Текст книги "Голубая дама"

Автор книги: Марк Юдалевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Голубая дама

ОТ АВТОРА

Начало нашего города, как многого другого в России, – в славных делах Петра Великого. Пробивая путь к морю, яростный преобразователь вел жестокие войны. Для пушек и другого оружия был необходим металл.

Царь повелел повсюду разыскивать металлические руды. Его указ с характерной для петровского стиля прямотой, без многословия обещал: «За объявление руд от великого государя будет жалованье, за сокрытие – горькое битье батогами и яма».

Выросла горная промышленность на Урале. Рудознатцы богатейших заводчиков Демидовых проникли на Алтай. Здесь строили демидовские люди первые рудники и заводы, а вокруг них возникали поселки.

Пригожая и обожавшая веселье царица Елизавета Петровна, нуждаясь в средствах на дворцовые роскошества милостиво повелела демидовские заводы в Сибири «взять на нас».

Определив в «вечные работы» окрестных крестьян, царская семья, на зависть не успевшим развернуться на Алтае Демидовым, грабила горные недра. Спустя полстолетия на алтайских заводах дымили не семь, как у Демидова, а более сотни плавилен. Только в нашем городе их было около тридцати.

Трудом и талантом работных людей преобразился дикий и безлюдный край. Не только в России, но и во всей Европе по добыче серебра, как свидетельствуют историки, «не отыскивалось сим заводам равных»…

Но тяжелее каторжной была жизнь созидателей, вечных работников, их наказывали за все. За то, что не осилил урок, за то, что «переробил», сделал больше. За то, что пел песни. Жег вечером огонь в своем доме. Не снял за три шага шапку при встрече с начальством. Секли, пороли, навешивали на шею цепь с двухпудовой гирей, сажали в чан с ледяной водой.

Бергалы (так именовали горнорабочих от испорченного немецкого «бергайер») мечтали «переменить участь», сознавались в несовершенных убийствах, чтобы попасть на каторгу, бежали в черневую тайгу, в каменные горы.

Народная фантазия славила удачливых беглецов, наделяя их колдовской силой.

Знатный беглец Сорока от пули заговорен. Словил его пристав, в железы заковал, в темницу посадил. Сорока ручками развел – железо порвалось, как казенная бумага. Беглец дунул, плюнул, сквозь стену прошел. Словили Сороку сызнова. «Теперь от тебя не отойдем ни на шаг!» Беглец попросил воды испить, да в ковш нырнул и – только его видали.

Изловили в третий раз. Теперь, бают, воды не проси. Теперь мы тебя прикончим. «Ваша воля, – согласился Сорока. – Дайте только табачку курнуть допрежь смерти». Курнул – и с дымом улетел…

Это только одна из многих легенд, которыми овеяна городская старина. Жил в городе знаменитый механикус, творец «огненного действия машины». Об этом человеке, который целью жизни ставил «власть воды пресечь» и «облегчить труд по нам грядущим», ходили затейливые сказы.

Будто однажды ночью он, как сказочный Иванушка, словил Жар-птицу и заставил ее робить на себя. (А звали его как раз – Иван!) И еще, будто осилил он самого черта, согнул его в бараний рог, засадил под стекло. Черт стрелками водит, указует, какая погода – дождик, ведро, мороз, вьюга, падера.

И еще, будто механикус знает слово. Скажет его дома, а за семь верст оживет его машина.

Слово, впрочем, знали многие. Особенно плавильщики руд, Старик, с юности приставленный к плавке серебра, глянет через окошечко на кипящую руду и бормочет: «Ну, варнаки, с богом!» Значит, не мешкай, разбивай летку.

Другие пробовали эти слова повторять. И наши, и саксонские немцы у печей вставали, такой плавки не получалось. Видно, знал старик какое-то особенное слово. Серебро сделало его незрячим. Он не видел ничего, опричь серебряного блеска. А блеск видел. И слова не забывал.

Впрочем, легенды складывались не только о работных людях, мастерах да механикусах. Есть на центральном городском проспекте старинный двухэтажный дом с удлиненными, вверху переходящими в плавные полуокружности окнами. С одного из многочисленных балконов опускается в сад удобная пологая лестница.

В этом доме сейчас помещается исполком городского Совета народных депутатов. Когда-то здесь находилась резиденция главного командира рудников и заводов, неограниченного властителя всей округи.

В детстве мне приходилось встречать горожан, утверждавших, что они своими глазами видели, как в полночь гуляет по саду, поднимается по лестнице и заходит в дом Голубая Дама – пышноволосая красавица в голубом бальном платье. Вскоре из дома доносится незнакомая, грустная, но полная неясных надежд музыка.

Голубая Дама не более как привидение. По преданию, она была женой генерала, – главного командира горного округа.

Молодая женщина полюбила оказавшегося в нашем городе опального петербургского чиновника. На балу в честь награждения своего супруга орденом Святой Анны она повела себя таким образом, что чувства ее стали всем ясны.

Когда кончился бал, генерал привел жену в одну из подвальных комнат дома. Здесь уже разобрали часть полутораметровой стены. По приказу ревнивого мужа женщину замуровали в стену.

Но в полночь Голубая Дама выходит из каменной клетки…

Совсем недавним осенним днем я обнаружил в своем почтовом ящике объемистый конверт. В нем оказалась рукопись, которая даже по внешнему виду сразу заинтересовала. Это две довольно толстые тетради, одна из них в потертом кожаном переплете, другая – в картоне. В первой – линованные листы плотной, пожелтевшей от времени бумаги, во второй – бумага тоже линованная, но гораздо худшего качества. Тетради исписаны почти без помарок четким изящным почерком с буквой «ять».

В первой тетради есть вклейка на нескольких листах, испещренных другой рукой, видимо, более твердой и неторопливой.

К рукописи приложено краткое письмо:

«Месяц назад в возрасте девяноста трех лет скончалась моя мать. Среди ее вещей я обнаружил и не без интереса прочел эти тетради. Зная Ваше увлечение алтайской стариной, решил переслать их Вам. Вероятнее всего, дневник этот принадлежит моей прабабке. Конечно, дневник содержит много излишних подробностей и наивных, устаревших рассуждений. Но, если Вас не заинтересует судьба Голубой Дамы, то Вы узнаете хотя бы о происхождении одной из стародавних легенд.

С уважением инженер Е. Волков.

г. Новосибирск

P. S. Рукописью можете распорядиться по своему усмотрению».

Так попал в мои руки дневник Голубой Дамы. Ознакомившись с ним, я решил воспользоваться любезным разрешением инженера Волкова и, выбрав все относящееся к загадочной истории Голубой Дамы, изменив орфографию, сократив длинноты, переведя на русский язык французские выражения, но сохранив галлицизмы в синтаксисе, предлагаю рукопись читателям.

ГОЛУБАЯ ДАМА

18 июня

И во сне не привиделось, что может постигнуть меня столь диковинный стих, столь капризная фантазия. Вот дались бы диву папа и маман, кабы увидели Юлиньку этакой сурьезницей! Юлиньку, с прилежанием отдающую сантименты свои бумаге. Прежде ведь я уверена была: писание – удел либо высоких душ и дарований, либо мерзкого крапивного семени.

Впрочем, говорят, что все сочинения являются в свет как следствие глубоких переживаний и потрясений.

Такое потрясение испытано мною сегодня.

Супруг мой явился в неурочное время, и я поймала на себе зимний, морозный его взгляд. Здесь утверждают: во взоре Николая Артемьевича блестит холодным блеском добываемое в заводе серебро. И еще говорят, что у него взгляд орла, и он способен, не мигая, смотреть на солнце. Но сегодня взгляд его не показался мне орлиным. В нем не только недоставало бесстрашия царя птиц, но вместе с гневом мелькало даже некое подобие страха.

Поэтому я сразу поняла, о чем пойдет речь. И утвердилась в этом, когда муж достал из кармана листок бумаги, исписанный до слез родным почерком.

Николай Артемьевич сел за столик в гостиной и начал барабанить по нему пальцами так, что стоящие на нем безделки задребезжали. Это было у него приметой сильного гнева. В такие минуты лицо его делалось злым, как у покойного императора. Сходство увеличивалось тем, что он даже становился более, чем обычно, курнос.

При этом генерал кричал так громко, что слуги спешили попрятаться по углам. Правда, за шесть лет супружеской жизни я никогда не испытывала подобных проявлений генеральского гнева на себе. И на этот раз муж сделал усилие удержаться.

– Как же вы могли пренебречь моей просьбой? – более горестно, нежели гневно сказал он.

Действительно, Николай Артемьевич просил меня не вести переписку с Наташей. Но ведь Наташа самая задушевная, самая близкая моя подруга, подруга детства.

Я не стала писать ей, пока она находилась в Петербурге. Но вот узнаю, что она последовала за несчастным мужем своим в Читу, а затем в Петровский завод. Имела ли я право не написать ей? Разве это не было бы поступком бесчестным, даже предательским. Неужели Николай Артемьевич не постигает этого?

Конечно, напрасно я не сообщила мужу заранее. И вот я вижу в его руках Наташин ответ.

– Как же вы могли? – повторил он.

Я молчала.

И это мое молчание было, видимо, для генеральского гнева, как сухой хворост для костра.

– Ежели для вас ничего не означает запрет супруга, то у вас у самой должна быть хотя бы нормальная брезгливость к этим людям.

Нормальная брезгливость! Давно ли муж гордился моей дружбой с Фонвизиными, и когда я ленилась написать Наташе, даже пенял мне за это. Как же! Тогда муж Наташи был прославленным генералом, участником Аустерлица, героем войны Отечественной, адъютантом и любимцем самого Ермолова. К тому же богач, хлебосол, влиятельнейший человек.

А теперь… один роковой день – 14 декабря – превратил генерала в государственного преступника и тюремного узника.

И муж мой, который всегда просил присовокупить к письму поклон его превосходительству Михаилу Александровичу, того же Михаила Александровича иначе не именует, как «родич бумагомарателя». Он действительно племянник Дениса Ивановича Фонвизина – автора знаменитой нашей комедии «Недоросль».

Николай Артемьевич нервно заходил по комнате.

– Нашли с кем завести эпистолярный роман. С женой грязного каторжника, тайного убийцы, злодея государя своего…

– Раньше вы не так думали, – не выдержала я.

– Что? Что вы сказали? На что вы изволите намекать?!

Теперь генерал кричал. Однако не это более всего оскорбило меня. Наташу, подругу мою, он посмел назвать «экзальтированной нищенкой». Этим я была оскорблена вдвойне – за нее и за себя. Ведь судьбы наши во многом схожи. Обе наши семьи оказались разоренными после французского нашествия. Наполеоновские солдаты в один день разграбили и сожгли наши имения. Правда, бедность каждая семья переносила по-своему. Маман сумела сократить расходы, распустила дворню, продала некоторые уцелевшие вещи. Сама с темна до темна занималась хозяйством, приучая к этому и меня. Недаром она вышла из низов народных.

Возможно, мы и побороли бы нищету, если бы папа не затеял какую-то тяжбу, ища правды и справедливости. Тогда-то я и узнала, что такое крапивное семя. Как репей к конскому хвосту, цеплялось оно к нашему семейству. Папа с его горячностью, с его запальчивостью не мог сладить с этими низкими ярыжками.

У Апухтиных все было иначе, и дела стояли, пожалуй, еще хуже нашего. Дворню распускать они стеснялись, ненужное продавать – тоже. Во всем силились сохранить видимость богатства. А получилось то, про что в народе говорят: «На брюхе – шелк, а в брюхе – щелк». Впрочем, и шелку-то особого не было. От меня Наташа ничего не скрывала. Обносились они и бельем, и платьем так, что даже я ей кое-что дарила.

И на стол у них поставить частенько было нечего. Случалось, что ни чаю, ни кофе, ни свечей сальных нет. Зимой по вечерам постное масло жгли.

И тут-то еще усиливается наших судеб сходство. Не буду говорить о первых наших сердечных увлечениях. Об этом как-нибудь после. Но от бедности мы избавились совершенно одинаковым путем.

В нашем доме появился Николай Артемьевич. Как ухватисто принялся он за крапивное семя! Маман была в восторге. «Так и должно действовать с этими красноносыми!» Все ярыжки у Николая Артемьевича из охотников живо в зайцев обратились.

А в доме Апухтиных появился Михаил Александрович. Он был старше Наташи на семнадцать лет и сразу же увлекся ею. Фонвизин имел вексель господина Апухтина на огромную сумму. Увидя бедность в апухтинском имении, Михаил Александрович на глазах Наташиного отца разорвал вексель в клочья и бросил в камин.

Вскоре мы обе стали генеральшами. Я вышла замуж за Николая Артемьевича, а Наташа – за прославленного генерала Фонвизина. Обе зажили в роскоши, обе, если не любили, то уважали своих мужей. Однако в минуты откровенности Наташа грустно пожаловалась мне, что как бы то ни было, а отец все ж таки обменял ее на вексель. Да и я подумывала о том, что Николай Артемьевич, в сущности, купил меня.

И дошло до того, что мой муж попрекает нас обеих нищенством. В какой-то миг мне показалось, что я не выдержу всего безобразия этой сцены. Не говоря более ни слова, я вырвала у него злополучное письмо, выскочила из гостиной, пробежала на свою половину и закрылась в спальне.

Генерал что-то кричал мне вслед, кажется, грозился прислать Евтейшу – своего телохранителя и верного пса, для которого, говорят, не существует замков.

Однако не прислал. А я сижу, закрывшись. Не вышла к обеду и не выйду к ужину. Читаю и перечитываю Наташино письмо. Бедная моя Ната!

Еще два года назад, когда узнала я ошеломительную новость – Екатерина Трубецкая, Машенька Волконская, Александрина Муравьева поехали в Сибирь за своими мужьями, сразу же сердце подсказало мне – помчится и Наташа. Не такова Наташа, чтобы оставить мужа своего, отца своих детей. Не такова натура ее!

Напрасно разве она еще на заре юности закаляла себя для грядущих испытаний. Еще девочкой Ната терзала свое тело – носила пояс, вываренный в соли. Соль разъедала кожу, пояс оставлял полосы на теле. Наташа подставляла лицо солнцу так, что трескалась кожа, часами до обморожения стояла на морозе. И теперь, когда час испытаний настал, Наташа не испугается их.

Но каковы эти испытания! Они, кажется, превосходят возможности человеческие.

«Родная моя Юлинька! – пишет Наташа. – Милая, прекрасная, совершенная подруга моя! Ты бы, наверно, много плакала, если бы представила нашу жизнь. Царским указом мы – жены ссыльнокаторжных – лишены всех прав и привилегий. Мы не имеем права даже распоряжаться своими средствами. Дети наши, ежели они появятся в Сибири, поступают в казенные заводские крестьяне.

Вместе с мужем мы живем в тесном и темном каземате, мрачном, холодном, сыром – тюрьма наша стоит на болоте, кишащем какими-то ужасными насекомыми.

Родная Юлинька! Но это еще не вся беда. Главное то издевательство, какое сносят наши мужья. Михаил Александрович – герой сражений, генерал, которому офицеры его полка преподнесли золотую шпагу, – подчиняется теперь каждому конвойному солдату, и этот солдат волен не только прикрикнуть на него, но оскорбить и даже ударить…»

19 июня

Перечла все вчерашнее и так мне горько, так обидно и не только за Наташу, но и за себя. И все стоял перед глазами юноша в скромном мундире прапорщика, все слышалось хриплое от волнения: «Прощай, Юля! Еду за хребет кавказский. Ежели когда вспомнишь меня, за то – спасибо!»

Знал бы он, слышал бы, как обижена, как оскорблена его Юля. Подумать только, я лишена даже права написать письмо несчастной подруге, которую почитала своей сестрой. Есть ли что-нибудь непереносимее этого!

Как хорошо еще, что я догадалась писать дневник.

Когда даже бумаге передашь свои чувства, и то не так одиноко, и то становится легче.

Отчего мне выпала такая судьба? Хоть и грешно роптать, но за какой грех богу неугодно было дать мне детей? Какой была бы я счастливой, какой заботливой матерью!

Стучат в дверь. Это – муж. Он стучится уже третий раз. Но я не хочу… не могу его видеть.

21 июня

Сегодня мы встретились с Николаем Артемьевичем. Я выходила из своей спальни, когда его экипаж удалялся от подъезда. Но он появился среди дня неожиданно. Целовал руки и извинялся. Однако твердо стоял на своем.

– Пойми, Юля, какой опасности ты нас подвергаешь…

– Какой опасности? – возразила я. – Ведь мы же не злоумышляли на государя.

– Проста же ты, душа моя, – снисходительно улыбнулся генерал. – Говорят, простых бог простит. Бог – возможно. А вот Александр Христофорович навряд ли.

Я посмотрела на него с недоумением.

– Не ведаешь, Юлинька, кто есть Александр Христофорович, – с усмешкой сказал мне муж. – Дай бог тебе и далее так. Только если эпистолии такие получать будешь, порушится оно, твое неведение. Доведется коли не тебе, так мне с этим лицом ближе познакомиться. Александр Христофорович – это Бенкендорф, тот самый, что на площади Сената разгромил преступников. А сейчас он – шеф жандармов и главный начальник Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии.

И все так же усмешливо, иронически муж поведал мне, что господин Бенкендорф сам выдумал и сорганизовал это отделение. А в нем собраны такие люди, через коих Александр Христофорович обо всем извещен. И сыщики его есть повсюду. И уж, конечно, кишмя кишат они вокруг столь важных государственных преступников. И генерал уверен – ранее, чем получила я Наташино письмо, дословный список его лежал на столе у Бенкендорфа.

– Видишь, Юлинька, что ты делаешь! Какую петлю затягиваешь. – Николай Артемьевич выразительно показал на свою красную шею…

23 июня

Невзирая на то, что мы помирились с мужем, прежнее равновесие в семье нашей утеряно. Николай Артемьевич хотя и пытается скрыть от меня, но я чувствую, как он неспокоен и внутренне суетлив. И самое обидное – испуган. Как неприятно бывает женщине, когда муж ее, которого она считала наихрабрейшим, оказывается трусом.

Равные слухи ходят здесь про генерала. Говорят, что он самочинно расправляется с неугодными людьми. Слыхала я даже, будто расправа эта ведется в глухих подвалах нашего дома. Под действием этих неясных россказней мне даже однажды показалось, будто снизу донесся не то вскрик, не то стон. Этому я склонна была одно время приписывать и беспокойство моего медвежонка, который вдруг принимался рычать по ночам.

Однажды потребовала ключи и спустилась в подвал. Было неловко, когда убедилась, насколько вздорны все эти россказни. В подвале валялась разная рухлядь – рассохшиеся бочки, лопаты, конская сбруя. В середине его была глухая кирпичная стена.

Да, много всякой чепухи болтают досужие языки в нашей глухомани!

Но даже и в сплетнях здешних мужа моего не обвиняли в трусости. А ведь глубоко сокрытый этот порок когда-нибудь станет для людей явным. Признаюсь, нервозность его передается и мне. Если из окна увижу – спешит во дворец Евтейша, сразу екнет у меня сердце. Думаю, несет мне какую-то тяжелую весть.

А дело в том, что генерал отпускает Евтейшу от своей персоны очень редко. И коли послан Евтейша, значит, что-то случилось, значит, доверено ему нечто чрезвычайное. Обычно же Евтейша всегда должен находиться под дверью помещения, где пребывает его хозяин. Как собака. Правда, в отличие от собаки никогда голосу не подает. Движется Евтейша неслышно, хотя плечами широк и телом плотен.

Молчалив же он редкостно. Говорит одно слово на неделю и то чаще всего – междометие. Барину своему, точно, предан по-собачьи.

Однако я все именую Евтейшу собакою, а Николай Артемьевич шутя прозывает его волком и, разумея моего медвежонка, говорит: «У тебя – свой зверь, у меня – свой». Глаза у Евтейши, верно, подчас вспыхивают волчьими огоньками. Впрочем, Евтейша никаких вестей пока не приносил. Тревожные вести привез возвратившийся из столицы инженерный капитан. Правительственные лица обеспокоены неизжитой в Петербурге и Москве крамолой. В Москве крамольники собираются в салоне княгини Зинаиды Волконской – жены брата государственного преступника Сергея Григорьевича. Княгиня Зинаида Александровна – дочь дипломата и писателя, сама сочинительница и поэтесса. К ней наезжают Пушкин и Жуковский, князь Петр Вяземский и Адам Мицкевич. Она позволяет себе с презрением отзываться о сподвижниках царя и с открытым сочувствием – о государственных преступниках.

Инженер сообщил, что царь грозился загасить все до единого очаги крамолы.

– Вот, дорогая моя, – сказал мне муж, – поразмысли, что произойдет, ежели в такой момент преподнесут ему твое посланьице и Натальи Фонвизиной ответ.

25 июня

День вчерашний был полон треволнений. Прибыл курьер из Петербурга в звании бергмейстера. Нагрянул как снег на голову. Правда, говорят, сейчас это в обычае. Государь-император самолично изволит чинить ревизии в различных департаментах. Стройный, быстрый, с выпяченной грудью, с талией в рюмочку, он возникает нежданно, делает осмотр ящиков и шкафов, строгий опрос чиновников. После этого иных постигают сердечные удары. По августейшему примеру и другие ревизии вершатся. Впрочем, Николая Артемьевича не проверки страшат. Дела у него устроены не в раскид, всегда приведены в строжайший порядок.

Страшит его, да и меня мучает, иное – не связан ли приезд господина бергмейстера с моей перепиской, не усмотрено ли в этом сочувствие врагам государя-императора? Так или иначе, с Евтейшей мне была отправлена эстафета, чтобы я могла принять петербургского гостя. Я, конечно, понимаю – человек столичный, придворный чин имеет, пуре да фрикандо его не удивишь. А если удивишь, так чем местным, колерным.

Отец еще мне рассказывал, что светлейший князь Потемкин с Тавриды за тысячи верст курьеров слал за обыденной брусникой. И нам разумнее держаться своего сибирского пошиба.

К обычному обеденному столу мы с кухаркой, поваром да еще случившейся тут Авророй – моей подругой, дочерью асессора – на скорую руку добавили севрюги, стерляди обской заливной, икры разного разбора, грибов соленых да маринованных, утятины копченой да пельменей.

На десерт поставили блюдо земляники и кисель облепиховый. К чаю подали майского душистого меду.

К этому нежданно добавился мой медведь, коий по недосмотру изволил важно выйти из своей опочивальни и с любознательностью уставился на его высокоблагородие.

Бергмейстер, как истый солдат, робости не выказал, а, напротив, устремился к зверю, желая его потрепать по загривку. Мишка зарычал и оскалил клыки, но я оттащила его за медный ошейник.

Чтобы задобрить зверя, предложила гостю попотчевать его конфетой. Бергмейстер взял из вазы конфету и бросил медвежонку. Мишка конфету развернул и, отбросив бумажку, съел, за сим важно удалился.

Но опишу все по очередности.

Гость и хозяин появились часам к шести, и, хотя генерал был и насторожен, все шло гладко. Мною бергмейстер очаровался или, как светский человек, показал таковой вид. Комплименты и бесчисленные тосты в мою честь так и сыпались.

Николай Артемьевич, решив, что я нарочно подготовила, картину с медведем, улучил момент и благодарно поцеловал мне руку. Все это было мне приятно. Очевидно, натура женская брала свои права. Впрочем, приятство углублялось благородным обличьем гостя, изысканностью его манер. Придворный кавалер сразу отличим от наших, овчинных, как титулует их моя подруга Аврора, ибо разъезжают они по здешним степям и горам в тулупах и неистребимо пахнет от них овчиною. Конечно, это еще не такой большой порок, но все ж таки приятно, что от бергмейстера пахло мускусом. Сам он ростом даже превосходит Николая Артемьевича и по-воински строен. Лицо немолодое с патрициански выпуклым лбом и твердо очерченными тонкими губами, которые нередко складываются в улыбку.

И на предмет Николай Артемьевича бергмейстер отважился пошутить: времена-де Галдан-Цэрена[1]1
  Галдан-Цэрен – немирный правитель граничащего с Алтаем джунгарского ханства. Умер в 1745 году.


[Закрыть] давно миновали. Ни разгромленные коварными китайцами джунгары, ни какие иные калмыки в здешних местах России не угрожают. Тем не менее его превосходительство, имея такую красавицу жену, обязан быть противу попыток внешнего вторжения в постоянной готовности.

Николай Артемьевич забыл на минуту даже свои опасения, сделался, как всегда, когда недоволен и что-то предстоит ему парировать, сильно курнос и припомнил одну почерпнутую при дворе притчу. Почивший в бозе отец отечества великий Петр был смолоду, как известно, немалым ценителем женских прелестей и отдал «свое сердце некой Анне Монсовой, дочери владельца пивной в иноземной слободе. Немочка отважилась изменить государю с саксонским посланником Кенигсеком. Государь не простил ей измены. Он соизволил высказать: «Чтобы любить царя, нужно иметь царя в голове».

При последних словах супруг остановил на мне ледяной свой взор.

Признаюсь, я повела себя глупо. Возомнив, что Николай Артемьевич нескрыто, при постороннем лице делает мне назидание, вся вспыхнула и готова была ответить колкостью. Однако бергмейстер, почуяв неловкость, со светской находчивостью перевел разговор.

– Ах, эти чужеземки! – улыбнулся тонкий галант. – Они пытаются царить даже над царями. Мы пленили тысячи французов в годы французской кампании. Но как много наших непобедимых храбрецов предались в сладкий плен парижанкам. Ваш покорный слуга сам был тому свидетелем. Впрочем, сколь ни пленительны иноземные богини, не сравнить их с нашими.

И гость сызнова начал рассыпать мне комплименты. И очень к месту попросил позволения презентовать новейший парижский альбом дамской моды.

Я не удержалась и, презрев приличия, тотчас заглянула в него. Мужчин, однако, это ничуть не шокировало. Они даже поощряли меня. Мужчины любят снисходить к нашим слабостям. Это делает их великодушными и многозначащими в собственных глазах!

Ничтожная заминка весьма быстро сгладилась, и обед длился к общему удовольствию.

Но тут началась беседа о различных событиях и происшествиях. Бергмейстер недавно побывал на Кавказе и заговорил о делах кавказских. Поминал о коварстве англичан и турок, подстрекавших дикие горские народы. Вспомнил и о персидской войне, гибели российского министра и сочинителя Александра Грибоедова в мусульманском городе Тегеране.

О Кавказе слушала я с сердечным трепетом, вспоминая отбывшего туда друга своего.

– Жаль Грибоедова, – заметил вдруг бергмейстер. – Хотя, судя по комедии его да и по некоторым слухам, близок он был к изменникам 14 декабря.

Мы с мужем невольно переглянулись. Не для того ли гость затеял разговор о Грибоедове, чтобы проложить мостик именно к этому? И что за этим последует?

Генерал сразу же решил высказать свою, вполне благонадежную точку зрения.

– Что вы! Министр! – заметил он. – Сколь же нужно иметь неблагодарности в сердце!

– А прочие, – возразил бергмейстер, – князья, генералы, богачи, обласканные и государем, и судьбой.

– Выродки! – брезгливо бросил Николай Артемьевич.

– Справедливо, – подтвердил гость. – Но что поражает, вы, конечно, знаете – ко многим преступникам приехали их жены.

Я похолодела. Теперь уже совершенно ясно, куда клонит этот холеный придворный чиновник.

А гость продолжал:

– И какие женщины! Княгиня Трубецкая – урожденная Лаваль. Я имел честь бывать в доме ее отца на Английской набережной. Там собиралась не только вся знать, весь дипломатический корпус, но удостаивали посещением и члены царской фамилии. Граф Лаваль несметно богат. Пол в его особняке сооружен из мрамора, на который ступал Нерон.

Муж весь напрягся, щеки его сделались свекольного цвета. Видимо, он так же, как и я, ожидал, что бергмейстер вот-вот назовет Наташу Фонвизину. Но гость вспомнил Волконскую, Муравьеву, француженку Полину Гебль – невесту Анненкова, а о Фонвизиной – ни слова.

Растерянно, сбившись на фальцет, генерал выдавил:

– Безумные женщины.

– И вы, наверное, слышали, – продолжал гость, – скачут сломя голову. Госпожа Муравьева из Москвы в Иркутск прибыла за семнадцать суток. Княгиня Волконская, увидев мужа в тюрьме, бросилась перед ним на колени, поцеловала его кандалы.

– Быть может, в том и есть любовь безграничная, – вырвалось у меня помимо моей воли.

Муж бросил ледяной взгляд.

– О какой любви можно говорить касательно преступников России, поднявших руку на своего государя венценосного? Это все показное, все демонстративное.

Голос генерала окреп:

– Кстати, известно ли тебе, как сказано о них в высочайшем манифесте? Столь благородно и трогательно, – обратился муж к нашему гостю, – что у меня даже отложилось в памяти: «Не в свойствах и не в нравах русских был сей умысел, составленный горсткой извергов, он заразил ближайшее их сообщество, сердца развратные и мечтательность дерзновенную, но в десять лет злонамеренных усилий не проник и не мог проникнуть далее. Сердце России для него было и всегда будет неприступно».

– Патриотично и возвышенно! – восхитился бергмейстер.

И беседа коснулась благородной личности государя, его нескончаемых забот и попечений. Мужчины почти в экстазе, а мне – о ужас! – так и хочется спросить, как же столь благородный человек мстит не только восставшим против него, но даже их женам и детям?

30 июня

Вот уже пятый день Николай Артемьевич с петербуржцем в командировке. Я и сегодня в неведении, – с особым значением говорил бергмейстер о людях 14 декабря или лишь потому, что люди эти в однообразной и пустой жизни нашей у всех на устах?

Думаю, мужу в поездке удастся это прояснить. Но зато узнала другое – столичный гость оказался не бескорыстным комплиментщиком, сделал все ж таки поползновение соблазнить меня и, выбрав удобный момент, на коленях в любви объяснялся.

Дала ему отпор, однако с возможной мягкостью.

А мы с Авроркой скачем верхом по окрестным полям, катаемся на лодке. Учу Аврорку грести. Прогуливаюсь по саду с медведем, музицирую.

Сколько происшествий! Конь мой ни с того ни с сего стал засекать, медвежонок сжевал Авроркину новенькую шляпку. Я заказала мастерам запасные весла.

Только все это пустоты не заполняет. И бывает порой так невесело, и прапорщик, отбывший на Кавказ, снится, с ним все было бы не так!

Господи! Зачем я об этом думаю? Ведь я с Николаем Артемьевичем счастлива. К чему же думать о том, кого нет…

И Аврорка, смешно даже, сетует на скуку. Заинтриговал ее неудачливый полузлодей, о коем она знает с моих слов. Девица огорчена – медлит он перед ее очами предстать и тем будоражит воображение.

Этой персоной тоже несколько встревожился Николай Артемьевич. Тогда за обедом бергмейстер предложил ему весьма неудобное – взять на заводскую службу одного господина в качестве лекаря, ибо он имеет медицинское образование, или учителя, поскольку он знает многие иностранные языки. Господин, изволите ли видеть, имеет намерение пересидеть здесь, покамест в столице позабудут об его неслыханной проделке. Потешник этот измыслил составить гороскоп некоего фельдфебеля. И по расположению звезд предрек, что фельдфебель бессмысленной муштрой приведет своих солдат в крайнее возмущение, будет ими нещадно бит и в развязке этой конфузии разжалован в рядовые.