Текст книги "Голубая дама"

Автор книги: Марк Юдалевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Превосходительство ажио побелел весь: «Посадить его в этот чан, покуда пардону не запросит» и так на меня глянул, что мне зараньше льдисто стало.

После того чану и зачалась во мне хворь. Эта самая болезнь: ломатизма.

– А пардону-то просил? – поинтересовался один из солдат.

– Ты не запросишь! – накинулись на него другие.

– Жисть-то одна!

– Каждая тварь жить хочет.

– Господа рази поймут. Выродки! Им лишь бы людей жрать, – необычно серьезно и тихо заметил маленький беседливый солдат, сидевший рядом со мной.

– Себя они понимают, – возразил ефрейтор. – Вон как холера-то началась, его превосходительство скороспешно манатки собрал.

Солдаты засмеялись, и посыпались замечания:

– И заводы забыл.

– Каки уж там заводы! Жену молодую бросил.

– А у него молодая хозяйка-то?

– Молода, – овладел общим вниманием маленький солдат. – Я ее видел.

– Да ну? – раздался недоверчивый голос. – Где ж ты сподобился?

– Брешешь, паря, – усомнился ефрейтор.

– Пошто брешу, видал я ее на пруду, мы возле плотины робили, а она на лодке каталась.

Говорил он спокойно, и не только я, все поняли – это не придумка, а правда.

– Кто же ее возил? – спросил один из солдат.

– Сама. Сама гребла. А до чего пригожа! Волосы золотистые, как спелый хлеб, по щекам румянец, брови смолевые.

– Ты, поди, Сеньша, сомлел, – сказал ефрейтор. – Тебе бы такую, хошь на одну ночку.

– Чего там на ночку, – подтолкнув меня локтем, возразил Сеньша. – Я бы рядом посидеть и то годочков десять жизни не пожалел.

Не описать чувств, которые владели мною. Было мне и лестно, и смешно, и стыдно, что обманываю этих людей, и немного страшно, что обман откроется.

– А ты чего, Антипкин, голову-то опустил? – похлопал меня по плечу ефрейтор. – Ишь, застыдился. Ты, чай, и девку-то никогда не целовал. Не целовал, признайся?

– Куды ему! – засмеялся Сеньша. – Он сам-то, что красна девица…

Неподалеку от пристани Кабановой случилась недоброй памяти встреча.

Еще издали приметила я крытый возок, обочь которого скакали два всадника, вероятно, конвой. Поняла, едет кто-то из заводских либо рудничных господ. И многострадальное мое сердечко екнуло. Верняком ведь знакомые, как солдаты говорят, прутся. Могут признать беглянку. Тут перехватила я тревожный взгляд их благородия.

Возок, между тем, приближался. Вот он даже поравнялся с нашими санями. Из саней, отбросив медвежью шкуру и потирая заиндевевшие брови, выскочил поручик. Дверцы возка отворились и оттуда выкатилось что-то мохнатое, округлое. Я пригляделась – о ужас! – узнала в этом меховом скатке никого другого, как господина Толстопятова. Но это был еще не весь пассаж. Галантный Толстопятов помогал выбраться из походного экипажа вертикальному, плоскому сооружению, имевшему счастье быть его супругой.

«К своим пенатам изволят перебираться», – успела подумать я и в паническом страхе скатилась с лошади, загородясь ею, сделала вид, что подтягиваю подпругу, поправляю седло.

– Ефрейтор Лютиков, рядовой Антипкин – в дозор, – раздался зычный голос графа.

Пробежала возок, пригнувшись за лошадью, вскочила в седло и, не дожидаясь ефрейтора, – в галоп, в галоп.

21 января

Еще одна метаморфоза. Из солдата я обратилась в крестьянку, но не в ту крестьянку-барышню, о которой недавно и столь удивительно живо написал наш славный сочинитель Александр Сергеевич Пушкин. Я – крестьянка неподложная. Живу на постое у моего летнего знакомца Гордея Демидовича и его жены Таны, или запросто Тани, как ее зовут в деревне.

Это прелюбопытная пара – рыжий, щуплый Гордей, неистощимый балагур. Любимое его занятие – удивлять мужиков и баб потешными рассказами да неисчислимыми прибаутками. Черноволосая, черноглазая красавица Тана, калмычка или телеутка, как она себя величает, напротив, всегда серьезна и молчалива.

Но я увлеклась. Надобно поначалу было написать, что это за деревушка и как я сама здесь очутилась.

Прожив день в шахтном поселке у Змеиной горы, где поручик чинил проверку местному гарнизону, отправились мы на дальний форпост. Службу там несет небольшая команда, человек в пятнадцать. Главное лицо – старый, изрядно пропившийся и весь тусклый, будто траченный молью, прапорщик.

Хотя, выехав до света, мы прибыли в форпост утром, прапорщик, отдав рапорт, сразу попросил разрешения распорядиться насчет обеда.

– Чтобы достойно принять, – робея перед аристократом, пояснил он. – Вы изволили-с внезапно. А я кухни своей не держу-с. Живу одиноко.

– Прекрасно, – прервал граф. – Я пока лично осмотрю местность.

– Разрешите дать сопровождающего.

– Нет, возьму своего солдата.

– Осмелюсь доложить, ваше благородие, места здесь дикие, всякий люд встречается.

Григорий Львович не ответил.

– Антипкин, ко мне! – приказал он. – Поедешь со мной.

В степи граф заботливо справился о моем самочувствии, заставил меня съесть плитку шоколада и объяснил причину поспешности.

– Видите сосняк, Юлия Андриановна? Там должны ожидать нас верные люди. Вы поедете с ними в дальнюю потайную деревню.

– А как вы объясните мое исчезновение?

– Напали ватажники. Перестрелка. Придется ранить моего коня.

Мы ехали конь о конь по едва приметной дороге, пересекающей, словно крытую белой скатертью, снежную степь. На всем пути граф с трогательным попечением убеждал меня, не тревожась, отдохнуть в деревне, ждать приезда Юрия Тимофеевича, который, конечно, не замедлит… Стараясь развлечь меня, обращался к своим неисчислимым историческим анекдотам. К примеру, когда лошадь моя споткнулась, граф заявил: «Пятьдесят палок ей». Именно так поступил один из русских царей. Наказал лошадь за то, что она «провинилась перед императором».

В заснеженном хвойном лесу ждал меня новый сюрприз. Они шли такой цепочкой, что казалось, я потеряю способность удивляться. Близ опушки нас встретил рыжий весельчак Гордей. Все его веснушчатое лицо, рыжие глаза сверкали радостной улыбкой.

– Юлия Андриановна! – всплеснул он руками. – Да я ж тебя не признал сразу-то! Смекаю, что за справный солдатик. И как ловко волосы подстригла.

– Вот теперь, Гордей, совсем уверишься, что я – оборотень.

– Ладно тебе насмешничать-то. Насмешничать ты мастерица. А я слышу – сорока стрекочет, гостей пророчит. А ты баяла – не свидимся. Ить приехала. Поди, зажурилась без меня… За мной, за мной езжайте, ваше благородие, – перебил он себя.

Я люблю зимний лес. В нем, даже белоствольно-березовом, есть нечто величавое. А в хвойном, сосновом да еловом – тем паче. В иное время я бы залюбовалась этим лесом, но теперь оставалась почти безучастной к нему, размышляя о том, какие еще ждут меня неожиданности.

Гордей ходко шагал лесной тропинкой. Мы гуськом ехали за ним. Тропа вывела нас к маленькой дряхлой избушке. О таких избушках в стародавних сказках говорится, что ставлены они на курьих ножках, и казалось мне: сейчас выйдет на крылечко баба Яга с клюкой. Но вышел высокий мужик, с глубоким шрамом от виска через всю щеку.

– Проходите, грейтесь, – глядя на одну меня, пригласил он.

Только услышав голос, узнала я того человека. Это же мой спаситель. Мой Ваньша. Но откуда шрам? Впрочем, тут же догадалась: шрам застарелый, а не заметила я его потому, что он был скрыт волосами.

– Ваньша! – окликнула я. – Это же вы.

– А я думал, не признаешь, барыня, – сдержанно улыбнулся Ваньша. – Ну проходите, проходите.

Небольшой камелек в избушке пылал жаром. Видно, ожидая нас, затопили его давно.

Мы сели вокруг скобленого стола.

Ваньша кивнул Гордею:

– Достань, Демидыч.

– За мной, Ваньша, дело не станет, – задрав клочковатую бороденку, ответствовал Гордей. – Мне для милых гостей не жаль и костей – ешьте, дружки, набивайте брюшки по самые ушки…

А сам уже уставлял стол мясом, солониной, флягами и бутылями, мисками и чашками. Налил мне из одной бутыли:

– Слабенькое, для вас в самый как раз, Юлия Андриановна.

Потом потянулся к чашке поручика:

– Не побрезгуешь, ваше благородие?

Граф сдержанно наклонил голову.

– Стало быть, со свиданьицем, – тепло сказал Ваньша, снова обращаясь только ко мне.

Все выпили. Отдававшее медом вино показалось мне легким и приятным, а вяленое мясо очень вкусным.

Гордей сызнова разлил.

– Теперь о деле, – чуть пригубив, начал поручик. – Юрий Тимофеевич…

– О деле мне все известно, – по-прежнему не глядя на него, перебил Ваньша. – Извольте передать, все исполню, как лекарь наказывал. Пущай будет в надежде.

– Прекрасно, – так же, не глядя на Ваньшу, ответствовал граф и достал из кармана пачку ассигнаций.

– Это вам.

Ваньша потемнел, а шрам на его суровом лице будто набух кровью. Сделалось тихо, только Гордей невозмутимо и вкусно похрустывал соленым огурцом.

– Деньги, ваше благородие, при себе извольте оставить, – трудно вымолвил Ваньша. – Мы не баре и не чиновники. За добро мзды не берем.

Граф побледнел, но сдержал себя.

«Сколь прекрасная открывалась возможность для дуэли, – внутренне улыбнулась я, – сколь прекрасная, будь этот Ваньша дворянином!»

– Должен откланяться, – повернулся ко мне Григорий Львович и с чувством поцеловал мою руку. Я обняла и поцеловала его на прощание. На глаза выступили непрошеные слезы.

Граф кивнул мужикам, и через минуту я увидела его в затянутое бычьим пузырем окошко, покачивающимся в кавалерийском седле.

– Ну что, барыня, – сказал Ваньша, и в басовитом голосе его теперь слышалось мягкое доброжелательство. – Не чаяла оказаться в гостях у Сороки-беглеца? Зато отдохнешь у нас, все обиды забудешь.

Вскоре мы выехали. Я ехала среди моих вожатых. Они мне дали своего коня. Лошадка не рослая, но выносливая и даже, судя по кличке Горец, привычная к горной местности.

Дорога сначала вела по тайге, но по мере того как мы углубились в горы, лес редел. Чаще стали встречаться карликовые березки да одинокие, любящие простор кедры.

У нас в костромских лесах я не раз встречала могучие раскидистые дубы. Только они могут соперничать с кедрами по своему величию. Темно-серый, чешуйчатый ствол кедра уходит далеко вверх, а там, в высоте, пирамидально разветвляется его божественная крона. Глядя на эти кроны, я так задирала голову, что мужики смеялись надо мной: «Свернешь шею!»

Горная тропа уводила нас все выше. Деревья стояли теперь совсем одиноко, как дозорные снежно-белых вершин. Стало холоднее: солнце краткого зимнего дня скрывалось за горами. Упал густой прерывистый туман. Я ехала, почти не различая, а иногда и совсем теряя из виду Ваньшину спину и его лошадь. Но Горец вел себя уверенно и стойко. Говорят, настроение всадника передается лошади, видимо, и наоборот – состояние лошади оказывает воздействие на всадника. Поэтому ли, по чему ли другому, но я не испытывала никакой боязни. Только все казалось мне странной небылью. Я – еще неделю назад генеральша, первая дама мест здешних – в солдатской одежде, на деревенском коне еду неведомо с кем и неведомо куда.

Между тем, дорога круто устремилась в гору. Когда туман исчезал, горные уступы и сверху, и снизу напоминали взволнованное каменное море, застывшее на какие-то секунды, но вновь готовое разбушеваться. Вскоре мы достигли такой высоты, что у меня начало покалывать в ушах. Нежданно прояснилось, и над нами засиял безоблачный купол неба. Только здесь я поняла, что прерывистый туман был низкими облаками. Сейчас мой конь, ступая по горной тропе, наступал на них.

Однако вскоре мы вновь ехали в облаках – начался спуск. Теперь облака казались сплошными, потому что стало смеркаться. Часа через три, когда уже вызвездило, мы оказались у горной речки. Ее берега были соединены узким – из двух бревен – мостиком без перил. Всадники спешились, соскочила с коня и я.

– Сначала Юлию Андриановну переправим, – сказал Ваньша. – Потом я лошадей отведу.

Мы спустились к мосточку.

– Здесь поостеречься надо, – предупредил Ваньша. – Бревна осклизлые. Которые через этот мостик и на животе ползут, не совестятся.

Гордей отыскал длинную палку. Мужчины взялись за концы, мне велели держаться за середину.

– Давай вперед, Гордей. Я пойду позади, – приказал Ваньша. – Вы, Юлия Андриановна, ничего не бойтесь, но палку из руки не выпускайте.

Нога скользила по бревнам, однако палка была для меня надежной опорой.

Страшно мне стало, как это часто случается, когда опасность была уже позади. На другом берегу оглянулась на мосточек, темную воду внизу, и сердце екнуло. Гордей, уснащая речь прибаутками, подхваливал меня, а Ваньша серьезно сказал:

– Хорошо, вниз не глядели, не то бы голова кругом пошла.

– Почему раньше не предупредили? – спросила я.

– А ежели упредить, непременно бы взглянули.

Ваньша исчез в темноте, чтобы перейти мосточек в обратном направлении. А мы с Гордеем направились в деревню.

По дороге Гордей объяснил мне, что по тем тропам, по которым лежит путь Ваньши, тоже не каждый пройдет. Там хребет есть такой, что на конях даже и не пробежать – круто шибко. Там Ваньшу люди ждут.

– А за мосточком этим, – сказал он, – у нас глаз есть. Кто к нему путь держит, мы зараньше знаем. Однажды урядник испробовал переправиться, так, бедняга, в реку свалился. – Гордей плутовато засмеялся. – Бревна не то подгнили, не то подпилил их кто!

Вскоре мы оказались в широком распадке. По его простору разбежались избы деревушки. Через несколько минут Гордей уже знакомил меня со своей Таной. Тана позвала к столу, но я отказалась от ужина. Глаза от усталости слипались.

23 января

Удивила своих новых друзей. Тана приболела, и Гордей было отправился доить корову, но я взяла у него подойник.

Гордей смеялся и уверял, что буренка меня к себе не подпустит.

– Я и сам, – говорил он, – подою ее, а она изловчится и ведро перевернет. Уж я ее и лаской, и таской…

Но я прекрасно справилась. Пригодилась мамина наука.

24 января

Учила Тану прясть лен веретеном: телеуты прясть не умеют, умеют только изготовлять войлок. Крутить нить из волокон, сучить ее – дело не простое. И у Таны все время нить рвалась.

– Откуда ты, барыня, все умеешь? – спросил меня Гордей.

Хотела ему сказать, что я барыня лишь наполовину. А на другую – такая же крестьянка. Но не сказала. Пока не время.

Еще поймут как искательство какое.

Я сама пряла с удовольствием. Нет, наверно, больше услады, чем видеть вещь, своими руками изготовленную.

30 января

Постепенно знакомлюсь я с жителями потайной деревни. Кто к Гордею придет, кто к Тане, к кому мы с Таной идем за чем-либо. По хозяйству много хлопот – друг у друга сеянку занимают, отрубями делятся, сушеными грибами, ягодами. Когда и мясом, и птицей битой. Я женщин вышивать учу.

А какие люди здесь! Каждая судьба чем-то необыкновенна. Надумала я несколько рассказов записать, чтобы не забывать их, когда доведется вернуться в иную жизнь. Конечно, не в ту, какой я жила, но все ж таки иную.

Никита Бабушкин. Малого роста, лысый, с огромной седой бородой и добрым застенчивым взглядом. «Взяли меня из родного села по рекрутскому набору. Привезли к Змеиной горе, поставили в забой руду наверх отвозить.

В ночь погнали всех работных на площадь, поставили в строй друг против друга, а между нами солдат. Так мы стояли: один солдат, один старый бергал, один рекрут, потом опять солдат. Нарядчики роздали нам каждому по палке. Я близко к краю стоял. Гляжу – подводят человека из бергалов. Поп его перекрестил. Обвязали его канатом округ пояса, а канат к палке притороченный.

Забили барабаны. И повели беднягу. Это сквозь строй называется. Ведут и каждый его бьет по хребтине. Он только охает.

Кровь на нем показалась. Я взял свою палку сломал. Нарядчик мне другую в руки сует.

– Что, – баит, – сам сквозь строй захотел?

Что делать? Буду, думаю, бить. А он уже идти не может, канатом волокут. Доволокли до меня, я ударить не смог. Палку бросил.

За то и прогнали меня сквозь строй, этот самый. Сто пятьдесят палок дали. Отлежался я, а как весна пришла, сбег. Долго скитался, покуда в эту деревню пришел. Взял меня Ваньша…»

Кайманаков Потап. Роста небольшого, но коренастый, крепкий. Волосы русые, вьются. Черты лица правильные. Красивый.

«Я – каменоломец. Камень добывал, чтобы барам дворцы ставить. Работа наша не из легких. Не снег отбрасывать. А еды не хватало. Да это было еще полбеды. Стали гнилую присылать. Муку такую привозили, что ее ломами били.

Мы жалиться стали. К нам и приехал пристав. Зачал орать. А я голодный был. Сгреб его, у него все пуговицы с мундира отлетели.

Забрали меня. Били долго. Повезли в Барнаул. Оттуда мало кто ворочался.

По дороге я и сбег. В лесу Ваньшиных людей встретил…»

Худяшов Степан. Высокий, с гордо посаженной красивой головой. Взгляд открытый, смелый.

«Я рудовозом робил. И взяли у нас такой обычай: приедешь за рудой, ежели уряднику целковый не сунешь, будешь неделю ждать, покуда насыпят.

– Я терпел, терпел да и скажи уряднику: «Залить бы вам несытые-то глотки, плавленым серебришком». Тут сразу какой-то горный начальник из немцев появился, и зачали меня драть.

А немец сидит на балконе, курит и поглядывает. Сначала больно было, я руку закусил, молчу. Потом жаром обдало. Ничего не помню. Помню только, фельдшер говорит:

– Ваше благородие, довольно с него.

Однако после еще били.

Когда руду в завод привез, там, в Новопавловске, признали, что я много растряс по дороге. Отняли у меня коней и приставили к плавильне шихту таскать.

Вятченинов там был, унтер-шихтмейстер. Кто на работу опоздает, за волосы таскал. И мне кое-когда доставалось.

А случилась у нас такая беда. Робил в заводе в столярке тихий один мужичок Ваня Лишкин. Такой был человек, мухи не обидит.

Бежал Ваня куда-то мимо приставского дому и шапку не снял. А Вятченинов и зачал Ваню Лишкина пороть.

Порол, говорят, не шибко, больше для острастки. Но разве можно такого робкого человека пороть. Ваня возьми и помри.

Я назавтра и угостил Вятченинова ломиком.

Ежели бы не сбежал, забили бы до смерти. Правда, три раза меня ловили. Но я всякий раз под другим именем объявлялся…»

31 января

Вчера писала я об односельчанах моих, о соседях по потайной деревне, что дала мне приют. А сегодня думаю об них.

Люди эти лишены всех прав перед законом. Даже зовутся они «мнимые поселяне».

Но сколько в них благородства! Сколько сочувствия к ближнему! Ведь часто и страдали-то они, и дерзость, и бунтарство проявляли из участия к другому страдальцу. Один лучше сам избитым будет, чем позволит себе другого ударить. Другой позволяет себя бить и за волосы таскать, но, потрясенный трагедией товарища своего, берет в руки лом.

Конечно, мне сказать могут, что здесь опять играет роль моя плебейская кровь, но люди эти любы мне. И напрасно именуют их мнимыми поселянами, может, это мы, баре, мнимые на земле поселяне.

1 февраля

Сегодня еще затемно слышала, как Гордей оседлал коня и уехал.

Отъезды эти – главное, что портит жизнь нашего села.

Ставлено оно прочно. Избы построены на древнерусский манер – связью. Кухня, длинный коридор, а чуть повыше горне – горница. В селе изрядно скота, у многих амбары набиты хлебом, погреба – мясом, окороками, домашними колбасами, мороженой, вяленой, копченой рыбой. И бабы, и мужики с темна до темна заняты крестьянской работой.

Но вот мужчины собираются в отъезд. Каждый всяк по-своему вспоминает, что село это противозаконное, потайное. Женщин охватывают тревога за мужей своих, обиды на тяжелую жизнь, страх неизвестности. И хотя я готова в случае опасности разделить их участь, все же в такие дни чую вокруг холодок. Видно, вспоминают, что я принадлежу к барскому сословию.

Однако сегодня все обернулось по-иному.

Зимнее солнце стояло уже высоко. И странно: за самым прозаическим занятием – буду точнее – в огромном корыте готовила я месиво для свиней, которых, не глядя на возражения калмычки Таны, держит Гордей, – за этим занятием ожила во мне вдруг та светоносная музыка, что не слышала я в себе с самого рокового бала. В эту музыку властно ворвался стук копыт, и я увидела двух всадников.

Так вот зачем ездил Гордей! Встречал его! Юрия!

Никого не стыдясь, забыв о своем холщовом наряде, я бросилась к Юрию Тимофеевичу.

Впервые за долгие годы выпали мне дни полного счастья. Даже Тана, улучив минутку, шепнула, мне: «Ты стал, как чалчик». («Чалчик» на их языке – цветок).

Три дня и три ночи не расставались мы с Юрием. Не беда, что наше брачное ложе поместилось не в роскошном алькове, что было оно не красного дерева кроватью, а широкой деревянной скамьей. Не стыжусь передать бумаге, что никогда не испытывала я такого наслаждения и такой близости.

Юрий рассказал мне: генерал объявил о моей смерти, сказав, что я на верховой прогулке вместе с лошадью в полынью попала и в воде сгинула. Заставлял тело искать и большую награду сулил тому, кто сыщет. И будто где-то сыскали, но тело так изуродовано, что узнать нельзя. Поминки по мне справил и сорокоуст заказал. Черные одежды носит. Заподозрить его никому и в голову не идет, наоборот, все жалеют.

Самое страшное для меня здесь было, что этот лицемер наверняка известил родителей моих, и я не могу сейчас эту весть опровергнуть.

А что при жизни меня отпели… Бог с ними. Как странно, что мама в детстве за живость, за шалости в шутку именовала меня отпетой.

Впрочем, на этот раз беседы наши с Юрием шли не о прошлом. Мы более мечтали о будущем.

Правда, я призналась Юрию, что веду дневник, что когда-то нелестно отзывалась в нем о том, кого теперь люблю безгранично. И даже просила его описать для меня его давнее приключение, первую встречу с Ваньшей и Гордеем. Когда-нибудь я добуду спрятанную в генеральском доме тетрадь и вложу в нее листки, исписанные Юрием. Хочу, чтобы в моих тетрадях была одна правда. На старости стану перечитывать их.

Теперь мы неразделимы. И скоро заживем, как хочет Юрий. Заживем по заветам тех, кто повешен за русскую правду, кто томится в каторжных тюрьмах, влачит жизнь в ссылке и на вечном поселении.

Нам будет принадлежать лишь заработанное нашим трудом…

Перечла я эти страницы и раздумываю: на какую я вышла дорогу? И не знаю, что сказали бы мои родители, попади им в руки эти страницы.

Папа и мама, как тяжела тревога за вас! Что может написать вам этот зверь – супруг мой? И я не могу вам дать весточки, пока не вырвусь из этих краев, не пересеку уральский каменный пояс. Но скоро, скоро!

Однако вернусь к духовной дороге своей. Говорят, у женщины самостоятелен лишь взор обыденный, обиходный, а зрение духовное – это зрение ее мужа. Но нет! Не одна любовь к Юрию перемен причина! Разве позабуду я когда-нибудь Ваньшу, Гордея, Ивановну, Тану. Разве позабуду привалы на солдатском моем пути, откровенное презрение солдат к бывшему мужу моему. А полная трудов и забот жизнь в этой деревне! Сколь выше, сколь полнее она пустот существования чужеедов.

Нет, скажу еще раз, не одна любовь послужила моему прозрению!

2 февраля

Вот и оборвались колдовские мои, волшебные мои дни! Юрий уехал. Но музыка моя звучит.

Юрий написал Сперанскому. Еще месяц, от силы два – и мы уедем. Уедем с ним вместе.

Юрий опасается, как бы не случилось какой беды, не нашли нас фискалы, не ворвалась в деревню солдатня.

Но мне даже смешны эти опасения. Тайная деревня стоит не первый год. Уже и ребятишки бегают по дворам. Простоит и еще…

Поразила меня сегодня Тана. Мы готовили с ней толкан – удивительно вкусное калмыцкое блюдо, и вдруг она стала рассказывать о себе. Отец Таны – калтыкчи. Слово «калтык» – по-русски «подмышка». Калтыкчи – прислужники калмыцких князей-зайсанов. Оказывается, у титулованных калмыцких господ, как у старинных русских бояр, полно слуг. В поездке зайсана сопровождают пятнадцать-двадцать человек. Никто из этой свиты не должен ехать впереди князя, и у каждого свои обязанности. Одни седлают княжеского коня, привязывают его к коновязи, другие – подают шубу и так далее. Калтыкчи водят князя под руки или поддерживают подмышки. Они подсаживают зайсана на лошадь, снимают с лошади, раскуривают ему трубку.

При зайсане, которому служил отец Таны, находилась и вся его семья. Двенадцати лет Тана стала помогать табунщикам пасти зайсанских лошадей. Однажды старый князь приметил девушку и велел привести ее в свой аил. Тана вскочила на резвого скакуна и умчалась в потайную деревушку, на которую год назад наткнулись, орешничая в тайге.

Я думала, не для того ли Тана поведала мне свою судьбу, чтобы утвердить меня на моем пути, сказать, не бойся поступков смелых и решительных?

Или это мне только кажется?

15 марта

До сего дня я ждала этого, трепетала и боялась, что этого не случится. Но теперь почти уверена! Наконец у меня будет ребенок.

Сколько лет я молила пресвятую богородицу! Какие обеты, какие клятвы давала! Обещала раздать все свои драгоценности, ежели это случится. (И сейчас подарила Тане свою бриллиантовую брошь.) Обещала пешком сходить на богомолье в Киев, поклониться мощам. И беспременно схожу, как только родится… хотела написать мальчик, но пусть будет и девочка. Однако ежели мальчик, пусть походит на Юрия, пусть будет у него такой же умный лоб, спокойные брови, чистый взгляд.

Как же примет это Юрий? Обрадует ли его известие такое? Как жаль, что не могу я ему сообщить!

Ну ничего. Недолго. И с каждым днем, что днем – часом, остается все меньше ждать.

Что бы я ни делала – думаю, а ведь он приближается ко мне. Приближается та минута, когда я возьму его за руку, прильну к нему. Сколь прекрасно ждать! Ждать встречи! Ожидание тоже пленительно в любви.

Нет, всего не изъяснить словами, Это, быть может, выражено в той моей сонате. Как хочется сесть за фортепьяно. Чего недостает мне в этой жизни, так в первую голову моего инструмента. Расплескать бы все по клавишам. В дрожи, переливах, громе, шепоте звуков передать восторг, благую доброту, прозренье, ясновиденье любви…

27 марта

Странное сегодня утро. Проснувшись, я нечаянно потянулась было к колокольчику, что всегда стоял возле моей кровати, хотела позвать горничную. Но тут же вспомнила, что надо посмотреть, не подошла ли квашня, да замесить корм свиньям.

Не успела ни повздыхать, ни посмеяться над этим контрастом, как вдруг появился Ваньша. Он возвратился, видать, из какой-то неблизкой поездки. И ранним утром, только подошла квашня, явился к нам. Они прошли с Гордеем в горницу и о чем-то долго говорили.

Мы с Таной напекли пирогов с лосятиной. Однако мужчины почти не ели, лишь выпили по чарке.

Потом Ваньша рассказал, что встретил в пути солдат Семеновского полка, одного из коих знал по войне Отечественной. Служат они в Тобольском гарнизоне, куда высланы были по известному делу Шварца.

Об истории этой я еще девочкой наслышана, да иногда поминал ее мой муж, костеря солдат бунтовщиками, изменниками, недругами отечества.

Ваньшина вариация была несколько иной: лучшие офицеры-семеновцы отменили в своих полках телесные наказания. Но назначенный туда полковником некий Шварц, видать, по натуре сродни моему Николаю Артемьевичу, зверствовал и изгалялся над солдатами, строил в две шеренги и заставлял плевать друг на друга, часами стоять недвижно и даже связывал ноги.

Полк восстал. Когда дело дошло до царя Александра, он распорядился роту зачинщиков предать суду. Всех остальных, в том числе офицеров, разослал по армейским полкам. Многие оказались в Сибири.

Ваньша рассказал это с горечью и гневной обидой. Шрам его потемнел. Лицо сделалось суровым.

Вскоре, осушив еще чарку, он ушел.

Странным в этот день был и Гордей. Он не балагурил, не сыпал пословицами. Угрюмо, молча чинил в темном углу хомут.

28 марта

Как будто ничего не переменилось в жизни нашей. С темна до темна я в кругу скромных и нескончаемых трудов. Но покой мой порушен. Все кажется, что-то тревожное таят от меня эти люди, что-то зловещее ожидает всех нас.

Ужели приставы да урядники пронюхали, где схоронилась наша деревушка? Ужели ворвется сюда солдатня, чтобы убивать и пленить этих вечных тружеников, жечь и зорить их добытое в поте добришко?

В чем повинны эти люди? В том, что зверством своим господа загнали их в эти места? В том, что на диком, пустынном месте отстроились горбами своими? Или в нечастых вылазках, когда добывали у проезжих господ деньги на соль, серянки, топоры, пилы, лопаты, гвозди?

Это, понятно, зло. И хуже того, когда Гордей заявляет: «То не грабеж, коли свое берешь».

Это и безбожие. Но ведь это зло рождено иным злом, рождено нами, отринувшими их. А теперь, если мы станем расплачиваться с ними новым злом, что же будет, куда же это поведет? Разве не противно это законам милосердия, святой вере христианской?..

Господи! А если нагрянут солдаты? Объявляться мне либо нет?

Да и придется ли? Сеча здесь будет кровавая. Подходы к селу немыслимые. Ваньша задаром свою голову не отдаст.

Быть может, мне поговорить с ним? Быть может, сняться всем да уйти дальше в тайгу?

1 апреля

Вот и все. Оборвалась музыка во мне. Кончилось мое краткое, нескладное мое бабье счастье.

Для чего жить мне теперь? Папа, мама! Что сталось со мной? За что черное горе, непереносимые страдания, боль непрекращающаяся? Уж лучше бы замуровали меня там, в той сырой могиле.

А у нас метели слепят окошки, воют в трубе, заметают да оплакивают все лучшее, что было в жизни моей…

Несчастье пришло вовсе не оттуда, откуда я ждала его. Видно, это всегдашняя его хитрость.

Вчера в буранный полдень негаданно приехал граф. Не дивилась, как он добрался. Было не до того. Уже по напряженному, даже постаревшему лицу его поняла – что-то случилось… Однако все старалась отодвинуть от себя это. И даже начала с поручиком чуть ли не светскую болтовню. Но после двух-трех фраз граф как-то дрогнул всем лицом, и я поняла, что он усилием сдерживает волнение.

– Юлия Андриановна, – вымолвил он, – я привез вам горькое известие.

– Что-то с Юрием? – догадалась я.

И узнала: Юрия больше нет.

Не помню, что сталось со мной в первые минуты. Когда очнулась, лежала на лавке, и Тана отпаивала меня настоем какой-то пахучей травы.

Потом мы долго, молча сидели вдвоем с Григорием Львовичем.

– Как же мы не догадались поберечь его? – сквозь слезы сказала я.

– Частично он отмщен, – промолвил граф. – Его убийца уже в земле.

– Генеральский холуй? – снова догадалась я.

Граф кивнул.

– Но это лишь исполнитель.

– Если вы позволите, учиним расчет и с хозяином. – возразил граф. И, помолчав, добавил: – Я не злопамятен, но такие преступления порядочный человек прощать не может.

Произнесено это было не только с запалом старого дуэлянта. И тут же граф стал рассуждать о том, что Юрий Тимофеевич дворянин, что дворянская кровь вопиет к отмщению.

«А крестьянская не требует?» – невольно подумала я.

Но что мне до воззрений графа! Что мне и до зверя в мундире генеральском! Конечно, он заслуживает возмездия. Но Юрия-то нет и никогда не будет. Тяжелое, непонятное слово – никогда…