Текст книги "Голубая дама"

Автор книги: Марк Юдалевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Сделав еще небольшой надрез, я раздвинул мышцы пальцами. Васек застонал, но снова закусил губу. Видно, боль была терпимая. К счастью, я довольно быстро нащупал пулю и вытащил ее, теперь оставалось только зашить рану.

Резекция прошла благополучно.

– Известно, человек ученый, – уважительно отозвался обо мне Гордей. – Не учась-то и лаптя не сплетешь.

Он вернул мне мой костюм, а сам облачился в свои холщовые брюки и рубаху.

Всякие знаки внимания оказывал мне и Ваньша. Допустил ко мне Пахома, с которым мы теперь не расставались. Сам угощал меня завтраком.

Между тем, состояние Васька тревожило. Жар у него не спадал, а, казалось, даже усилился. Он тяжело дышал. Часто просил воды, забываясь, бредил, по-прежнему бормоча что-то на незнакомом наречии.

Рыжий Гордей вертелся возле меня, спрашивал, как скоро Васек пойдет на поправку.

– Мальчишка-то уж больно страдательный. В запрошлом году гололедь была, бескормица. Тайга скупилась. Звери далеко кочевали. Калмыки с голоду мерли. Васек, его по-ихнему Паслей звать, в своем аиле один остался. И к нам в деревню прибег.

– В какую деревню? – спросил я.

Вмешался атаман:

– Ты лучше скажи, когда парнишка подымется?

Что мог я им ответить? Объяснить, что я не лекарь, а лишь половина лекаря? Так полагали древние о врачах, не знавших анатомии и не бывших операторами. Объяснить еще, что это не моя вина, а общая наша беда российская? В цивилизованных странах давно процветает хирургия. А у нас… Многое я бы мог, рассказать об этом.

Когда-то великий Петр был первым русским хирургом. В Англии и Голландии царь посещал не только судостроительные верфи, но и анатомические театры. Он вскрывал трупы, делал операции, выдергивал зубы, перевязывал раны. При нем почти всегда находился специальный пенал с набором ланцетов, ножей, щипцов.

Но на Руси – да и не только на Руси! – издавна находятся люди, склонные ставить равенство между новым словом науки и безбожием. А все недоступное их разуму, все непонятное им зачисляют они в крамолу и якобинство. Признана ослепляющей безверием и анатомия. В Казанском университете все препараты анатомического музея попы уложили в гробы, отпели и схоронили на кладбище.

В Москве я учился анатомии на платках заместо мышц. По рисункам заместо костей.

Так-то, Ваньша! Откуда же мне знать, что теперь будет с Васьком! Спас я его или зарезал. И как объяснить все это тебе?

Всю ночь я не спал возле больного. Менял ему на лбу влажную тряпицу, обтирал лицо, поил водой. И переходил от надежды к отчаянию. И не только от того, что вместе с судьбой Васька решалась и моя судьба.

Под утро разразилась гроза. Молнии выхватывали из тьмы страдальческое и трагическое лицо мальчика. Грянул ливень. Больного перенесли в шалаш.

И вскоре я заметил, что он становится спокойнее, дышит ровнее. Приложил руку ко лбу и убедился – температура спала.

Еще три дня находился я при больном, опасаясь осложнений. Ваньша и два или три мужика с ним куда-то исчезли.

Васек быстро шел на поправку. Котелками пил жирный мясной бульон, рвал крепкими зубами огромные куски мяса. Здоровой рукой поглаживал себя по животу, блаженно улыбался.

Однажды сказал:

– Деревня ехать пора. Скору трава косить.

– Разве ты в деревне живешь?

– Все деревня живем. Ваньша, Гордей. Все.

– Не дивись, Юрий Тимофеевич! Чего на свете не бывает, – вставил подоспевший Гордей. – Диковина – еж, а и его много.

Вскорости явился Ваньша с товарищами. Ватажники добыли невесть где топоры, пилу, железные лопаты, ящик гвоздей.

– Завтра снимаемся, – объявил Ваньша. – Да и тебе, барин, чай, пора. Загостился у нас.

Вечером мы с Ваньшей долго сидели у костра. Тогда-то он доверил мне многое.

Разбойники эти были трудолюбивыми землепашцами. Только не значились ни в каких ревизских сказках. Не несли никаких повинностей. Не платили налогов и податей. Все они беглые люди – кто от помещиков, кто от Демидовых, Строгановых, кто от заводов царских. Добыли себе женок, иногда русских, а чаще калмычек и живут в деревне, где-то в горах затаенной. Вдоволь у них и хлеба, и мяса, и кожи, и мехов, и шерсти. Но порой приходится выходить на добычу за железом, то есть всяким металлическим инструментом. А главное – за порохом, дробью, ружьями. И тогда обращаются они в ватажников, а Ваньша – солдатская косточка – в предводителя.

– Крестьян мы не грабим, – говорит Ваньша, – а только бар да казну. А ежели попадают мне господа, велю их драть, как драл меня господин мой Родион Викторович. За пять годов только вот тебя отпускаю.

В свой черед и я рассказал Ваньше кое-что из своей истории.

– Конечно, – заметил предводитель, – и бары разного сорта бывают. Иные других сказнят, а иных самих сказнят. Только этаких-то немного.

Помолчал и добавил:

– Но есть все ж таки… Вон, я слыхал, пятерых из тех, что на Сенатскую площадь выходили, при жизни отпели да повесили. И ты, видать, из этих, из казнимых…

Ваньша сдержал слово – отпустил нас с Пахомом по добру, вернул мне кошелек, а Пахому лошадей.

Прощаясь, сказал:

– Планида наша, она, Юрий Тимофеев, всяко к нам поворачивается. А тебе, ежели туго придется, найди в посаде вашем старушку Ивановну. Она через верных людей знать даст, авось, и мы пригодимся.

Тогда дивился я наивно-романтической натуре полукрестьянина-полуватажника. Ни за что бы не подумал, что помощь его может мне и взаправду понадобиться…

Поначалу имел я намерение обрисовать злоключения свои в тоне отчасти ироническом.

Но воспоминания увлекли. И пережитое восстало в виде сентиментальном и порой даже трагическом. Видно, всякий пишущий не волен над событиями жизни. Напротив, события чаще владеют им.

8 июля

Признаюсь, полузлодей изрядно удивил и даже разочаровал меня. Подогретая чаяниями Аврорки, я ожидала узреть скованного Прометея, поверженного Ахилла или по крайности ожесточенного Фирсита. А взору моему явилась некая середина. Рост не высокий, но и не очень малый, костюм не богатый, но и не шокирующий, голос не громкий, но и не тихий. В общем, как любил говаривать папа, ни в селе Селифан, ни в, городе Богдан.

Однако держался он, не глядя на это, весьма независимо, а временами допускал такое, что можно было счесть и за дерзость. Впрочем, визит свой прямо к нам во дворец, а не появление в канцелярии оправдал тем, что привез мужу от Михаила Михайловича Сперанского письмо не по службе, а приватного свойства. Николай Артемьевич, очевидно, желая сразу же выказать разницу между генералом – командиром заводов – и коллежским секретарем, лекарем, не провел его в кабинет, а оставил в гостиной, и когда я попыталась уйти, указал мне жестом остаться. Дескать, много чести: из-за прислуги, например, ты уходить не станешь.

В первую голову спросил не как гость добрался до сих мест, а каково здоровье Михаила Михайловича Сперанского. Полузлодей – я позабыла сказать, что он приходится мне почти что тезкой: я – Юлия, а он – Юрий, Юрий Тимофеевич Зарицын – ответствовал весьма коротко и небрежно, что легко было воспринять за непочтительность к его патрону да и к мужу. Дескать, когда видел его в Петербурге, был здоров.

При сем он не только обозначил Сперанского словом «его», но и мужу не сказал «ваше превосходительство».

Николай Артемьевич тогда совершенно уже генеральски-небрежительно, как в этих местах позволяет себе он один, бросил:

– А вы, лекарь, кажись, ухитрились добираться с прилучьями?

Здесь я ожидала, что господин Зарицын наконец поведает о своих злоключениях, и, признаться, ожидала с любопытством, как он это сделает – горестно, почтительно, с шутливой складкой, но тот ограничился одним небрежно кинутым словом:

– Было.

Муж сделался сильно курнос и поглядел на него морозным взглядом, в котором легко было прочесть не только удивление. Не знаю, впрочем, как трактовал этот взгляд гость, а я явственно поняла, с каким наслаждением Николай Артемьевич указал бы ему на дверь, кабы не покровительство Сперанского, кабы не другие его опасения.

Смирив себя, генерал поинтересовался, каковы у Михал Михалыча дела при дворе.

– Каковы могут быть дела при дворе? – ответствовал полузлодей. – Чай, вашему превосходительству лучше моего известно.

– М-да, – только и выговорил генерал. Еще раз повторил: – М-да… – и, помолчав, сухо добавил: – Я бы не посмел вас более задерживать, кабы для службы не была потребна одна частность. Слух носится, что ватажники, которые пленили вас, обитают в потайной деревне. Где же селение это?

Зарицын поглядел на Николая Артемьевича и негромко этак ответствовал:

– А этого я вам не могу открыть. Связан честным словом.

И я поняла – этот не откроет. Ежели бы он с волнением да с негодованием высказал или хотя бы не в оправдания, но в объяснения пустился, тогда еще, возможно, и открыл бы. А этак – нет.

Николай Артемьевич, видимо, тоже почуял это. Начал барабанить пальцами по столику, так, что безделки на нем задребезжали. Однако и на сей разгром пророкотал по краю тучи, и грохота не случилось.

– Но ранее сего обещания беглым тяглецам, эрго… – Николай Артемьевич любил иногда употребить латинское словцо, особливо в беседе с людьми, которых заподозрить мог, что они видят перед ним свое преимущество в учености. Впрочем, вообще науки он особо не жаловал и при случае говаривал, что мудра была императрица Анна Иоанновна, каковая на содержание конюшен герцога Бирона отпускала миллион рублей годовых, а на российскую Академию – сорок две тысячи. Понимала, что конское поголовье важнее поголовья академического.

– Ранее сего обещания, данного беглым тяглецам, эрго государственным преступникам, вы, вступая в службу, присягу приносили государю императору российскому, своему самодержцу. Присягу, коея является священным обетом.

Полузлодей в манере своей столь же негромко ответствовал:

– Доносить обета не давал.

Генерал сызнова и сильнее прежнего забарабанил пальцами по столу. Не знаю почему, но сердце у меня замерло в некоем дурном предчувствии. Неужто этот коллежский секретарь столь сильно всполошил его? Неужто в этом странном чужаке опасный виделся мне противник моему супругу?

Между тем, Николай Артемьевич и на этот раз пересилил свой характер и сухо простился с гостем. Лишь когда дверь за ним затворилась, он так глянул ему вслед, что мне на секунду почудилось – этот взгляд проникнет сквозь дверную толщу, и в коридоре его перехватит Евтейша, чтобы где-нибудь в укромном месте расправиться с господином Зарицыным.

Генерал долго прогуливался по комнате, словно охлаждался, выйдя из парной. По своему обычаю размышлял вслух:

– Кто же их, этих прощелыжников, разберет! Мыслью обносится, за его спиной, может, не один Михаил Михайлович стоит. Сперанский бит, следственно, и оглядчив. И он, возможно, не по своей воле действует.

А этот больно уж самоуверен. Лекаришка, до титулярного не дослужился, а туда же! Хотя, возможно, и обыденный наглец, замыслил нахрапом взять… А каким, любопытно, Юлинька, он тебе показался? – спросил Николай Артемьевич. – У женщин, извини меня, как у гончих собак, верхнее чутье бывает.

Вопрос мужа не застал меня врасплох. Я сама думала об этом диковинном госте. А с грубостью генеральской давно свыклась. От нее хоть и горько было, отвечала спокойно:

– Тоже не могу понять. Быть может, и просто маловоспитанный грубиян.

– Время скажет, – заключил Николай Артемьевич. – Досадно, конечно, перед ничтожным штафиркой характер свой смирять. Но, видать, ничего не попишешь. Надобно иногда. В этом мудрость мужей государственных. А про сельцо потайное, – добавил он, – мы и без того выведаем. Он там не один был. А с урочным служителем я церемоний да околичностей блюсти не намерен. Об нем мне Сперанский цидулек не писал.

11 июля

Сегодня снова повстречала господина Зарицына.

Утром прибежала Аврорка.

– Офеня пришел! Книги привез?

Книги – любовь моя неизменная. В детстве допоздна зачитывалась я в отцовской библиотеке, и маман силком изгоняла меня оттуда. Но сейчас подумалось об ином.

Аврора била в ладоши и вся светилась. Признаюсь, на минуту грусть и зависть воровски подкрались ко мне. Выплыла из памяти моя теперь уже, увы, неблизкая юность. И он в своем армейском мундире с развевающимися от быстрого шага фалдами. Он уходит, уходит не оборачиваясь…

Что таить, что хорониться от себя – всем, что есть во мне, мысленно устремилась к нему. И пришла вдруг мысль – услыхал бы он, как третирует меня мой супруг, позволяя себе высказывать недостойные подозрения или равнять меня с гончей.

Где-то он теперь? Что с ним сталось? Счастлив ли? Нашел ли себе подругу по сердцу или одинок и, как прежде, ищет где-нибудь за Кавказским хребтом свидания с горской пулей?

Но не пора ли немного поведать о нем, хотя бы бумаге? Быть может, от того сделается мне легче, реже станет преследовать несговорчивая память.

Здесь сызнова припоминается общее с судьбою славной моей страдалицы Наташи. Обе мы влюбились почти в одно время в двух молодых соседских помещиков. Только моим предметом был офицер, а ее – штатский. Помехою обоим нам послужила бедность. Наташин обожатель, побывав у них в доме и услышав откровенный рассказ ее об их разорении, малодушно бежал от своей невесты, которой перед этим клялся в вечной любви. Поблизости от нас, в лесу, располагался монастырь. И Наташа сбежала туда, решившись посвятить себя богу. Но родители вызволили ее. А потом явился Фонвизин.

Позже, блистая в свете, Наташа вновь встретила свой предмет. И он, не то страстно влюбившись, не то разыграв роль влюбленного, повсюду преследовал ее.

Но мы с Наташей не из тех женщин, у которых бывают пошлые романы. Наташа осталась верной мужу.

Я же сама вынуждена была отказать своему любимому, разрушить свое счастье.

Странно! Он – на жарком юге, я – на морозном севере. А все твердили, что мы самими небесами предназначены друг для друга. Но стоило Николаю Артемьевичу оказать нашей семье услугу, и небеса рассудили иначе…

– Пришел офеня! – твердила Аврорка. Я же быстро совладала с собой. И девушка даже не успела приметить моей минутной слабости.

Николай Артемьевич всегда отдает приказание вести торговца на свое подворье. Намедни приходил калмык. У него я купила узорчатую китайскую ткань. Но Аврорка склонила меня сходить на базар, поглядеть на простой люд. Пренебрегла я на этот раз и еще одним мужниным распоряжением: не взяла с собой ни служанки, ни казачка, без которых не велено мне гулять в посаде.

Городок наш, между прочим, ежели не очень красив, то во всяком разе своеобычен. Все дороги у нас черны, потому что крыты плавильным соком или, как его зовут инженеры, шлаком. Под цвет плавильного сока крашены и лучшие дома горожан. Они разнообразны – от древнерусских теремов до двухэтажных английских коттеджей с банной комнатой и бильярдной.

Улицы наши глядятся торжественно и строго. В центре города возле заводской плотины – площадь. В одном из уголков ее и располагаются базары. Торгуют здесь говядиной, битой птицей, рыбой, ягодами, грибами, орехами, серой.

Бывают пушные дни, когда охотники, часто калмыки, привозят звериные шкуры. Можно здесь купить мешок соболей, чисто белого блеска горностаев, песца, росомаху, барса, рысь, красную лисицу, белку.

Заезжие торговцы привозят материи, бусы, кольца, иногда фрукты. Всего реже посещают нас именно книжники. Поэтому офеня собрал вокруг себя целую толпу. Сам он – разбитной, в одно время любезный и грубоватый, кудрявый и лысый. Громко нахваливал свой товарец, доставая из небольшого кожаного мешка то одну, то другую книгу. Здесь были дешевые книжки для народа в обложках из плотной бумаги с лубочными картинками: «История о львице, воспитавшей королевского сына», «Прекрасная астраханка, или хижина на берегу реки», «История российского славного вора и разбойника и бывшего московского сыщика Ваньки Каина», «Повесть о приключениях английского милорда Георга», продавался снотолкователь, именуемый «Ключ к изъяснению снов», встречались жития святых, молитвенники, письмовники. Но были и сочинения главных баснописцев наших Хемницера и Крылова, повести Карамзина, романы Лажечникова, Загоскина.

Демонстрируя книги, офеня густо рассыпал поговорки: «Кто грамоте горазд, тому не пропасть», «Кто книжно учен, у того ум точен». И было очевидно, он знает, кому что можно предложить.

Увидев нас, люди почтительно расступились и отошли. И здесь у самого мешка с книгами я приметила господина Зарицына. Он перелистывал небольшой томик в коричневом переплете и ничего не видел вокруг или показывал, что не видит. Я, естественно, также не выказывала к нему никакого внимания. Мало ли мелких чиновников вынужден принимать муж. Этого лекаря я могла и забыть. Но Аврора, которая уже была знакома с Юрием Тимофеевичем, не упустила случая съязвить.

– Бонжур, мосье Зарицын, – невинно вымолвила она и сделала глубокий реверанс.

– Здравствуйте, – чуть оторвавшись от книжки, коротко ответствовал он.

Не скрою, непочтительность лекаря затронула меня. Однако, показав полное безразличие, я отвернулась.

Но Аврорка не унималась.

– Позволено ли узнать, что вас столь заинтересовало? – кивнула она на книгу.

– Стихи, сударыня, – неохотно вымолвил Зарицын.

– Нельзя полюбопытствовать, чьи?

– О, они не стоят вашего внимания, – все так же сухо ответствовал этот невежа. И обернулся к офене:

– Сколько с меня?

Офеня глядел на него заговорщицки, мнилось, вот-вот подмигнет:

– Три рубля. На такой товар потребен навар.

Господин Зарицын рассчитался и, не то поклонившись, не то кивнув нам, ушел.

Аврорка с важным видом перебрала несколько книг и нежданно обратилась к торговцу:

– Нет у тебя еще такой, как взял этот господин?

Офеня наметанным своим глазом окинул розовую красавицу и, видимо, понял, что ее коварство не может распространяться далее женских чар.

– Рылеева нет-с, – тихо сказал офеня. – А вот «Полярная звезда» имеется.

Аврорка заявила, что ей нужен именно Рылеев. Мы купили по нескольку книг, в том числе, конечно, снотолкователи, любовные романы и стихи.

Когда уходили, я случайно обернулась и увидела, как один горный офицер (не знаю даже его имени, но лицо, худощавое и умное, приметила давно) держал в руках книжку «Полярной звезды». Взгляды наши случайно встретились, и он проворно сунул книжку в карман.

Невольно я задумалась. Далеко упрятал царь крамольников, но ни сам он, ни господин Бенкендорф с его отделением не могут спрятать в той же тюрьме на болоте крамолу.

– Так вот что он приобрел – Рылеева, – защебетала Аврорка, прервав мои размышления. – Это же тот самый, которого никак не могли повесить.

Я тоже слышала, что Рылеев и другой бунтовщик сорвались с петли и поэт якобы сказал: «Я счастлив дважды умереть за отечество!» Но трактовать о сем с Авроркой мне почему-то не захотелось. Я только сказала:

– Да, тот самый. Он известный стихотворец.

Аврора заговорила вдруг о странном господине Зарицыне.

– Вот, видишь лес, – сказала она. Бор стоял на горе темной стеной. – Хочется туда заглянуть? Правда? Ведь правда?

И боязно немножко, и тянет немножко. Оттого поэты в пьесах своих и именуют бор таинственным. Вот так и он, господин Зарицын. Есть в нем какая-то тайна.

Я рассмеялась.

– Дитя ты, Аврора. Дитя и фантазерка.

– Время покажет, – с важностью и даже покровительством в голосе возразила девушка. Чуть спустя добавила: – И я даже не узрела здесь ничего смешного.

Это было все ж таки комично, и я не сдержала улыбки.

– Не считай меня ребенком, – возмутилась Аврорка. И по-детски надула свои пухлые губки.

Я сделала над собой усилие, чтобы стать серьезной.

– Этот господин, – возразила я, – натурально большой оригинал. Но оригинальность его отнюдь не того свойства, какого хочется романтическому твоему воображению. Скучая в нашей глуши, ты его сочинила, стремясь превратить коллежского секретаря в Бову-королевича.

– Майн гот! Он и есть Бова-королевич, – упрямо стояла на своем Аврора.

– Будь по-твоему. Только позволь дать совет: не торопись, не путай грубость и невоспитанность с тонкостью и таинственностью.

– А ты, – с запальчивостью возразила Аврорка. – А ты… ежели у кого недостает почтения к вашим превосходительствам, не полагай сие за последнюю низость.

Впервые за время нашего знакомства и сердечной привязанности Аврора смутила и возмутила меня. Вот она, оказывается, какова, эта немочка. Вот как смотрит она на меня!

– Люди, уважающие себя, – сухо заметила я, – в раболепии нужды не ощущают. Но не вижу причин, почему господин Зарицын должен отказывать мне или Николаю Артемьевичу в уважении. Тем паче мы с ним не знакомы близко и исправлять этот пропуск в нашей жизни не собираемся.

Выговор мой смутил и огорчил Аврорку. И она, всплескивая своими красивыми руками и повторяя «майн гот», залепетала о том, что неправильно понята, что глубоко уважает Николая Артемьевича, что уважение и раболепие действительно вещи различные…

Я не делала вида, что полностью удовлетворена ее извинением, и расстались мы без обычной сердечности.

16 июля

Сего числа принимала гостя. И довольно странного. Не поразительно ли – в гости приглашен этот полузлодей, этот почитатель Рылеева, господин Зарицын Юрий Тимофеевич.

Решилось это третьего дня. Николай Артемьевич прибыл из своей канцелярии не в духе. Правда, во время обеда отдал должное любимому блюду – отварной осетрине, но не скрывал, что премного обескуражен. Я всячески старалась его развлечь, и когда муж заметил, что хотя осетра на этот раз рыбаки добыли матерого, но сулили-то такого, что на столе не уместится, рассказала анекдот о славном сочинителе басен Иване Крылове. Поэт, будучи в гостях, услышал от хлебосольного хозяина подобное обещание. Хозяин сидел в торце стола. Крылов насупротив. После сих слов он сразу же вместе с креслом отодвинулся в сторону.

«Что вы, Иван Андреевич?» – удивился хлебосол.

«Пропускаю вашу рыбину».

Николай Артемьевич даже не улыбнулся. Напротив, брюзгливо проворчал: «Сочинители! Умники!»

Я никак не могла уразуметь, к кому же помимо Крылова это относится. А уж менее всего способна была помыслить о ничтожной персоне господина Зарицына. Но муж, окончив обед, сообщил мне странную новость. Урочный мужик, некий Пахом, так же, как и господин Зарицын, не открыл местоположение потайной разбойной деревни. Ссылался на то, что держали их ватажники в лесу, а о деревне ему ничего не известно.

– С него, смердящего, не то что шкура – мясо клочьями… – начал было Николай Артемьевич, но осекся, только скрипнув зубами.

Я стараюсь быть хорошей женой, веселым своим нравом, женским вниманием, участием, нежностью, а где умею, и советом облегчить суровые заботы мужа. Но в том, что относится до экзекуции, позволяю себе противиться и мнения своего не изменю. Ни родитель мой, ни матушка никогда не наказывали своих людей телесно. Даже Емельян Пугачев пощадил деда моего, потому что встали за него собственные крестьяне.

Здесь же то и знай секут. И работных людей, и слуг, и солдат. Секут в заводе и на конюшне, секут в казарме. И особо любят гнать под барабаны сквозь строй.

Случается, идешь заводским посадом, а собаки лижут кровь на песке, рвут друг у друга из пасти жирную окровавленную плеть.

И тягостно для меня, что Николай Артемьевич сам присутствует на экзекуциях. Сообразно ли это с человеческим достоинством? Прилично ли генеральскому чину!

А он, даже тяжело писать, упивается этим, накаляясь, как на конских бегах либо какой азартной игре.

Однажды, изрядно выпив вина, принялся во всех подробностях, со сладострастием живописать мне, как бежал сквозь строй ледащий, с тощим задом мужичонка. Бежал, сгорбясь, съежившись, слегка подпрыгивая. И это было, по мнению мужа моего, очень смешно.

«Представляешь, Юлинька, подпрыгивал, как гуттаперчевый!»

Ах, как мне было не по себе! После того, наверное, с полгода избегала своего супруга. Ежели он брал меня за руку, я дрожала, готовая упасть в обморок…

– Я отдал приказ, – продолжал Николай Артемьевич, – перевести мерзавца из урочных в заводские служители. Урочники совсем избаловались. Живут как вольные и всякий барский приказ за докуку почитают. А здесь…

Не окончив мысли, он махнул рукой.

– Да, дьявол с ним, извини меня, с мужиком. Меня барин смущает. Чаемо ли дело: дворянин шатучую ватажку от властей укрывает, сословных чувств не имеет, фармазон! – Муж в сердцах забарабанил пальцами по столу. – Да что там! Я вообще многих господ понимать отказываюсь. Вчерашнего дня исправник мне доложил, что горные офицеры изволят собираться и читать какие-то рефераты о конституции. Мальчишки! Кому нужна их конституция. Народ не знает, с чем ее и едят. Смех сказать, на Сенатской 14 декабря эта шваль орала: «Да здравствует Константин и супруга его Конституция!»

От общей крамолы Николай Артемьевич вновь обратился к господину Зарицыну.

– Опять же в какой позиции я оказываюсь. Не один здесь обитаю. История многим открылась. Чтобы достойно пассаж этот завершить, надлежит ему чинить допрос по всей форме. Но не далее как сегодня мне докладывают, с оказией доставлено этому господину личное письмо от Сперанского и некая сумма денег. Ко многому свидетельство, – поднял Николай Артемьевич вверх указательный палец. – Да-с. Ко многому! Михаил Михайлович заботу свою не прячет, а как бы на показ выставляет, как бы намек дает…

Еще поразмышляв вслух, муж решил пригласить господина Зарицына к обеду – за обедом пристойнее расспросить его.

Хорошо! Муж как хочет, а я в полной мере выкажу этому заносчивому лекарю свое презрение. Взгляды его я не осуждаю, это меня не касается. А вести себя у нас пусть изволит уважительно.

И я сразу же начала обдумывать, как мне повести себя. Будь это кто-либо из местного светского общества, достаточно заговорить по-французски, чтобы привести его в смущение. Здешние грамотеи обычно знают на этом языке два десятка обиходных слов. Но господин Зарицын знаток языков европейских. Можно бы подать к столу какое-нибудь блюдо, что и бывалый человек не сразу разберет, есть его вилкой или ложкой. Но полузлодея этим тоже не смутишь. Он наверняка как-нибудь найдется. Еще способ – одеться совершенно по-домашнему, выразив тем самым свое пренебрежение. Однако этого почему-то мне не хотелось. Решилась оставить за собой просто сухость тона, а там обстоятельства покажут.

Лекарь прибыл в назначенный час и начал с совершенно непростительной дерзости. Не успел он поздороваться с мужем и поцеловать мне руку, как, словно чуя гостя, явился мой медвежонок и начал его обнюхивать.

Я быстро оттащила зверя, а наш якобинец, нимало не смутясь, заявил:

– Хотя зверь очень забавный, медвежье гостеприимство весьма опасно.

Неслыханно! Этот Зарицын глумился над нами. Двойной смысл его фразы был абсолютно прозрачен.

Муж, однако, не заметил или предпочел не заметить этого. Я же, исполняя свое намеренье, была суха и холодна.

Как только сели за стол, между мужчинами начался незримый поединок. Очевидно, Николай Артемьевич вел подготовку к решительному сражению. Впрочем, оба внешне выказывали добродушие, светскость. И если не быть посвященным в их взаимные отношения, невозможно бы увидеть в застолье самую малую долю противоборства. Хозяин и гость как бы позабыли: один – о своем генеральстве, другой – о скромном своем чине. Оба держали себя ровно и с достоинством. Различие, может быть, только в том и состояло, что генерал говорил громче, чем господин Зарицын.

Беседовали о тягостях горного промысла в Сибири. Юрий Тимофеевич высказал восхищение сделанным в наших первозданных местах умом и дарованиями россиян. Супруг мой был польщен, очевидно, приняв комплимент на свой счет.

Но здесь и обозначилось различие во взглядах. Генерал более, чем обычно, вздернув нос, с неодобрением отозвался о работных людях, теряющих страх и уважение к богу, государю и дворянскому сословию, склонных к вялой праздности и непокорству. Господин Зарицын с улыбкою, но твердо не преминул отметить здесь очевидное противоречие. Волшебное-де превращение алтайских земель в богатейшую кладовую государей российских случилось не без участия работного человека. И для этого потребны не вялая праздность, а неусыпное радение.

В глубине души я понимала, что утверждения гостя нашего справедливы. Хотя сама всего раза два из любопытства проникала в завод, но даже и того, что успела видеть, было с лихвой достаточно. Только с адом, обрисованным великим флорентийцем Дантом, можно сравнить хоромину заводских плавилен. В жаре, духоте, едучем дыму полуголые, сотрясаемые приступами кашля, работные люди хлопочут там возле печей, гнутся под тяжестью шихты, перетаскивают в огромных бадьях жидкий металл. На моих глазах высоченный, обросший седой бородой мужчина рухнул, не найдя сил дойти до бочки с водой. Двое других вынесли мертвое тело, и надсмотрщик, поигрывая плетью, с досадой сказал: «Чего на них? Третий сегодня».

И все ж таки у меня росло раздражение против Зарицына. Для меня было бедой не то, что коллежский секретарь позволял себе не соглашаться с генералом, а скорее то, что он считал его да, конечно, и меня с ним, если он меня вообще брал в расчет и замечал вместе с моею холодностью, безнадежно ограниченными, закосневшими в жестокости, суетности, туповатости. Он явственно усматривал в нас некоторых персон господина Грибоедова.

Спор продолжался, генерал держался своего, к досаде моей, показывая себя не лучшим образом. «Простолюдин, – заявил он, – озабочен более утробою своею».

Тут мне показалось, что полузлодей едва приметно улыбается, видя, как супруг мой поглощает жаренного с яблоками гуся, забывая утереть жирные губы салфеткой.

– Мужик государственных интересов не понимает и за все дарованное ему высочайшей милостью государей наших благодарен не стал. Разве не должен он благодарить за такую царскую милость, как гульная неделя? Работный человек у нас наделен неделею отдыха. Где еще сыщете вы столь благословенное существование?!

Гость согласился. Но могу дать клятву, что самое согласие этого наглеца было не то хитрым маневром, не то плохо скрытой насмешкой.

– Да, – говорил Юрий Тимофеевич, – народ наш еще темен, необразован. Кровавая война хотя и способствовала его развитию, но не могла служить смягчению нравов. Однако хочется верить, ваше превосходительство, что просвещенное и гуманное ваше правление сделает его иным.

Его превосходительство, к досаде моей, и теперь иронии не приметил, а принял эти слова за чистую монету и самодовольно заявил:

– Один разве управишься, разве совладаешь со всем. Мудрость народная гласит: один в поле не воин. – Николай Артемьевич по своему обычаю поднял кверху указательный палец. – Надобно дворянству – главному в государстве сословию – хватко держаться друг друга. Хватко, – повторил муж, видимо, понравившееся ему слово. И наклонился через стол к господину Зарицыну. – Посему, государь, не обессудьте, без чинов, но даже с высоты лет своих могу вам сказать, в удивление меня приводит, что вы, высокородный дворянин, не желаете помочь нам…