Текст книги "Бегство"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

– Как метко и справедливо то, что вы говорите, князь! Я совершенно с вами согласна.

– Только уж там, пожалуйста, Глафира Генриховна, не называйте Алексея Андреевича князем, – сказал Фомин.

– А что? За это могут убить? Могут расстрелять? На месте? – округляя глаза, жадно спрашивала Сонечка.

– Убить не убить, quelle idée![15]15
  Что за мысль! (фр.)


[Закрыть] А только это ни к чему.

VIII

Слева от парадных дверей старого барского особняка висела серая афиша. «Грандиозный демократический бал… Мобилизация всех танцующих сил… Первейшие»… – начал было выразительно читать вслух Никонов. Фомин сердито на него зашикал. Они вошли в вестибюль. Дамы вздохнули с облегчением: ничего жуткого не было. Князь Горенский, вошедший последним, выругался про себя непристойными словами. Сверху доносились звуки «Катеньки». У стола продавала билеты миловидная девица; рядом с ней сидел обыкновенный, не страшный матрос, – в синей блузе с оборотами, в фуражке с лентой. Фомин вежливо поклонился и спросил о цене билетов, назвав девицу товарищем.

– Вход пять рублей, – любезно ответила девица. – И за «Почту Амура», если желаете, особо три рубля.

– Да, пожалуйста, с «Почтой Амура», товарищ, – поспешно сказал Фомин, окидывая взглядом своих спутников. – Семь билетов, пожалуйста, товарищ.

Девица отдала билеты, затем взяла из коробки семь картонных кружков с продетыми в них красными шнурками. Обмакнув перо в чернильницу, она стала писать красными чернилами номера. Матрос старательно чистил ногти другим пером. Гости переглядывались.

– Вы тринадцатого номера не боитесь? – осведомилась предупредительно девица.

– Нисколько, товарищ, это предрассудок, – тотчас ответил Фомин.

– Есть которые не любят… Бумагу имеете?

– Бумагу? О да, все в порядке, – несколько растерянно начал Фомин.

– Бумагу-конверты. Имеете? Тогда пятьдесят шесть рублей.

Фомин расплатился и взял кружки.

– Когда польты снимете, привяжите номера к пуговице. А то на шею повесьте, – объяснила им девица.

– Благодарю вас, товарищ, – набравшись храбрости, сказала Муся. Девица кивнула и ей, однако несколько менее приветливо, чем Фомину. Матрос лениво встал, проводил посетителей в маленькую прихожую и взял у них под номерок шубы. Глаша толкнула Сонечку и показала ей глазами на угол: там стояло несколько ружей. Сонечка округлила глаза. Дамы по привычке стали оправляться перед зеркалом.

– Что такое «Почта Амура»? – вполголоса спросила Муся Фомина.

– Si je le sayais![16]16
  Если б я знал! (фр.)


[Закрыть] – так же ответил Фомин, пожимая плечами.

– По лестнице наверх пойдете, а там сейчас направо будет зала, – сказала девица.

– Покорно благодарю. Найдем, – беззаботно ответил князь.

Они поднялись по лестнице и вошли в ярко освещенную залу. Рядом с остатками богатой мебели стояли простые некрашеные столы. – «О, Господи!» – сказал вполголоса князь. На эстраде играли музыканты. На стене висела надпись огромными буквами: «Да здравствует Третья Международная Коммуна». У стен на атласных стульях сидели девицы, солдаты, штатские. Около десяти пар танцевало польку. Осторожно обходя танцующих, Фомин, вдвинув голову в плечи, быстрыми короткими шажками, направился к концу зала, где находился буфет. Сбоку от буфета стояло несколько столиков, покрытых грязными скатертями. Из них был занят только один. Фомин усадил дам за другой столик подальше.

– Тут и разговаривать можно, если не очень громко, – сказал он, пододвигая дамам атласные стулья. Публика смотрела на новых гостей с любопытством, однако без недоброжелательства, а скоро и смотреть перестала. Видно, все были увлечены балом. Смущение гостей стало проходить. По требованию Фомина, все прицепили кружочки так, как указывала девица. Такие же картонные кружки были на большинстве гостей. Березин потребовал себе тринадцатый номер.

– Авось не пропаду, вывезет Березина кривая… Верю, верю в свою звездочку, – говорил он.

– Все-таки, что могут означать эти номера?

– Порядок, в котором будут расстреливать буржуев… Однако до того я закажу чай, – сказал Фомин, вошедший в роль предводителя какой-то охотничьей экспедиции.

– То есть, вы не заказывайте, а честью попросите, чтоб нам дали, – проворчал Никонов.

– Я с удовольствием выпью чайку.

– Я тоже… Право, господа, здесь все очень прилично.

– Да… Я даже никак не ожидала, – несколько разочарованно сказала Глафира Генриховна.

– Не печальтесь, гражданочка, вас изнасилуют в конце вечера, – любезно утешил ее Никонов.

– Григорий Иванович! Есть мера и пошлостям, и дерзостям!

– Господа, господа!..

– Товарищи, чего вы хотите к чаю? – спросил Фомин. – Я вижу на буфете бутерброды.

– Принесите нам их поскорее… И Григория Ивановича возьмите с собой, пусть и он потрудится, – сказала Муся. – Но какой удар маме, если мы здесь закусим! Ведь, по секрету скажу вам, дома у нас готовится настоящий пир.

– Одно другому не помешает, – ответил повеселевший Никонов. – Идем, товарищи мешочники.

– В самом деле что они сделали с вашим домом, Алексей Андреевич! – сказала Муся.

– Да, хорошего мало…

– Вы не очень сердитесь, что мы вас сюда привели?

– Нет, что ж сердиться? Неприятно, конечно, смотреть, но… Как вы думаете, можно ли заглянуть в другие комнаты? У меня были ценные вещи… Были и семейные портреты…

– Платон Михайлович сказал, что там живут матросы. Я думаю, лучше не пытаться.

– Господа, в буфете продают водку! Говорят, из погребов Зимнего Дворца, – взволнованно сказал вернувшийся Никонов.

– Это очень возможно, – заметил князь. – В дни пьяных погромов мне на Невском солдат предлагал дворцовый Шато-Икем, по пять рублей бутылку. Я не купил, хоть тогда еще были деньги: совестно было.

– Буржуазные предрассудки… Да, может, здесь и не из Дворца, но только водка, понимаете ли? Водка-мамочка! Правда, не пять, а восемьдесят рублей бутылка, что значительно хужее.

– Тащите! – сказал князь, махнув рукой.

– Тащите! – решительно присоединился и Березин.

– Безумцы, подумайте! Восемьдесят рублей бутылка, – слабо возразил Фомин, вернувшийся с тарелкой бутербродов. – Денег у нас теперь у всех, как кот наплакал… С текущих счетов, как вы знаете, выдают по семьсот пятьдесят рублей на душу, – добавил Фомин, у которого вряд ли был где-либо текущий счет.

– Господа, одно слово, но зато очень оригинальное, – сказала, улыбаясь, Муся. – Я знаю, оно вас удивит, оскорбит, возмутит, но вам ничто не поможет! Сегодня за всех и за все плачу я, да!

– Это в самом деле было бы оригинально!

– Какой вздор!

– Гордая англичанка хочет нас унизить!

– Господа, я из этого делаю кабинетский вопрос. Мало того, что я все это затеяла, но сегодня, быть может, наш последний общий выход… А вы все меня достаточно вывозили, кормили и поили, в частности вы, Алексей Андреевич…

– Муся устраивает в танцульке свой мальчишник.

– Именно. Если же вы не согласитесь, то, даю вам слово, я сейчас встаю и ухожу. И меня убьют на улице, и это будет на вашей совести, и мама на вас за мою смерть почти наверное обидится.

– Не считая того, что я без Муси умру с горя, – сказала Сонечка.

– Разве согласиться, граждане и товарищи? – спросил Никонов.

– У вас нет другого выхода.

– C’est le monde renverse![17]17
  Свет перевернулся! (фр.)


[Закрыть] Идет…

– Но, уж если унижаться, то, давайте, на ейные стерлинги закажем три бутылки водки, – потребовал Никонов.

– Я согласна.

– А я нет. Посади кого-то за стол, – сказала Глаша. – А потом еще и отвози вас пьяного домой, да? На извозчика теперь и будущих Мусиных стерлингов не хватит.

Водку принесли. Никонов радостно разливал ее по рюмкам.

– Она, мамочка! Смотреть любо.

– Я тоже, каюсь, соскучился…

– Веселие Руси есть пити… Водка препоганая, господа!.. Закусить поскорее…

– Ничего. Денатурат как денатурат.

– От этого, говорят, слепнут… Господа, полька кончилась.

– Нет, рожи, рожи каковы!.. Ваше здоровье, товарищи текстильщики.

– За ваше, Григорий Иванович. Это что ж будет, кадриль?

– Похоже на то… На душе веселее стало!..

– Ничего, князь, не тужите. Мы еще у вас здесь потанцуем.

– После основательной чистки.

– Ей-Богу, хорошо играют! «Кума, шен, кума, крест»…

– Григорий Иванович, перестаньте подпевать.

– «Кума, дальше от порога… Кума, чашку разобьешь»… Хочу петь и пою, товарищ Глафира! Кончилось буржуазное засилие!

– Но хоть не так громко.

– «Что ты, что ты, что ты врешь, сам ты чашку разобьешь…» Это моя няня пела, покойница. Товарищи переплетчики, ей-Богу, та маленькая брюнетка, что танцует с матросом, недурна!

– Какая? – переспросила Глафира Генриховна. – Фи, горняшка!

– Герцогини, товарищ Глафира, не по сегодняшнему абонементу танцульки. Все маркизы остались дома… Князь, еще по рюмочке?

– Валяйте.

– Я вас очень люблю, князь… Вот только к политике я бы вас за версту не подпустил.

– Ради Бога, Григорий Иванович, оставьте мою политику в покое. Ваше здоровье…

– Давайте и со мной чокнемся, Григорий Иванович. Вы страшно милый.

– Чокнемся, Мусенька, на прощанье.

– Это он милый? Он очень гадкий, Мусенька, вы его не знаете!

– Он прелесть, Сонечка.

– Сонечка, уважайте мои седины. За ваше здоровье, гражданки.

– Еще бутылочку прикажете, товарищ? – наклоняясь к Никонову, негромко спросил подошедший буфетчик.

– Не много ли будет? – усомнился опять Фомин.

– На семь человек одной бутылки мало, – решительно сказала Муся. – Дайте нам, товарищ, еще бутылку.

– Сию минуту…

– Спасибо, товарищ… Да здравствует свобода! – восторженным голосом сказал Никонов. Буфетчик засмеялся и побежал за водкой. Публика с завистью следила за кутящей компанией.

– Интересно, за кого они нас принимают?

– За советских сановников второго сорта.

– Только этого не хватало!

– Господа, это мне напоминает нашу поездку на острова в день юбилея папы.

– Хорошее было время!

– Какую речь вы тогда произнесли, Алексей Андреевич! – сказала Глафира Генриховна. – Я до сих пор помню каждое слово.

Князь, смущенно улыбнувшись, поспешно взял с тарелки бутерброд из черного с соломой хлеба с крошечным кусочком колбасы.

– Славно мы тогда на островах кутили, товарищ князь, – сказал Никонов. – Впрочем вас с нами тогда не было.

– Да, правда, вас не было. А сегодня кого из тех нет?

– Мосье Клервилля, Вити и Беневоленского.

– Бедный Витя!

– Господа, несут денатурат!

– Несут, несут, несут!..

– Говорят, его отцу совсем туго приходится?

– Да, очень.

– Отцу денатурата?

– Не остроумно… Мне одну каплю… Довольно, довольно!

– Ништо, пейте, товарищ Глафира. Эх, перемелется, мука будет…

– Что вы хотите сказать?

– Пей, пока пьется, все позабудь, товарищ Глафира Генриховна.

– Что вы хотите сказать, Григорий Иванович? А?

– Глаша, да он ничего не хочет сказать, что это тебе все в голову приходит?.. Господа, а почему не явился Беневоленский?

– Кто его разберет? Сказал, что голова болит.

– Интересничает.

– Сонечка, выпьем на «ты».

– Вот еще! И не подумаю.

– Положительно демос ведет себя образцово. Где же оргия?

– Потребуем деньги обратно!

– Между этой танцулькой и любым балом по существу нет никакой разницы, – сказал вдруг серьезно Никонов. – Вы говорите: демос. Эти люди самые обыкновенные мещане, добравшись наконец до наших радостей и теперь отдающиеся им с упоением. Взгляните на их самодовольные, счастливые лица!.. И как чинно они танцуют! Вся революция была сделана для танцульки. Какая там оргия, они больше всего на свете хотят походить на нас!.. Правду я говорю, Мусенька?

– Доля правды есть, – подтвердил князь.

– Но, значит, и мы мещане?

– Нет, не значит, но… Впрочем, а кто же мы?

– Кланяйтесь, князь Горенский, – сказал Фомин. – Все это, так сказать, если вглядеться в корень вещей. А если без корня вещей, то достаточно и того, что кавалеры не дерутся и не хватают дам за ноги.

– Эх, колорита, колорита этого, понимаете ли, нет, господа. Не красочно все это! – говорил актер.

– Вот идет колорит, Сергей Сергеевич.

Буфетчик хлопнул в ладоши и закричал: «Почтальон! Почтальон!» В залу вошел тот матрос, который сидел внизу с девицей. В руках у него была сумка. Он лениво вытащил из нее ряд конвертов с надписанными номерами и стал разносить их гостям, вглядываясь в картонные кружки. Гости разрывали конверты и медленно, с нахмуренным видом, разбирали написанное. Затем по залу началась сигнализация улыбками, кивками, воздушными поцелуями.

– Ах, вот что такое «Почта Амура»! – сказала Сонечка, с жадным интересом следившая за публикой.

– Значит, та девица предлагала бумагу для почты. Я думала, она спрашивает документы.

– Вдруг, Сонечка, вам подадут записку? Что вы сделаете?

– Это будет зависеть от того, что в ней написано…

– Смотрите, ей-Богу, он несет что-то нам!

– Нет, правда!

– Какой ужас!

Почтальон действительно шел к их столику.

– Вам письмецо, – сказал он Горенскому, подавая ему конверт.

– Спасибо, товарищ, – поспешно сказал Фомин.

Почтальон отошел, Горенский разорвал конверт. На клочке бумаги карандашом были выведены каракули!

– «Как вы и налетчики… можно… пройтиться…» – разбирал князь. – Господа, поздравляю! Нас принимают за налетчиков.

Никонов захохотал.

– В самом деле, кто же другой, кроме налетчиков, теперь задает пиры?

– Поделом нам.

– Напротив, за то нам и почтение.

– От кого письмо?

– Что вы ответите, Алексей Андреевич?

– Вы, значит, и есть главный налетчик-атаман.

– Вы знаете, господа, это не очень мне нравится, – озабоченно сказал Фомин. – Еще за милицией пошлют.

– Полноте! Здесь половина публики – налетчики.

– А тогда тем более пора восвояси. Не хочу вас пугать, mesdames, но если в нас подозревают богачей, то лучше нам убраться, подальше от греха. И, право, мне кажется, что на нас начинают косо поглядывать…

Дамы побледнели. Березин и Горенский согласились с Фоминым. Только Никонов решительно запротестовал.

– Что он дичь порет, Фомин! Сам нас сюда привел и теперь наутек. Никакой опасности нет, ерунда!

– Опасности, разумеется, большой нет, – заметил рассудительно Березин. – Но согласитесь, что и не так уж здесь интересно.

– Вернее, все интересное мы уже видели.

– Батюшки, двадцать минут двенадцатого, – сказал Фомин, взглянув на часы. – Мы обещали Тамаре Матвеевне быть не позже одиннадцати дома.

– Тогда, в самом деле, надо бежать. Мама будет очень беспокоиться, – сказала Муся. – Платон Михайлович, будьте моим кассиром.

– Уже за все заплачено, мы можем идти.

– Что за ерунда! – ворчал Никонов. – Я как раз хотел послать письмо брюнеточке…

– А того матроса с серьгой в ухе видели? Ему может не понравиться ваш слог, – сказала Глаша.

– Еще посмотрим ки-ки: же тю у тю же[18]18
  Кто кого: я тебя или ты меня (искаж. фр.)


[Закрыть], – бормотал Никонов. – Дайте хоть водку допить.

– Допивайте живее.

– Да и не осталось ничего.

– А они на нас не нападут при выходе? – озираясь, спросила Сонечка. – Взгляните, как тот высокий у стены на нас смотрит!.. Он, верно, кокаинист?.. Правда?..

– Зачем кокаинист? Просто лакей, Сонечка.

– Господа, мы отрезаны!

– Ничего, пробьемся.

– Ах, если б опять увидеть городового!.. Бравого статного фараона!

– Ах, какое было прелестное зрелище!

– Дивное невозвратное виденье!

– Позор!

– Господа, серьезно, я очень боюсь…

– Но ведь вы сами жаждали приключений, Сонечка.

– А теперь больше не жажду… Теперь я жажду быть в столовой Тамары Матвеевны.

– Идем, господа, – сказала Муся, вставая.

Они направились к выходу. Сонечка, замирая, жалась к Березину, Глафира Генриховна к князю. Фомин шел уверенно впереди. «Что, если в самом деле набросятся?» – подумал он, учтиво кланяясь буфетчику, который смотрел на них не без насмешки. Никонов с порога послал воздушный поцелуй брюнетке. «С-сума-сшедший» – прошипела Глаша. – «Трусишки!.. Буржуи!..» – бормотал быстро охмелевший Никонов: он очень давно не пил водки. Князь остановился в коридоре, осмотрелся и, махнув рукой, пошел вниз.

Девицы в вестибюле уже не было: она тоже пошла танцевать. Матрос разбирал за столиком новый пакет «Почты Амура». Он неторопливо встал и аккуратно, как театральный капельдинер, выдал по номерку шубы гостям.

– Прощайте, товарищи. Пока, – сказал он, открывая дверь. – Завтра бал будет еще лучше, милости просим.

– Непременно, непременно, – ответил Фомин. – Пока, товарищ.

– Вы что здесь, владелец? – не удержавшись, спросил матроса Горенский.

Матрос окинул его подозрительным взглядом и пробурчал что-то невнятное. В это время кто-то вошел в вестибюль из маленькой задней двери. Увидев Горенского, вошедший остановился у порога и выпученными глазами уставился на князя. Горенский надвинул меховую шапку и поспешно вышел на улицу вслед за Мусей.

– Только этого не хватало! Мой бывший кучер, – сказал он.

В квартире Кременецких не сразу отперли дверь на звонок. Теперь по вечерам – прислуга рано уходила – обычно отворял двери Витя, который, как мог, старался быть полезным в доме. После второго звонка послышались поспешные шаркающие шаги. Дверь отворила – сначала на цепочку – сама Тамара Матвеевна.

– Господи! Что случилось, мама? – воскликнула Муся. У Тамары Матвеевны лицо было в красных пятнах, глаза заплаканы. Гости растерянно остановились в передней.

Сбивчиво и путанно Тамара Матвеевна рассказала, что полчаса тому назад к ним прибежала Маруся, прислуга Яценко. Николая Петровича вечером арестовали люди из этой новой Комиссии. К нему в дом ворвался отряд солдат, вооруженных с головы до ног, все перерыли, кажется, искали оружия. Затем Николая Петровича увезли неизвестно куда. Витя, сам не свой, поехал наводить справки. С ним отправился и Семен Исидорович.

– Я так за папу боюсь!.. Он решил поехать прямо туда, в эту Чрезвычайную Комиссию… Это очень опасно!.. Ах, что вы, разве я не понимаю?.. Но нельзя же было отпустить мальчика одного в таком состоянии!.. Что это за изверги такие, что он им сделал?.. Она, Маруся, плакала навзрыд… Кажется, Николай Петрович не оставил ей ни гроша… Тебя не было, я думала, что с ума сойду одна!.. Я хотела ехать с папой, но он меня не пустил, и я думала, что когда ты приедешь и никого не найдешь, ты одна с ума сойдешь!.. – говорила, вытирая слезы, Тамара Матвеевна. Ее, впрочем, очень утешил приход Муси и друзей. Гости озабоченно слушали и переспрашивали довольно бестолково. «Вот тебе и пир!.. Все-таки хорошо, что чуть-чуть перекусили на танцульке», – печально думал Березин.

IX

Николая Петровича предупреждали, что его могут арестовать: он занимал видную должность, не выполнил приказа о регистрации и числился «саботажником». В действительности Яценко было не до саботажа. Но и ходить на службу после большевистского переворота, очевидно, не имело смысла. Некому было и сдать оставшиеся немногочисленные дела.

Николай Петрович, считавший себя теперь ко всему в мире равнодушным, сам не ожидал, что неожиданное грубое вторжение чужих людей так его взволнует. Обыск был произведен в десятом часу вечера. В квартиру вошли молодой человек в кожаной куртке, два солдата с ружьями и дворник, «представитель домового комитета». Молодой человек даже не вошел, а как-то ворвался с таким угрожающим видом, точно ожидал самого отчаянного сопротивления. В руках у него был револьвер. Убедившись в том, что сопротивления не будет, он быстро подошел к Яценко вплотную, посмотрел ему прямо в глаза и, отступив на шаг, предъявил приказ об обыске и аресте. Назвался он помощником комиссара. В приказе, над точками в графе имени, за печатными буквами «граждан», были написаны от руки слова: «ина Николая Петрова Яценко». Почерк показался Николаю Петровичу знакомым, но неразборчивая подпись с резким росчерком не походила ни на какую известную ему фамилию.

– Ну что ж, – сказал, пробежав бумагу, Яценко. Руки у него дрожали от нервного волнения, и зубы чуть стучали. Больше он ничего не нашелся сказать, да и «Ну, что ж» показалось ему глупым. Молодой человек, наклонив голову, пристально смотрел на него исподлобья. У дверей ахала Маруся, хватаясь за сердце, как настоящая дама. Солдаты, потоптавшись в кабинете, уселись рядом в столовой, неловко держа перед собой ружья и поглядывая на остатки скудного ужина.

– Они ничего, жильцы исправные, – растерянно говорил, ни к кому не обращаясь, дворник. – Барыня недавно умерла…

– Теперь нет никаких барынь… Пошляк! – сказал с силой помощник комиссара. Он быстро осмотрелся в квартире, потребовал все ключи и с решительным видом направился к письменному столу в кабинете. Молодой человек, видимо, не знал, как производятся обыски и чего именно следует искать. Он сразу озабоченно выдвинул средний ящик стола, точно ему было известно, что именно здесь находятся самые важные документы, затем стал с усмешкой выбирать бумаги, быстро их проглядывая и бормоча что-то невнятное. В остальные ящики он только заглянул, встал, осмотрел, хмуро-неодобрительно кивая головой, книги, стоявшие в шкафу на уровне его роста, и попробовал, открывается ли дверь шкафа, – опять с таким видом, будто от этого движения мог последовать взрыв адской машины. Николай Петрович, немного успокоившись, сел на диван и молча смотрел на комиссара. Молодой человек еще раз обошел квартиру, требуя разъяснений от лепетавшей что-то Маруси, перед которой снова, как при продаже книг, чувствовал неловкость Николай Петрович. Выяснив назначение всех комнат, помощник комиссара заглянул в платяной шкаф и велел солдатам отодвинуть буфет. Солдаты, отставив ружья, хмуро исполнили приказание. Под буфетом ничего опасного не оказалось.

– Полгода, кажется, полотеров не было, – бессмысленно говорила Маруся, сдувая у карниза пыль взятой со стола салфеткой.

– Потрудитесь собрать вещи, – отрывисто приказал помощник комиссара, вернувшись в кабинет. – Только предметы первой и основной необходимости. Других своей властью не разрешаю. Повторяю, первой и основной необходимости.

– Маруся, сложите, пожалуйста… Ну, платье, белье, – нерешительно сказал Яценко. Он будто не знал, может ли еще теперь отдавать распоряжения прислуге. Маруся, ахая, побежала доставать семейный чемодан. Помощник комиссара зажег свечу, растопил сургуч и, достав веревочку, стал с очень озабоченным видом пропечатывать ею концы над щелями ящиков. Печати у него, однако, не оказалось, и он, немного подумав, воспользовался печатью, лежавшей на столе у Николая Петровича, причем сначала неодобрительно попробовал эту печать на клочке бумаги.

– Вы почему меня арестуете? – спросил Николай Петрович.

– На этот конкретный вопрос, гражданин Яценко, я не обязан вам отвечать. Это безусловно выяснится на допросе, – ответил помощник комиссара. Однако тотчас разъяснил, что Яценко арестуется, как служитель старого строя и саботажник.

– Мы вправе применять драконовские меры предосторожности против людей, бывших опорой царского самодержавия, – добавил он. – Драконовские меры предосторожности, – повторил помощник комиссара. Видимо, он не прочь был завязать политический спор. «Какая у них речь неестественная, – подумал Николай Петрович. – А эта кожаная куртка с наганом, прямо мундир себе завели… Смешной юноша!..» На лице помощника комиссара, довольно невзрачном, скорее благодушном, повисло выражение мрачной и вместе восторженной решительности: лицо было бесстрастное, каменное, но глаза горели огнем. Яценко догадался, что молодой человек играл большевистского фанатика. – «Все у них, кажется, подделка… Что ж теперь будет? – подумал Яценко и вдруг вспомнил о Вите. – Господи, как он перепугается»… Николай Петрович подошел к Марусе, стоявшей в передней на коленях перед чемоданом, и, наклонившись, вполголоса попросил ее тотчас предупредить Кременецких.

– Это, конечно, пустяки, я скоро вернусь… Скажите Виктору Николаевичу, чтоб не думал беспокоиться.

Маруся, ахая и дрожа, укладывала в чемодан вещи, казавшиеся ей наиболее нужными: позднее Николай Петрович нашел там свои ордена, лак для ботинок, белые фланелевые брюки, оставшиеся от поездки на море. Он, впрочем, и сам не знал, что следует брать с собой в тюрьму. «Да, книги», – вспомнил Николай Петрович. Книжный шкаф уже был запечатан. Яценко взял «Круг чтения» Толстого, лежавший на табурете у дивана, и успел положить его в чемодан поверх завернутых в газету ботинок, мыльницы и футляра безопасной бритвы. «Жиллет, кажется, только один запасной остался, – подумал он, – где же я потом возьму?..» Оживленная энергичной работой Маруся опустила крышку. Чемодан кое-как закрылся, но бородка верхней пластинки не входила в отверстие замка. Маруся с остервенением нажала на крышку и ключ удалось повернуть.

– Ключ, ключа не потеряйте, – говорила взволнованно Маруся.

– Постараюсь, – ответил, слабо улыбаясь, Яценко. Так, бывало, напутствовала его при отъездах Наталья Михайловна. Он вернулся в кабинет. Помощник комиссара писал протокол. Николай Петрович сел на диван и, нервно зевая, оперся обеими руками на табурет. На газетном листе, слева от лампы, ему попались знакомые строки:

«По требованию гласного Левина, предложение о том, чтобы вся дума пошла в Зимний Дворец, подвергнуто было поименному голосованию. Все без исключения гласные, фамилии которых назывались, отвечали: „Да, иду умирать“ и т. п.

– Теперь потрудитесь следовать за мной, – сказал, вставая, помощник комиссара. – Гражданка, вы пока безусловно отвечаете за квартиру перед рабоче-крестьянским правительством. Объявляю вам это во всеуслышание.

Маруся неожиданно заплакала. Николай Петрович с недоумением на нее посмотрел, совершенно не зная, что ей сказать. Солдаты, выпучив глаза, глядели на Марусю. Дворник, суетясь, растерянно оттянул вверх нижнюю задвижку и отворил вторую половину выходной двери, точно надо было выносить буфет или диван. Помощник комиссара холодно окинул взглядом Марусю, свидетельствуя всем своим видом, что ничьи слезы не помешают ему исполнить долг, затем снова вынул из кобуры наган и вышел на площадку. На слабо освещенной лестнице, несмотря на поздний час, стояли люди, жена дворника, еще какие-то женщины, тотчас шарахнувшиеся к стене. Они с ужасом смотрели на Яценко, на солдат с ружьями, особенно на помощника комиссара в кожаной куртке, который, с револьвером в руке, энергичным шагом спустился по лестнице. Теперь вид его показывал, что он не даст толпе отбить арестанта. В дверях квартиры первого этажа мелькнула и тотчас скрылась испуганная фигура нотариуса в темном незавязанном халате. Дворник с чемоданом, забежав вперед, отворил настежь парадную дверь и низко поклонился не то властям, не то Николаю Петровичу. У крыльца ждал автомобиль. Помощник комиссара быстро осмотрелся на улице.

– Потрудитесь сесть, гражданин, – холодно-бесстрастно сказал он.

Автомобиль свернул раза два, прежде чем Яценко стал соображать, куда именно его везут. Окна были завешены. «Кажется, по Невскому? – спросил себя Николай Петрович. – Нет. это не Невский… Или мы едем к реке? Куда же тогда? Да не в крепость ли?..» Эта догадка вызвала в нем странное чувство, включавшее и некоторую гордость. Помощник комиссара строго молчал, недовольный тем, что Яценко не поддержал политического разговора. Молчали и солдаты на передней скамейке. «Да, конечно, в крепость везут», – подумал Яценко, увидев при повороте, сквозь щель занавески, редкие фонари на огромном просторе Невы. Автомобиль, замедлив ход, перешел через мост, потрубил два раза и остановился. Яценко неловко вылез вслед за комиссаром и оглянулся. Перед ним были крепостные ворота. Увязая в снегу, они быстро пошли вперед.

Николай Петрович знал в Петропавловской крепости только Собор, ориентироваться в темноте было трудно. Он смутно помнил, что в крепости есть старый обер-комендантский дом, несколько бастионов и Алексеевский равелин. «Нет, кажется, равелин давно срыт… Еще куртины есть. Что такое куртина?..» Идти было трудно. Все было занесено давно не счищавшимся снегом. Вдруг сбоку в двухэтажном строении сверкнули длинными рядами огни. Яценко догадался, что это и есть обер-комендантский дом. «Что же у них здесь помещается?» – подумал он у крыльца. Помощник комиссара ввел его в большую, грязную, просто убранную комнату. Солдаты вошли вслед за Николаем Петровичем, положили чемодан и тотчас сели на скамью. Помощник комиссара удалился. Яценко осмотрелся в комнате. Запах керосина вдруг напомнил раннюю молодость Николаю Петровичу. На полу валялись окурки, клочки бумаги. На столе стояла лампа. Пламя, дрожа, вытягивалось вверх, оставляя полоску на стекле.

«Прикрутить? Лопнет стекло, – подумал Яценко. – Но разве здесь нет электрического освещения?.. Кажется, в этом доме допрашивали и судили декабристов. Неужели они здесь ждали допроса? Пестель, Рылеев…» Николай Петрович зачем-то стал припоминать имена казненных декабристов и пятого не мог вспомнить. «Сейчас и меня, верно, будут допрашивать… О чем? Что за ерунда!.. Верно, Витя уже знает… Нет, еще Маруся не могла добежать… Минут через десять… Бедный мальчик остался один… За могилой Наташи кто будет следить?.. Сейчас лопнет стекло… Да, как же его звали, пятого декабриста?.. Вот на этом табурете, прислонившись к этой стене, быть может, сидел Пестель…»

В комнату, в сопровождении помощника комиссара и еще кого-то, вошел человек в мундире без погон. Солдаты неторопливо поднялись с мест, но не вытянулись. Вошедший оглянул солдат, Николая Петровича.

– Этот? – спросил он.

– Этот, товарищ заместитель коменданта. Яценко, бывший царский бюрократ, – ответил помощник комиссара. Стекло в лампе треснуло. Заместитель коменданта выругался ужасной бранью и потушил огонь.

– В двадцать седьмую его отведите, – сказал он. – Сидоренко, проводи… Книгу возьми… Нет, в двадцать седьмой, кажется, какая-то сволочь сидит… Ну, там у смотрителя спросите, в Трубецком бастионе.

– Так и сделаю, товарищ, – сказал помощник комиссара, видимо, несколько смущенный. Николаю Петровичу вдруг стало смешно – от темноты, от этого начальства, от тех новых формул, которые старался придумать помощник комиссара: «Так и сделаю», очевидно, вместо «слушаю-с»…

Они вышли из комендантского дома и снова зашагали: впереди помощник комиссара, затем Яценко, за ними провожатый с фонарем и с книгой. Вдали снова показались огни, осветившие высокую решетку с остриями, ворота, длинное здание. «Так это Трубецкой бастион? Пока ничего страшного…» У ворот электрический звонок был сорван, болтались концы проволоки. Помощник комиссара громко постучал. Минуты через две кто-то вышел и приложил изнутри глаз к щели ворот. Затем ворота открылись.

В комнате, в которую ввели Николая Петровича, было совершенно темно. Провожатый поставил фонарь на стол. Впустивший их человек, щурясь и мигая, робко вглядывался в вошедших.

– Товарищ смотритель, потрудитесь принять нового арестованного, – сказал помощник комиссара. – Товарищ Сидоренко, вы сдадите книгу товарищу заместителю коменданта.

Смотритель, наклонившись над фонарем, прочел ордер.

– Слушаю-с, – так же робко сказал он и при свете фонаря бросил испуганный взгляд на Николая Петровича.