Текст книги "Голубая дама"

Автор книги: Марк Юдалевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– То проявляете такую отвагу… – не унимался генерал.

– Было бы из чего, – насмешливо и резко перебила я и отвернулась.

…Ужин, по-моему, удался. Мне казалось, что вся прислуга – и повар, и кухарки, и лакеи – чувствовала положение своей хозяйки и стремилась не усугубить его какой-либо ошибкой, сделать все как можно лучше.

Впрочем, ужин мало волновал меня. Более того, я даже дивилась, как еще несколько часов тому назад могла жить такими страстями. Дивилась и жалела себя, не эту, идущую в тревожную неизвестность, а ту – благополучную и навсегда ушедшую в прошлое.

После ужина, как было договорено у нас ранее, отворили дверь на чугунную лестницу и я пригласила гостей в сад. Было морозно и звездно. Подогретые обильными возлияниями, мужчины и дамы с удовольствием разошлись по аллеям сада. В центре его возле беседки вспыхивал потешный фосфорный огонь. Во всех концах, освещая расчищенные дорожки, ярко горели бумажные фонари.

Я спустилась под руку с графом, но быстро сдала его Авроре и, найдя Зарицына, увлекла в мой любимый дальний уголок. Здесь рассказала Юрию о письме Наташи и вызванной им безобразной сцене. Взявшись за воротник его пальто, сама первая поцеловала его в губы. Он обнял меня и привлек к себе.

Возвращаясь, я вновь приметила слежку. Но это были не злобные точечки Варвары Аристарховны, а вспыхивающие волчьими огоньками глаза Евтейши.

И не чаяла я через короткое время сызнова зреть этого генеральского волка…

Кадриль, конечно, танцевала с Юрием Тимофеевичем.

– Тревожусь за тебя, – сказал он. Голос его звучал неузнаваемо нежно.

– Не думай об этом, – попросила я.

– О чем же?

– О нас с тобой.

– Когда мы увидимся?

– Завтра в шесть будь у Авроры. Будешь?

– Конечно…

Замерла музыка. Затих последний танец. Гости стали прощаться и, как водится в здешних местах, усердно благодарили за прием и вслух, стараясь, чтобы это дошло до генерала, восхищались балом. Торжествующая мадам Толстопятова и здесь не забыла угостить ложечкой дегтя.

– Какой прекрасный вечер! Благодарю вас, Юлия Андриановна, теперь, если соблаговолите, будем чаще видеться. Николай Артемьевич отзывает мужа с нашей милой романтической пристани.

– Рада за вас, – с улыбкой отвечала я. – Слышала, и вас зачисляют в службу.

– Меня? – изумилась Варвара Аристарховна.

– Ну да. В сыскное отделение…

Проводив гостей, я сразу же отпустила горничную и закрылась в своей спальне. Сказались нервное напряжение и усталость. Не переодеваясь, не снимая броши и колец, я присела в кресле у своей кровати.

Сейчас весь местный свет судит меня, именует меня легкомысленной. Но никогда, наверное, столько мыслей не вихрилось в моей голове. Они осуждают меня за безнравственность. А сами! Почти все эти стрекочущие сороки имеют любовников.

Меня могла бы судить Наташа с ее высокими правилами. Но Наташа как раз поймет меня. Ведь она хранит верность человеку, которого безмерно уважает. А я! Столько лет прожила я с мелким себялюбцем!

…Уже поздно. Лучина догорает, а, как ни странно, я не умею зажечь новую, чтобы она давала свет. У меня она коптит либо гаснет.

О всех других приключениях этой ночи напишу завтра.

16 января

– Кто? Кто здесь?

Грубо прервав мои размышления, в спальню ворвался Евтейша. Я не удивилась, что он открыл замок. Давно слышала, что замков для Евтейши не существует, но меня возмутило это наглое вторжение.

– Как ты смел? – вскрикнула я.

На лице Евтейши мелькнула кривая усмешка. Но тут же лицо это сделалось каменно-бесстрастным.

– Барин требовает, – выдавил он.

Впервые я услышала от него членораздельную речь. Толстый язык не умещался во рту и с трудом вытолкнул эти два усеченных, словно стесанных топором, слова.

Первым моим побуждением было прогнать его. Но я поняла, что если не подчинюсь, он уведет меня насильно. Чтобы избежать нового унижения, встала и пошла за ним. Он повел меня через весь дом в комнату с балконом, откуда шумная компания гостей еще недавно спускалась по чугунной лестнице в сад.

В комнате была и другая лестница. Она вела вниз, в подвальное помещение с кирпичным полом. У генерала там хранилось какое-то оружие и охотничьи припасы. Я же там никогда не была, да и он бывал нечасто, и люк, ведущий в подвал, видела всегда закрытым.

– Вниз! – приказал мне Евтейша.

Я молча спустилась вниз. В просторном помещении горела всего одна свеча, было полутемно и тихо, пахло сыростью, мешаной глиной, битым кирпичом.

Жуть охватила меня. И память предательски подсказывала все страшные рассказы, которые ходили о наших подвалах.

Из темного угла, как из-под земли, вышел Николай Артемьевич: так же, как и я, он не успел переодеться и был еще в парадной форме с орденом святой Анны. Странно выглядел генерал в этом мрачном помещении.

– Послушайте, вы, сука, – без всяких предисловий, негромко, почти шепотом заговорил он.

– Не могли бы вы избавить меня от денщицкого лексикона, – попросила я.

– Ей еще не личит суке уподобиться, – обратился генерал к Евтейше. – Но ведь сука не кусает того, кто ее кормит… А ты, – повернулся он ко мне и повысил голос, – ты за все мои благодеяния!..

Здесь генерал назвал меня таким площадным словом, какого я не слыхала до этих дней.

И вдруг где-то за моей спиной раздался зловещий лязг и грохот цепей. Невольно обернулась. Глаза мои, видимо, уже привыкли к темноте и различили силуэт прикованного к стене человека.

Господи! Неужели эта участь ждет и меня?

А генерал сыпал изощренными оскорблениями:

– Ты давно просила бы ради Христа вместе с твоим недотепой отчишкой и этой курицей маман.

– Это вам не забудется, – выговорила я, побеждая душившие меня слезы. – Это вам не забудется!

Генерал рассмеялся. И хотя я знала мужа в минуты гнева, смех его показался мне ужасным.

– И верно, не поспеешь забыть, – зло ответил он.

Сатанинский смех, полутемная, освещенная одной свечой, комната, зловещий Евтейша, гремевший цепями человек – все это было ужасно.

Я чувствовала, что слабею от страха, но постаралась не подать виду и с возможным спокойствием сказала.

– Кончайте вашу мистерию, я хочу спать.

– Уснешь и надолго, – коротко возразил генерал. – Евтейша, посвети, – приказал он.

Евтейша поднес свечу к противоположной стене. Тут только я увидела, что стена была более чем наполовину разобрана, а под ней валялся кирпич и щебень.

Генерал снова заговорил, захлебываясь злобой.

Не могу сейчас точно воспроизвести его слова. Он говорил о том, что я навеки опозорила его, верного и беспорочного слугу своего государя, перепиской с каторжанкой. Но этого мне показалось мало, и я на глазах у всех миловалась с лекарским ничтожеством, коллежским секретаришкой. Не постыдилась изгадить даже тот день, когда он праздновал награду венценосного повелителя. Что в падении своем я ниже любой непотребней девки, какая с рогожкой в руках скитается по царевым кабакам. Он доказывал, что я недостойна ходить по земле и дышать воздухом, и оттого он своей властью приговорил меня к смерти.

И странно: по мере того, как он говорил свою длинную речь, я успокаивалась.

– Вот твоя могила! – сказал генерал, указав в проем стены. И я не поверила ему. Более того, мне стало смешно. Невольно я рассмеялась ему в лицо.

Николай Артемьевич пришел в ярость.

– На колени! – закричал он. – На колени! – И страшно, площадно выругался. Стыдно вспомнить, но я унизилась до скандала с ним. Не знаю, что я кричала, что он отвечал мне. Только от крика, казалось, сотрясались стены. Однако услышать их никто не мог – слуги были далеко, в другом конце дворца.

И все-таки одно существо услышало меня. Раздалось угрожающее рычание, и с лестницы кубарем скатился мой верный медведь. Каким чудом он вырвался и каким диковинным чутьем почуял моего главного врага, это осталось загадкой. Но, куснув за ногу Евтейшу, который взвыл от боли, зверь, весь взъерошенный, встал на задние лапы и пошел на Николая Артемьевича.

Генерал попятился к стене, но верный его холуй ударил медведя ножом в спину. Медведь сделал еще два или три шага и, захлебываясь кровью, повалился на бок. Евтейша высвободил свой нож и, покряхтывая, вонзил его еще раз.

Николай Артемьевич подбежал, начищенным лакированным сапогом пнул лежавшего в луже крови Мишку.

– После уберешь, – приказал он Евтейше.

– Негодяй, – вскричала я. – Малодушный негодяй.

Генерал глянул на меня и что-то сказал Евтейше. Прежде чем я успела что-либо сообразить, палач обхватил меня сзади и поволок к стене. У стены я обернулась и плюнула в его обросшую морду. Он даже не утерся.

Удивительно, но я все еще не верила, что эти люди могут похоронить меня в каменном мешке, не верила даже тогда, когда Евтейша, втолкнув меня в нишу и отводя в сторону глаза, стал проворно класть кирпичи. Кладка быстро росла, кирпичи уже доходили мне до пояса.

– Еще не поздно покаяться перед смертью, – сказал генерал.

– Каяться не мне доведется, – выкрикнула я.

– Ты этого не увидишь, – негромко и торжествующе возразил генерал.

– Увижу, – упрямо крикнула я.

Генерал зло рассмеялся. Но его угрозы не пугали меня. Наоборот, я чувствовала себя хозяйкой положения. Вот сейчас они вынуждены будут бить отбой, вынуждены будут освободить меня.

– Увижу, – повторила я. – С того света приду, сквозь стены пройду, а увижу! Увижу!

– Молчать! – крикнул генерал. – Молчать, потаскушка!..

– Увижу! – выкрикнула я почему-то засевшее во мне слово. Выкрикнула с исступленным торжеством.

Генерал тщился найти в ответ какие-то увесистые оскорбления, но только еще раз грязно выругался, оглядел каменную клеть, которая дошла мне по грудь. Криво, как Евтейша, ухмыльнувшись, бросил:

– Кончай с ней.

И стал подниматься по лестнице. Евтейша продолжал класть кирпичи.

– Что вы делаете? За что? – успела крикнуть я.

Все дальнейшее вспоминается рваными кусками. Помню, что уходили последние силы. Мысленно молила бога взять меня к себе, поскорее избавить от мук. Помню, как исчез последний отблеск слабого света, и я оказалась в кромешной мгле. Дышать было нечем, но, задыхаясь, ловя ртом воздух, я чувствовала, что еще живу, и ни страх, ни покорность, ни боль, нет, более сильное чувство охватило меня, – мне страстно захотелось жить. Жить хоть в кирпичном мешке, но не исчезнуть, не превратиться в ничто.

И, как ни странно, мне померещилось, что слышу я какой-то стук и позвякивание цепи.

Еще помню, очень хотелось провести ладонью по лбу. Казалось, от этого станет легче. Но в каменной клетке можно лишь пошевелить пальцами, нельзя двинуть ни рукой, ни ногой.

И вдруг дышать стало легче, словно в мой кирпичный мешок проник воздух, а стук и звон цепи сделались совершенно явственными.

Через минуту в темноте я разглядела, как мелькали чьи-то закованные в железы руки.

В клетке моей появилось окно, которое все ширилось.

– Не боись, барыня. Обхвати меня за шею.

Передо мной стоял длинноволосый, бородатый, весь заросший мужик. На руке висела толстая ржавая цепь.

И вот здесь, когда мне, почти побывавшей на том свете, жизнь снова помаячила своим крылом, я потеряла сознание. Очнулась лежа на полу. Мой спаситель, немилосердно гремя цепью, поспешно закладывал кирпичом уготованную мне гробницу.

– Вот и все, – негромким простуженным басом сказал он, заложив последний кирпич. – Очухалась, барыня. Ты, главное, не бойся меня. Не в пример энтим, – он презрительно указал на дверь. – Не в пример энтим – я не зверь. Хотя они-то нас за зверье почитают и обращаются, видишь вот, как со зверьем.

Наверное, со стороны мы выглядели как чья-то фантастическая выдумка: женщина в бальном платье с бриллиантовой брошью и лохматый мужик с проржавленной цепью на руке.

Но кто мог видеть нас в этом подземелье! Мы сами-то едва видели друг друга!

– Кто ты? – окончательно придя в себя, спросила я.

– Слыхала, барыня, про Сороку-беглеца, так вот я, наверное, и есть тот Сорока. Сколь лет меня ловят, а споймать не могут.

Видишь, приковали они меня к стене, а железо-то и не держит. Я бы оземь ударился да в птицу обратился – вот только земли жаль нету. С дымом бы из трубы вылетел, да тут и печи не топят.

Не стану скрывать, состояние мое было таково и столько невероятного стряслось со мной в эту роковую ночь, что я вполне могла поверить и в россказни моего лохматого спасителя.

Но он заговорил совершенно по-другому. Негромкий голос его звучал уверенно. Слышались в нем даже властные нотки. Заросший этот мужик, очевидно, в лучшее для него время привык повелевать.

– Должны мы все ж таки, барыня, с тобой отсюдова выйти. Цепь эту ржавую мне удалось об гвоздь перерезать и порвать, но они про то не ведают. Она только сегодня и поддалась. Не часто, но все ж таки холуй генеральский приходит меня кормить либо пытать. Убивать не спешат. Хотят поначалу Иуду из меня сделать, чтобы я друзей своих выдал.

И далее невольный мой сотоварищ объяснил мне свой план побега, как он выразился, свою диспозицию. (Из этого выражения я могла заключить, что он человек военный.)

Две ночи и два дня коротали мы с Ваньшей – так звали пленного беглеца Сороку. Я спала в закутке у стены на клочке соломы. Мы по-братски разделили сбереженную узником черствую корку хлеба.

И как переменчива судьба человеческая! С вожделением вспоминала я многочисленные яства праздничного нашего стола, к коим еще недавно была столь равнодушна…

Поздним вечером второго дня на лестнице послышались шаги. Ваньша занял свое место, а я по его знаку схоронилась за выступом стены. Загремел в тишине отпираемый замок, скрипнула железная дверь. С тусклым фонарем в руке появился Евтейша. Он перекрестился на стену, в которую еще недавно замуровал меня, постоял немного молча.

О чем мой палач думал в эти минуты? Шевельнулось ли в нем хоть самое слабое подобие угрызений совести? Скорее всего – нет. Зверям оно недоступно.

Евтейша отвернулся от стены, шагнул к узнику. Молча вынул из кармана длинное тонкое шило.

– Надумал? – коротко спросил он.

Ваньша молчал.

Зверь наклонился, чтобы уколоть его острием шила. И тут Ваньша, коротко размахнувшись, ударил его по голове ржавой цепью. Кровь разом залила Евтейше лоб и глаза. Он сделал шаг назад. Ваньша ударил его еще раз. Он пошатнулся и упал на то место, где в памятный вечер лежал мой медведь. Ваньша обшарил и достал связку ключей. Потом снял с него полукафтан и накинул мне на плечи. Заранее приготовленным камнем Ваньша ловко сбил с руки цепь.

Через несколько минут мы были уже в саду.

Калитка была закрытой, но я знала доску, которую можно было отодвинуть.

Несмотря на ужасы и страсти этих дней, на улице я почувствовала облегчение: «Навсегда! Навсегда!»

Мой вожатый повел меня к реке на самый край города. Ночь выдалась светлая. В домиках работных людей не теплилось ни одного огонька. Заводскими порядками они приучены ложиться рано.

На улицах было тихо и безлюдно, лишь бродячая собака в нескольких шагах от нас перебежала дорогу и скрылась в проулке.

Но, видно, кому-то, кто ведает нашими судьбами в небесах, показалось мало того, что обрушилось на меня в последние часы. Из того же проулка вышли двое солдат.

– Караульщики, – шепотом предупредил меня Ваньша. И оттащил к стене за развесистое дерево.

Я вспомнила, что приказом генерала во всех заводских и рудничных городках учреждены караулы. И мышь без ведома начальства не проникала во владения Кабинета его величества. Обо всем имеющем произойти не только днем, но и ночью, те, кому надлежит, были всегда извещены.

Теперь установление это обернулось против меня, сызнова на пользу генералу. Солдаты приближались. Неужто они насильно поведут меня к моему мужу и повелителю, к моему издевателю и убийце? Но они прошли мимо, о чем-то негромко разговаривая.

17 января

На том кончились диковинные происшествия тех дней. Впрочем, приключений, хотя и менее страшных, но небезопасных, немало случилось и позднее, и неведомо, что еще уготовано мне господом богом. Не ропщу, но, право, не приложу ума, за какие грехи.

Однако не это главенствует. Всю натуру мою поглотило сейчас иное.

Прежнюю себя я равняю с мухой, какая ползет по потолку, и ей кажется, что все ходят вверх ногами. Мир виделся мне обратным тому, каков он есть на самом деле.

Несмотря на то, что моя мать происходила из крестьян, я, в сущности, не видела в простонародье людей. Конечно, я и в помыслах не презирала и не истязала их, как это дозволял себе мой муж. Старалась держаться с ними спокойно и ровно. Но ежели сказать без утайки, приблизительно так же относилась и к животным. Понимала, что эти люди нуждаются в пище и тепле, чуют боль и радость. И стремилась им равно, как и моему медвежонку или моей Струне, дарить и пищу, и тепло, и даже ласку. Однако я, дочь дворовой женщины, успела позабыть, что простолюдины могут проявлять чувства более благородные, чем господа их…

Но об этом после, надобно еще рассказать, как оказалась я в новой жизни.

В достопамятную ту ночь мой спутник привел меня к небольшой покосившейся избушке. Долго стучал он в слюдяное оконце, прежде чем там кто-то зашевелился и раздался старушечий голос:

– Кому бог сна не дает?

– Свои, Ивановна! Отчиняй!

– Ваньша! Давно не бывал. Какая же нелегкая тебя по ночам носит, – отпирая скрипучую дверь, ворчала старуха. – Ишь, непутевый. Вот изловят караульщики, тогда будешь знать. И кто же это еще с тобой?

Не отвечая, Ваньша так глянул на старуху, что она сразу притихла. Провел меня в избушку и усадил на широкую лавку.

Ивановну он вывел в сени, и они о чем-то тихо посовещались.

Я с наслаждением сбросила Евтейшин полукафтан.

Глаза привыкли к темноте, и я поняла, что вся изба старухи – из одной комнаты, добрую долю которой занимает русская печь; убранство в этой избе – скамья, стол, две табуретки и чурбан.

Вошел мой спаситель.

– Ну вот, барыня, – сказал он. – Я сейчас ухожу. Но ты не бойся, в беде мы тебя не оставим.

Ваньша ушел.

– Ох ты мнеченьки, барыня ты моя пригожая, – запричитала старуха. – Не ждала я такой гостьи. Ну да в жизни-то, как в сказке, всякая небылица бывает.

Старуха помогла мне раздеться и уложила на теплую печь, а сама легла на лавке.

– Стесняю тебя, бабушка, – посовестилась я.

– Что ты, матушка! Я рада живой душе-то. Который годок все одна да одна. Вот когда кто из работных зайдет, да и то редко: бывает, цельную неделю проживешь, а припомнишь, ни единого словечка ни с кем не сказала, рта не раскрыла.

Вскоре я уже знала печальную историю старухиной жизни: ее муж был приставлен к плавильной печи. Стал плеваться черной кровью и, уволенный за чахотной болезнью, умер. Один сын определен был к куренному производству и на лесоповале задавило его сосной. Другого словили после побега с рудника, дали всего двести ударов, он упал, да так не поднялся, кровь горлом и из ушей пошла. Все перемешалось в сознании: рассказы Ивановны, ужас пережитого, тревога за будущее.

Утром генерал хватится Евтейшу. Рано или поздно спустится в подвал, увидит там труп своего холуя, хватится Ваньши. Может догадаться, что и я с ним сбежала.

Найдут меня, схватят, начнут колоть своим страшным шилом, замуруют снова в ту же каменную клетку.

Но больше всего думала я об Юрии Тимофеевиче, с которым уже было простилась мысленно, стоя в кирпичной могиле.

Пуще жизни желалось мне увидеть его. К тому же он один мог спасти меня. Завтра, вернее, уже сегодня, когда я не приду к Авроре, он сам начнет искать встречи со мной. Интересно, чем оправдает генерал мое отсутствие? Впрочем, изыщет чем. Да и что ему заботиться! Он же в глухомани нашей, по крайности, верст на триста вокруг царь и бог.

Поздний зимний рассвет стал уже робко пробиваться сквозь слюдяное окошко, когда я не то чтобы уснула, но впала в какое-то тревожное забытье. И в этом забытьи, мозг мой не отдохнул, жуть не покидала меня, одна страшная картина сменялась другой. То задыхаюсь я в каменной могиле, то захлебывается кровью мой Мишка, и пронзает меня морозным взглядом генерал.

Виделся мне и сын Ивановны. Почему-то представлялся он похожим на Ваньшу. И из ушей его текли тонкие струйки крови. И вдруг Евтейша втащил в пыточную комнату Юрия Тимофеевича. И явственно послышался его голос. И это уже не у сына Ивановны, а у Юрия течет из ушей алая кровь.

И снова слышу я милый, негромкий глуховатый голос.

– Здравствуйте, бабушка, – как будто произнес он. Я раскрыла глаза и теперь уже наяву услышала Ивановну.

– Здравствуй, здравствуй, батюшка. Спит она, наша красавица. На печи я ей постелила.

От нежданного счастья ком застрял у меня в горле, слезы выступили на глазах. В избушку сквозь слюдяное окошко, видно, давно уже пробиралось солнце. Среди нищеты, на стареньком скобленом столе фантастично сверкала моя драгоценная бриллиантовая брошь.

А у порога стоял Зарицын.

Многое довелось мне узнать в то утро. Оказалось, Ваньша, тот самый атаман ватажников, который когда-то захватил Юрия. Юрий вылечил его любимца – калмыцкого мальчика. Отселе их дружба.

Оставив меня у Ивановны, Ваньша сразу дал знать Юрию. Юрий спрятал Ваньшу – никогда бы не могла помыслить где – на квартире инженера, который читал доклад о конституции.

Юрий пытался прознать, что думает предпринять генерал. Для этого он решился прибегнуть к помощи графа. Мужчины держали большой совет. Григорий Львович, придумав срочную надобность, в десять часов был уже у генерала.

– Докладывайте экстрактно, – приказал генерал.

Доложив ему какой-то артикул и попросив резолюции, поручик справился о моем здоровье.

Муж, не моргнув глазом, ответил, что я прихворнула после бала, и добавил: бал-де доставил жене много хлопот и так уходил ее, что в ближайшие дни она никого принимать не станет.

Граф явился к Юрию возмущенный и объявил, что генерал явно ничем не встревожен. Либо уверен в смерти жены, либо в том, что ее вот-вот изловят, а ожидать от него можно всего, опричь чувств человеческих.

Как быть далее? Найдя защиту у Юрия и особенно у графа, я могу обвинить мужа. Правда, доказать что-либо будет трудно: генерал в этих местах всесилен. К тому же, кто может свидетельствовать в мою пользу? Ваньша? Но это обречет его на неминуемую смерть, да и какова вера беглецу-ватажнику!

Три дня прожила я у старухи. Каждый день приходил Юрий Тимофеевич. Обсуждали мое положение. Рассказывали друг другу о себе. Вспоминалось почему-то прошлое, до ничтожных мелочей, и обо всем хотелось нам рассказать друг другу.

Теперь я все знаю о Юрии. О его деде – жертве человека со вздернутым носом. О дружбе его с людьми 14 декабря. Понимаю, кажется, и отношение к нему Сперанского. Когда сановник приблизил Юрия к своей особе, Юрий не скрыл от него своих верований. Однако это не обескуражило Сперанского.

– Узнаю в тебе свою юность, – говорил он. – И умствователем был, и мечтаниям предавался о народном благе, выборности, всеобщей регламентации, ограничении законом власть имущих, в том числе и самодержцев. Да что мечты! Записки составил об устройстве судебных и правительственных учреждений в России и многое другое натворил. В том числе моим попечением государственный совет установлен. И лишь позже понял: все это от жизненных практик за тысячу верст. А когда познал опалу, жизнь в низах, ссылки отбыл, погубернаторствовал в Пензе и в Сибири, тогда тщету всего этого сердцем постиг. Рано, брат, слишком рано нам об этом помышлять. Не этого, а практических действий от нас Русь ожидает.

Михаил Михайлович не спешил тянуть Юрия на свою сторону. «Даже лошадь и ту перевьючивать с умом надобно, – пояснял он. – Все придет в свой час».

Злополучный гороскоп сильно разгневал Сперанского. Однако и в гневе он кричал, что не таких обламывал и этого вольнодумца обломает и заставит трудиться на пользу отечества.

И думается мне, для Сперанского дело не в Юрии.

Пытается он не столько другим, сколько себе доказать: дескать, путь его единственно верный. Это путь от заблуждения к истине. И потому рьяно хочет видеть и других идущими именно таким же путем.

Мужчины решили на первое время понадежнее упрятать меня, позже изыскать способ отплатить генералу за его изуверства… Но последующие события опишу завтра.

19 января

– Антипкин, ко мне! – раздается голос их благородия поручика Броницкого.

Я не сразу вспоминаю, что это я – солдат Антипкин, что такую фамилию придумал для меня Юрий. Ефрейтор толкает меня в бок, и я, подстегнув коня, догоняю сани, в которых едут их благородие.

– Разведай вон ту рощицу, Антипкин, не затаились ли там беглецы.

Я понимаю, что поручик дает мне возможность на несколько минут уединиться. Ведь я с утра в окружении его солдат.

Скачу в рощицу. За плечами у меня ружье. К седлу приторочена солдатская сумка.

Нынче, кажется, одна только зима щадит меня. В пору крещенских морозов довольно тепло и даже порой легкий снежок.

Впереди белое-белое поле. Никогда не видела сверкающего на морозном солнце столь девственной белизны снега. А у нас в городе, да и в окрестностях, угольная пыль да плавильный сок и вообще отучили от белизны…

– Подыми!

Пожилой ефрейтор с раздвоенной заячьей губой сует мне в рот недокуренную самокрутку.

– Не курю, – отказываюсь я.

– Чудной ты, – рассудительно замечает ефрейтор. – Вроде бы не русский али чухна какая.

Это второй день нашего путешествия. А впереди еще дня два-три.

Мы сидим на привале вокруг потрескивающего, стреляющего искрами костра.

– Отчего чухна? – спрашиваю я.

– Да не чухна, а кержак, наверно, дониконовец? – вмешивается другой солдат, малорослый, но ладный, подходчивый, с поблескивающими, как черные угольки, глазами. – У нас один такой служил, так из своей посудины ел, а воду по первости из прорубей черпал. И табак – ни-ни. А после обвык. Вот и ты обвыкнешь, – хлопает он меня по плечу.

Я не отвечаю. Предпочтительно молчу, не то еще вылетит какое слово, непривычное солдатскому уху.

К чести Григория Львовича, в нем живут и деликатность, и отзывчивость. Откровенно сказать, когда я вспоминала, как бесцеремонно этот светский кавалер добивался моей благосклонности, у меня возникали неприятные опасения. Но сейчас во всех поступках, больших и малых, граф оказывает рыцарскую предупредительность. У него появились даже совсем ему несвойственные застенчивость и виноватость. Он порой посматривает на меня так, будто отчасти повинен в моих злоключениях.

В селах нередко поручик зовет меня к себе, предварительно отослав с каким-нибудь поручением денщика.

– Антипкин, зайди!

Прелюбопытно было бы, ежели бы кто со стороны поглядел на необычайно крутые графские превращения. Закрыв дверь, только что покрикивавший его благородие господин поручик заботливо вопрошает:

– Юлия Андриановна! Ну как вы? Сильно утомлены? Может быть, делать переходы покороче? Позвольте предложить вам разделить со мной скромную трапезу?

Но большую часть времени я провожу с солдатами. На одном привале солдаты вспомнили моего супруга.

– Завтра падера доспеет, – заявил ефрейтор.

– Пошто падера? – спросил один из молодых солдат.

– А руки-ноги ломит. Это у меня завсегда к погоде. Енерал, милостивец наш, мне память такую оставил, век его не забуду.

– Да ну! Как это так? – заинтересовался разговорчивый солдат, недавно утверждавший, что я не из чухны, а из кержаков.

– Дело было на Змеиной горе. Тогда указ поступил – приделить солдат на горные работы, потому как работных недоставало. Вот и приделили меня на здешнюю гору.

Хоша и было приказано солдат ставить только на легкие работы, куды только нас не гоняли. Даже и в ту шахту, где чуть ни каждый день обвалы. Ох, братцы! И наша служба не мед, а тама-ка мы нагляделись! Жизнь человеческая в тех местах, считай, дешевле, чем на войне. Работные как в забой опускаются, одну шутку говорят: «Ну, чей сегодня черед ногами вперед?». И вечером, глядишь, кого-нибудь выносят. Даже песню такую сложили:

 
Лучшая работа возле руды,
Только берегись, как спустишься туды.
Там ежели притомился и в яму попал,
Нет тебе спасенья – в мертвяки попал.
 

И в мокрые забои тоже наших гоняли. Там люди, случается, по колено в воде работают…

– Там ты и схватил ломатизму-то? – вмешался говорливый солдат.

– Ты слушай, – возразил ефрейтор. – Я-то туда не попал. Сверху робил. Рудоразборщиком. Возле рудника длиннющий сарай стоял, сажен в полста. По всему сараю вокруг рудных куч сидят работные с молотками. Кто на земле, кто на чурке или камне. Не только мужики на этом рудном разборе, и малолетки, и женщины, и девки – все трудятся. Целый день стукоток стоит: руду дробят на мелкие куски. Мужику урок – семнадцать пудов, бабе – десять, малолету – шесть.

От стука кажется, что на плечах у тебя не голова, а порожний котел. Естество свое человеческое забываешь. У баб кровь из носу хлещет, а у малолетов и из ушей.

А работы разборные не простые. Если в камне металл есть, его доставляют на толчею, убогую породу отбрасывают, а как попадает самородок золота или серебра, складывают в ящик. Доглядчики с этого ящика глаз не сводят и людишек к нему не подпускают. Вечером эти обломки в горную контору относят и там под казенной печатью запирают.

Довелось мне единожды этот ящик тащить, а вторым со мной урядник взялся. Не доходя до конторы, урядник и говорит: «Передохнем, притомился я». Чудно мне показалось, там камушки только на дне блестят. С чего, думаю, он притомиться успел.

Поставили ящик, урядник меня табачком угощает и добреньким этаким голосом, а сам, узкоглазый, лютее рыси был, добреньким таким голосом говорит: «А что, ежели мы по кусочку в карманы покладем. Я, к примеру, вон тот, а ты энтот». Я поглядел на него и отвечаю: «Бери, коли хочешь, а мы к такому делу не свычные».

Он сразу построжел да как заорет: «Ах ты, вошь бергальская, что ж думаешь, я тебя взаправду на эстое сговаривал. Я что, по-твоему, вор или лихоимец? Я государю моему слуга. Я – урядник. На мне чин есть!..»

И с той поры стал он, гад, меня со свету сживать. То кусок камня притащит: пошто не в ту кучу бросаешь, здесь медь остатная. «Разуй, – говорю, – глаза, откель здесь медь». – «Ах ты, царево добро раскидывать!»

Вдругорядь заорал: «Пес шелудивый, пошто урок не сполняешь? Пошто мало руды бьешь?» А единожды приперся пьяный. «Ты, – говорит, – переробил урок, ты лишку сробил. А за это тебя в чан». Был у него чан из старой пимокатни. В него воду ледяную наливали по горло и в наказание людей сажали.

Однова, в народе помнят, он в чан людей посадил, а сам в гости ушел, нажрался зелья какого-то и про людей забыл. Они ко дну пошли, померзли.

А я ему: шиш, руки у тебя коротки. Я при воинской команде в подчинении.

Тут как раз и случилось такое: премьер-майор наш Туляков подал рапорт по начальству. Платили нам по пяти копеек на день. Солдаты оборвались, завшивели. Он возьми да обо всем и доложи. Но ему ответили, что плата определена по работе, а от послаблений солдаты могут прийти в непослушание. Однако все же для проверки прибыл генерал, его превосходительство. Обходил работы и изволил антирес иметь: как-де солдаты робят, пятак-то свой оправдывают либо нет. Урядник насмелься да ему доложи, как, мол, с них спросить, они мне чуть что заявляют: ты нам не указ! Мы воинской команды! И про меня все объясняет.