Текст книги "Голубая дама"

Автор книги: Марк Юдалевич

Не скрою, наглость эта настолько меня поразила, что я даже не нашлась на нее ответить. Только после ее ухода подумала, сколь же велик страх перед холерою. Даже мадам Толстопятову он делает откровенной. А что касается отъезда Николая Артемьевича, я все же была права в своих опасениях!

Ну а Варвара-то Аристарховна своего добьется. И супруг ее поедет сопровождателем. И она отправится сопровождателем его.

Господи! Я, кажется, злой становлюсь. Желчь во мне играет. Мама моя! Откуда это во мне?

Видно, началось это с разлуки. Разлуки с прапорщиком, что уехал на Кавказ искать своей пули.

И явственно сделалось это для меня, когда губы мои прошептали «да» Николаю Артемьевичу. Тогда, мама, я поняла: нет более твоей Юльки. Поняла, но еще долго стремилась держать в тайне, скрывать не только от других, но даже от себя. Впрочем, другие, а особенно вы с папой никогда в это не проникнете…

7 августа

Нет, видно, полузлодей – персона такого разбора, с какими нельзя заскучать. Выкинул новый фортель. Ныне не только Аврорка, но целый город взбудоражен.

Уехал не куда-нибудь, а за Обь, в холерную деревню спасать от хворобы и смерти. В городе говорят: изволил заявить, что долг врача его зовет, что так повелевает клятва отца медицины Гиппократа. Отъезд его совпал с днем Преображения. И Аврорка острит, что, видно, тоже возомнил себя спасителем, решил преобразить вид свой, как Христос на Фаворской горе. Для сего надел белый халат.

Уехал! Ну что ж, Гиппократ, я слыхала, тоже был странствующим врачом… Да, необычен этот человек! Люди от холеры бегут, а он к холере. Есть у нас и еще два лекаря, но те об этом даже и не помышляют. А этот все на отличку от прочих норовит. Как же, первое для него – внутреннее состояние! Он здесь один высоких правил, один добронравный, один благородный человек!

8 августа

Сегодня ездила верхом на гору, ехала через Демидову площадь. Еще недавно там был пустырь, все строения снесло наводнением. А сейчас люди копошатся, как муравьи. Ставят госпиталь и при нем церковь. А к центру площади ставят гранитные колонны. Я подъехала, спросила мужиков, что это будет. Один из них – мне показалось, что я его где-то встречала, – плечистый верзила, нос плоский, как у калмыка, а волосы светло-русые и глаза голубые – взглянул на меня этак почти нескрыто насмешливо: «А это, – говорит, – барыня-сударыня, памятник ста летам черного, виноват, сиречь, горного дела». И тут сотоварищ его окликнул:

– Пахом, подь сюда, подмога нужна!

Ясно было – нарочно отозвал, чтобы Пахом и далее не болтал лишнего.

Вот он, простой народ! Кипит против барства!

Пахом отошел. И тут я вспомнила, откуда знакомо мне его лицо. Аврорка словесно рисовала мне его. Это с ним, к неудовольствию прелестницы, битый час беседовал полузлодей. О чем они беседовали?

Проехав через плотину, по устланному шлаком взвозу поднялась я на гору.

Гора наша покрыта сосновым, с редкой подмесью березы, лесом. Направление ветров мешает едучим дымам заводских плавилен проникать сюда. А дымы нынче сделались столь злы, что даже куры дохнут у нас в посаде от удушья. Бедные утята судорожно распахивают желтые клювики.

В лесу так легко дышится. Пьяняще свеж настоенный хвоей воздух.

Поспешно проехала я через лес к берегу Оби.

Обь в этих местах так широка и многоводна, что правый ее берег едва виден. Пахнуло на меня доподлинной матушкой-Сибирью.

– Боже мой! – в какой раз подумала я. – Куда занесла меня нравная судьбина! Как отличается наша тихая приветливая Ветлуга от этой суровой громадины!

Что делается на том пологом берегу ее, где разгуливает грозная холера? Узнать бы про это! Но разве что расскажут едва различимые силуэты кустов…

10 августа

Дни мои похожи один на другой, как семечки в подсолнухе. И так же мелки. И так же кто-то равнодушный съедает их, выплевывая шелуху.

Каждый день езжу верхом на прогулку и подолгу гляжу в синюю даль. Что все ж таки на том берегу? Я ведь изрядно плавала в детстве и могла бы, наверно, даже переплыть Обь. А быть может, и нет. Впрочем, под обрывом, у самого берега, стоит лодка-долбленка. Я даже приметила в ней весла..

Господи! О чем я думаю, почему все время манит меня какой-то иной берег?

20 августа

Папа! Маман! Я писала уже, что никогда не доведется вам прочесть эти строки. А ежели бы довелось… Я все думала – как удивила бы вас ваша Юлька уже тем, что ведет она этот дневник, как поразила бы и предметом размышлений.

Но все это малость в сравнении с тем, что вы бы прочли сейчас. Ныне ваша Юлька уж доподлинно не та, какую знавали вы. Совсем не та!

Ведали бы вы, что она вытворила. Какой переполох устроила она в сем отдаленном городке! Какие пересуды идут сейчас вокруг грешного ее имени!

Вот задала ваша Юлька задачу светским кумушкам, штатным сплетницам из местной знати. Вот дала работу аршинным их языках! А с какими глазами прискакала ко мне Аврорка! Казалось, эти потемневшие от изумления глаза выскочили из орбит и неслись на сажень впереди своей хозяйки…

Какие я, однако, взяла беспечные ноты. А, между тем… что наделала! Что будет со мной! Сладким страхом замирает бедное мое, счастливое мое сердце.

Третьего дня поднялась я с зарей. Господа офицеры, господа канцеляристы и супруги их еще нежились на своих пуховых перинах. Лишь лохматая бесшабашная мастеровщина, важные урядники да свирепые нарядчики тянулись к заводским воротам. Я облачилась в припасенную еще с вечера одежду – домотканые кофту и юбку, стоптанные башмаки, надвинула на самые глаза неприметный серенький платок. Ближе к устью по мосткам перешла рассекающую город речку и по ее песчаному, испещренному птичьими следами берегу добралась до Оби. Лодка, которую давно облюбовала, привязанная веревкой к колышку, спокойно покачивалась на волнах.

Не вспомню, как ее отвязала, возилась с веслами. Не то веревкой, не то железной банкой, валявшейся на дне, изрядно порезала руку. Помню только запахи смолы, речной свежести. Они и теперь кажутся мне запахами счастья.

Близ берега я выгреблась далеко вверх по течению, где не могло быть никаких дозорных, а оттуда направилась на другой берег.

Долбленка ходко скользила по воде, грести было не тяжело…

Перебравшись через реку, направилась в ближайшее село, именуемое Бобровским Затоном. Муж рассказывал мне, что там водились бобры и даже обещал показать их, но так и не удосужился. Шла по высокому разнотравью, ноги промокли от росы. Впрочем, что скрывать: я, как говорят, не чуяла ног. Мне казалось, что от той минуты, как я ни свет ни заря вскочила с постели, прошла целая вечность, но, взглянув на часики, что прятала под домотканой рубашкой, я убедилась – не прошло и двух часов.

Наконец с холма я увидела небольшую раскинутую в низине деревушку. Избы, как это нередко бывает в здешних местах, стояли не в одну или две линейки, а вразброс – по две, по три и даже по одной.

– Эй, девка! Ты чего здесь потеряла?

Передо мной как из-под земли вырос невысокий рыжий мужичок с клочковатой, взлохмаченной бороденкой.

– В деревню иду, – неуверенно ответила я и с удивлением огляделась вокруг. У дороги валялись целые вороха источающей стойкий запах полыни.

– Чего ты там не видела?

Я промолчала, не зная, что ответить.

– Там клад добудешь, да домой не будешь, – задирая кверху свою бороденку, заявил мужичок. – Холера там, девка. Так что лучше поворачивай оглобли.

– А трава-то для какой надобности? – стараясь попасть ему в тон, независимо спросила я.

– Лекарь приказывает жечь полынь, мяту, табак, чтоб заразу остановить. Зараза, пакость всякая свежего духу страшатся, – важно пояснил рыжий и стал увязывать траву в охапку.

Я бросилась ему помогать.

Мужичок вдруг отскочил в сторону и закрестился:

– Свят, свят! С нами крестная сила…

Я недоуменно глядела на него.

– Ну чего глядишь! Чего буркалы выставила! Кого обвести хошь! Я, слышь, тоже виды-то видывал. – Клочковатая бороденка вновь пошла вверх. – Где с такими руками бабы-то бывают? Ты же оборотень! Сгинь! Сгинь, нечистая сила!

Мужик снова истово закрестился.

Ума не приложу, чем завершилась бы эта комедия, если бы столь же неожиданно с огромной охапкой травы не появился господин Зарицын.

– Юлия Андриановна! Вы! Здесь и в таком наряде! Какими же судьбами?

В усталом его голосе мне послышалось не только удивление, но и радостные оттенки.

– Села в лодку и приехала.

– Но кто же вас перевез?

– Ах, да, – припомнил он. – Вы ведь, кажется, развлекаетесь греблей?

– Кажется, – подтвердила я.

Юрий Тимофеевич потер пальцами лоб, недоуменно спросил:

– Как же вас отпустил генерал? – И сам себе ответил: – Да, я запамятовал, что он в отъезде… Но вы кого-нибудь предупредили?

– Медвежонка.

Я начинала сердиться. Ведет себя, как наставник со школьным студентом.

– Так, – негромко произнес господин Зарицын и снова потер лоб, очевидно, прогоняя головную боль, – сейчас Гордей перевезет вас обратно.

Не воспроизведу дословно нашего спора, потому что была слишком обескуражена и рассержена таким приемом. Помню только, что я с горячностью отстаивала свое право находиться там, где хочу, а Юрий Тимофеевич возражал – здесь холера, смертельная болезнь, и она дамских капризов в учет не берет. А рыжий Гордей в своей манере добавил: «Холера измучит, согнет да скрючит».

– И главное, – утверждал Юрий Тимофеевич, – вы же можете занести в город заразу.

Последнее показалось мне совсем нелепым. В город чуть не ежедневно прибывают обозы, солдаты рыщут по деревням, выискивая беглецов. И все желающие так или иначе проникают в город. Как видно, все предосторожности сошлись на мне!

И когда они взвалили на себя по охапке травы, я собрала остатки и увязалась за ними…

Таких необычайных и трудных дней никогда не выпадало в моей жизни. Сначала мы с Гордеем жгли костры возле самой большой в деревне избы, и Гордей сообщил мне, что в эту избу они с Юрием Тимофеевичем свезли всех больных холерой. Я вошла в избу.

Здесь на лавках помещалось шестеро больных. Все исхудавшие, с лицами, обросшими серой щетиной, с обескровленной кожей. А глаза – потухшие, остановившиеся, как у покойников.

Одного тяжело, с конвульсиями рвало. Другой черными губами с трудом выговаривал: «Пить».

Юрий Тимофеевич и пожилая женщина метались между больными, поднося им воду, подставляя ведра к койкам. Я сразу же стала помогать им. Зарицын на этот раз не возражал, только с удивлением заметил:

– Вот уж никогда бы не подумал, что вы не боитесь черной работы!

Видя мое старание, он отпустил женщину на несколько часов отдохнуть.

– Смертельно устает, – коротко пояснил мне, когда она ушла.

– А других привлечь нельзя?

– Попробуйте. Единственная согласилась, и то только после того, как у нее муж умер.

– Не единственная. Еще Гордей.

– Гордей – не местный. Он случайно сюда попал.

Двое суток я помогала Юрию Тимофеевичу в этой смертельной схватке с холерой. Немало узнала, еще больше пережила. Оказывается, до приезда Юрия Тимофеевича и Гордея, который случайно оказался в гостях у Зарицына, холера скосила здесь половину деревни. Сожжением трупов, изоляцией больных, дезинфекцией удалось несколько укротить свирепую хворобу. Но люди еще умирали. И один, молодой голубоглазый, почти мальчик, при мне забился в страшных конвульсиях и, скрюченный, посиневший, навсегда затих. Когда Гордей выносил его из избы, рука умершего вдруг рывком разогнулась, словно он хотел замахнуться на чужого человека, заставляющего его проделать последний путь.

На вторую ночь у нас выдалось небольшое затишье. И мы с Зарицыным разговорились. Это не был светский разговор, который всегда ограничен тщательно скрытыми, но жесткими рамками условностей, всегда имеет оттенок внутреннего безразличия. Сама обстановка, страшная болезнь и сама смерть, как бы стоящая у дверей холерной избы, настраивала на иной тон, на простоту, задушевность и открытость. Улучив удобный момент, я спросила об отношениях Юрия Тимофеевича со Сперанским. Он ответил весьма коротко. По окончании медицинского факультета работая лекарем в московской больнице, подал проект усовершенствования лекарского дела в России, бесплатного лечения простого народа. Бумага возбудила участие Сперанского.

Сановник приблизил его к своей особе и с той поры печется о нем.

Ответ господина Зарицына показался мне странным. Неужели такая привязанность, такая опека не без риска для себя из-за одной бумаги, хоть бы и очень значительной?

Но размышлять об этом было некогда. Я уговорила Юрия Тимофеевича уйти поспать. Вскоре в сенях уснул и Гордей. Всю ночь мы дежурили вдвоем с пожилой крестьянкой. Я рассчитала, что этим утром – утром третьего дня моего отсутствия – надо вернуться домой. В противном случае асессор Зильбер или кто другой могут послать эстафету генералу. Часов в шесть принялась поднимать Гордея. Оказалось, это требует великих усилий. Гордей, раскинув свое щуплое тело на широкой лавке, сотрясал сени могучим храпом. Тщетно окликала его по имени, тщетно кричала, наклоняясь к самому уху, и щекотала его соломинкой.

Гордей не шевелился, только мычал, как годовалый теленок. Делала попытки приподнять его и посадить на лавку, но рыжий тотчас же занимал прежнее положение.

Однако твердо решила одержать верх в этом поединке. Облила сонного Гордея ковшом студеной воды. Верх оказался мой: мужик вскочил и, заметив, что я смеюсь над ним, сразу откликнулся прибауткой: «Ладно, Андриановна, живем шутя, а помрем взаправду».

Оставив Гордея помогать старухе возле больных, я отправилась к Юрию Тимофеевичу с намерением накормить его завтраком. Лекарь спал в соседней избе, принадлежащей той женщине, что ухаживала за больными. Спал не менее сладко, чем его помощник.

Я невольно залюбовалась его лицом. Аврорка права – лицо это, несмотря на простоту его, без подделки значительно. Это лицо истового и надежного человека, и черты эти утверждены цельными метелями раздумий, что оставили на нем свой след. (Я перечитала недавно писанное на других страницах о Юрии Тимофеевиче. Нет, я не была слепа! Но ведь я женщина, и совсем иные чувства горели во мне…)

На кухне возле печи лежали дрова. Я бережно нащипала лучину и запалила печь. В кладовке отыскала яйца. Отмыла сковородку и поджарила на ней яичницу. Вскипятила в чугунке воду, заправила ее баданом.

Юрий Тимофеевич спал так же крепко и безмятежно.

Легко притронулась к его волосам. Негромко выговорила:

– Пора вставать.

В ответ он забормотал что-то невнятное. Можно было разобрать только: «Сашенька – ты! Как хорошо!»

Не стану запираться, это «Сашенька» будто каленой иглой прожгло меня. Я выбежала на кухню, потом на цыпочках вошла в горницу, отыскала карандаш, бумагу. Написала всего два слова: «До свидания». Подписала: «Юлия Андриановна». Спустя минуту, сделав над собой усилие, прибавила: «Берегите себя».

Тут попался мне на глаза томик Рылеева, видно, тот самый, что Юрий Тимофеевич купил у офени. И так захотелось мне взять его с собой, что я не смогла противостоять этому. Сделала еще приписку: «Взяла у вас почитать Рылеева».

Берегом реки направилась к своей лодке. И здесь повстречался мне Гордей, стоящий на телеге за бочкой с водой.

– Т-тпру, – остановил он лошадь. – Ты куда же, Юлия Андриановна?

– Уезжаю, Гордей. Прощай.

– Почему прощай? – возразил Гордей. – Так на росстанях не говорят. Говорят, до свиданьица. Да стой ты! – прикрикнул он на лошадь, но лошадь не послушалась его. – До свиданьица говорят, потому гора с горой… – услышала я уже издали.

Я шла берегом. Память подсказывает мне, что в прибрежных кустах пела иволга. Но это угнездилось в мозгу как-то помимо меня. Тогда я не слышала ничего. Грызла, рвала на части тягостная обида. Умом, здравым смыслом пыталась утишить, унять ее. И с чего взяла, будто у него нет никого на сердце? Он не так уж молод, сдается, под тридцать. Да и что скрывать – женщины неравнодушны к нему. Вообще к людям такого покроя. Магнитом служит необыкновенность. Действительно, тайна обволакивает его натуру, его поведение.

Вот Сашенька пусть и разгадывает эту тайну. Пусть! А я, дура, помчалась, поверила…

Впрочем, кому поверила? Кто меня в чем уверял? Во всяком разе не он. Он-то не токмо что шажка, полшажка не сделал, бровью не повел ни в мою, ни в Авроркину сторонку. А я… Я Аврорке уподобилась. Стыдобушка какая! Замужняя дама. И сердится мне не с чего! Обижаться лишь на одну себя вправе.

Ладно! Бог с ним. А я, что ж, не зазря здесь побывала. Помогла ему людей от смерти отводить. И вообще, о чем я думаю! Здесь хвороба людей мучает, погибель ходит, а я… Нет, чем более живешь, тем более дивишься странностям натуры человеческой, особливо женской.

Ладно! Если я ему не нужна, пусть поищет иную помощницу. Еще сыщет ли он ее в Сашеньке.

Господи! Что я опять?

Ой, статься может, и про Сашеньку-то он не во сне бормотал. А только спящим прикинулся. Все может статься…

Тут я, кажется, начала всхлипывать.

Да, он тоже не должен так. Какая-то Сашенька! Это неблагородно, невеликодушно.

Бог мой! Да что со мной творится? Словами Аврорки заговорила… Действительно, я барынька с дамскими капризами. Стыдно!

– Юлия Андриановна!

Позади стоял Юрий Тимофеевич.

– Куда же вы исчезли? Даже не попрощались? Гордей меня будит, говорит – уезжает. Я встревожился.

Он был смущен. И здесь… Я готова провалиться сквозь землю при одном воспоминании о том, что натворила в эти минуты! Не помня себя, презрев приличия, начала в чем-то упрекать Юрия Тимофеевича, сетовать на его бессердечие и даже унизилась до того, что упомянула Сашеньку.

– Какая Сашенька? – недоуменно потирая лоб, видно, голова его все еще побаливала, спросил Зарицын.

Я уже не могла остановиться. Меня влекло как щепку сильным водным течением.

– Какую изволили вспоминать во сне.

Он посмотрел на меня, как не смотрел еще ни разу, нежно и властно, как мужчина смотрит только на женщину, ему близкую.

– Значит, вас это тронуло?

– Господин Зарицын, – высокомерно парировала я. – Не кажется ли вам, что вы становитесь нескромным?

– Извините, – поспешно и виновато сказал он. – Сашенька, баба Саша, моя старенькая няня.

– Няня? – только и смогла переспросить я.

Юрий Тимофеевич не хотел отпускать меня одну. Но я не согласилась взять провожатого. Он настаивал. Потом, улыбаясь, сказал:

– Всегда должно быть по-вашему?

– Всегда, – согласилась я.

Послушная веслам лодка споро рассекала встречные воды. Я заплыла довольно далеко и положила весла, решив чуть-чуть передохнуть. Наверное, долго будут помниться эти минуты! Внизу подо мной огромный шар солнца, подводье вспыхнувшее пожаром. Розовая поверхность воды, и я одна на свободном, безбрежном просторе. Не то плыву, не то лечу…

– Барыня! Матушка! – кинулась ко мне служанка. – Мы с ног сбились, вас ищучи. Да и весь-то город переполошился. Где же это вы изволили пропадать? Да и наряд-то на вас какой!

– Медведя кормили! – строго осведомилась я. И прошла к себе.

Никого не принимаю. Всем сказываюсь нездоровой. Зато подолгу сижу за своим фортепиано. Но музыка моя стала иной. Однажды, резко оборотясь на вертящемся стуле, заметила, что горничная в соседней комнате бесшумно пританцовывает.

Одним утром Аврорка, накричав на слуг, вломилась ко мне. Обрушила на меня лавину восклицаний и вопросов.

– Майн гот! Как я тревожилась за тебя! Мне кажется, у меня появились седые волосы. – Она тряхнула своей безупречно золотой копной. – Где же ты была? Я чую, здесь что-то романтическое! Юлия! Отчего ты молчишь? Или ты хочешь, чтобы я умерла от любопытства? Юлия!

– Пообедаем со мной, – предложила я. – У меня сегодня на обед редкий фрукт – картофель. Ела когда-нибудь?

Картофель не очень занимал Аврору.

– Не скажешь? – разочаровалась она. И, пристально посмотрев на меня, сама себе ответила; – Я тебя знаю. Не скажешь.

23 августа

В полном одиночестве, изредка прерываемом посещениями моей верной Аврорки, увлеклась я чтением книг. Прочла «Думы» Кондратия Рылеева. Как храбро мыслил этот человек! И по книжечке его могу я уследить, как мыслит Юрий Тимофеевич. Многие места у него отчеркнуты. К примеру, из «Думы о Волынском»:

 
Не тот отчизны верный сын,
Не тот стране самодержавья
Царю полезный гражданин,
Кто раб презренного тщеславья.
Но тот, кто с сильными в борьбе
За край родной иль за свободу,
Забывши вовсе о себе,
Готов всем жертвовать народу.
Против тиранов лютых тверд
Он будет и в цепях свободен,
В час казни правотою горд
И вечно в чувствах благороден.
 

А строки:

 
Против тиранов лютых тверд
Он будет и в цепях свободен
 

отчеркнуты трижды. И тремя же чертами отчеркнуты вещие слова, какие читаешь, а мороз пробегает по коже:

 
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На угнетателей народа, —
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
 

И не хочется, а поддаешься колдовству этих слов! И вправду задумаешься, кто же здесь душегуб. Но обо всем этом следует поразмыслить. Я не Аврорка, которая чувствует в унисон очередному своему предмету.

Новый визит мадам Толстопятовой изменил на некоторое время ровность моей жизни. Нечего и говорить, что эта дама не посчиталась ни с какими доводами лакеев и служанок. «Ко мне это относиться не может», – коротко бросила она.

С порога мадам объявила, что пришла проститься, поскольку «Мы с супругом зачислены в сопроводители».

«Как не похвастать!» – подумала я и довольно прохладно поздравила ее с достижением желаемого.

Но тут же поняла, что недооценила нашу мадам Сплетню. Варвара Аристарховна явилась не только похвастать.

– Нас с мужем в жестокую тревогу привела ваша болезнь, тем более, – здесь и без того недобрые ее глазки засверкали злыми точечками, – тем более, нам известно, что вы холеры не боитесь… – Варвара Аристарховна приостановилась и после небольшой паузы добавила: – Весьма храбро и далеко плаваете.

Каким путем могла она узнать? Краска бросилась мне в лицо. Второй раз госпожа Толстопятова наносит мне чувствительный укол. Но сегодня я, кажется, не потерялась.

– Не боюсь холеры, – возразила я. – Боюсь язвы сибирской.

Мадам Сплетня не растерялась тоже:

– От любой напасти лучше держаться подальше. Как в старину говаривали: «Не подставляй ногу, на самого спотыкачка нападет».

Только теперь я поняла причину, приведшую ко мне Варвару Аристарховну.

Видно, и сама она поопасалась злоязычия своего. Задумала ценою сохранения моей тайны выторговать у меня молчание.

– Нет, – снова возразила я. – Уж чего бы там ни было, я ни в какие сговоры не вступаю… Особо с язвой сибирской.

25 августа

Я выбралась из своего заточения. Много езжу верхом. Часто – на гору. Внизу под обрывом раскачивается на воде знакомая лодка-долбленка. Узнать бы, кто ее хозяин. Заметил ли он, что лодка исчезала на двое суток.

Ах, какие это были дни! Что бы ни случилось далее, а они останутся со мной! Их никто у меня отнять не в силах. Спасибо тебе, долбленка! Пусть бережно покачивают тебя прозрачные воды.

26 августа

Сегодня довелось прочесть заключительные главы знаменитого романа Александра Сергеевича Пушкина «Евгений Онегин».

Как легко откладываются в памяти, словно врезаются в нее, соловьиные строки поэта.

Много всколыхнула во мне история пушкинской Татьяны. Ведь Пушкин писал ее отчасти все с той же Наташи Апухтиной-Фонвизиной, моей любимой подруги.

Ах, Наташа, Наташа! Нет, как хочет Николай Артемьевич, а я должна написать тебе… Однако расскажу все по порядку.

Утром посетил меня сверкающий гвардеец. Впрочем, он уже не гвардеец, хотя и носит гвардейский мундир. Бывший поручик лейб-гвардии кавалерийского полка граф Броницкий Григорий Львович переведен тем же чином в инфантерию и отправлен к нам для продолжения службы.

Виной тому, как повествовала всезнающая Аврорка, постоянные дуэли. Поводы для них были самые ничтожные – чье-либо невоздержанное слово, косой взгляд, невежливый ответ. А когда не встречалось на пути ничего подобного, дуэлянт сам прилипал к кому-либо.

«Вы, кажется, желали меня оскорбить?»

«Что вы, граф!»

«Вы хотите выразить – я такой чурбан, что не чувствую».

«Что вы изволите говорить! Это даже странно…»

«Ах, я еще и странен!..»

«Но извините, граф…»

«Не принимаю никаких извинений…»

Чуть ни каждодневно имя графа поминалось в связи с громкими скандалами. Лишь высокие покровители спасали его от тяжелых наказаний. Но вот наступил такой день, когда поручик дрался на трех дуэлях да еще на четвертой секундантом.

– Представляешь! – воскликнула Аврорка. – Он, кажется, даже кого-то убил. – И косы ее при этом восхищенно подпрыгивали.

Но и здесь он, вероятно, избежал бы наказания, если бы не любовная интрига с супругой какого-то очень высокостоящего лица.

Граф превзошел все мои ожидания. Подлинно гвардейское великолепие! Марс и Аполлон вместе. Правда, голову держит слишком высоко, как будто подбородок покоится на невидимой подставке. Но лицо тонкое и выразительное.

Где-то в глубине души я опасалась, что дуэлянт окажется одним из светских болванчиков. А глупый мужчина, по-моему, особо неприятен для дамы. Но поручик оказался не глуп и держался с той светской, изысканной свободой, какая располагает к непринужденному общению.

Остроты, каламбуры, эпиграммы, светские истории так и сыпались с его языка. К тому же у него был свой конек – отечественная история. Когда он успел между своими романами и дуэлями столь досконально познать ее – трудная загадка. Но обращался к ней часто, и всегда к месту, всегда избегал тривиальностей. Особо начинен был историческими анекдотами. И сверх этого вызывало приязнь, что граф ни в чем не выхвалялся, а когда я попыталась перевести разговор на его дуэли, только ответил:

– У нас в лейб-гвардии егерском полку один рядовой стихи слагал. Так он на мои похождения экспромтом отозвался:

 
Ах, озлели мне шинели,
Одного хочу – дуэли.
Ах, озлели кивера —
На дуэль давно пора.
Ах, обрыдли вахт-парады,
С кем-нибудь подраться надо.
Пусть пуста моя башка,
Но зато тверда рука…
 

Тихий был солдат, но стихи писал на изумление! Женей Баратынским звали…

За чашкой кофе мы просидели гораздо долее, чем требует первый визит вежливости…

Уходя, граф оставил мне презент – заключительные главы «Евгения Онегина».

Там все совершенно, все прекрасно. Но с особым трепетом прочла я сцену объяснения Татьяны с Онегиным. Ведь подобное объяснение произошло когда-то между моей Наташей и человеком, в сбое время покинувшим ее в костромской глуши. Они также через годы повстречались на балу, где блистала Наталья Дмитриевна Фонвизина, жена заслуженного и израненного в сражениях генерала. И он, прельщенный ее зрелой красотой, ее новым положением в свете, стал преследовать ту, которую когда-то отверг, и получил горячую отповедь. Наташа рассказывала мне, что эта история была известна великому поэту. Пушкин поэтически оживил ее.

 
Тогда – не правда ли? – в пустыне,
Вдали от суетной молвы
Я вам не нравилась… Что ж ныне
Меня преследуете вы?
Зачем у вас я на примете?
Не потому ль, что в высшем свете
Теперь являться я должна:
Что я богата и знатна,
Что муж в сраженьях изувечен?
Что нас за то ласкает двор?
Не потому ль, что мой позор
Теперь бы всеми был замечен
И мог бы в обществе принесть
Вам соблазнительную честь?
 

Я словно слышу голос моей Наташи.

Ах, Наташа, Наташа! Я пошлю, непременно пошлю тебе эти стихи… И как я могла до сих пор не написать тебе? Не равносильно ли это позорному бегству от холерной эпидемии?

27 августа

Изумительный кавалер этот граф Броницкий. Вчера, беседуя с ним, я обмолвилась, что любимые мои цветы – белые астры.

– Белые астры, – повторил он, как бы стараясь запомнить. – Белые астры…

Сегодня поутру, выйдя из спальни в будуар, я увидела огромный букет астр и в столь изящной тонкой вазе из самородного хрусталя, что не знала, чем наперед любоваться – цветами или сосудом.

28 августа

Сегодня сызнова знак внимания со стороны графа. Во время его визита я посетовала, что здесь мало французских книг. Дуэлянт прислал мне три новых французских романа.

30 августа

Ездила на гору и с двойным чувством приметила – подходит осень. Почему-то всегда грустно глядеть на желтеющие листья. Видно, от того, что знаешь – подойдет и твоя осень. А может статься, уже подошла…

А листья опадают, кружатся на легком ветерке, желтым веселым ковром покрывают землю, шуршат под копытами моей Струны. Еще неделя-другая, потом два дождя с ветром, и деревья оголятся… Все переменится, даже цвет воды. Сейчас она иссиня-розоватая, а будет темной и свинцово-тяжелой. Вот только соснам вечно зеленеть. Они разве чуть-чуть потемнеют.

Зато холода прекратят эпидемию! Вернется Юрий Тимофеевич. Вернется ли? Ведь он не заговоренный, а вокруг него лютая заразная болезнь. Иногда в мыслях вижу его посеревшим, в конвульсиях? Узнать бы о нем. Послать кого? Но кому доверишься? Ежели еще разок съездить самой? Пересуды – на них можно махнуть рукой. Но что подумает Юрий Тимофеевич? Что за набеги! Что за навязчивость! Подожду. Я могу ждать хоть тысячу лет, только бы знать, что он жив и здоров!

Да, чуть не забыла: поручик верен себе. Сегодня – новый сувенир. Ноты. Какие-то новые вальсы. Довольно, впрочем, милые.

Что еще пришлет этот измысливый граф… А ведь я не скажу, что своим вниманием он мне докучает…

Впрочем, к чему мне все это? Разве что на зависть Аврорке. Бедная девочка вся извелась. Ей до сих пор никто не представил графа Броницкого! Не выпадает случай.

Юрий Тимофеевич давно забыт. Сейчас отыскиваются подходы к поручику. Но где они? Разве что брать у господина Броницкого уроки стрельбы! Но Аврора боится взять в руки пистолет… Вот несносное положение!

2 сентября

Граф прислал чудный подарок. Акварель, на которой запечатлен знакомый мне вид. Это тот простор реки и далекий, низкий, поросший кустарником правый берег, на который я часто смотрю с горы. Значит, граф уже изволил выведать мой путь, а мне кажется, что путешествую одна, без посторонних глаз… Увы! Глаз этих в здешних местах немало!..

Однако граф – недурной рисовальщик. Изрядно получилась у него река. Дышит мощью и простором…

А я переписала пушкинские стихи. Написала большое письмо Наташе. Но с кем послать? Довериться почте все равно, что сделать объявление в газете.

5 сентября

Аврорка извелась от зависти и нетерпения.

– Скажи, Юля, – горестно вопрошает она, – что есть в тебе такого? Или тебе какая шептуха приворотное зелье дала?.. Впрочем, будь я мужчиной, сама бы в тебя влюбилась…

Господин Броницкий повел себя с решительностью поединщика. Сегодня в своем будуаре я обнаружила новый букет белых астр, но уже в вазе, окольцованной золотом, с изрядными бриллиантами на ободке. Такие подарки делают не малознакомым дамам, а разве только любовницам. Неужели гвардейский офицер и граф этого не понимает? Я немедля велела горничной отнести вазу поручику, но он, казалось, того и ждал. Тут же прибыл извиниться. Я сделала вид, что слишком рассержена и не велела его принимать. Однако через час, когда я вышла в сад погулять с медведем, поручик встретил меня в боковой аллее.