Текст книги "Голубая дама"

Автор книги: Марк Юдалевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Николай Артемьевич не договорил. Еще ранее услышала я в людской не то чтобы шум, но какое-то постороннее шевеление. И хотела было позвонить в колокольчик, вызвать слугу, но внезапно со словами: «Разрешите, ваше превосходительство!» влетел рослый, стройный, словно по мерке выточенный, армейский подпоручик.

Все не только в городе нашем, но и в округе знали, что генерал не терпит, когда прерывают его обед. Слугам в этот час настрого было приказано ни о ком не докладывать. Николай Артемьевич понял – произошло нечто отменное и, прервав поручика, приносящего извинения за вторжение, нетерпеливо бросил:

– Что стряслось? Докладывай!

– Нападение на таежный форпост, ваше превосходительство, – отчеканил поручик.

– Как нападение? Кем учинено?

– Разбойною ватагою, ваше превосходительство.

– Н-да, – только и промолвил Николай Артемьевич и при этом так глянул на господина Зарицына, точно желал подчеркнуть его вину в этой нечаянности.

Но господин Зарицын оставался невозмутим.

– Что же там? – спросил генерал.

– Люди душегубами перебиты, а имущество разграблено, – все так же бойко докладывал молодой офицер. Голос его вразрез с горестными событиями звучал победно. Служака находился на седьмом небе: шутка ли, докладывает самому генералу.

Даже Николаю Артемьевичу это не понравилось.

– А где обретается господин подполковник? – неприветливо бросил он.

– Их высокоблагородие пребывает за рекой, на стрельбище.

Генерал искоса недоверчиво посмотрел на подпоручика. Взгляд его означал: «Знаем мы эти стрельбища, поди уток стреляет либо рыбу удит». Сказал иное:

– Все учитесь, обучаетесь. А тут под носом… Но что все ж таки там?

– На учениях, ваше превосходительство? – пожирая преданными глазами высокое начальство, спросил офицер.

– Да на кой дьявол мне ваши учения. – Супруг не только не извинился, но не посмотрел в мою сторону. – На форпосте? – снова вопросил он.

– Как уже докладывал, форпост разгромлен. Люди перебиты, – чеканил поручик.

– Все?

– Так точно, все.

– Откуда известно?

Офицер замялся.

– Эстафета откуда?

– Виноват, ваше превосходительство. Остался в живых солдат, каковой и прибег.

– Один?

– Никак нет. Двое.

Николай Артемьевич собрался было возмутиться этим дуботолком, но только брюзгливо поморщился.

– Где солдаты?

– В прихожей, ваше превосходительство. Прикажете позвать?

– Куда позвать? – генерал смерил взглядом подпоручика. – Нет уж, вполне достаточно. Извините, – бросил он нам и вышел из столовой. Подпоручик повернулся налево кругом и последовал за ним.

Мы остались вдвоем с господином Зарицыным. Должна сказать, что я не из тех генеральш, какие командуют вместо своих мужей. Да и супруг мой, слава богу, не таков, за какового можно командовать. Я поставила себе за правило никогда не мешаться в его дела. Однако на сей раз сама не ведаю, как изменила своему обычаю. Видно, уж очень возмутил меня этот господин лекарь.

– Быть может, в, форпосте душегубствовал как раз тот супостат, какого вы изволили сокрыть, – с вызовом сказала я.

Зарицын без стеснения посмотрел на меня и спокойно, негромко ответствовал:

– Кто ж его знает.

– Вас такие ничтожности не тревожат, – не пряча иронии, поинтересовалась я.

Лекарь спокойно молчал.

– Вы, слышно, кого-то там из этой шайки врачевали. Может, он как раз и убил солдата или женщину даже.

– Женщину? Не думаю, – негромко возразил Зарицын.

– А солдата! – понимая, что это недопустимо для хозяйки дома, но в то же время не желая сдерживаться, почти с ненавистью воскликнула я. Господин Зарицын снова промолчал.

– Видите ли, – заговорил он наконец не только негромко, но еще и раздумчиво, разыгрывая из себя неведомо кого. – Видите ли, тогда вообще нельзя делать добро.

Мне было непонятно, куда он клонит.

– Я врачевал ватажника, а он, может статься, убил солдата. Эрго, как выразился бы его превосходительство, я не должен был его врачевать. А вот если завтра, не дай, конечно, бог, заболеет его превосходительство и, положим, я, коли доверят мне такую персону, его вылечу, а послезавтра он даст приказ засечь двух-трех работных или тех же солдат, хорошо я сделаю или плохо? Как вы полагаете?

Господин Зарицын бесстыдно глядел мне в глаза своими прозрачными, ничего не выражающими, не боюсь быть вульгарной, гляделками.

– Вы, кажется, не делаете различия между его превосходительством и душегубом с большой дороги?

– Что вы, сударыня! – ответствовал полузлодей. – Как можно! Как вы могли подумать!

Невзирая на горячность его оправданий и внешнюю серьезность, я внятно слышала в его словах насмешку. Впрочем, он и подтвердил это последующими фразами:

– Душегуб – каково слово! Для чего оно здесь? Это только мужики твердят, будто у них есть души.

Ирония этого злорадника окончательно вывела меня из терпения. И здесь я сызнова изменила своим правилам и в сердцах унизилась до прямой угрозы:

– Все ж таки, полагаю, излечение генерала не принесло бы вам таких неприятностей, какими грозит излечение ватажника. Или вы к своей судьбе совершенно безучастны, как санкюлот?

Мне хотелось добавить, что в переводе на русский язык это означает «голоштанник». Но я тут же устыдилась даже самой мысли этой. Давно ли папа говорил о нас, что мы беднее церковной крысы.

– Почему же безучастен, – все столь же негромко и спокойно возразил, между тем, полузлодей. – Безучастными к судьбе своей люди бывают лишь в романах, да и то в плохих.

На лбу его резко обозначились полосы морщин. Все лицо выдавало какую-то отрешенность.

Невежа! Он смотрел на меня, но меня, могу поручиться, не видел. Так могут поступать невежи и замухрышки. Да, невежи и замухрышки! Ни один воспитанный мужчина в обществе дамы так себя не поведет.

А полузлодей снова соизволил высказать мне косвенное поучение:

– Да, безучастными не бывают. Но есть еще и долг перед собой. Помимо положения внешнего есть еще и состояние внутреннее.

Здесь гость, сославшись на то, что Николаю Артемьевичу не до него, откланялся.

Я его не удерживала!..

20 июля

Сегодня ильин день – первый осени предвестник. В ильин день олень в реке копыта обмочил, вода стала холодной. Погода сегодня ведренная – плохая примета. Говорят, ежели в этот день дождь, значит, будет мало пожаров, а ежели ведро, значит – много. А у нас здесь пожары очень часты. И особенно участились за последнее пятилетие. Мой супруг подозревает, что это не случайные пожары, а поджоги. И обвиняет в этом крамольников.

Трудно судить, прав ли он. Но то, что после известных петербургских событий общество дало незримую трещину и хотя меньшая его часть, но откололась и стала в особую позицию, это даже я чувствую.

Николай Артемьевич показал мне недавно инженера, который, по словам исправника, читал лекцию о конституции. И я узнала в нем того самого, что купил у офени «Полярную звезду». А я была на благотворительном вечере, сбор от которого поступил в пользу инвалидов кавказских войн. И здесь другой горный инженер читал басню, смысл которой сведен к тому, что жил-де недавно в Поднебесьи, сиречь, по-русски, в Китае, один честный чиновник, а вокруг все плуты. Чиновник ждал награды за свою честность, но все плуты процветают, только честный смещен «за раздражительный нрав». Басня кончается словами: «Слава богу, что так далеко мы от Китая живем».

Надо было слышать, сколько сарказма вложил он в это «так далеко»!

Впрочем, это еще сравнительно безобидное сочинение. Аврора показывала мне подблюдные песни, которые ходят в списках.

 
Уж вы вейте веревки
На барские головки;
Вы готовьте ножей
На сиятельных князей;
И на место фонарей
Поразвешивать царей…
 

И какое название придумали – «подблюдные». Это, которые поются на святках при гадании. Гадание состоит в том, что под блюдом лежат различные вещи и что кому вынется, тому сбудется. Здесь и намек: что в песне поют, то сбудется.

Оттого можно поверить, что и пожары не сами собой возникают. А вред они наносят большой. Есть, правда, команда тушительная. Но покуда она еще ни одного пожара не загасила, прибывает обычно к самой развязке, когда уже чернеет пепелище.

Невзирая на все, у меня масса забот. В конце месяца, по случаю успешности заводских дел за первые полгода, наметили мы грандиозный пикник. Надо срочно шить приличествующий костюм.

Фасон нужно компоновать самой. Французские журналы здесь не помогут. Во-первых, там после реставрации в моде белый цвет – цвет королевских лилий. Законодательница мод – герцогиня Беррийская – сшила себе платье с восемнадцатью складками в честь короля Людовика XVIII. Ее примеру следуют многие парижские дамы.

Складки, пелеринки, пышные рукава, отделка по низу платья – все это и само по себе меня не прельщает, поскольку делает женщину ниже ростом, ну а для поля и вовсе не годится. Позаимствую другую моду – старинную моду русских боярышень, из которых многие носили татарские шальвары и легкие кофты.

А портнихи здесь, ну точно, как Тришка у госпожи Простаковой! Надо было давно в Петербург или в Париж заказать. Сама виновата. А завтра еще на крестины к протоиерею, отцу Венедикту, преосвященному здешней области, звана.

От всех забот велю седлать свою Струну и скачу по окрестностям. Пустовато немного без Аврорки. Но не стану же я первая с ней замиряться. Тем паче, вина на ней…

21 июля

«Майн гот!» – как говорит Аврорка. Что за наважденье! Никуда не деться от этого всюду проникающего нахала господина Зарицына.

Аврорка – избалованная, капризная голубоглазая красавица, влюбилась именно в него, в этого жалкого полузлодея.

Она явилась ко мне со слезами и исповедью, избрав персонально меня – а то кого же! – своей наперсницей, поверенным своим. Битых два часа выслушивала я сегодня ее излияния, безумные ее откровения. Напрасно старалась образумить и охладить. Ну дело ли светской красавице помышлять о лекаре, грубоватом, совсем не светском, одержимом странностями?

Аврорка в ответ в слезах восторга заявляла, что он в этих местах самый изысканный, самый возвышенный, самый блестящий.

Я прибегла к наиболее убедительному доказательству:

– Ты привыкла к богатству, даже роскоши, на твоем отце крупный чин. А что даст тебе этот санкюлот, этот голоштанник? Он сам за нашим столом утверждал, что для него главное – не внешнее положение, а внутреннее состояние.

Но все мои старания оказались напрасными. Авроркой целиком завладело ее чувство. И, что прелюбопытно, на все мои замечания она отвечала вопросами.

– Аврора! Но ты же в конце концов совсем его не знаешь!

– Ужели вы все не поймете, что я знаю его вечно?

– А можешь ли ты вообразить, что тебя ждет?

– Майн гот! Разве кто-нибудь узнает это?

– Не забывай, что он не только не занял положения в обществе, но и на замечании у властей.

– И это все имеет значение?

– Аврора! Ты безрассудна!

– А ты встречала осмотрительных влюбленных?

Бедная моя Аврорка! Что-то с нею будет?

22 июля

Глубокая ночь, а я запалила свечу и сижу над своими листками. Вечор легла рано, но не поспалось. Приснилось, будто Николай Артемьевич застрелил моего медвежонка. Мишка распластался на полу, шкура покраснела от крови. А муж глядит неотрывно, глаза у него вспыхивают, и он обморочно, бредово шепчет:

– Кровь! Кровушка!

Приснилось не без причины. Медвежонок мой растет, делается подлинно зверем. Сегодня я недоглядела за обедом, а повар положил чесноку в котлеты. Николай Артемьевич чеснок не переносит. Он отодвинул тарелку, ничего не сказал, только посмотрел своими глазами орла. Так посмотрел, что даже у меня, привыкшей к нему, холодок прошел по спине. А медвежонок вскочил, шерсть у него на загривке поднялась дыбом, он зарычал и, косолапя, пошел на хозяина.

Николай Артемьевич побледнел, однако не двинулся с места. Зверь остановился за полшага от него и привстал на задние лапы, будто готовясь к прыжку. Николай Артемьевич выдавил: «На место». Медведь зарычал громче.

Не знаю, чем окончился бы этот поединок, ежели бы я не схватила зверя за ошейник и не вытолкала вон из комнаты.

Минуту назад бледные щеки мужа сделались малиновыми.

– В иной раз пристрелю, – хрипло произнес он.

Я поняла – пристрелил бы в этот, случись под рукой пистолет.

Оттуда и сон тягостный.

Но проснулась-то кстати. Николай Артемьевич утром в Екатеринбург едет. Поручено ему на уральских заводах ревизию чинить. Впрочем, поручение это давнее, но теперь он отчего-то собрался скороспешно. И меня стал звать. Да еще настоятельно. Едва отговорилась.

В самом деле, для чего я туда отправлюсь? Заводов да рудников у нас и дома хватает. Эх, если бы за Урал! Но сейчас мне отчего-то и туда не хочется.

А проснулась не зря. Надобно еще поглядеть, не забыто ли чего из белья, костюмов, верхней одежды. Да Евтейше подробно наказать, когда что надевать барину, следить, чтобы он не простывал. Николай Артемьевич инфлюэнце подвержен.

25 июля

Сколь решительной показала себя моя Аврора! Мало того, что меня не послушала, недолго предавалась девица элегическим переживаниям. Не такова натура!

Она уже часами пребывает наедине со своим предметом, странным и мало увлекательным, я бы добавила, предметом.

Поначалу он был приглашен как лекарь. Аврорка жаловалась на нервическое расстройство и какие-то колики.

Полузлодей осмотрел ее, как она выразилась, весьма равнодушно и поверхностно и вывел:

– Если что и есть, то это от праздности.

Аврорка и отсюда извлекла пользу. И сейчас, преодолевая праздность, берет у господина Зарицына уроки итальянского языка. Возможно, господин Зарицын готовит ее в карбонарии. А может быть, итальянский избран ими, как нежный язык любви. Ведь еще Михайло Ломоносов примечал, что именно им с женским полом говорить прилично. Вот и будут говорить.

Теперь, впрочем, Аврорка еще печалится, что учитель слишком сух и за черту занятий не выходит. Но не будем делить ее печали – это продлится недолго, тем паче Аврора, если не итальянским, то всеобщим языком любви займется с великим прилежанием.

Сейчас она обзаводится новыми нарядами, шьет предназначенные для уроков итальянского платья с низким вырезом и оголенной спиной…

Перечла эту страницу и почувствовала, что отдает она раздражением и неудовольствием. Откуда это? С какой поры сердечные дела милой моей Аврорки и тем паче некоего лекаря стали вызывать подобные чувства? Нет, скорее, все это здесь ни при чем, просто последние дни мною владеет постоянное беспокойство.

Может быть, виною тому печальные новости. За рекой в дальних селениях не в первый раз гостит холера, и Николай Артемьевич как на грех уехал! Асессор указал поставить заставы, чтобы не проникла грозная гостья в город и на завод. Да надежно ли это? Повозчиков с углем и рудой все равно пропускают. Завод без воды и угля не может. Да и продукты завозят.

26 июля

Сегодня долго гуляла по саду с медвежонком. Он умный. Притих и смотрел печальными глазками. Я пытала его: «Мишка! Отчего мне одиноко? И в горле все время комок. А на глазах слезы».

Боже милосердный! Пресвятая богородица, заступница страдальцев! Что сотворяется со мною?

И все время приходит на память детство. Маленькая наша деревенька, затерянная в костромских лесах. И видится девочка в легком тесном платьице. Стоит она на высоком крыльце и закатное неяркое солнце ласкает ее.

Поглядит направо – поманит к себе яблоневый сад, налево – сверкнет речка. А прямо перед глазами – дорога. По дороге стадо коров с пастбища гонят, пастухи бичами гулко пощелкивают. И у девочки так хорошо, благостно на душе.

Девочка – это я. Неужели я? Беззаботница, проказница Юлька. Певунья Юлька!

Певунья! Когда же я пела в последний раз? Я и музицировать-то стала реже, а недавно горничная сказала мне: «Вы, барыня, так играете, будто плачете!»

Боже мой! Боже мой! Что учинила со мной судьбина! Человек с ледяными глазами увез меня в ледяные земли!

А почто сейчас нет его здесь? Не от холеры ли он скрывается? Мне даже показалось, что я услыхала это слово, проходя мимо его кабинета, когда беседовал он с приезжим из Салаира штейгером. Еще подумала, что ранее муж этим словом никогда не ругался.

Господи! Да как я могла помыслить такое на Николая Артемьевича! У меня даже щеки от стыда покраснели. Живу как владетельная герцогиня. Дворец, сад. Драгоценности, на которые можно приобрести цельные деревни, коллекции камней-самоцветов, которым, говорят, цены нет. Наряды и белье из Парижа да из Вены, и туда же, в Париж или Вену, крахмалить их посылаем. К этому добавить, послушные слуги, кровные лошади.

Чего еще человеку надобно! Можно ли так гневить бога?..

А может быть, права маман с ее утверждением, что человек всегда должен что-то делать. Не забуду, как она говаривала: «Не то забота, что много работы, а то забота, что ее нет». Ах, мама, мама! Как я скучаю без нее! Все ж таки она необыкновенная женщина! И по-французски научилась, и все манеры усвоила. А крестьянское не забыла. И без домашней работы не могла ни одного дня прожить. Мама! Мама! Как мне вас сейчас недостает!…

– О! Майн гот! Какая картина: в беспечности, под сенью дерев фланирует красавица младая…

Аврорка летела мне навстречу, и светлые ее косы колыхались, едва поспевая за ней.

– Да убери своего зверя! Он же разорвет меня…

Я успокоила медвежонка, и мы вместе продолжали прогулку.

– Ну, как твои уроки итальянского? – спросила я и, не дождавшись ответа, заговорила о другом: – Да, знаешь, Аврорка, Николай Артемьевич по приезде замыслил отправить в Вену негоцианта за покупками. Составь реестр вещиц, которые тебе нужны.

Но Аврора явилась ко мне прежде всего как к своей наперснице. Коротко поблагодарив, она сразу же вернулась все к тем же занятиям итальянским. Оказывается, к вящей досаде прелестницы, они прервались.

– Пойми меня, – сокрушенно повествовала Аврорка. – Я долго ждала хоть самую капельку его внимания. Но на занятиях он не позволял никаких сторонних разговоров, а, закончив, вставал, кланялся и уходил. Я крепилась, зубрила лексикон, задыхаясь от тоски, читала грамматику и, в конце концов чуя, что умру от всей этой премудрости, отважилась сочинить ему записку. И как же, ты думаешь, он ответил? Прислал своего человека уведомить, что в ближайшие месяцы заниматься не сможет… Как тебе это нравится?

Аврора кипела негодованием. И без того румяные щечки пылали сейчас как полевые цветы-жарки. Это было так смешно, что за много дней я первый раз беззаботно расхохоталась и мне показалось, будто добрый колдун-целитель снял с сердца моего железный обруч.

А неугомонная Аврорка, между тем, продолжала клокотать! Безусловно, ей следовало понять определенный ответ Зарицына. Так поступила бы всякая, кроме Авроры. Наша же прелестница сочинила своему предмету послание, подобное известному письму Курбского к царю Ивану. Она взволнованно цитировала это послание, но в памяти моей сохранился лишь его смысл. Аврорка утверждала, что она с великим прилежанием постигала итальянский. Если же послание ее к учителю не нашло отзвука в его каменном сердце, то плавный язык потомков Цезаря и Каталины в этом нисколько не повинен, и со стороны господина Зарицына было бы невеликодушно, неблагородно и несправедливо пренебречь столь славно начатым. Тем не менее и на второе послание господин Зарицын сухо ответствовал, что за недосугом продолжать занятия не имеет возможности.

Это «недосугом» сильнее всего бередило Аврору.

– Вообрази! – восклицала она. – Вообрази себе! Занятия вести со мною ему недосуг. А я вечор выехала прокатиться на экипаже, он стоит возле заводской плотины с каменщиком, который там поблизости забор кладет…

Аврорка не преминула описать и внешность каменщика.

– Детина здоровенный, лохматый. Нос плоский, как у калмыка, а глазищи голубые.

И вот отчего так ранило светлоокую обольстительницу это «недосуг». Возвращаясь почти через час с прогулки, она увидела Зарицына на том же месте беседующим с тем же каменщиком.

– Со мной ему недосуг! Со мной! А с этим мужиком…

Напрасно старалась я образумить бушующую Аврорку, доказывая ей, что каждый волен проводить свое время, как ему заблагорассудится, и что ей вообще лучше махнуть рукой на столь незавидного кавалера. Девушка не только не внимала этому, она вдруг затребовала, чтобы я вмешалась в эту историю и выразила ее учителю свое неудовольствие.

– Ты генеральша. Первая дама в этих местах. Тебя он не ослушается.

– Опамятуйся, Аврора. Ты же разумная барышня.

– Нет, ты должна! Ты должна! – почти истерически выкрикивает Аврорка.

Медвежонок ответно рычит и угрожающе ковыляет к ней.

Хотя сад и обнесен глухой кирпичной стеной, я все же опасаюсь, что за нею скрывается кто-либо охочий до известий и пересудов. Увожу Аврорку в покои. Здесь еще раз пытаюсь ее образумить.

– Подумай сама, что я могу ему сказать. Милостивый государь! Как вы смели не полюбить лучшую мою подругу Аврору Зильбер? Пошто вы не у ее прекрасных ножек?

Аврора не внемлет голосу разума.

Теперь она мечет молнии против меня. Теперь я рискую очутиться невеликодушной, неблагодарной и несправедливой.

Признаюсь, Авроркины треволнения не нашли во мне отклика. И сама не ведаю, для чего уступила ее настояниям.

– Но как же это сделать? – спросила я. – Если бы еще Николай Артемьевич был дома.

– Обыкновенно. Пошли к нему человека.

Я возражала:

– Строптивый санкюлот может с тем же успехом отговориться недосугом.

Однако сама уже размышляла, как бы тоньше и чувствительней задеть лекаря.

Собралась принять его в малой гостиной. Это самая уютная из сорока комнат нашего дворца. Она невелика и, на отличку от прочих, не загромождена мебелью. Обставлена по моему вкусу – островки с полумягкими креслами и небольшими столиками. На стенах гнезда подсвечников и два французских гобелена.

Не могу поручиться, верна ли слышанная мною история этих ковров. Но позволю себе отвлечься и кратко сказать о ней.

Еще до великой войны, в период дружбы императора Александра с Наполеоном, в подарок повелителю французов было послано славное колыванское изделие, именуемое «Царицей ваз». Надобно заметить, что изделия наших колыванских мастеров поразительны. В Европе вызывают они всеобщее удивление и знатоки твердят, будто камни в них поют, и подобное можно сравнить разве с шедеврами древних ваятелей и не верится, что сделано это человеческими руками.

Царица ваз изумляет к тому же своими размерами, чуть ли не в два раза превосходя средний мужской рост. Ее везли в Париж на нескольких подводах, и если верить людской молве, не то сам император, не то кто-то из придворных отдарил русских искусников коврами ручной работы. Николай Артемьевич перекупил эти настенные ковры у одного немецкого мастера по каменной резьбе, долго проживавшего в Колывани. Гобелены украшают нашу малую гостиную…

Но вернусь к замыслу моему. Я полагала, что малая гостиная должна произвести впечатление на господина Зарицына. На громоздкую роскошь и помпезность других комнат он мог смотреть с пренебрежением и даже насмешкой. Но вкус и изысканность непременно вызовут его уважение.

В уме отрепетировала я и весь короткий разговор, который собиралась оснастить безразличием и не то что презрением, а некою тенью брезгливости.

27 июля

Господин Зарицын явился в назначенный срок, и я приметила, что малая гостиная действительно не оставила его равнодушным. А на гобелены он глядел даже с восхищением.

– Скажу без обиняков, – внутренне торжествуя, начала я, – к этой малоприятной встрече меня принуждает лишь положение в обществе.

Пусть лекаришка подумает, куда относить мои слова – к предмету беседы или к его персоне. По физиономии господина Зарицына было явственно видно, что он понял меня. Джентльмен, вероятно, на его месте выразил бы гордость и возмущение, но лекарь осмелился принять снисходительно-насмешливый тон.

– Весьма вам сочувствую, – заявил он. – Приношу также соболезнование и вашему супругу.

Какова наглость! И тоном своим подчеркивает: что ж, господа, хоть вы и большие баре, а вынуждены вот терпеть меня в своем роскошном дворце с медведем и диковинными гобеленами.

Я почувствовала, что начинаю раздражаться, но сдержалась и продолжала:

– Не знаю, как в столице, но посреди нас, провинциалов, заведено проявлять в обществе друг к другу уважительное внимание и не выходить за рамки того, что именуется добрососедством.

– Это я уже ощутил на себе, – иронично вставил господин Зарицын.

– Уважительное внимание, – игнорируя его замечание, упрямо повторила я.

Зарицын саркастически улыбнулся.

– И поэтому поведение ваше в отношении Авроры Эдуардовны Зильбер я полагаю недопустимым.

– В отношении Авроры Зильбер? – переспросил господин Зарицын, и в голосе его послышалось неподдельное удивление.

– Вот именно, – решительно повторила я. – Ежели вы не хотели вести с нею занятия, не следовало их начинать. А коли начали, то по меньшей мере невежливо бросать их на середине.

Здесь по моему плану коллежский секретарь должен был изложить причину своего поступка, ссылаясь на записку Авроры. А я готовилась сделать совершенно брезгливую мину и бросить: «Даже от вас не ожидала столь рыцарского поступка. Так дорожить честью оплошно доверившейся девочки!»

Но увы! Полузлодей не полез в эту ловушку. Он только заметил:

– Виноват! Не знал обычаев и нравов здешних!..

– Не надо оправдываться, – высокомерно заявила я и как можно суше добавила: – Не смею более вас задерживать.

Зарицын встал и молча поклонился, но дойдя до порога, – я не сделала и шага вслед за ним – вдруг обернулся и спросил:

– Скажите, мадам, а где ваш медведь? Не могу не засвидетельствовать ему своего почтения, ибо боюсь тем самым выйти за рамки того, что называется добрососедством.

29 июля

Итак, я ничего не добилась для Аврорки, но главное, не сумела и на этот раз поставить на место ничтожного замухрышку да еще снова нарвалась на дерзость. Господин Зарицын ведь весьма прозрачно посмеялся над медвежьими нашими нравами.

Однако сейчас не до этого. Эпидемия упорно продвигается к нашему городу. Холера уже рядом, в Обском Затоне. Асессор Зильбер, Аврорин отец, еще усилил караулы, не пропуская людей с правого берега Оби, но исключения для завода по-прежнему делаются, и все понимают – с ними может просочиться и зараза. Да, она уже просочилась, случаи холеры, хотя и не смертельные, в городе были.

Во всех домах принимают предосторожности. Иные доходят до смешных анекдотов: не только растворами руки моют, но и бани топят с солью. Ту же соль тройным порционом в пищу кладут. Хлеб, дома испеченный, перед едой поджаривают.

Многие чиновники, изобретая причины и служебные надобности, норовят сбежать из города. Вот где отвратительны трусость и вероломство!

Жаль, конечно, что в эти тревожные дни нет на месте Николая Артемьевича. Всякий ничтожный трусишка может бог знает что помыслить о своем генерале и главном командире. Ведь даже я однажды подумала нехорошее…

Да и само его присутствие… При нем вряд ли кто посмел бы попроситься в служебную отлучку. И меры для пресечения эпидемии генерал мог найти более решительные.

Говорят, что его предшественник карантинные пункты обозначал, и туда свозили всех больных. Город наш казацкими постами оцепил. В приграничные с монголами и китайцами районы своих эмиссаров посылал, и они докладывали, не идет ли оттуда холерная опасность.

За это предшественник мужа был даже награжден медалью.

1 августа

Городок притих и приуныл, как печальная вдова после похорон мужа. На улицах стало куда менее народу. Люди предпочитают сидеть дома. Лишь лекарские ученики местного училища обходят подворья, требуя содержать в чистоте задние дворы, огороды и особо конюшни и помойные ямы.

Базары, говорят, сделались меньше. Все пользуются ранее припасенным или закалывают домашний скот и птицу. У входа в магазины микстурщики поставили бочонки с раствором сулемы, и каждый, входя, должен омочить в них руки. Хотели сделать тоже и в церквах, но протоиерей не разрешил.

Впрочем, и в церквах теперь малолюдно. Прихожане опасаются, что зараза может проникнуть и в божий храм.

И в светских домах говорят только об одной эпидемии. Даже досужие переносчицы слухов и сплетен затихли.

А я, кажется, ни заразы, ни смерти не боюсь. Живу прежним порядком. Позволяю себе не только прогулки верхом, но и на лодке катание, хотя и господин Зарицын, и другой лекарь утверждают, что заразные микробы таятся именно в воде. И все же состояние мое оставляет пожелать лучшего и не пойму, отчего слезы нередко комком стоят в горле или закипают на глазах.

Впрочем, это знаю я одна да разве мой верный Мишка.

В Петербург отправляется золотянка. Что бы ни было, а люд здешний свой долг исполняет, золото для двора его величества промышляется исправно.

По сему случаю заявилась сегодня ко мне жена местного чиновника Варвара Аристарховна Толстопятова. Даму эту у нас именуют мадам Сплетня. А на мне она не раз оттачивала свой язычок. Я-де плебейка не только по рождению, что всем уже известно, но и по ухваткам своим не более как субретка. И лицо у меня хоть и смазливо, но вульгарно. И, самое печальное, мужу своему я непременно наставлю рога, на что надобно раскрыть глаза генералу.

Мадам Толстопятова вряд ли наставит рога своему супругу. Но зато длинным своим носиком, маленькими, как точечки, глазками, тонкими, как ниточки, губами – всем своим острым лисьим личиком она пронзит насквозь кого угодно.

Гостья моя рассыпалась в льстивых уверениях и вслед за этим высказала свою претензию. Почему ее мужа не отправляют сопровождателем обоза?

Сколь противна эта возня сопровождателей! Я бы еще оправдала ее, кабы они рвались в Петербург увидеть столичные диковины и примечательности: кунсткамеру, театр, дворцы, парки, Невскую перспективу. Нет, отнюдь не это их влечет. У нас в городе про них говорят: «С чего начал?» – «А хорошо покрутился вокруг оси». Выражение это в других местах неясно, а здесь всякий разумеет. Оно означает, что нажился возле золотянки либо серебрянки. Обоз еще стоит на реке, ждет парома, а в бумагах сопровождателей уже оси дымятся и более того – горят от быстрой езды. Николай Артемьевич говорит, что этих документов до Петербурга наберется рублей на триста-четыреста. И другие выгоды есть: то лошадей ковать, то иную заменить, то телегу новую купить. Один ухватистый чиновник, трижды побыв сопровождателей, вышел в отставку и завел свой прииск, другой с этих же барышей открыл оптовую торговлю.

А сейчас еще к тому и иная корысть добавляется – от холеры сбежать, лихие дни в столице переждать.

Мадам Сплетне я ответила, что в дела мужнины не мешаюсь. Она, видимо, не ожидала прямого отказа. Однако весьма быстро вернулось к ней самообладание. Вежливо поинтересовалась, скоро ли изволит возвратиться Николай Артемьевич. Узнав, что мне это неизвестно, заметила: «Ну да, кому же известно, когда пресечется эпидемия».