Текст книги "Свет в оазисе (СИ)"

Автор книги: Марк Дельта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Она придвинула к Алонсо кувшин с легким красным вином, и он наполнил оба кубка. Появился Эмилио и поставил на низкий столик глубокие тарелки с виноградом, вишней, яблоками, сладкими печеньями.

Разговор то и дело возвращался к младшему Фуэнтесу.

– Мануэль любит музыку и тонко ее чувствует, – говорила хозяйка, срезая с яблока тонкие полоски кожуры серебряным ножиком с костяной ручкой. – Это ему передалось от меня. То, что для других людей – обычные переживания, для него – мелодия и гармония. Верховая езда, любовь, природа, человеческие чувства.

– Да, я знаю об этом. Он говорил мне о музыке поглощения пространств, – вспомнил Алонсо.

– Думаю, он вдоволь наслушался этой музыки за два месяца плавания в открытом океане... – задумчиво произнесла Росарио, коснувшись пальцами локона за ухом. Алонсо казалось, что они вместе видят простертую перед ее мысленным взором бесконечную, играющими бликами, опускающуюся, поднимающуюся, рисующую на самой себе и тут же перечеркивающую нарисованное, то изумрудную, то серую, то синюю, то золотистую гладь.

Он невольно сравнивал Росарио со своей "дамой из медальона". Та, на портрете, дышала свежестью юных лет. Но она не касалась пальцами локона. Не улыбалась. Не угощала Алонсо фруктами. И не говорила о Мануэле как о своем сыне.

– Скажите, донья Росарио, инструмент в приемной зале и есть клавикорды, на которых вы учили играть Мануэля, когда он был маленьким?

– Он и об этом вам рассказал?! – удивилась Росарио. – Нет, старые клавикорды мы переставили в оружейную. Я иногда продолжаю на них играть, чтобы они не забывали о своем назначении. А инструмент в приемной зале – это роскошный подарок, который сделал мне Мануэль на деньги, заработанные им в Санта-Фе за время службы. Нечто, о чем я мечтала многие годы, – клавесин!

– Ваш сын – замечательный, удивительный человек! – искренне сказал Алонсо.

Она словно стряхнула с себя мечтательность.

– Он говорит то же о вас, – внезапно Росарио как-то очень внимательно, заинтересованно посмотрела прямо на Алонсо, и у него возникло странное чувство, будто этот ее взгляд обладает пронизывающей способностью и от него невозможно скрыть ничего, даже мыслей. – Вы ведь спасли ему жизнь, не так ли?

– Ох, как же я колебался, делать это или нет! – казалось, взгляд хозяйки вынуждал Алонсо к признаниям. – Я был близок к тому, чтобы оставить его истекать кровью. Мне так стыдно об этом вспоминать!

– Вас можно понять, ведь он шел воевать против ваших соотечественников. Но у вас нет причин казнить себя: вы преодолели колебания и в результате совершили добрый поступок и приобрели верного друга, – чуть помешкав, хозяйка добавила: – Друзей.

– Благодарю вас, сеньора!

Росарио улыбнулась и встала. Она была высока, с него ростом. Этим она тоже отличалась от своего прообраза в снах Алонсо – та синеглазая девушка была худенькой и казалась миниатюрной.

Взгляд Алонсо упал на ворох линованных нотных страниц. Наверху лежал лист, заполненный значками лишь на треть. Некоторые ноты были надписаны рядом с другими, зачеркнутыми.

– Вы не только играете, но и пишете музыку? – с безмерным уважением, почти с ужасом, спросил Алонсо: в его глазах даже исполнительское искусство, не говоря уже о композиции, было сродни чародейству.

– Да, уже много лет. Мануэль вам не говорил?

– Нет. Он только рассказывал, что вы учились в университете у Беатрис Галиндо, знаете латынь и несколько современных языков, читаете много книг и хорошо играете. Но, что вы сочиняете музыку, а также владеете мечом, – для меня открытие!

– Мне же он говорил, – признесла в тон ему Росарио, – что вы знаете латынь, древнееврейский, арабский и кастильский, что вы читали больше, чем кто-либо другой из знакомых ему людей, что вы запоминаете все, что читаете, что вы благородны и честны, что у вас совершенно удивительные, ни на что не похожие взгляды на мироустройство, что вы научились разбираться в тканях и одежде, хотя никогда этим не интересовались, что вы, как и я, осуждаете убийство, какими бы красивыми словами его ни оправдывали. Но, что вы еще и тонкий льстец, он мне не говорил!

Не будь Росарио матерью его друга, будь она его ровесницей, с какой радостью подхватил бы "книгоноша" этот обмен любезностями.

Алонсо осознавал со всей отчетливостью, что его к ней тянет, и это его смущало. По его приблизительным расчетам получалось следующее. На портрете Росарио лет восемнадцать; допустим, она родила Мануэля через год после написания портрета. Значит, она на девятнадцать лет, или даже более того, старше собственного сына. А он, Алонсо, младше Мануэля на два года. Итак, она старше Алонсо по меньше мере на двадцать один год!

Он никогда не думал, что сможет испытывать влечение к женщине, которая старше его на двадцать один год. А то, что она мать его друга, только усугубляло странность его переживания.

Алонсо решил, что, вместо того, чтобы отвечать хозяйке замка любезностью, лучше перевести разговор на безопасную тему, то есть, конечно, на музыку.

– Не будет ли дерзостью с моей стороны, – спросил он, – если я попрошу вас сыграть мне что-нибудь из ваших сочинений? Я не знал до вас ни одного композитора.

– Ну что ж, почему бы не сыграть? Извольте.

Росарио кивнула в сторону кресла, стоявшего возле дивана у стены. Алонсо уселся, взяв на руки неизвестно откуда появившегося Саладина и шикнул на кота, чтобы тот сидел молча.

– Это небольшое рондо, произведение с круговой структурой, – объяснила Росарио.

Она встала перед клавиатурой, очень прямая, в круге света, падавшем от высоких стрельчатых витражных окон, и некоторое время смотрела вдаль, словно настраивая в себе какие-то внутренние струны.

Затем уверенно положила на клавиши обе руки, и вдруг из-под них во все стороны брызнули потоки переливчатого серебра, сразу затопив все пространство.

Или, быть может, это был табун серебряных лошадей с развевающимися гривами и хвостами, мчавшихся в разные стороны на предельной скорости.

Потом этот образ исчез, и Алонсо почувствовал, что тонет в лавине звуков. Инстинктивно сопротивляясь, он сосредоточил внимание на главной теме, даже попытался ее мысленно повторять. Она была стремительной, но не настолько, как вторая и третья, заполнявшие ажурными арабесками все пространство между звуками основной партии. И еще присутствовал низкий четвертый голос, мерно отбивавший какой-то вековечный, никуда и никогда не торопящийся ритм мира.

Музыка ветвилась, усложнялась, упрощалась, змеилась, хороводила вокруг Алонсо, повторялась циклично, оправдывая свое круговое название, настойчиво увлекая слушателя куда-то вдаль, но не открывая ему, куда именно. Алонсо заметил, что ноги и руки его ходят ходуном в ритм одной из четырех мелодий, которая в этот момент казалась ему главной.

Там, в круге света, стояла повелительница этого буйства. И была она сейчас моложе, вдохновеннее и ярче, чем сотни девушек из медальонов.

Игра оборвалась так же резко, как началась. Гостю потребовалось несколько долгих мгновений, чтобы прийти в себя и прекратить мысленный диалог с хрустальными голосами.

Алонсо пораженно поднял глаза на Росарио. А он еще считал музыку безопасной темой!

В этот день разговор свободно перескакивал с темы на тему, и они так и не коснулись вопроса о сходстве и различиях между сном и явью.

***

Консуэло прижалась к Алонсо, проведя ладонью по его спине. Он сразу узнал приглашающую интонацию этого движения. Вскоре они оказались на ложе любви в комнате под лестницей. Но в этот раз никакие взаимные ухищрения так и не разожгли в нем огня страсти. Консуэло один раз часто задышала, но тут же угасла, чувствуя, как Алонсо тщетно борется с внутренним сопротивлением.

– Ты не обязан себя заставлять, – сказала Консуэло, положив голову ему на грудь. – Невозможно быть всегда настроенным на телесную близость.

– Ты не обижаешься? – спросил он робко.

– Разве у меня есть причина для обиды?

– Конечно, нет. Дело совсем не в тебе.

– В ком же? – Алонсо услышал улыбку в ее голосе.

Он не ответил. Консуэло села напротив него, с интересом уставившись ему в лицо.

– Ты полюбил ее? – внезапно спросила она.

– Что? – Алонсо почувствовал, что глупеет.

– Ты полюбил ее, и это тебе мешает быть со мной в постели, верно? – пояснила Консуэло.

– Не знаю, – пробормотал он.

– В таком случае, знаю я, – изрекла Консуэло. – Потому что ты даже не спросил, кого я имею в виду. А это для меня и есть доказательство того, что ты ее полюбил!

Алонсо вздохнул.

– Да, я понимаю, про кого ты говоришь, – признался он. – Но разве люди влюбляются в тех, кто старше их на двадцать с лишним лет? Разве можно полюбить мать своего друга? Это же безумие!

Он тоже сел.

– Ты слишком мало знаешь людей, если считаешь, что для их чувств существуют такие преграды, – голос у Консуэло был нежный и немного печальный. – Люди влюбляются в кого угодно и во что угодно.

Эта фраза почему-то рассмешила Алонсо.

– Хорошо, что ты не обижаешься, – проговорил он.

– Я не только не обижаюсь. Я рада за тебя. А она тебя любит?

Алонсо пожал плечами.

– Не знаю. Вряд ли она даже думает о такой возможности. Это ведь я сумасшедший. Она-то нормальный человек.

– Из того, что ты о ней говорил раньше, я заключила, что она человек весьма незаурядный. Теперь ты противоречишь себе, называя ее "нормальной".

Алонсо улыбнулся.

– Я за тебя рада, – повторила Консуэло. – Может быть, и я когда-нибудь встречу свою любовь...

– Неужели ты этого хочешь?! – он был безмерно удивлен. – Мне всегда казалось, что для тебя свобода важнее всего.

– Молодость не вечна, – медленно произнесла Консуэло, глядя куда-то мимо собеседника. – Когда-нибудь вокруг меня больше не будет поклонников. А быть одной не хочется. Вообще-то, Алонсо, я сама не знаю, чего я хочу. Давай, не будем об этом, ладно?

-

Глава 12

-

Но, узнанные, торопясь отречься

От лиц своих, спешите вы туда,

Где произносят гибельные речи

И вянут венценосные года.

Бланш Ла-Сурс

Странность некоторых помещений состояла в том, что за отделявшими их от берега стенами не было слышно постоянного, немолчного, вечно изменчивого шума моря. И тогда по внезапно наступившей тишине вошедший вдруг понимал, что еще мгновение назад в его ушах раздавался этот звук. Гул прибоя всегда был настолько близок, настолько вездесущ, что люди, находившиеся здесь уже более четырех месяцев, порой переставали воспринимать его, осознавая его присутствие лишь тогда, когда он вдруг исчезал.

Мануэль де Фуэнтес и Гонсало Фернандес обошли форт изнутри, проверили ломбарды, лодки, крепления, иногда обмениваясь репликами с часовым или тормоша спящего матроса, и вышли к изумрудно-синему водному простору.

Возле форта Ла Навидад песчаный берег подходил прямо к линии прибоя, но немного восточнее этого места он весь был покрыт мангровыми зарослями, заполонившими и берег, и дно.

– После двух с половиной месяцев плаванья я мечтал о том, чтобы хоть какое-то время не видеть моря, и вот, что получил, – Фернандес показал рукой на север, в сторону почти неразличимого в этот час горизонта из-за одинаковой сиреневой голубизны моря и неба. – Как ты думаешь, долго нам еще ждать адмирала?

Уроженец Сеговии, он говорил с характерным леонским акцентом.

– Неужели тебе так быстро надоел рай? – деланно изумился Мануэль.

– Я перестал верить, что мы в раю, когда насмотрелся на тебя и остальных во время болезни, – Гонсало передернуло.

Лихорадка и вправду так измотала в свое время Мануэля, что ему даже сейчас, спустя много недель, было неприятно о ней вспоминать. Раскалывающаяся голова, разъедающая боль в мышцах спины, жар, тошнота, отнимающиеся руки и ноги. Оставшийся с колонистами Ла Навидад старый хирург, которого все называли магистром Хуаном, сбился с ног, выхаживая четверых больных.

– Но ведь все вылечились. Значит, болезнь не смертельна. Не унывай, Гонсало! – Мануэль похлопал приятеля по плечу.

– Не уверен, что она так уж безобидна. Может быть, вам просто повезло, – увидев укоризну во взгляде Мануэля, Гонсало добавил: – Ну ладно. По крайней мере, зима действительно была райской. Ни снега, ни дождя, ни даже просто холода. У нас, в Леоне, о таком можно только мечтать. Не говоря уже о возможности всю зиму есть свежие фрукты.

Лес, подступавший к берегу с юга, стал просыпаться. Путаница лиан, неведомые невысокие деревья с вечнозеленой кроной, из переплетения которой устремлялись к небу тонкие стволы пальм, – все это буйство зеленого и изумрудного начало оглашаться многоголосым птичьим хоралом. Теперь он не смолкнет до самого вечера.

– Ты не вполне прав, – заметил саламанкский идальго. – Дождя нет на берегу. А вот в лесу совсем другое дело: там всегда что-то капает сверху.

– Что правда, то правда, – согласился Фернандес.

Он был русоволос и высок, как и Мануэль. Глядя на них со стороны, можно было принять их за братьев. Сходство исчезало, как только Гонсало начинал говорить. Из-за оживленной мимики и частой смены выражений на его лицо было трудно смотреть.

После того, как Мануэль и Гонсало обошли внешнюю стену форта, их сменили два других колониста, а приятели вернулись на территорию крепости, где повсюду были развешаны висячие ложа из плетеных листьев или хлопка. В некоторых еще спали люди. Колонисты Ла Навидад научились этому способу отдыха у туземцев, которые на своем языке называли такие люльки хамака. Поселенцы переделали его в «гамак».

Подражая индейцам, колонисты подвешивали гамаки в тени, под навесом густой кроны. В них было удобно спать ночью и отдыхать днем. Сами индейцы, если приходилось отправляться в путь, просто снимали свои гамаки, скручивали их и бросали в дорожные корзинки хаба, вместе с остальным имуществом, которое могло пригодиться в дороге. Таким образом, постель путешествовала вместе с человеком.

Хотелось спать. Чтобы не поддаться этому желанию, Мануэль заглянул к Родриго де Эсковедо, еще одному выходцу из Сеговии.

– Дон Мануэль! – обрадовался тот. – Взгляните-ка на Карлоса. Этот малый оказался намного умнее, чем можно было ожидать. Карлос, поди сюда! – Эсковедо причмокнул, отчего его щеки, поросшие черной с проседью щетиной, стали казаться менее пухлыми, чем обычно, и протянул тому, кого он называл Карлосом, кусок батата.

Агути, забавный грызун размером со щенка, с лоснящейся золотисто-рыжеватой шерстью, сидя в дальнем углу комнаты, возле табурета, навострил маленькие уши и внимательно разглядывал вошедшего Мануэля блестящими черными бусинками глаз.

– Не бойся, Карлос, это друг, – увещевал его королевский эскривано, то есть писарь и нотариус.

Эсковедо уже вошел в историю, будучи одним из первых европейцев, чья нога ступила на землю Сан-Сальвадора – первого острова, обнаруженного Колоном в этих морях. Именно он составлял акты о переходе всех новооткрытых земель в собственность кастильской короны.

Однако в данную минуту эскривано, казалось, намного больше интересовало поведение симпатичного грызуна, чем судьба королевств.

– Странно, что он не убегает, – заметил Мануэль. – Сколько я до сих пор видел агути, они всегда мгновенно бросаются наутек. Причем делают это прыжками, напоминающими галоп крошечных лошадок, – сказав это, Мануэль почувствовал, как он скучает по лошадям.

– И давно он к вам приходит в гости, дон Родриго? – спросил он.

Несмотря на то, что за последние месяцы Мануэль сблизился с пожилым эскривано, в силу разницы в возрасте они так и не перешли на "ты".

– Да уже с неделю, как перестал бояться меня. Я видел в деревне у туземцев, что их можно приручить и тогда они становятся очень доверчивыми. Обхаживать Карлоса я начал несколько месяцев назад, и с тех пор этот дикарь ведет себя все более культурно.

Агути, преодолев наконец опасения, подошел к Эсковедо и схватил зубами предложенное подношение. Отбежав в угол, Карлос уселся на задние лапы, схватив пищу передними, и стал неторопливо ее грызть.

Мануэлю невольно вспомнился его оруженосец Пепе Круус, подкармливавший кошек и собак во время осады Гранады.

– Как продвигается изучение языка? – поинтересовался Мануэль и прикрыл ладонью губы, чтобы скрыть зевок. Усталость после дозора давала себя знать, но Мануэль считал, что раннее утро не самое подходящее время для сна. Для восстановления сил намного лучше поспать в середине дня, вот только надо как-то продержаться до этого времени.

– Не слишком быстро, – Эсковедо показал на разбросанные на столе листочки, исписанные его каллиграфическим почерком.

– Майрени, юноша, которого касик приставил ко мне для этой цели, не всегда понимает, чего я от него хочу, – посетовал эскривано. – Впрочем, я его не виню. Слишком уж отличаются условия нашей жизни и представления о мироздании. Он проявил интерес к нашим иконам, и я попытался объяснить ему что-то, надеясь, что свет истинной веры найдет путь к душе этого простодушного язычника, но, как мне представляется, Майрени решил, что Господь Бог и Дева Мария это просто другие имена их богов.

– Во что верят индейцы? – Мануэлю стало любопытно.

– Индейцы? – переспросил Эсковедо. – Так это же мы называем их индейцами. А на самом деле это разные народы, и веры у них тоже разные. В последний раз, когда я был в деревне, Майрени отвел меня к их знахарю. Юноша худо-бедно переводил, и мне удалось хоть что-то разузнать об этих людях. Знахарь – кстати, он у них считается одновременно и чем-то вроде священника – рассказал, что здесь есть несколько крупных островов, причем Эспаньола не самый большой из них. Они населены народом таино. Свой язык они именуют таино или аравака. Кроме того, есть множество мелких островов, и на них проживают люди другого народа, называющие себя в одних местах карибами, в других – канибами. Карибы отнюдь не обладают таким же кротким и дружелюбным нравом, которым так удивили нас таино. Они чрезвычайно воинственны и, как утверждает знахарь, приносят пленников в жертву своим кровожадным богам, а сами поедают их плоть! Не знаю, можно ли этому верить...

Мануэль содрогнулся. Поедают человеческую плоть? Невероятно!..

– Что же касается таино, – продолжал дотошный нотариус, – то они поклоняются всевозможным духам, некоторые из которых является их предками, и считают, что те помогают им в различных делах, но могут и наказывать. Таино считают, что, когда шелестит листва деревьев, это с ними разговаривают духи. Кроме того, они верят, что мир создан высшим божеством по имени Юкаху, которого родила мать вод Атабей. И когда я рассказываю им о Пресвятой Богородице, они не спорят, соглашаются во всем, и возникает впечатление, что слово Божие находит дорогу к их сердцам. Но я подозреваю, что этому впечатлению верить нельзя: они не понимают различия между язычеством и истинной верой и считают, что я просто называю другими именами их божеств. Господи, помилуй меня за такое сравнение!

Нотариус осенил себя крестным знамением.

Мануэль взял со стола один из листов бумаги и увидел список слов: maМz,areito, barbacoa, canoa, hamaca, iguana, huracan, piragua и т.д.

Напротив некоторых из них фигурировали объяснения на кастильском.

В комнате становилось жарко, и Эсковедо, отирая пот со лба, предложил выйти во двор форта. Там ветерок колыхал листву и цветы, и действительно было немного прохладнее, особенно если спрятаться от палящего солнца в густой тени, которую в изобилии создавала местная растительность.

– Люди начинают роптать из-за того, что они столько месяцев лишены женского общества, – встревоженным голосом заметил Эсковедо, увидев одного из колонистов, который сидел, прислонившись спиной к бревенчатой стене. – Мне кажется, капитан не до конца осознает остроту ситуации.

"Капитаном" колонисты именовали Диего де Арану из Кордовы, которого Кристобаль Колон назначил командовать фортом Ла Навидад в свое отсутствие. Двумя лейтенантами Араны были Эсковедо и еще один королевский чиновник, Педро Гутьеррес.

– Вы имеете в виду угрозы Торпы и его приятелей отправиться на поиски золота? – спросил Мануэль, узнав в сидящем колонисте астурийца Диего де Торпу.

Вокруг Торпы в последнее время сложилась группировка его земляков, которые все чаще выражали недовольство командованием Араны – главным образом из-за того, что он запрещал им отбирать вещи у туземцев. Представители касика Гуаканагари?, правившего весьма крупной областью Мариен, уже жаловались Аране на то, что колонисты берут в их деревнях все что пожелают. В первое время индейцы охотно отдавали золотые украшения в обмен на любые блестящие безделушки, но теперь колонисты могли прийти в деревню индейцев и, ничего не предлагая взамен, изъять запас муки, гамак или еще что-нибудь, что им приглянулось.

– Золото интересует нас всех, – веско сказал Эсковедо. – Корона ждет от нас, что мы найдем золото. Но искать драгоценный металл следует в земле, а не в деревнях наших друзей-таино. А астурийцы, которых, кстати, поддержала группа матросов-андалусцев, присматриваются не только к вещам индейцев, но и к их женщинам. Боюсь, все это плохо кончится. Даже таких кротких людей, как подданные Гуаканагари, несправедливостью и жестокостью можно довести до сопротивления.

– Вы сказали "кротких людей", – заметил Мануэль. – Сложность же нашего положения состоит в том, что некоторые из нас не считают язычников людьми.

Он вспомнил такие выражения как "эти животные", "обезьяны" и другие эпитеты, используемые некоторыми колонистами по отношению к индейцам.

– Да, вы правы, – нахмурился Эсковеда и тревожно покачал головой. – Самих таино они людьми не считают, но женщин таино, не замечая противоречия, тем не менее желают.

Навстречу им шел магистр Хуан, ведя под руку Хуана Морсильо, матроса из Могера. Крики и ругань Морсильо привлекли внимание других колонистов. Многие из них вскоре вышли из своих комнат во двор форта, начав обсуждать случившееся.

– Я же ничего не вижу! – вопил Морсильо. – И руки отнимаются! Да и ноги тоже! Ох, держите меня, доктор, сейчас упаду! Проклятые язычники!

– Сеньор Тальярте! – обратился хирург к одному из наблюдавших эту сцену. – Помогите же мне довести его до лазарета!

Тальярте подскочил и подхватил Морсильо с другой стороны, сделав это вовремя, так как тот действительно начал падать.

Никто не знал, как на самом деле звали этого крупного рыжебородого англичанина и что за причудливые ветры судьбы сделали его членом экспедиции Колона. По-кастильски Тальярте говорил вполне сносно.

– Что это за напасть поразила его, магистр? – громко спросил Эсковедо.

Остальных тоже живо интересовал этот вопрос, о чем свидетельствовали возбужденные голоса. Все прекрасно помнили, какого страху натерпелись зимой, когда несколько колонистов чуть не отдали Господу душу из-за желтой лихорадки.

– Отравился корнем юкки, – коротко пояснил магистр Хуан, сухощавый пожилой человек, с лица которого никогда не сходила желчное выражение.

– Нельзя добрым христианам есть эту обезьянью пищу! – выкрикивал Морсильо. – Я же теперь ослепну!

– Полагаю, не ослепнешь, – сухо бросил лекарь. – А временные лишение зрения и паралич станут для тебя хорошей наукой. Если уж решил, есть то, что едят туземцы, то и готовь ее так же, как они. Где это ты видел, чтобы индейцы просто жевали сырое корневище?

Это заявление, хоть и высказанное весьма неприветливым тоном, вызвало в среде колонистов общий вздох облегчения и смешки – опасность очередного непонятного и зловещего заболевания миновала.

Магистр Хуан оказался прав. Морсильо вскоре оправился. Но продолжал поносить туземцев за собственную оплошность.

***

Со временем колонисты переняли у таино правильный способ использования юкки в пищу. Корни этого растения необходимо было тщательно измельчить, превратив в кашеобразную массу, которую затем помещали в чулок, чтобы отжать ядовитый сок. Из получившегося теста выпекались лепешки касабе, ставшие, наряду с маисом и бататами, излюбленной едой колонистов. Привыкли они и к местным фруктам и орехам. Поскольку эти удивительные плоды не имели никаких европейских названий, за ними закрепились их имена из языка таино: гуанабана, папайя, гуайява, яутийя.

Фрукты приходилось собирать в диком дождевом лесу, но похоже было, что крупные звери там не водились, и если в этом занятии и была какая-то опасность, то состояла она лишь в возможности напороться на сук дерева или порезаться острыми, как османская сабля, листьями некоторых растений. Ну и, конечно, следовало остерегаться змей, насекомых и скорпионов.

В апреле Мануэль участвовал в совещании, созванном Диего де Араной. Помимо самого командующего форта и двух его заместителей, Мануэль застал там хирурга.

– Сеньоры, уважаемый дон Родриго благодаря владению языком туземцев, сумел получить важные для нас сведения, – сообщил Арана. – Прежде, чем обсуждать их со всеми колонистами, я решил сделать это в узком кругу людей, которым доверяю. Уверен, что вы не ринетесь сломя голову на поиски золота, как только выслушаете меня, и что ваши действия будут обдуманными и ответственными.

Арана пригласил присутствующих сесть за стол, на котором лежал лист бумаги с нарисованным на нем приблизительным планом острова. На этом рисунке Эспаньола была поделена на пять частей.

– Итак, сеньоры, – Арана ткнул в северо-западную часть острова, где на линии берега было отмечено жирной кляксой место нахождения форта Ла Навидад, – волею судьбы мы оказались на территории области Мариен, которой правит дружественный нам касик Гуаканагари. Думаю, мне не надо напоминать вам, как с помощью его подданных мы сгрузили все ценное с "Санта-Марии" и построили из ее обломков эту крепость. Двигаясь отсюда к центру острова, попадаешь в область Магуана. С первых же дней пребывания на острове мы слышим от туземцев о золотых копях в некой стране Сибао. В свое время адмирал предположил, что Сибао и есть тот самый остров Сипанго, на котором, по свидетельству Марко Поло, имеется огромное количество золота и драгоценностей. Как выяснил дон Родриго, страна Сибао расположена именно здесь, в области Магуана, и, следовательно, ею правит касик Магуаны, некий Каонабо.

– Кажется, мы слышали это имя во время переговоров с Гуаканагари, – Педро Гутьеррес задумчиво потер лоб. – Что известно о нем?

– Дон Родриго, прошу вас, – предложил Арана.

Эсковедо прокашлялся.

– По словам касика Гуаканагари, Каонабо и ядро его войска, особенно свирепое и преданное ему, являются потомками индейцев-карибов, которые несколько поколений назад приплыли сюда с других островов. За прошедшее с тех пор время они смешались с местными таино и под их влиянием даже отказались от обычая поедать плоть своих пленников.

Присутствующие ахнули.

– Но они все так же воинственны и жестоки, какими были их предки, – продолжал нотариус. – Гуаканагари советует проявлять в наших отношениях с Каонабо крайнюю осторожность.

– С какой стати мы должны опасаться каких-то дикарей на территории, являющейся собственностью кастильской короны?! – возмутился Гутьеррес. – У нас есть пушки, пистолеты, аркебузы, арбалеты, укрепленные стены, стрелы, копья, которые не в пример тяжелее их тонких палочек с остриями. Чего нам бояться? Эти золотые копи принадлежат ее высочеству донье Исабель, а не какому-то полуголому вождю туземных горцев!

– Вы совершенно правы, сеньор Гутьеррес, – поспешил согласиться Арана. – Никто из присутствующих здесь не сомневается в справедливости ваших слов. Весь вопрос в том, как нам наиболее достойным и действенным образом послужить интересам ее высочества.

– К тому же, – не мог успокоиться Гутьеррес, – мне что-то не верится в воинственность туземцев. В свое время мы с адмиралом открыли множество островов, и ни на одном из них не столкнулись ни с какими проявлениями враждебности.

– Это потому, что мы везде до сих пор имели дело с таино, а не с карибами, – парировал Эсковедо.

– Самое верное, – подал голос магистр Хуан, – это дождаться эскадры адмирала. Можно не сомневаться в том, что вторая экспедиция в эти края будет намного более многочисленной, чем наша, ведь теперь они уже поплывут не в неизвестность, как это делали мы. Их высочества, без сомнения, снарядят, если еще не снарядили, большую и сильную флотилию. Еще немного, и мы увидим здесь кавалерию, пехоту, колонистов. Вот тогда и можно будет говорить о полном завоевании острова.

Он отер пот со лба и продолжал:

– Сейчас же, пока нас всего тридцать девять человек, и мы окружены тысячами и тысячами туземцев, знающих эти непролазные леса как собственную руку и вооруженных отравленными стрелами и каменными топорами, нам следует радоваться тому, что обитатели ближайших к нам селений настроены дружелюбно, и не создавать самим себе неприятностей, рискуя потерять их дружбу необдуманными поступками.

Разгорелся спор. Мануэль поддержал точку зрения хирурга. Арана скорее склонялся на сторону Гутьерреса. Нотариус занял промежуточную позицию, заявив, что действовать можно и до прибытия эскадры адмирала, но крайне осторожно и взвешенно, ни в коем случае не раздражая Каонабо и его, как он выразился, "карибскую гвардию".

– Что нам известно о взаимоотношениях между правителями пяти областей? – спросил Мануэль.

– Очень немного, – ответил королевский эскривано и смущенно добавил: – Моих знаний языка пока не хватает на то, чтобы выяснить все, что хотелось бы. Но кое-какие сведения у меня все-таки есть, и я как раз собирался поделиться ими. В последние годы войн на острове не было, но у всех ко всем есть различные претензии, связанные в основном с предметами языческого культа, которые они почитают священными.

– Сеньоры! – недовольно вскричал Арана. – Мы здесь не для того, чтобы вникать в детали всевозможных богопротивных культов! В скором времени на острова прибудут армия их высочеств и люди Святой Палаты, и тогда от всех эти "каменных богинь", – он сплюнул, – не останется и воспоминания. А наши добрые туземцы, с Божьей помощью, будут облагорожены светом истинной веры в Спасителя.

Он молитвенно поднял глаза к небу, и оттуда, словно в ответ, раздался оглушительный грохот с раскатами.

– Кто приказал палить из пушек?! – Гутьеррес, как и остальные, вскочил на ноги.

По стене словно прошла барабанная дробь.

– Сеньоры, обдумайте все, о чем здесь говорилось, и через несколько дней мы снова это обсудим! – поспешно выкрикнул Диего де Арана, давая понять, что совещание окончено.

Все разом выскочили во двор, чтобы увидеть зрелище, которое до сих пор никто из поселенцев не мог даже вообразить на этом острове. После четырех месяцев пребывания на Эспаньоле, в течение которых на небе ни разу не появилось ни единой темной тучки, вдруг пошел дождь. Точнее, ливень.

Хотя, пожалуй, слово "потоп" подошло бы этому явлению еще лучше.

Часть колонистов попрятались под навесы, другие метались, пытаясь отвязать свои гамаки и сушившиеся на веревках вещи, но все уже промокло насквозь. В считанные минуты двор крепости превратился в исполосованный ударами дождя водоем, в котором яростно вскипали и лопались пузыри. Небо было сплошь затянуто черной пеленой. Казалось, что уже наступил вечер, хотя была середина дня. Вселенная гудела и гремела, ветер сносил водную массу вбок с такой силой, что казалось, будто дождь идет вдоль земли.