подумать, что ты ещё ждёшь адвоката!

– Нет, – сказал я. – Мне не надо адвоката. А если бы его подали, это не про меня: новичкам адвокат не полагается.

Отец хмыкнул что-то про себя, но я понял, что он остался доволен моим ответом. Как же: сын знал уже такие тонкости моряцкого языка, как "адвокат" – так называли на парусниках крепкий чай с ромом. Но юнгам и вообще новичкам такое лакомство не полагалось.

Мы были у выхода из кубрика. Отец приложил палец к губам, прислушался и не то сказал, не то спросил:

– Исправно стучит?

– Исправно, – сказал я, хотя не очень-то разбирался в оттенках голоса машины.

– Да, хорошо, – подтвердил отец и, посмотрев на меня, добавил: Дрейфа не будет. Пошли на палубу. Пока ты спал, люди тут знаешь как устали!.. Теперь поможешь им... Пошли.

Я понял двойное значение его слов. Вообще-то говоря, дрейфом называют беспомощность корабля, когда его сносит с курса ветром или течением. Так могло случиться с нашим "Диспашором", если бы сдала машина.

Но "дрейф", "дрейфить" имеет и другое значение: "струсить", "убежать от опасности".

Да, в тот раз отец не ругал меня, прямо не выговаривал мне, но и без этого заставил меня покраснеть, вспомнить о том, где я был, когда команда билась за спасение корабля.

ДОМА

А вот и наш порт. Ветер растормошил гладкое голубое небо. Во все стороны разбегались тёмные морские ухабы и белые пенистые гребешки. А между зыбкими горушками качались, лениво взмахивая острыми крыльями, белоснежные чайки. Иногда они, совсем не шевеля крыльями, скользили с волны на волну. Это было особенно красиво.

Мы подходили к волнолому, и маяк подмигивал нам своими разноцветными глазами.

Я слышал, как стучала машина нашего катера и шипела вода под винтом, и винт этот плёл из воды причудливые кружева.

Было раннее утро. Всё вокруг: белые гребешки волн, крылья чаек и даже белые спасательные круги с буквами "Д-и-с-п-а-ш-о-р" – было как бы окутано красной вуалью. Сам воздух был красноватым. И солнце всходило на горизонте, как большой красный флаг.

В розовой дымке я видел знакомые очертания порта: подъёмные краны вытянули свои жирафьи шеи, большой холодильник поблёскивал золотом окон, которые отражали солнечные лучи, паровозики шныряли по набережной, как жуки. Над товарными вагонами величиной со спичечную коробку низко стелился дым.

Мне казалось, что я в театре: белая стена волнолома – это рампа, которая отделяет зрителей от сцены. А порт – это сцена. И вдруг между мной и портом – на самом волноломе у подножия маяка – выскочила фигура.

Видны были только очертания человека, потому что солнечные лучи били сбоку, они как бы стелились по самой поверхности моря, и человек этот, освещённый сзади, казался чёрным силуэтом. Вот он взмахнул руками, и на фоне неба затрепыхали два тёмных флажка.

"Диспашор" приветственно загудел. Ко мне – на нос корабля – подошли отец и Виктор.

Я видел, как люди высыпали на палубу и на других кораблях – на "Пушкине" и на "Карелии".

А флажки мелькали на фоне красного утреннего неба, и я с трудом успевал разобрать, что сигналил нам этот человек на волноломе.

Вот что, оказывается, передавали нам флажки:

"Привет победителям моря – спасателям матросам и командирам точка Ваши товарищи портовики восхищаются вашей смелостью и умением точка Спасибо за ваш труд за ваше мастерство за вашу усталость точка Ура восклицательный знак".

А вот и команда, которая всегда почти отдаётся моряками с каким-то торжеством:

– Отдать якорь!

Всплеск воды показался мне радостным возгласом моря, которое приветствовало наше возвращение, а громыхание якорной цепи – громом аплодисментов.

В порту нас встречало много народу. Но ещё издали я разглядел бороду деда Николая.

И я как-то, должно быть от волнения, потерял ощущение времени. Стучала лебёдка, отдавая последние звенья якорной цепи, громкая команда сливалась с криками "ура".

Все мы, кто был на корабле, сшибались с теми, кто вбежал по трапу.

Нас обнимали так, что трещали кости, целовали, хлопали по плечам и лопаткам.

Кто-то схватил меня и перебрасывал, как мячик. Меня ловили и снова подбрасывали, а в ушах всё время было только: "...А... а... а!"

Сознаюсь, что у меня замерло сердце и высохло во рту. Но всё равно было хорошо, очень хорошо.

Капитана Гегалашвили и Виктора качали. Капитан держал руки у бёдер и молча взлетал наверх, как кукла. Видно было, что он очень доволен тем, что его качают. А Виктор, Виктор! Он махал руками в воздухе, переворачивался, кричал, и мне всё время казалось, что его вот-вот уронят и Виктор разобьётся о мостовую порта. Но этого не случилось. Когда Виктора поставили на мостовую, он улыбался и, по всему видно было, остался очень доволен.

Дома нас ждал праздничный стол. Так было всегда, когда отец возвращался из плавания. Но в этот раз мы вернулись вдвоём. Мама поцеловала отца, потом меня, и я увидел, что у неё мокрые глаза и щёки.

После обеда мы с отцом спали.

В общем, ничего особенного не произошло.

Нет, произошло!

Утром я вскочил раньше обычного, и первое, что бросилось мне в глаза, – клубничное варенье в вазочке, которая стояла посередине стола. В соломенной хлебнице был хлеб.

Помывшись, я подбежал к шкафу и раскрыл дверцы.

– Тебе что? – спросила Муся. – Колбаса и сыр на столе. Я достала, пока ты мылся.

– А-а, – неопределённо сказал я.

В это утро завтрак казался мне особенно вкусным.

В школу я вышел в одно время с Муськой. Какой-то парнишка обогнал меня и стукнул школьной сумкой по спине. В другое время я бы наподдал ему – будь здоров! – а в то утро только посмотрел вслед и засмеялся тому, как он улепётывал от меня, смешно, по-медвежьи выбрасывая ноги.

Мне было радостно оттого, что все вокруг спешили в школу, оттого, что я слышал, как пел за работой Иван Яковлевич.

Как только я вошёл в класс, мне бросилась в глаза Серафима Петровна. Почему это сегодня я обратил на неё внимание? Она стояла у второй парты, хотя урок ещё не начался. Всё было как-то необычно. Форточка ещё открыта, дежурный вытирает доску, почти все парты пусты. А за второй партой новый ученик.

– Заходи! – говорит мне Серафима Петровна. – Знакомься. У нас сегодня в классе новенький.

Я протягиваю руку круглоголовому, лобастому, стриженому парнишке и думаю: "Где я видел его? Вроде бы знаком он мне и незнаком. Не пойму что-то".

А парнишка говорит:

– Андрейка!

– Андрейка? Так ты же Хрум-Хрум.

Он нагибает голову – глаза в пол – и произносит чуть слышно:

– Да, это я...

Мама Серафима Петровна (Андрейка называет её мамой) уходит, а спустя несколько минут приходит учительница Серафима Петровна. Я смотрю на неё и думаю: как жаль, что у меня нет фотоаппарата. Вот бы её сейчас заснять. Нет, теперь наша учительница не хватается за все предметы, чтобы не упасть. Волосы её кажутся ещё белее, но это оттого, что лицо Серафимы Петровны загорелое.

– Дети, – говорит она, – расскажите, кто как провёл лето. Поднимите руку, у кого лето прошло хорошо.

Я поднимаю руку и вижу, что это же сделали почти все.

Высоко поднял руку Андрейка, и сама Серафима Петровна тоже подняла руку. При этом она – я это точно заметил – переглянулась с Андрейкой, и они улыбнулись. А мой сосед шепнул мне:

– Знаешь, она теперь такая счастливая-счастливая.

– Тссс...

Серафима Петровна очень не любила, когда на уроках шепчутся. Мы замолчали.

– Ого, – сказала учительница, – руки подняли все, как один. Всем, значит, было хорошо и весело летом. Вот ты расскажи, где побывал, что принесло тебе радость во время каникул.

Серафима Петровна посмотрела на меня.

Я встал:

– Я был на спасении корабля.

– И что же ты там делал?

– Я спал. Меня укачало.

Весь класс захохотал.

– Тише! – Учительница подняла руку. – Он сказал правду, как было. А разве было бы лучше, если бы он присочинил, рассказал о своём геройстве, которого не было? Так как же – спасли корабль?

– Спасли. Это "Карелия". Её сняли с рифов и привели к нам в порт.

– Значит, "Карелия" будет плавать? А мне говорили, что она погибла где-то у берегов Турции.

– Нет. Её спасли. Подремонтируют, и она опять пойдёт в плавание.

– Садись, – сказала Серафима Петровна. – Теперь ясно, почему ты хорошо провёл время. Даже присутствовать при том, как люди делают добро, спасают кого-то, выручают из беды, – это большая радость.

Много ребят говорили после меня. Кто-то ездил в деревню, помогал убирать хлеб, а кто-то выходил с рыбаками в море.

У всех было о чём рассказать, и все почти были довольны. Только один мальчик сказал, что ему рассказать совсем нечего, потому что он просто болел свинкой. И всё...

В тот день мы окапывали во дворе школы молодые деревья. Мы сами их и сажали: каждый ученик по одному саженцу. Я бы дал орден человеку, который такое придумал. Вот мне одиннадцать лет, и у меня есть вроде бы сын светло-зелёное деревцо. И оно вытягивается, растёт. И болеет. Как тогда страшно! И потом оно выздоравливает, но накидываются на него всякие пакостники – вредители, которые могут его загубить. И надо его от этих вредителей защищать. Справился с вредителями, и опять деревцо крепнет, вытягивается вверх, раздаётся вширь. Если теперь погибнет, ещё страшнее. Ведь всю жизнь будешь думать: "А не я ли виноват, что моё деревцо погибло?"

Работу по окапыванию деревьев мы проводили на перемене, потому что специального урока по ботанике у нас не было, а уроки по труду были на Обувке. Моё деревцо в прошлом году было просто прутиком. Это была маленькая акация, которую я про себя называл "Витя". А назвал я только про себя, потому что, если бы об этом узнали, может быть, смеялись бы. Я никак не пойму, почему люди иногда смеются, если человек кого-нибудь крепко-крепко любит и не скрывает этого. Что тут смешного?

За год акация моя разрослась, на ней уже зашуршали листочки маленькие, светло-зелёные. Они окружали деревцо как бы дымкой.

После работы в саду у нас был последний урок, на котором Серафима Петровна прочитала нам страницу из рассказа Чехова "Счастье". И мне вот что запомнилось из написанного этим писателем:

"Есть счастье, а что с него толку, если оно в земле зарыто. Так и пропадает добро задаром без всякой пользы, как полова или овечий помёт".

Я вспомнил свой сон на корабле и подумал: "Что там полова и овечий помёт! Деньги и бриллианты тоже могут не принести никакого счастья, если ты их сам не заработал".

ВИКТОР

Больше всего я любил первые уроки после каникул. Потолки в классе кажутся особенно высокими, а школа – какой-то очень просторной и красивой.

Ребята все после лета чернющие, совсем как матросы с фелюг, что приплывают к нам из Греции и Турции. А кто-нибудь обязательно за лето так вырастет, как будто не одно лето прошло, а целых пять лет. И потом, знаете, на первых уроках после каникул у нас по-настоящему и не занимаются. Так только – разговоры всякие.

Вот Серафима Петровна на одном из первых уроков спрашивала нас о дружбе:

– Были у вас в прошлом году друзья?

И весь класс хором:

– Были! Были!

Наверное, каждый вспомнил своего друга и потому так громко отвечал. И я тоже громко ответил:

– Виктор! Виктор!

Все, кто сидел передо мной, обернулись, как по команде. Ведь все сказали "были", а я сказал "Виктор". Ну ничего из-за этого не произошло. Посмотрели только на меня, и всё. А я подумал: "Да, Виктор – друг на всю жизнь. Пусть я его и не очень часто вижу, а всё равно думаю о нём".

Потом Серафима Петровна спрашивала то одного, то другого:

– Значит, у тебя был друг. Ты и сейчас с ним дружишь?

И знаете, что ей чаще всего отвечали? Спорю – не угадаете. "Раздружились".

Серафима Петровна послушала, послушала и сказала:

– А ну поднимите руки, кто за это лето раздружился!

И, хотите верьте, хотите нет, почти половина класса подняла руки. Надо же!

Нет, это ещё не всё. Серафима Петровна спрашивала, почему же раздружились... Ой и смехота же была!

– Он меня ранцем стукнул.

Или:

– Я ему дал Жюля Верна, а он его мне без переплёта вернул. И ещё говорит, что так раньше было.

Много было всяких таких глупостей. А я всё время думал о Викторе. Взял бы он у меня Жюля Верна, да хоть бы и Тараса Бульбу. Ну и что? Отодрал бы переплёт. Он бы и сам рассказал мне, как это у него получилось. А если бы стукнул меня ранцем, я бы дал ему сдачи. Ох и катались бы мы по земле! Я на Виктора верхом. Он меня на обе лопатки...

Женька меня спросил:

– Ты чего это улыбаешься?..

А я, значит, думал о Викторе и про себя улыбался. Вы разве не улыбаетесь, когда думаете о чём-нибудь очень приятном? А мне бы с Виктором подраться. Просто так – помутузить друг дружку. Мы никогда так не боролись: просто так, не со зла совсем. А я один раз боролся с Виктором на берегу. Он никогда ножку не подставит, не обманет и больно не сделает. Да он же такой – не соврёт, не пожадничает.

"Раздружились из-за Жюля Верна". Надо же такое придумать! Да я с Виктором не раздружился бы, даже если бы он разорвал мою тельняшку. Я бы даже мог отдать ему её. И всё. Только он тельняшку не носит.

Знаете, когда я не знал, как мне поступить, я всегда представлял себе Виктора. Как бы он поступил? И я делал так же. И как же всегда хорошо получалось! Да, на том уроке, когда у нас в классе говорили о дружбе, я ведь тоже вспоминал Виктора. И не только тогда. Сколько раз бывало: пойду в тёплый день в порт и вижу ещё с лестницы – идёт по причалу Виктор. Походочка у него такая особенная – не как у других моряков, а вроде бы сухопутная, но особенная. Не могу я вам объяснить. Я Виктора за два квартала узнаю. И вот спускаюсь по лестнице в порт и вижу фигуру человека не больше спички. А знаю – Виктор. Ну, я и припущусь. Бегу со всех ног и кричу:

– Вик-то-о-р!

Разве в порту услышишь? Шум. Грохот. Лязг.

Догоню... Догнал. Нет, не Виктор.

Почему-то со мной часто такое случалось. Да, мысленно я бывал с Виктором каждый день. Я ему многое о себе рассказывал. И думал всегда, что, когда встречусь, всё по-настоящему расскажу. А вот встречались, и бывало:

– Здорово!

– Здорово!

А что ему рассказывать: как с Муськой поцапался или о том, как рубль потерял? Он скажет: "Она меньше – не обижай". Или: "Нашёл из-за чего огорчаться. Не в деньгах счастье". И правильно скажет. Я к этому времени, что мы встретились, уже и сам понял, что тогда с Муськой был неправ. А про рубль пожалел и забыл.

Вот я опять вспомнил этот разговор в классе о дружбе. Как подружились и как разошлись. Разве я знаю, почему я подружился с Виктором, и так, что никогда в жизни не раздружусь. Люблю я его, и всё. Если бы меня спросили: "За что?" – я бы и сказать не смог. Не знаю. Наверное, любовь – это такая штука, что любят не за что-то, а просто так, и сами не знают почему.

Да, жаль, не учился с нами Виктор. Интересно было бы с ним на одной парте сидеть. Только я боюсь, что много бы с ним разговаривал и получал бы от Серафимы Петровны замечания. Я даже сказал ему однажды:

– Вот был бы ты рядом со мной на парте вместо Женьки Ежина.

– Ещё чего выдумал! – сказал Виктор. – Женька твой что – не человек?

– Человек, конечно, только торгаш. Противно. Он, знаешь, за копейку отца родного утопит.

– Сам ко дну пойдёт. Факт.

– Не, Витька, не пойдёт. Такие не тонут...

Ох и поспорили мы тогда!

Виктор:

– Потонет!

Я:

– Выплывет!

И тогда вот Виктор рассказал мне, что один матрос в заграничном плавании видел на каком-то там корабле знак: отрубленная рука. И кровь вокруг. Эмблема – знак фирмы, которой принадлежат эти корабли.

Я тогда спросил Виктора:

– А почему такой страшный знак?

И Виктор рассказал, как у одного, значит, богача кораблевладельца было два сына. И вот идут они по пристани – отец с сыновьями, – отец и говорит: "Я скоро помру и корабль этот мой – самый лучший, что вон там на якоре стоит, – тому из вас отдам, кто первый к нему доплывёт и рукой к нему притронется". Ну, сынки оба сразу же, как были, в одежде, прыгнули в воду и давай сажёнками к кораблю. Старший чувствует, что младший его обгоняет и вот-вот к кораблю притронется рукой. Тогда он выхватывает большой нож, отрубает себе левую руку и правой бросает её на борт корабля.

Я, помню, ахнул:

– Ну?!

А потом Виктор рассказал, как один брат другого, обессилевшего, потопил, но его за это повесили. И всякое такое. А всё из-за жадности. И корабля братья лишились, и жизни.

Да, Виктор здорово ненавидел всех этих ловкачей, спекулянтов, всяких там барышников, торгашей и доставал.

ДЕНЬ ПЕРВОГО ОКТЯБРЯ

В том году первая школьная четверть началась как-то странно. Осень была уж очень чудная. После ясных ночей, когда небо было всё в звёздах, рано утром на крышу нашего дома ложился серебристый иней. Сколько раз я видел это, когда выбегал во двор с вёдрами. А днём, когда я возвращался из школы, солнце так пригревало, что только успевай вытирать пот. Надо же такое придумать: зима и лето в один день.

Честно вам скажу, что в такие дни не очень-то сидится за партой. На массивы тянет – за бычками. Эх и хорошо же в море в это время года! Вода поверху совсем золотистая, а в глубину посмотришь – зелёно-чёрная. На горизонте же вода и небо такие голубые, что и не видно, где он, горизонт этот. Одна сплошная синева.

В этой синеве белые чайки – ну, точно балерины, а чёрные дельфины акробаты; в синем воздухе медлительные облака, будто их намертво приклеили, а в синем море стремительные рыбьи косяки, словно они играют в салочки: фрр! – промчалась стайка, а за ней другая. И шёлковая гладь моря на мгновение вскипела и снова успокоилась.

Какое же оно разное, море! Сколько в нём цветов и оттенков – от бело-голубого до чёрно-зелёного. А сколько тишины и грохота, доброты и злости. Но осенне-спокойное море по-особенному чудесно.

Хрум-Хрум, или, проще говоря, Андрейка, называл такое море блескучим. Он вообще часто говорил, как взрослый не скажет, и всё в точку попадал. Да, вода осенью в море особенно прозрачна и отражает солнце, как зеркало, – глазам больно смотреть. Сидишь себе на массиве, ноги вниз опустил, а они разноцветные, будто по ним разные краски бегают. Не верите? Это море отсвечивает на ноги, как волшебный фонарь всё равно. А в море медузы плавают. Осенью их столько, что не пересчитать. Чудак Хрум-Хрум он называет медузы студнем.

– Почему, – спрашиваю его, – студень? Ведь эти медузы медузами и называются.

– Нет, – говорит, – студень! Так вкуснее.

По воскресеньям мы ходили на массивы купаться и ловить бычков. И в первое же воскресенье с нами попросился Хрум-Хрум. Мы его брать не хотели – он почти не плавал. Но жаль было парнишку, и в конце концов взяли. В то воскресенье я его учил плавать. Я ему говорю и показываю:

– Руки разводи. Делай руками так, будто под себя воду подгребаешь. Понял?

Он мне головой кивает:

– Понял.

А сам захлёбывается и по-собачьи руками море колотит.

Ну что ты сделаешь – такой непонятливый! И ногами бултыхает, а надо отталкиваться.

Упрямый Хрум-Хрум, вроде Муськи. Его учишь, как надо, а он по-своему. Что тут поделать? А между прочим, на воде Андрейка держался, не тонул. Только до поры до времени. Случилось всё первого октября. Ночь была такая вот – звёздная, ясная, утро неожиданно с небольшой изморозью, а днём припекло. Мама ещё, помню, спросила меня:

– Ты куда?

– На море.

– Зачем?

– Как – зачем? Купаться.

– Так холодно же.

– Жарко.

И правда жарко было. Только вода оказалась холодная. Обжигала, как кипяток. Подумайте, за одну только неделю и такая разница. В прошлое воскресенье купались и ничего. А тут обжигает, и всё. Странно. Но так оно было. А пошли мы на массив втроём. Виктор, Андрейка, то есть Хрум-Хрум, и я. Разделись, погрелись – и бултых в воду. Поплыли. Я и Виктор сажёнками. А Хрум-Хрум по-своему – пыхтит и по воде шлёпает.

– Не утони! – кричит ему Виктор.

А Хрум-Хрум ему в ответ:

– Угу-гу.

Это, наверное, значит: "Хорошо, не утону". А тут портовая моторка режет. Моторка эта название имеет "Стремительный". Как миноносец всё равно. И правда, она стремительная. Нос из кормы выскочил, под носом белые усы, корпус весь дрожит. И мчится, как будто она снаряд и ею из пушки выстрелили. Сама маленькая, а след за ней, может, на два километра. И волны и пена. Красота!

Ну, мы тогда к этому белому следу поплыли, чтобы на волнах покачаться. И Хрум-Хрум за нами.

Виктор чуть задержался и Хрум-Хруму крикнул:

– Назад плыви! Слышишь?

Я тоже разок ему крикнул, но при этом хлебнул горькой воды, стал быстрее загребать руками, голову над водой поднял, плыву. Вижу, что моторка – вот она, надо ей нос обрезать, а силы иссякают. Всё ж таки проплыл. Обошлось.

А у Андрейки не обошлось. Его накрыло волной, он захлебнулся и даже крикнуть не успел: пошёл на дно.

Всё это произошло быстрее, чем я рассказываю. Виктор нырнул за Андрейкой. Я, когда моторка промчалась, повернул обратно, и – что такое? ни Хрум-Хрума, ни Виктора.

– Эй!

Молчание. Только пена вокруг, как лишай на море. И волны.

– Ребя-я-та!

Тишина.

Нет, не могу рассказывать. Андрейку Виктор вытащил, но только пена вокруг них стала розовой. Виктор, когда нырял за Хрум-Хрумом, о камень ударился головой.