Текст книги "Голубая дама"

Автор книги: Марк Юдалевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Госпожа история любит парадоксы, – задумчиво заметил граф. – Но я полагаю, все эти общества, конституции, революции – явления наносные, чужеземные. Уместно ли нам у французов, каких мы бивали, учиться. Меня, к примеру, восхищает поступок великой княжны русской Екатерины Павловны, сестры императора Александра, которая, когда к ней сватался сам Наполеон Бонапарт, заявила: «Скорее пойду замуж за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца».

Чувствуя, что спор назревает снова, я заявила:

– Ну, мне пора. Юрий Тимофеевич, не откажетесь меня проводить?

Зарицын было направился вслед за мной, но тут вмешался граф.

– Если позволите, Юлия Андриановна, – с изысканной вежливостью отнесся он ко мне, – я задержу вашего спутнику всего на одну минуту.

Они прошли в соседнюю комнату и действительно через минуту вышли оттуда. Я пыталась найти на лице Зарицына какой-либо след новых волнений. Но оно было спокойным, только чуть усталым. Тем не менее на улице я спросила:

– И когда же дуэль?

– Какая дуэль? – изумился Зарицын.

В его изумлении нельзя было уловить ни притворства, ни фальши. Но я оставалась уверенной, что Броницкий вызвал его. Не помню, что говорила Зарицыну. Кажется, что-то не очень уместное. Даже угрожала рассказать о предстоящей дуэли мужу, чтобы он предотвратил кровопролитие.

– Юлия Андриановна, – сухо возразил Зарицын, – у вас, оказывается, весьма изобильная фантазия. Откуда вы почерпнули притчу о поединке?

Я попыталась спорить, но он не дал.

– Это первое, – заявил он. – А второе, ежели вы когда вмешаете в мои дела своего супруга, то сделаете таким путем дальнейшее наше знакомство невозможным…

Поднимаясь по ступеням широкой нашей лестницы, я услышала голос генерала и, не желая встретиться с ним в эту минуту, ушла на свою половину. Но муж очень скоро появился у меня, Я успела переодеться в халат и сидела возле камина.

– Ты больна? – тревожно спросил Николай Артемьевич. – На тебе лица нет.

Тревога мужа тронула меня, и я поспешила его успокоить.

Но, оказывается, к моей особе эта тревога имела мало отношения.

– А я уже опечалился, – заметил Николай Артемьевич, – Так некстати! Помимо прочего завтра у нас гость будет.

– Что за гость? – спросила я, подумав: уж не затевает ли он снова игру с Юрием Тимофеевичем.

– Бергмейстер прибывает. Впереди себя человека послал, извещает, что везет мне приятный сюрприз. Надежду питаю – награду. Ведь металла-то мы во славу его императорского величества предостаточно отвалили.

Я обещала похлопотать с приемом и обедом для гостя.

Муж не успел ответить, как без до« клада влетела Аврорка. Она презабавно смутилась, но все ж таки не преминула сделать глубокий реверанс.

– Очень надеюсь на присущий вам такт и вкус, – целуя мою руку, сказал генерал, и величественно удалился.

– Майн гот! – без предисловий зачастила Аврора. – Граф вызвал Зарицына на дуэль. Ты представляешь, это когда они отлучились на какие-то секунды. Я выпытала у Гриши…

Аврора впервые в моем присутствии назвала графа уменьшительным именем и даже не поправилась, видимо, не приметив.

Впрочем, обе мы были как в горячечном сне. В моем мозгу, словно зверек в капкане, билась мысль, как спасти Юрия Тимофеевича.

– Представляешь, граф сказал ему: «Господин Зарицын, вы были сегодня весьма красноречивы и даже убедительны, но недостаточно корректны. Поведение ваше не сообразовалось с правилами приличия. И поэтому полагаю себя вправе покорнейше просить вашего соизволения сегодня же вечером прислать к вам своих секундантов».

– А что Зарицын? – нетерпеливо спросила я.

– Ответил только: «Сделайте одолжение».

«Да этот бретер убьет его!»

– Ведь он убьет его! – как бы подтвердив мои опасения, сказала Аврорка. Но далее ее печаль шла совсем в ином направлении. – Ему же решительно воспрещены дуэли! Его немедленно разжалуют в рядовые и зашлют еще дальше. Юлинька! Милая! Упреди эту дуэль, переговори с Николаем Артемьевичем!

Я бы не взяла во внимание угрозы Юрия Тимофеевича. Но слишком хорошо знаю мужа. Генерал будет рад избавиться от Зарицына, которому не может простить сокрытие разбойной шайки, а главное того, что не чувствует над ним, лекаришкой, своей власти.

Поручик Броницкий – тоже белая ворона в нашем гарнизоне и в нашем городе, куда будет бестревожнее заслать его подале, в тот же Зерентуй, либо на Кяхту.

«Господи! Если его убьют, я не переживу этого».

И Аврорка опять вторила мне:

– Если его вышлют, я не переживу этого.

Какие же мы дуры-бабы. Какими слепыми эгоистками делает нас любовь! Или, быть может, такова только эта сдобная булка Аврора? Однако до того ли теперь! Что лезет мне в голову?

– Аврора! А если… ты попросишь?..

– Отказаться от дуэли? Ты думаешь, я не просила?

– Да нет! Не то! Если ты попросишь графа не убивать Юрия Тимофеевича.

– Майн гот! Какая разница! Все едино его разжалуют, все едино вышлют за дуэль.

– Не думаю! – возразила я. – Тогда и весь случай схоронится в тайне.

– Да?! – оживилась Аврора. И тут же погасла. – Но ведь он меня не послушается.

«Пожалуй, и верно, не послушается, – мысленно согласилась я. – Аврора не из таких, кого слушаются, она из тех, кто слушается».

– Ты узнаешь, когда будет поединок?

– Гриша обещал вечером заехать.

– Передашь ему мою записку.

Забыв женскую гордость, покорно просила не убивать Юрия. Даже открыто призналась, что этот человек мне дороже всего на свете.

Запечатав письмо своей печатью, я попросила Аврорку дать мне знать, передала ли она его, а также сообщить время и место дуэли.

В десятом часу Авроркина горничная принесла мне две записки. Одна от Аврорки. В изящном конверте было всего четыре слова: «Десять часов. Поляна углежогов». Другая от графа. «Сударыня! – писал он по-французски. – Любая ваша просьба имеет для меня силу приказа. Примите, сударыня, уверения в моем глубочайшем и неизменном уважении».

9 декабря

Хотя как будто все улаживалось, уснуть в эту ночь не смогла.

Только один раз чуть забылась под утро, но тотчас же померещился мне красный снег, черные тени, вороний грай.

Не дождавшись, когда муж уедет на завод, я велела заседлать Струну.

Поляну углежогов знаю хорошо. Там несколько лет подряд выжигали древесный уголь. Но, опасаясь истребить пригородный бор, Николай Артемьевич прекратил лесную вырубку.

Утро выдалось пасмурное, но тихое и не холодное. Широкий Змеиногорский тракт был пустынен, только перед самым городом встретились мне подводы с долготьем.

Я выехала на хорошо укатанный проселок, который ведет на дальние смолокурни. Вблизи поляны проходит другая дорога. По ней, верно, едут сейчас дуэлянты со своими секундантами.

По обеим сторонам проселка стоял величественный заснеженный лес. Темные облака проплывали над ним, едва задевая оголенные кроны.

Читывала, что в минуты душевных потрясений человека посещают думы о величии природы, противном человеческой суете, и всем существом овладевает почтительное восхищение перед ровностью и покоем. Но у меня не было этого благостного и мудрого состояния. Напротив, закоснелая безучастность природы злила меня настолько, что я наклонилась с седла и вытянула дерево хлыстом: получай за свое бездушие…

Привязав лошадь в лесу, узкой охотничьей тропкой пробежала к поляне и затаилась за толстым стволом сосны.

Сразу поняла, что поспела ко времени. Один из секундантов, тот самый рослый, стройный подпоручик, который с таким бестолковым рвением докладывал генералу о несчастном форпосте, рылся в своем кошельке, очевидно, отыскивая металлическую монету. Рядом с ним стоял незнакомый мне мужчина в штатском пальто с посеребренным снегом меховым воротником. А чуть поодаль – Зарицын. Вся сжавшись от сострадания, я смотрела на него. Внешне Юрий Тимофеевич пребывал в обычном своем состоянии холодноватой сдержанности. Но я-то знаю его! И только, наверное, я одна могла понять, как чуждо ему здесь, среди нелепого и пошлого дуэльного фарса.

Монета сверкнула в воздухе, и секунданты склонились над ней.

– Герб, – сказал подпоручик. И, словно желая подчеркнуть значительность сказанного, на секунду приподнял брови, как иногда делает это граф Григорий Львович. Тут только я заметила, что он из кожи лезет, во всем подражая поручику. Так же чуть небрежно, не по-уставному расстегивает шинель, сдвигает набок шапку, помахивает стеком.

– Да, орел, – согласился секундант Зарицына.

«За кем же первый выстрел?» – замерла я в своем укрытии.

– Вам везет, Юрий Тимофеевич, – любезно сказал граф.

Поединщики встали шагах в десяти друг против друга, видимо, в определенных ранее местах. Оба оказались под деревьями: граф возле одинокой ели, Зарицын – у сосны на краю поляны. Он начал медленно поднимать пистолет. Поручик спокойно, даже с некоторым любопытством смотрел на своего противника.

И здесь я испугалась. А вдруг Юрий Тимофеевич убьет графа?! Жизнь любит несуразности. Бесстрашный задира, избежавший пули лучших гвардейских стрелков, вдруг погибнет от руки глубоко штатского человека, занятого какими-то своими нравственными поисками, статься может, никогда не державшего в руках пистолета. Как же я не подумала о такой возможности? Чем я лучше Аврорки?

Нет, Зарицын держивал в руках пистолет. Это сразу приметно. Он целился всего несколько секунд, но какими противно тягучими были эти секунды.

Сколько раз я успела пожалеть, что не кинулась в ноги Николаю Артемьевичу, не упросила его не допускать этого поединка.

Бах!

Почему-то даже ожидаемый выстрел, как наверно, и ожидаемое счастье, гремит нечаянно.

«Ба-ба-бах», – повторило эхо. Сороки сорвались с насиженных мест. В руке Юрия Тимофеевича дымился пистолет. А граф стоял невредим и вежливо улыбался.

– Это даже чуть лучше, чем я ожидал, – насмешничал он. – Пуля пролетела в какой-нибудь сажени от меня. Будь я домом, она бы меня, вероятно, задела, только, скорее всего, вскользь.

Говоря это, поручик тщательно целился.

Мне казалось, что целит он прямо в сердце. Конечно, в сердце! Он убьет его! Он убьет его! Он обманул меня! Как могла я ему довериться!

Еще секунда, и я бы выскочила из своего укрытия. И в этот миг прогремел выстрел. Снег посыпался с ветвей дерева, под которым стоял Зарицын. А одна веточка упала, срезанная пулей.

– Вы пр-ромахнулись… – вымолвил подпоручик. И, наверно, если бы оба участника дуэли взлетели или перепуганные выстрелами сороки вдруг превратились в людей, голос его не выразил бы такого изумления:

– Вы пр-ромахнулись?!

Меня била дрожь, я беззвучно смеялась и плакала. Нужно было уходить, но ноги стали ватными. Я ждала, когда мужчины уедут. Но здесь суждено мне было пережить еще одну сцену. Бравый подпоручик, видно, был из тех людей, каким суть происходящего делается понятной лишь спустя время. Уразумев, наконец, что граф промахнулся намеренно, он с дерзостью посмотрел на Юрия Тимофеевича и, помахивая стеком, сказал:

– Господин Зарицын, я бы на вашем месте графу в ноги кинулся. Он же вам жизнь сохранил!

– Вы думаете? – спросил Юрий Тимофеевич. – Но мне казалось, думать – не ваша сфера…

– Что? – в свою очередь спросил подпоручик. – Нет, – с искренним удивлением добавил он, – нет, вы поглядите только, что позволяют себе эти чинодралы. – И вдруг рассердился:

– Возьмите в толк, господин лекарь, что я-то щадить вас не намерен.

– Да? – насмешливо заметил Юрий Тимофеевич и взял из рук своего секунданта другой пистолет, вернув ему разряженный.

«Господи, что он творит! Не знаю, убьют ли они друг друга, но меня убьют наверное».

– А ведь я действительно в долгу перед вами, граф, – заявил Юрий Тимофеевич. – Вы срезали веточку над моей головой.

Он вскинул пистолет и, почти не целясь, выстрелил. Веточка ели упала в снег.

– Это выстрел, – сказал до сих пор не проронивший ни единого слова секундант Юрия Тимофеевича.

Подпоручик стоял молча с открытым ртом. Стек выпал из его руки.

Граф подошел к Зарицыну и молча протянул ему руку.

– Доктор, – сказал он, – вы благородный человек. И с вами интересно сойтись в поединке.

В его голосе звучало сожаление, понятное, пожалуй, только мне одной.

15 декабря

Живу в хлопотах и заботах.

Близится рождество. Дома я обожала этот торжественный праздник. Впрочем, как и новогодье, когда с дворовыми девушками гадали на Васильев вечер.

Как мы только не гадали! Башмаки бросали через ворота. Куда башмак ляжет носком, там жених проживает. Воск через кольцо в воду лили. Что в воде увидишь, то тебя и ждет. До сих пор мне кажется, что однажды увидала я в воде наш дворец. Под столом хлебное зерно искали – ежели найдешь, нынче замуж идти.

Как же далеки все эти забавы девичьи! Сейчас иное. Нынче еще до рождества мы даем бал. Николай Артемьевич настоятельно просит, чтобы все было пышно и усладительно. Ведь это не просто бал. Он дается в честь награждения генерала орденом святой Анны второй степени, что, между прочим, означает и окончание тревог Николая Артемьевича, вызванных давними моими письмами. А о новом, что я послала, он, слава богу, не знает. Орден же этот – с изображением короны и девизом «Любящему правду, благочестие, верность». Супруг мой раза два обмолвился, что такого ордена нет ни у кого, почитай, на сотни верст вокруг. Разве что у тобольского архипастыря земель сибирских.

Вчера в послеобеденном благорасположении генерал вновь вернулся к этой материи и объявил:

– Бал должен быть достоин кавалера ордена святой Анны.

Однако, почуяв в своем голосе излишнюю торжественность и опасаясь оказаться смешным, добавил:

– И его супруги – первой в этих местах красавицы.

Пока первой красавице достается преизрядно.

А Юрия Тимофеевича я так с той дуэли и не видела. Тогда, чтобы успокоить расходившиеся нервы, умчалась далеко по тракту. Конек мой был уже в мыле, когда ударило меня, словно током: надо же готовить званый обед. Николай Артемьевич, возможно, заезжал уже или посылал кого. Как объяснить отсутствие свое?

«Ну ладно, – решила я, поворачивая коня к городу. – Он жив! Жив! А остальное все устроится».

Как всегда, мне повезло.

Я догнала древнего старика с огромной рыбиной, которую он, подвязав веревкой, волок по дороге.

– Вот это нельма! – невольно воскликнула я.

– Сподобил бог, – снимая шапку и довольно улыбаясь, отвечал старик.

– Не продаешь, дедушка?

– Пошто продавать? Такой пригожей барышне, такой красавице да я и за подарок отдам.

Я все ж таки сунула ему полтинник.

– Ох и щедра же ты, лакомая. За такие денжищи телку продают.

– Вот и купи себе телку, дедушка, – посоветовала я и с помощью старика навьючила рыбу на лошадь.

– Где же мне за животиной-то ходить! – рассматривая монету, сказал дед. – Ну, спаси тебя господь, дай тебе хорошего мужика.

– Я, дедушка, давно повенчана.

– Повенчана. А по обличью-то девка. Ну, мир тебе да согласие.

Я хотела было подхлестнуть коня, но остановилась и, наклонясь к старику, попросила его:

– Помолись за меня, дедушка!

Старик удивленно глянул на меня. Я натянула поводья.

Теперь могу сказать, что ездила к рыбакам.

Пирог с нельмой был коронным блюдом на нашем обеде. Впрочем, оценить его, вероятно, мог один все такой же любезный, щедрый на комплименты бергмейстер. Что до Николая Артемьевича, то тому было не до пирога. Он навряд ли чувствовал вкус приготовленных нашим искусником-поваром блюд. Генерал находился не здесь, а на седьмом небе. Ведь именно за обедом, когда он хотел поднять первый бокал за дорогого гостя, бергмейстер прервал его и произнес иной тост – за кавалера ордена святой Анны.

Муж недоуменно смотрел на него, еще боясь радоваться, но гость поздравил его, мужчины расцеловались. Я хотела было тоже поцеловать новоиспеченного кавалера, но вовремя поняла, что ему не до меня.

А теперь хлопочу о бале. Правда, выбрала время и заезжала в библиотеку, но она по какой-то причине заперта. Через Аврорку доносится, что Юрий Тимофеевич встречается иногда с графом. Толкуют о каких-то летописях и хронографах. Скоро с ним казармы или кордегардии навещать станет. Где уж тут вспомнить обо мне. Кто я! Глупая барыня, мошка незаметная!

Ладно! Сошью себе на бал голубое платье и стану танцевать, пока ноги носят. А выглядеть буду так, что все городские, да и не только городские – генерал приглашает гостей со всех заводов, чтобы увидели своего начальника во всем блеске, – так вот, выглядеть буду так, чтоб все дамы и девицы полопались от зависти. Танцевать буду с самыми красивыми кавалерами. Даже графа у Аврорки отобью на время. Пусть Аврорка тоже лопнет. А в его сторону и не взгляну, хотя на балу он будет.

Впрочем, ведь я только тешу себя. Зачем мне все это!

А бергмейстер привез от Михаила Михайловича Сперанского новые просьбы о попечении над персоной Зарицына. И перед отъездом, спеша в столицу, еще раз об этом напомнил. Хотела Юрию Тимофеевичу сообщить, но он даже не подыщет заделья какого повидаться со мной. Все я должна. Приличествует ли это даме!

Впрочем, хватит писать. Еду сейчас к портнихе.

Платье я замыслила довольно простое. Открытая шея и глубокое декольте, короткие рукава «фонариком». Всего одно украшение – бриллиантовая брошь.

Здесь начинается другая тетрадь записок Голубой Дамы. Она в картонном переплете из менее плотной, худшего качества бумаги.

15 января

Давненько я не разговаривала со своей тетрадью. Впрочем, той тетради нет. Она спрятана в тайничке, который, увы, недоступен сейчас для меня.

Памятный день бала выдался таким же пасмурным, как и день поединка между Юрием Тимофеевичем и графом. Задолго до начала все было готово к приему гостей. Муж осмотрел прихожую, гостиную, буфетную, залы, заглянул даже на кухню. Все это с такой миной, таким прицепчивым генеральским оком, словно ходил по заводу или руднику. Я почтительно шагала позади, изображая свиту. Оглядев все, супруг поблагодарил за мою распорядительность и фантазию. Мне хотелось встать во фрунт и спросить: не будет ли у его превосходительства еще каких распоряжений.

В шестом часу я пошла одеваться. Платье мне удалось. Об этом могла сказать, даже не глядя в зеркале. Не знаю, как у мужчин, а у нас, женщин, есть верная примета: если чувствуешь себя в наряде ладно, ловко, стало быть, он тебе идет. В этом голубом платье я чувствовала себя так, как будто в нем явилась на свет. У меня был соблазн еще насчет дорогого колье, но маман учила меня, что хозяйка никогда не должна затмевать гостей драгоценностями. Ограничилась только брошью.

Не успела закончить туалет, как ко мне без стука ворвался красный от ярости, до предела курносый генерал. В трясущейся руке у него был лист бумаги, и я, еще не разглядев почерка, как и в прошлый раз, тотчас же догадалась – это письмо Наташи. Верная подруга моя сумела передать его с оказией. Но не могла же я предупредить ее об отношении к нашей переписке моего мужа. Такой позор приходится таить даже от самых близких. Наташа наказала привезшему письмо кяхтинскому купцу передать его генералу.

– Знаете ли вы, что эта ваша каторжанка пишет о высочайших особах? Она осмеливается не только намекать на двуличность государя, но именует его сатрапом. Мразь! Мерзость!

Не хочу вспоминать, что еще кричал, как топал ногами взмутчивый генерал. Мне кажется, он избил бы меня, если бы не опасение, что я не появлюсь на его бале. Его торжество без такой принадлежности, без такой частности было бы неполным.

Однако муж осмелился обвинить меня в непорядочности!

И здесь я заявила: ежели он немедля не извинится, то более не увидит меня. Он глянул таким взглядом, в котором легко было прочесть: «Наивен, кто думает, что от меня столь просто уйти».

Однако перспектива оставить бал без хозяйки все-таки страшила Николая Артемьевича. И он, предпочтя совладать с собой, выдавил: «Хорошо, я прошу извинения».

Мы разошлись молча, как враждующие стороны, вынужденные к временному перемирию.

К семи часам в сверкающий огнями (я велела зажечь более пятисот свечей), освещенный керосиновыми фонарями у подъезда дворец стали съезжаться гости.

Что сталось с горными офицерами, армейцами, чиновниками! Они сделались представительнее, выше ростом. Грудь у многих украсилась орденами, заслуженными воинской храбростью, пожалованными за неусыпное радение в горном деле.

Дамы и девицы сверкали оголенными плечами, бриллиантами, поражали друг друга блеском туалетов. Мне нестерпимо хотелось видеть Юрия Тимофеевича, хотелось после всех унижений хоть взглядом коснуться чистого и благородного лица.

Но сначала меня настиг сюрприз.

Еще только образовались в гостиной два-три пока не очень оживленных кружка, еще только первые нетерпеливые мужчины пробрались в буфетную, где их ждали в изобилии и шампанское, и более крепкие вина, короче, съезд еще был в самом начале, когда передо мной предстали супруги Толстопятовы.

Господин Толстопятов – лысенький, кривоногий, хотя навряд ли служил в кавалерии, скорее когда-то перенес рахитическую болезнь, – доставал едва до плеча своей остролицей супруге. Я заученно улыбнулась и, пересилив себя, протянула руку для поцелуя. Между тем, ниточки губ Варвары Аристарховны тоже сложились в улыбку, засверкали точечки глаз, оживился носик.

– Моя дорогая! Вы волшебно расцвели! – И так, словно мы с ней вдвоем знаем, чего не знают другие, словно я с нею в заговоре: – Положительно, что-то способствует вашему цветению!

Сделав вид сообщницы, я чуть отвела ретивую даму в сторону и шепотом проговорила:

– Могу вам открыться: любовь!

Мадам Толстопятова замигала своими точечками, но прежде чем собралась ответить, я отвернулась к очередному гостю…

Зарицын появился позже вместе с графом и ослепительной Авроркой. Парадный мундир сидел на графе безукоризненно. Весь он был сама изысканность и изящество. Аврора сияла свежестью и красотой. Правда, на ней были слишком массивные бриллиантовые серьги. Массивность их показалась мне излишней. Но это дело вкуса. Да и какая женщина не найдет изъяна в костюме или манерах другой, будь та даже самой близкой подругой!..

Юрий Тимофеевич оставался самим собой. Суховат, сдержан, застегнут на все пуговицы.

Я смотрела на него, и самый бал показался мне несколько смешным и напыщенным. И вся жизнь, какой я живу, совершенно ненужной.

Зато граф был в своей стихии и, здороваясь, успел изысканно поздравить генерала, сказать мне комплимент и даже пригласить на тур вальса.

Наконец, гости съехались. Наполнились и гостиная, и буфетная, и несколько пожилых мужчин, составив партии в робер, прочно уселись за карточными столами.

Я дала сигнал музыкантам, и с хоров понеслись, затопили зал плавные звуки вальса. Первый танец танцевала с графом, а Аврорка с картинным статным подпоручиком, который еще недавно был секундантом Григория Львовича и во всем стремился подражать своему кумиру. Однако в танце это у него получалось плохо: то, что у графа выходило легко, самородно, у подпоручика неловко и принужденно. И я видела, что смешливая Аврорка даже раза два не сдержала улыбки. Впрочем, все это я замечала мимоходом. На сердце у меня лежало иное. Танцуя с графом, ведя с ним ничего не значащий разговор, искала глазами Юрия Тимофеевича. И наконец нашла. Он сидел в самом углу, и в первую минуту мне показалось – тоже посматривал на меня. Впрочем, может быть, лишь показалось.

– Вы правы, граф, – замечала я, – в этой земле очень много солнца.

– Удивительно для Сибири, – подтвердил Григорий Львович. – Я представлял ее с постоянно нависшими свинцовыми тучами. А здесь так часто высокое небо, прозрачный воздух. И если бы не завод…

– Если бы не завод, нас здесь не было бы…

Болтая таким образом, я продолжала поглядывать на Юрия Тимофеевича. И вдруг почувствовала: кто-то перехватил мой взгляд. Граф закружил меня, но на долю секунды злобные точечки мелькнули перед моими глазами.

Я бесповоротно уверилась: мадам Толстопятова выслеживает меня. И без того душой стремилась к Зарицыну. А дух противоречия, который всегда просыпается во мне в таком разе, еще ускорил дело. Музыка оборвалась, и я попросила графа отвести меня к Зарицыну. Лавируя в плотной, устремившейся в разные стороны нарядной толпе, поручик подвел меня к Юрию Тимофеевичу, поклонился и заспешил к Авроре.

– Что же вы не танцуете? – спросила я.

– Это не самое любимое мое занятие.

С хоров снова полился вальс.

– Может быть, сделаете для меня исключение, – попросила я. И сама первая опустила руку ему на плечо. Мы заскользили, закружились в танце. И эти минуты были для меня границей, за которой пришло нечто новое, еще небывалое в моей жизни. Оно со мной и сейчас. И несмотря на испытания, какие довелось мне вынести, чувствую, как обретаю спокойствие и веру. Мне кажется, я долго плутала в темноте на каких-то неясных тропках и вдруг вышла на дорогу и увидела впереди яркий, манящий свет. Мы танцевали вальс, и во мне снова ожила музыка, уже знакомая, отчасти слышанная, отчасти сочиненная мною – мятежная и томительно-тревожная.

– Вы прекрасно вальсируете, – заметила я.

– Вас это изумляет? – сдержанно улыбаясь, поинтересовался Юрий Тимофеевич.

– Как вам сказать! Неожиданно открываю в вас новые качества.

– Например?

– Узнала, что вы редкостно меткий стрелок.

Он нахмурился:

– Не полагал, что граф не сдержит слова.

– При чем здесь граф!

– Значит, подпоручик.

– Не значит.

Недоумевая, он слегка пожал плечами:

– Святой дух?

– А если я видела своими глазами.

– Вы?

– Представьте себе, стоя за деревом.

– Что же вас туда привело?

– То же, что и за реку: женское любопытство. И равнодушие к вам.

Я не успела договорить, и Юрий Тимофеевич ничего не успел ответить, музыка замолкла, прекратив прерывистый наш разговор. Он взял меня под руку и отвел к креслу в ближайшем конце зала.

– Что далее следует? – спросил он. – Кажется, мазурка.

– Кому-нибудь обещана?

– Все танцы обещаны вам.

Теперь, как только раздавалась музыка, Юрий Тимофеевич оказывался возле меня. Мы танцевали мазурки, польки, вальсы. Когда усталые музыканты решались передохнуть, я нетерпеливо махала им платком, и музыка лилась снова и снова.

Картины вечера сменялись для меня, как в затейливом узорнике. Каждая секунда была, как новый поворот трубки.

– Откуда мне было взять смелость объясниться с вами?

– Вы не робкого десятка.

– Вы ошибаетесь…

– Значит, я так и не дождусь.

Фигуры танца рвут разговор на клочки. Но он вздымается вновь и вновь. А во мне все время музыка. Волховская, неслыханная.

– Скажите, а вы думали обо мне хоть раз?

– Мне трудно без вас.

– Спасибо.

– Послушайте, Юлия Андриановна…

– Юлия…

– Юля…

– Юлька…

– Послушайте, Юлька…

– Это смешно, Юлька на «вы»…

– Послушай, Юлька, а славно было бы, если бы все исчезло – все эти ордена, мундиры, голые плечи и бриллианты, и мы бы остались вдвоем…

– Если б они на время провалились? Славно, ох, как славно!

Но они не провалились. Они отчего-то не проваливались. И все чаще я замечала их взгляды.

Изумленный, остерегающий Аврорки, с которой мы нередко танцевали визави, любопытные, насмешливые, злорадные, негодующие. В общем, всякие. Даже испуганные. Из всего общества разве только один граф глядел на меня с обычной восхищенной почтительностью. Что там ни говори, а хорошее воспитание кое-что значит!

И все время преследовали, везде настигали меня две точечки. И вдруг словно лед почуяла я на своей спине. Я не спешила оборачиваться, знала, что это вонзились в меня морозные глаза супруга.

Лишь когда фигура танца заставила повернуться, я увидела генерала. Обличье у него было такое, будто на военных учениях увидел он солдата, не только не слушающего команды, но неожиданно вышедшего из строя и беспечно зашагавшего в сторону. Генерал резко повернулся и направился в боковую комнату. Варвара Аристарховна последовала за ним. Пожалуй, в этот вечер выслужится перед Николаем Артемьевичем и возвратит своего коротышку-супруга из дальней глухомани в нашу меньшую глухомань!

Улучив минуту, мной завладела Аврора.

– Майн гот! Что ты вытворяешь! – заявила она без предисловий. – Ты губишь себя.

Красивое, пухленькое личико дышало искренней тревогой.

– Ах, Аврорка, Аврорка! Быть может, спасаю!..

Я устремилась навстречу Юрию Тимофеевичу.

После танца подошел генерал. Я ждала этого и тем не менее затрепетала под его взглядом. Однако тут же рассердилась на себя, и это дало мне силы одолеть слабость.

– Извините, – не глядя на Юрия Тимофеевича, сухо сказал он. – Обязанности хозяина дома вынуждают меня похитить вашу даму.

«Вашу» было произнесено с ударением.

Возле окна оказалось безлюдное пространство, и мы отошли туда. Понимая, что на нас смотрят, генерал старался улыбаться, и эта улыбка в сочетании с его ледяным взглядом и плещущими злобой словами показалась мне страшной.

– После сегодняшнего послания с каторги, – заявил муж, – меня ничто не удивляет. Но, к сожалению, я вынужден напомнить вам, если не долг моей жены, то хотя бы долг хозяйки дома, пригласившей на бал не одного господина Зарицына.

Он приостановился, наверное, ожидая моих оправданий, но я молчала.

– Вынужден предупредить: если вы будете вести себя столь же непотребным образом, я сейчас же во время бала велю Евтейше запереть вас в холодную.

Я молчала.

Видимо, огромным усилием воли, привыкший к беспрекословию, генерал смирил себя и только заметил:

– Вы же еще и оскорбились.

Он говорил еще что-то, но я молчала.

– Хорошо, – снова зло выдавил генерал, – надеюсь, вы меня поняли.

Я поняла лишь то, что сняла кандалы, вырвалась из темницы. Ведь главное – внутреннее положение.

Многие мужчины по примеру хозяина дома встали из-за карт, шел уже двенадцатый час, и самое время было приглашать к ужину. Кстати, это могло дать приличное объяснение нашему семейному рандеву.

За ужином мне, естественно, пришлось сидеть рядом с мужем, и я сразу почувствовала, что он пребывает в самой высокой степени каления. Гораздо более сильной степени, чем когда десять минут назад разговаривал со мной. Не зная, чему это приписать, я, впрочем, не очень задумывалась. И если сожалела, так лишь о том, что Зарицын сидел далеко от меня, совсем в другом конце стола.

Часы пробили двенадцать, и генерал провозгласил традиционный тост за Новый счастливый год. Зазвенели бокалы, произносились тосты за государя-императора, за новоиспеченного кавалера ордена святой Анны. И здесь я поняла, откуда новое каление моего Отелло, в одно и то же время льдистого и кипящего. Он, не спрашивая, налил мне бургундского. Я не люблю это вино и потому чуть пригубила его.

– Отчего же вы не пьете? – спросил муж.

– Не отважусь, – отвечала я.

– Удивления достойно, – прощупывая меня своим взглядом, возразил он. – Столь отважная женщина. Гребец, пересекающий великую реку…

Все во мне возмутилось. Значит, мадам Толстопятова изволит действовать с завидной последовательностью: сначала демонстрировала меня в танце, затем вернулась к прошлому. В один миг мысленно я поставила их рядом. Где-нибудь в укромном уголке она, своим остреньким носиком почти касаясь генеральского уха, нашептывает ему обо мне, и он, забыв свое положение, слушает, скороспешно наливаясь злобой, как присосавшийся к телу комар наливается кровью.