Текст книги "Голубая дама"

Автор книги: Марк Юдалевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– О, у вас надежная охрана! – поклонившись, сказал он.

– Если бы она была надежной, – сухо отозвалась я, – в мой садик не проникали бы посторонние.

И бросила на него самый недобрый взгляд. Впрочем, он был рассчитан не только на поручика, но и на медведя. Когда я таким манером смотрела на кого-либо, медведь тотчас начинал рычать и по первому моему знаку готов был на него ринуться. Забавно было посмотреть дуэлянта в этой позиции.

Но, к моему удивлению, Мишка весьма дружелюбно обнюхал графа, а тот погладил его по загривку.

– Я сделал это преступление – проник в ваш сад, – заявил Григорий Львович, – лишь для того, чтобы попросить прощения за проступок предыдущий.

«А чтобы попросить прощения за этот, он проберется прямо в спальню», – подумала я.

И, как бы подтверждая мои мысли, граф заявил:

– Кстати, мое проникновение не должно вас шокировать. Знаете, как проник однажды Григорий Орлов в опочивальню Екатерины Алексеевны, когда она была еще великой княгиней?

– Там, насколько мне известно, были иные отношения… – резко перебила я.

– Нет, тогда он еще даже не был ей представлен, тем не менее…

– Настойчиво прошу вас избавить меня от подобных исторических экскурсов.

Граф извинился.

– Но поймите и мое положение, – снова заговорил он. – Меня насильственно отринули от родных, от товарищей. От жизни, пусть пустоватой, но хоть внешне наполненной привычными хлопотами, наслаждениями. И здесь, в глуши, я нежданно встречаю вас. А ведь вы могли бы заменить мне все…

Голос его был серьезен и искренен, а лицо даже выражало страдание. Но я твердо решила не придавать этому никакого значения. Я уже поступила легконравно, оказав этому светскому баловню вместо официального дружеский прием. Он понял это как повод…

Весьма строго оборвала графа:

– Григорий Львович, не забывайтесь!

Граф сызнова рассыпался в извинениях и комплиментах и сызнова начал жаловаться на горестный поворот в своей судьбе и свое одиночество.

И здесь, не ведаю, случайно или с умыслом, но явилась Аврорка. Я представила прелестнице графа с тайной надеждой, что он не останется равнодушным к ее обаянию, а сама извинилась головной болью и заперлась у себя.

10 сентября

Надежды мои, увы, не сбываются. Аврорка неутомимо преследует графа как прежде Юрия Тимофеевича. Но с тем же успехом. Прелестница выразила недавно желание посмотреть здешний музей. Поручик попросил ее пригласить и меня. Я, конечно, отказалась. Тогда граф сказался больным.

Аврорка заявила, что хотела бы иметь резную шкатулку, которая открывается и запирается с менуэтом. Такая шкатулка есть у супруги архитектора. И хотя я строго-настрого приказала слугам от графа ничего не принимать, утром нежданно шкатулку обнаружила в своем будуаре. К подарку приложена была записка: «От Вашей подруги наслышан, что подобная безделка – предмет мечтаний местных дам. Ради бога, не сердитесь. Ваш покорный и скромнейший слуга, поручик от инфантерии Броницкий».

И отсутствием титула, и этим «от инфантерии» дуэлянт старался подчеркнуть свою скромность и смирение. Тем не менее презент его я немедля отослала обратно.

Получается по комедии Грибоедова: «Ну люди в здешней стороне, она – к нему, а он – ко мне…»

А на дворе дождь. И капли бегут по стеклам, как слезы. Однако скоро выпадет снег. Скоро!

17 сентября

Вот уже почти неделю не отхожу от фортепьяно. Папа, маман, ваша Юлька, кажется, совсем сошла с ума. Она сочинила нечто вроде сонаты из трех частей.

Первая часть – лирическая, в ней тоска, подчас отчаянье, и слабая надежда. Вторая – бурно-драматическая. Ураган счастья, но узор его по грунту страданий и боли. Третья – фантазия будущего. Ликующий свет счастья, перемежающийся трагизмом воспоминаний.

Как-то нечаянно и причудливо сплотились у меня и мои переживания, и трагедия нашего общества в последние годы. Наверно, музыка помогла мне не только выразить, но и понять эту трагедию, острой вершиной которой был все тот же декабрь рокового двадцать пятого года.

Итак, Юлька – компонистка. Великий сочинитель! А ведь, кажется, вышла взаправдишняя соната. Не зазря, наверно, наш Дрыгалка (так папа прозвал моего учителя музыки оттого, что он, сидя за роялем, все повторял «и раз, и два, и три, и четыре» и в такт дрыгал ногой) заверял, что у меня наклонности к композиции и все задавал сочинять музыку.

Показать бы кому-нибудь. Говорят, дочь соборного иерея – отца Никиты – знатная музыкантша. Жаль не знакома с ней…

Хотела пройтись по саду. Благо чуть прояснело, хотя с гнилого угла сызнова заходит туча. И тут, словно из-под земли, заявляется Аврорка. Сразу почуяла в ней какую-то перемену. Не то чтобы сияла и сверкала ярче обычного, но было во всем ее обличье нечто победительное.

Если бы нарисовать ее в эти минуты, то рисунку можно бы дать название «Наша взяла».

Впрочем, тотчас все объяснилось.

– Юлинька! Извини, но я не одна. Внизу робко дожидается поручик Броницкий.

– Он, что же, с тобой? – начинала я понимать.

– Да, мы гуляли и решили заглянуть к тебе.

Я позвонила, велела принять графа. Поручик по-прежнему источал в мой адрес комплименты. Однако – женщине это нетрудно приметить – в них недоставало самую чуточку, а именно того нетерпеливого огня, какой, вероятно, и составляет самое острие прелести.

Впрочем, огонь вспыхивал, когда блистательный кавалер обращался к Аврорке, и она чувствовала это и делалась еще более привлекательней.

А я, не скрою, переживала странное состояние. Была довольна, что освободилась от дерзких притязаний графа, и в то же время что-то не то чтобы трогало, а чуть задевало меня.

Я даже спросила себя: а не окажись на моем пути Юрия Тимофеевича, могла бы я влюбиться в графа? И заключила: кто ж его знает? Граф не простой человек: под личиной светского бретера и волокиты скрываются и ум, и образованность. Но я же сама отвергла его. Что ж тогда меня задевает? Видимо, ни одна женщина не перешагнет женской натуры, не выпрыгнет из себя. Все мы устремляемся стать богинями, а богини любят поклонение не только одного человека. И богини не терпят соперничества. И все ж таки первое чувство – чувство свободы от притязаний – брало верх во мне. Люблю, когда мне выказывают внимание, это льстит каждой женщине, но не люблю, когда за мной охотятся. Отвратительно быть добычей.

– Затворница! Тебя нигде не видно. Как ты проводишь дни? – щебетала Аврорка. – За фортепьяно? – удивилась прелестница. – А я свое не открывала сто лет. Забыла, как выглядят клавиши.

– Бьюсь об заклад, – заметил поручик, – что вы разучили какую-нибудь новую пьесу.

Мне оставалось только согласиться. И, конечно же, последовали просьбы исполнить эту пьесу.

Кажется, соната моя произвела на первых ее слушателей изрядное впечатление. Поручик слушал не шелохнувшись, а Аврорка поначалу отвлекалась, но потом тоже застыла с мечтательным на ее ясноглазом личике выражением.

– Прекрасно! – сказал граф, целуя мне руку. – Игра ваша отмечена неподложным чувством. А кто же автор этой чудесной музыки?

Я молчала, ложь противна моей натуре, и я никогда к ней не прибегаю. Вопрос повторила и Аврора:

– Да кто же автор?

– Кто бы ни был автор этой сонаты, он, надо думать, немало испытал и перенес, – серьезно заметил граф.

25 сентября

Чин наперсницы и конфидентки при Аврорке за мною сохранился. Только теперь откровения ее относились не к Юрию Тимофеевичу, а к графу Броницкому. Аврорка даже изумлялась, как могла она в свое время увлечься невзрачным штафиркой.

– Ты же сама говорила, что есть в нем какая-то тайна, сама нарекла господина Зарицына Бовой-королевичем.

– Сама, сама, – согласилась Аврора. – Но – майн гот! – ты поставь их рядом.

Я мысленно сделала это. Сравнила лоск, великолепие светского бретера и неприметность коллежского секретаря, скромного лекаря. Но тотчас возникло предо мной усталое, надежное, истовое лицо. Нет, милая Аврора, правы французы: красота в глазах смотрящего! Да бог с ней, с красотой. Был бы он жив, уцелел бы в схватке с холерой.

А Аврорка уже щебетала:

– Когда-то ты раскрыла мне, как Николай Артемьевич очаровал твоих родителей. Столь же и Григорий Львович пришелся моим. Фатер только и повторяет: «Высшая проба! Без подделки!» Даже велел откупорить для гостя бутылку мозельского, которое у нас стоит с моего рождения. А муттер вышила ему рубашку. Но и он не остался в долгу. Ты знаешь, он чудесно вышивает!..

Я невольно улыбнулась, представив будущее. Пухленькая Аврорка и красавец граф сосредоточенно сидят за пяльцами, чуть поодаль няня в белом чепчике с младенцем на руках. На беленьком коврике чистенькая, беленькая, лохматенькая болонка.

Все по-немецки аккуратно. Нигде ни пылинки. Непременно пахнет клубничным вареньем. Картине, по своему обычаю, придумала название: «Конец дуэлянта»…

26 сентября

Погода нынче холодная. Журавли еще до Покрова на юг улетают, того и гляди, снег выпадет.

Дома у нас в конце сентября к свадьбам готовились. Крестьяне у отца разрешения просили сына женить, дочь выдать. Девки приговаривали: «Батюшка Покров, покрой землю снежком, а меня, молоду, женишком».

А здесь и свадеб-то почти не бывает. Девушек мало, и тех отдают неохотно. Парни в заводе заняты, а девки в хозяйстве нужны. Перед свадьбой торгуются. Женихи, как у татар, за невест калым дают.

После обеда явилась Аврора и сообщила новость:

– Великий врачеватель господин Зарицын изволили приехать…

Видимо, я не могла скрыть своей радости.

– Что с тобой? – изумилась гостья и сама догадливо ответила:

– А, скоро прибудет Николай Артемьевич!

Каюсь, не сразу постигла смысл этого силлогизма. Лишь по уходе гостьи дошло до меня, сколь я недогадлива. Приезд мужа Аврорка согласует с прибытием лекаря Зарицына. А лекарь Зарицын прибыл, поборов эпидемию. Нет, видно, все в заводах считают, что генерал бежал, убоявшись заразы. Только я одна все еще иногда пытаюсь сомневаться.

5 октября

Как я мечтала о том, чтобы Юрий Тимофеевич остался невредим! А теперь мне мало этого, Надо увидеть его, неужто он не чувствует! Не может прийти! Не ехать же мне за ним, и без того наезжала к нему! Кто же из нас в этом разе мужчина?..

14 октября

Сегодня день полон происшествий. После завтрака явился слуга с докладом. У меня екнуло сердечко, наконец-то Юрий Тимофеевич, но слуга доложил: Граф Броницкий.

– С Авророй? – спросила я.

– Нет, одни-с.

Как поступить? Не принять поручика означало намекнуть ему, что прежние отношения не завершены. Стало быть, самой дать повод…

– Проси, – приказала я.

Граф преподнес мне красивый букет цветов и объявил, что пришел спросить совета. Один из инженеров здешних предложил ему драгоценное колье, которое он хотел бы купить, чтобы подарить на день ангела своей матушке.

Я велела подать кофе. Мы подробно обсудили предполагаемую покупку.

Поручик стал просить меня еще раз исполнить ту «небесную» сонату. Я колебалась. Граф заявил, что не уйдет, хотя бы его травили медведем, покуда не услышит вновь этой божественной музыки.

Я уступила. Надо отдать должное Григорию Львовичу, он действительно любит музыку. Он сидел против меня. Играя, я изредка взглядывала на него, и на его тонком изменчивом лице прочитывала заинтересованное внимание.

И вдруг заметила: лицо поручика напряглось, и он поспешно встал. Продолжая играть, невольно проследила за его взглядом и полуобернулась.

В дверях стоял Николай Артемьевич. Лицо мое вспыхнуло. Конечно, не присутствие графа было тому виной. Но супруг, видимо, приписал мое смущение именно этому. Глаза его ледяно блеснули, но он поцеловал мне руку и сдержанно кивнул графу. Поручик представился мужу и тут же откланялся. Николай Артемьевич его не удерживал.

Обыкновенно после долгой разлуки муж преподносил мне подарки, ласкал меня, расспрашивал обо всем без него происшедшем. Но на этот раз он заявил только, что отправляется на завод, а обедать будет в пятом часу.

На обед генерал прибыл вместе с асессором Зильбером – Авроркиным отцом. Тучный саксонец начал с заверений, что блюдет диету, и я даже смешалась, не зная, чем его угощать. Но Эдуард Эмильевич немецким порядком – одно за одним – отведал все закуски и все блюда, не забыв и вина. Мужчины вели беседу о заводских делах, лишь в конце асессор коснулся семейных, объявив, что в их клане случилось прибавление: у его младшей сестры родился сын. Крестили его в православной церкви, поскольку муж сестры русский, а восприемником от купели был, между прочим, этот обаятельный повеса граф Броницкий.

– Граф, – не без самодовольства заметил Эдуард Эмильевич, – проникнув к нам через Аврору, словно околдовал всю нашу дружную фамилию…

Проводив гостя, Николай Артемьевич спросил:

– А что, этот вертун и возле Аврорки тоже обретается?

– Тоже, – подтвердила я.

Муж взглянул на меня. Такого взгляда я никогда на себе не ощущала.

2 ноября

Я живу почти так же, как в отсутствие мужа. Встречаемся лишь за обедом, завтракаем и ужинаем поврозь. Днем муж на заводе, а вечером уходит на свою половину.

Изредка навещает меня Аврора. Граф, чувствуя холодность мужа, у нас не бывает. Гуляю по саду. Деревья стоят, горестно заломив заснеженные ветви. Сад пуст, но мне все кажется, что кто-то ходит за мной. Однажды даже помстилось глухое покашливание.

Впрочем, это нервическое.

Не только сад, но и город для меня пустынен. Юрий Тимофеевич так и не появляется. Видно, необдуманным приездом своим я тогда окончательно отвратила его от себя. Всегда ведь неприятно, если женщина навязывается.

Впрочем, почему отвратила? Он и ранее был ко мне равнодушен.

4 ноября

Взяла у садовника лопату и расчистила дорожку в самый тихий уголок сада. Здесь у меня кормушка. Залетают сюда важные снегири, длиннохвостые модницы синицы, толпятся вездесущие воробьи.

5 ноября

Сегодня мне повезло. Случайно узнала, что один строевой офицер переводится на службу в Читу, а там недалеко и до Петровского завода, где моя Наташа.

Долго размышляла, как обратиться к нему. Послала за графом Броницким. Оказалось, что подпоручик находился под его началом. Граф характеризовал мне его: человек вполне порядочный, из хорошей семьи, но склонен к вольнодумству. В частности, преклоняется перед личностью казненного Муравьева-Апостола, которого почитает благороднейшим из людей.

Больше мне ничего и не нужно было. Осталось только встретиться с подпоручиком. К счастью, его жена слывет искусной вышивальщицей. Я заехала к ней под предлогом скопировать узор. Подпоручик охотно принял мое поручение и заверил, что оно будет исполнено в полной тайне.

Сколько же, оказывается, их, склонных к вольнодумству и готовых с риском для себя хоть что-либо сделать для несчастных узников!

6 ноября

В яркий полдень в саду в моем укромном месте отчего-то сделалось мне вдруг не по себе. Не ведаю причины, но снова померещилось, что я здесь не одна, что кто-то глядит на меня. Быстро обернувшись, глаза в глаза столкнулась с Евтейшей.

Какой у него был взгляд! Волчьи огоньки так и прыгали в глазах!

А может, это померещилось? Может, наволочь какая?

Строго спросила Евтейшу:

– Ты для чего здесь?

Он в ответ промычал что-то невнятное и удалился.

8 ноября

День окончательно небывалый. Все в нем случалось против ожидания, все выпадало негаданно.

После обеда, часов около трех пополудни, решила я сходить в библиотеку, где, говорят, получены новые книги.

Вошла и еще никого не разглядела, но показалось, что зазвучала во мне какая-то тревожная, больная музыка.

За маленьким столиком, наклонясь над книгой, сидел Юрий Тимофеевич. Лицо его было озабоченно и хмуро.

Ежели почувствует, что я здесь, поднимет глаза, значит думал обо мне, ежели – нет, то нет. Несколько секунд стояла я не шевелясь. И он поднял свою лобастую голову. А на лице сентябрь разом сменился маем.

– Юлия Андриановна! – только и сказал он. Быстро вскочив, пошел мне навстречу.

И взял мою руку в обе своих, и не наклонялся к ней, и не выпускал ее. Не знаю, сколько времени мы стояли так, но я первая опомнилась. Освобождая руку, сказала:

– Вот вы где скрываетесь!

– Любимое пристанище! Даже иным днем заменяю здесь библиотекаря, когда он в отлучке.

– Что же ни разу не появились у нас? – с укором сказала я. И, не дождавшись ответа, потребовала:

– Расскажите же, как там все завершилось? Вы не болели? Я так тревожилась. А Гордей?

Юрий Тимофеевич не успел ответить на мои вопросы, как дверь в комнату рывком отворилась.

На пороге стоял генерал. На этот раз я не смутилась. Досада, даже злость на то, что муж помешал нашей встрече, овладела мною. Не стараясь скрыть ее, я неприветливо посмотрела на Николая Артемьевича. Генерал извинился перед Зарицыным, заявив, что я нужна «по семейным делам».

Я вышла вместе с мужем. У подъезда ожидал экипаж.

Не думала, что будет далее, вообще не думала ни о чем, лишь продолжала жалеть о столь быстро оборвавшейся встрече с Юрием Тимофеевичем.

Правда, одна загадка на минуту возникла передо мной: откуда муж узнал, что я в библиотеке? «Евтейша! – поняла я. – Конечно, Евтейша! Ладно, волк, я тебя стравлю с моим Мишкой, посмотрим, кто зверее. Я тебя попугаю…»

У подъезда я выскочила из экипажа, не дожидаясь, пока муж поможет мне, и быстро вбежала в дом. Генерал, тяжело дыша, поспешил сзади. Последнее время его одолевает одышка.

Не успели мы оказаться одни, как случился новый пассаж. Николай Артемьевич упал передо мной на колени.

– Прости, Юлинька! – хриплым, осевшим от волнения голосом заговорил он.

Я смотрела на него, чувствуя, что ждавшие увидеть все, но только не это, глаза мои готовы выпрыгнуть из орбит.

А генерал объяснялся. Всему виной эта пересудчица мадам Толстопятова. Они с мужем нанесли ему визит в Екатеринбурге. И эта мадам Сплетня осмелилась намекнуть на какие-то мои прогулки, катания на лодке.

Муж все еще стоял на коленях.

– Николя, встань, пожалуйста, – попросила я.

Облобызав мои ноги, генерал водворился наконец в кресле.

– Вообрази мое состояние!.. – продолжал он.

Оказывается, в дороге Николай Артемьевич ломал голову, не в силах догадаться, с кем бы я могла ему изменить. Среди местного света бедняга не обнаруживает никого пригодного на вакансию моего любовника. И, приехав, застает у меня графа! Графа, чье амплуа именно герой-любовник.

Все это время муж пребывал в убеждении, что он раскрыл мою тайну. И вдруг сегодняшний мнимый рогоносец нечаянно узнает, что граф и прибыл-то в наши места после ухода золотянки, и, следовательно, сопровождатели Толстопятовы даже не подозревают о его существовании.

Вот какой изворот.

Нет, я не изменила мужу. Я – верная жена. А если внимание его досаднее для меня его опалы – это уже моя часть.

1 декабря

Давно я не раскрывала свою тетрадку. Славный живописец мороз украсил своими руками стекла в удлиненных окнах нашего дворца. А на дворе стынут елки, и кажется, что каждая из бессчетных игл тоже из тонкого стекла.

Люблю об эту пору в валяных сапожках гулять по улице. Во всем теле бодрость, на щеках румянец…

Не часто, но не реже, пожалуй, раза в неделю видимся с Юрием Тимофеевичем. Может статься, оттого и не говорила я со своей заветной тетрадью, что беседую с ним. Ни с кем на свете не было еще так интересно, ни от кого я не узнавала столько нового. Это не исторические анекдоты, не блестящие каламбуры и эпиграммы, которыми способен занимать граф. Это целый мир, совсем новый, незнаемый и странный. Правда, своими поступками он нередко раздражает меня. Уехавший или сбежавший в начале эпидемии супруг мой тем не менее получил из Петербурга благодарность за победу над холерой. Один из лекарей здешних за одно предостережение от эпидемии – новый чин. А господин Зарицын проник в самые опасные места, рыцарски сражался с губительной хворобой, и никто даже не вспомнил о нем. Когда я сказала ему, что другие получают чины и награды, он стал возражать: человек не должен гнаться за иным чином, кроме сознания исполненного долга. Его украшает не слава содеянного, а само содеянное.

– Возможно, – согласилась я. – Но для чего отдавать эту славу другому?

Юрий Тимофеевич только пожал плечами. А мне стало обидно за него.

6 декабря

Сегодня на Николу Зимнего отпраздновали именины Николая Артемьевича.

Весь местный свет явился с поклонами и подношениями.

Отчего так противно? Еще в прошлом годе это казалось мне трогательным выражением любви и преданности.

7 декабря

Из столицы возвратились господа Толстопятовы. Говорят, что поездка пошла им на пользу. Господин Толстопятов раздобрел, мадам Сплетня ходит увешанная золотом, развозит петербургские заказы и подарки. Остренькое ее личико так и светится довольством. Она всем изъясняет, каких особ удостоился лицезреть ее супруг, побывавший якобы на приеме у министра финансов, новоиспеченного графа Канкрина. Чуть ни каждую фразу она начинает со слов: «Когда мы были у Егора Францевича…»

Приезжала и ко мне. Но я ее не приняла. Оставила мне в подарок настольные часики. Вместе с боем в маленькой нише появляются различные фигурки – солдат, крестьянка с лукошком, старик с посохом, нежданно выскакивает петух.

Вещица занятная, и я люблю приобретать такие, но не через посредство мадам Толстопятовой. Немедленно отправила часы к ней.

Пересудчица вновь приехала ко мне, но я снова ей отказала.

Думала этим все и ограничится. Но случилось по-иному. Николай Артемьевич пригласил к себе удачливого сопроводителя, поблагодарил его за службу и объявил, что намерен предоставить ему самостоятельность в делах. Чиновник расцвел, ожидая повышения. И здесь муж спустил его с заоблачной выси на землю:

– Поедете на Кабанову пристань наблюдать за сплавом руд.

Лицо господина Толстопятова побурело и пошло пятнами. Но Николай Артемьевич одарил его таким взглядом, что он сразу же стал благодарить за благосклонное внимание. Правда, осмелился промямлить нечто неопределенное насчет свой супруги.

– Что вы! – отечески прервал его генерал. – Варвара Аристарховна будет в тамошнем свете первой дамой.

Чтобы оценить это замечание, надобно знать, из кого состоит тамошний свет. Это жены унтершихтмейстера, урядника, фельдфебеля. Дамы громогласные и бранчливые, не ведающие приличий даже в гранях составленного при Великом Петре «Юности честного зерцала», где предуказано, что плевать достойно «не в круг, а на сторону». Вот где будет главенствовать и брезгливо поводить остреньким своим носиком неукротимая мадам Сплетня.

Она, конечно, решит, что я передала мужу оскорбительные подозрения насчет его отъезда во время эпидемии… А… бог с ней…

Мадам Толстопятова оставила для меня, словно пропитанное ядом, прощальное письмо. Я так и представила ее поджатые, почти внутрь убегшие губы.

«Дражайшая Юлия Андриановна! Позвольте попрощаться с Вами хотя бы на бумаге, ежели не удостоилась видеть вас воочию. Награди вас господь за ваше об нас попечение. А я его вовек не забуду и тоже стану усердствовать, чтоб долг наверстать. В этом можете быть уверены, ибо я к тем не принадлежу, кто долги оставляет, и льщу себя надеждой с лихвой заплатить тою же монетой. Остаюсь ваша преданнейшая и всепокорнейшая слуга Варвара Толстопятова».

8 декабря

Последние дни заполнены новыми, из ряда вон происшествиями. Вчера под вечер, возвращаясь от портнихи, случайно встретилась я с Юрием Тимофеевичем. Было морозно, быстро опускались сумерки. В домах уже начали посверкивать окна – замигали свечи и плошки.

– Зайдем к Авроре, – неожиданно не только для Зарицына, но и для себя, предложила я.

Зарицын колебался. Ему, очевидно, хотелось побыть со мной, но визит к Авроре казался неприятным. Первое, к моему удовольствию, все ж таки пересилило.

Аврора, хотя и не подала вида, вероятно, была поражена нашим совместным появлением. Зато я нисколько не удивилась, застав у нее графа Броницкого.

Сейчас я даже и не могу с точностью припомнить, как все началось. Вспоминаю только, что сквозь обычную светскую болтовню и острословие проникала взаимная неприязнь мужчин. Слишком противоположными друг другу казались эти люди. Но поначалу граф прикрывал это своим светским обаянием, а Юрий Тимофеевич – всегдашней спокойной сдержанностью.

И вдруг все вспыхнуло, заполыхало. Я давно вывела для себя один безотменный закон и даже назвала его «законом лезвия». Смысл его в том, что как ни старайся, а лезвия не минуешь. Чаянно или нечаянно порежешься.

Аврорка, будто кто ее за язык тянул, сообщила, что из Зерентуйского рудника приехал друг ее отца еще по Верхней Саксонии. Он, этот онкель Иоганнес, привез тревожную новость. При Зерентуйском руднике, который принадлежит к Нерчинским заводам, готовилось восстание. Жизнь дяди Иоганнеса, как и других чиновных людей, была под угрозой.

А все оттого, что в Зерентуе отбывало каторгу несколько дворян 14 декабря. Один из них – некий Сухинов Иван Иванович, участник французской кампании, гусарский поручик – замыслил взбунтовать каторжан и освободить злодеев. Они обретаются в семи Нерчинских заводах и двадцати рудниках. С ними Сухинов замышлял захватить Читинский острог и освободить остальных отбывающих там наказание своих сотоварищей. И баламутя каторжную Сибирь, убивая чиновников, пробираться в монгольские или китайские земли.

Хорошо, что среди заговорщиков-каторжан нашелся верный человек и выдал Сухинова.

– И что же с ним сталось? – живо спросил Юрий Тимофеевич.

– Майн гот! Наградили, наверно, – повела оголенными плечами Аврора.

– Я не о фискале!

Сказано это было так, что все невольно оборотились на господина Зарицына. Лицо его потемнело и морщины на нем углубились. Казалось, он постарел на многие годы.

– Ах, этот, – снова повела плечами Аврорка. – Этого приговорили к смертной казни. Но перед самой казнью разнесся слух, будто злодей будет наказан плетьми, и он повесился. Онкель Иоганнес сказывал, что на ремне от кандалов.

– Шестой! – тихо, как бы в полусне, пробормотал Юрий Тимофеевич.

Воцарилось недоуменное молчание. И, кажется, даже Аврорка почувствовала бестактность своего слишком холодного к чужой драме рассказа.

Ах, Аврорка, Аврорка! Куда девалось твое недавнее сочувствие вольнодумству господина Зарицына!

Желая, очевидно, сгладить неловкость, граф сказал:

– Один из моих друзей – гвардейский офицер – присутствовал при казни пяти.

Увы! Это только подлило масла в огонь.

– От души поздравляю вас с таким другом, – желчно выговорил Зарицын.

Мне показалось, что бретер готов вспылить. Но он только чуть приподнял свои красивые, спокойные брови:

– Служба есть служба.

– Да? – горестно-насмешливо переспросил Зарицын. – А вот граф Зубов, кавалерийский полковник, отказался идти на казнь во главе своего эскадрона.

– Господа! – поспешно вмешалась я. – Право же, суждения о мятежниках мне прискучили.

– Действительно, невеселая материя, – согласился граф. – Ничтожные, трусливые люди.

Но Юрия Тимофеевича уже нельзя было удержать. Обычно не дающий себе воли, взвешивающий каждое свое слово и жест, сейчас он был неузнаваем.

– Что вы знаете об этих людях! – вскричал он. – Известно ли вам, что эти «ничтожества» пеклись отнюдь не о себе, а лишь о благе России?

– Для чего и пытались захватить в свои руки правление, – возразил граф. – Властолюбцы!

– Властолюбцы эти, – ответил Юрий Тимофеевич, – если хотите знать правду, поначалу и не помышляли о власти.

– О чем же они помышляли? – снова не согласился граф. – О чем, если князь Сергей Петрович Трубецкой и во сне видел себя диктатором?

– Так это же был вынужденный шаг! – Юрий Тимофеевич вскочил и заходил по комнате.

Граф сызнова чуть приподнял брови. Его, как видно, шокировала такая невоздержанность.

– Если вы русскую историю знаете, – спокойно сказал он, – должны ведать, что Трубецкие с давних лет властолюбцы. Князь Дмитрий еще в начале семнадцатого века на русский престол метил, князь Алексей Трубецкой, человек на диво пробивчивый, выпросил титул хоть маленького, да державца, – «державца Трубчевского». Князь Никита в самую наволочь между двумя великими царствованиями, между Петром и Екатериной, исхитрялся, как лукавейший политик, высокие посты занимать.

Забавна в эти минуты была Аврора: она поглядывала на Юрия Тимофеевича с открытым торжеством полководца, одержавшего победу.

Но господин Зарицын победы за поручиком не признал.

– Ценю ваши глубочайшие познания, граф, – желчно заявил он. – Однако не могу не заметить, что познания людям иного сорта идут во вред.

Граф совладал с собой. Только во всем его облике я почуяла злую решимость.

В висках у меня тревожно застучало. Дуэлянт, видно, избрал для себя новую жертву.

– Стоит ли учить историю, – продолжал Зарицын, – чтобы взвалить на потомков грехи предков! Несчастно то общество, в котором восторжествуют такие воззрения.

– Бедное наше общество! – иронически заметил граф.

– Но ведь, наверное, даже и вы согласитесь, – парировал Зарицын, – что оно нуждается в исправлении.

Граф с усмешкой посмотрел на Зарицына.

Юрий Тимофеевич отвечал тем же.

– Вот эти люди, – сказал он, – и не могли мириться со светским болванизмом, пустопорожностью, бездушием.

Но тут же, оторвав глаза от графа, он заговорил о другом. Заговорил, кажется, никого не видя и не слыша. Юрий Тимофеевич утверждал: люди 14 декабря выступили против тяжкого состояния народа нашего, каковой в битвах с супостатами выказал себя Ильей Муромцем.

– Вы отважились оскорбить их трусливыми, – обратился он к графу. – Знаете ли вы, что повешенному полковнику Пестелю была при Бородино пожалована золотая шпага с надписью «За храбрость». Такую же шпагу да еще целый иконостас орденов имел «трусливый» Василий Давыдов. «Трусливый» Михаил Орлов, начав войну поручиком, закончил ее генерал-майором. Брал Париж и по поручению союзников сочинил и подписал условия капитуляции французской столицы. Иван Якушкин… Да что толковать! Если бы они, эти люди, тогда уже состояли в обществе, то в поверженном Париже они бы могли устроить свое собрание. Там пребывало их не менее половины.

Юрий Тимофеевич все ходил по комнате. Резко, неожиданно поворачивался, останавливался, сызнова начинал ходить. Лицо его отражало такое волнение, что мне было боязно за него.

– Вы… – он кинул на графа уничтожающий взгляд. – Вы изволили именовать их ничтожными. Эти ничтожества явили диковинное величие духа. Они сумели для блага России пожертвовать благом собственным. На это способен далеко не каждый.

Речь Зарицына, казалось, поразила даже Аврору. Во всяком разе на лице ее явилось выражение внимания.

– Хорошо, – не сдавался, однако, граф. – Если вы почитаете их правыми, почему же не оказались с ними на Сенатской.

– И оказался бы! – не задумываясь, ответил Юрий. – Если бы не учился в то время в Дерпте. Оказался бы! Ибо находиться в рядах этих людей огромная честь для каждого.

Зарицын замолчал так же внезапно, как начал этот слишком горячий для светского общества разговор. Он и сам, видно, задивился своему порыву и растерянно, озадаченно огляделся вокруг. Однако Броницкий не унимался.