Текст книги "Бегство"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– У вас вечером будет еще гость, доктор Браун. Я условился по телефону встретиться с ним здесь… Вы разрешите?

Муся неподвижным взглядом смотрела на него в упор.

– Надеюсь, вы ничего против этого не имеете? Он говорил мне, что вы его приглашали…

– Я очень рада, – проговорила медленно Муся. – Больше ты никого не звал? Может, тебе было бы приятно, чтоб нас развлекало еще несколько человек.

Он опять засмеялся.

– Так вы стояли у окна? Как же я вас не видел?

– Tu dois être myope, pauvre chéri. Се sera commode, pour te faire соси…[60]60
  Ты, должно быть, близорук, бедненький. Тем удобней будет наставлять тебе рога… (фр.)


[Закрыть]

Клервилль улыбался не совсем естественно. Он все не мог привыкнуть к тону Муси.

– Ne t’en fais pas, chéri. Се n’est ni pour aujourd’hui, ni pour demain. C’est pour plus tard.[61]61
  Не делай этого, дорогой. Ни сегодня, ни завтра. Отложи это на более позднее время (фр.)


[Закрыть]

IV

Вначале все сидели в слабо освещенной комнате Глафиры Генриховны. Она чувствовала себя лучше и обещала выйти к чаю. Но разговор вокруг кушетки не клеился. Муся с Клервиллем исчезли первые. Витя стал сразу мрачен, как туча. Скоро ушел к себе в комнату и он. Затем Сонечка объявила, что хочет еще раз просмотреть завтрашние сцены для фильмы (это значило сыграть их перед зеркалом). С Глащей остались только Никонов и Горенский. А еще через несколько минут вышел с многозначительной улыбкой Никонов, за порогом приложив палец к губам, – об увлечении князя Глашей уже говорили в кружке с изумлением, и все теперь вели себя по отношению к ним так усиленно тактично, что выходило несколько бестактно.

Муся вскоре вошла с Клервиллем в гостиную, зажгла свечи и села за рояль. Тотчас на цыпочках появилась Сонечка, на ходу поцеловала тихонько сзади в шею Мусю, которая только плечами повела, – и забралась на диван, поджав под себя ноги. За ней неслышно вошел и Витя. Он сел на пуф в темном углу гостиной и со счастливым лицом слушал Мусю. Пришел и князь. Глаша отослала его из своей комнаты, сказав, что оденется и тоже придет в гостиную.

Клервилль сидел на стуле рядом с Мусей, закрыв глаза и сияя гордой улыбкой. Он не имел слуха, плохо помнил слышанное и ничего голосом воспроизвести не мог. Мусе казалось, что ее жених вообще не музыкален. Однако он обо всем новом в музыке слышал и читал больше, чем Муся, и чрезвычайно бойко говорил об Арнольде Шенберге, несколько щеголяя тем, что отдает должное немецкой музыке, как если бы никакой войны не было. Однажды он с огорчением принес Мусе известие, что сэр Губерт Парри очень болен и, по-видимому, долго не протянет, – Муся о таком композиторе и не слыхала; она даже не знала, что в Англии существуют композиторы, и так и сказала жениху. Это немало его обидело.

В передней раздался звонок, Витя на цыпочках вышел из гостиной. Муся знала, что это Браун. Ее смущение после того телефонного разговора ослабело, но не прошло. «Перестать играть?.. Нет, не надо», – решила она. Полированная доска рояля между подсвечниками отразила фигуру Брауна. Муся, улыбаясь, продолжала играть еще с полминуты, затем захлопнула крышку и, быстро повернувшись на вертящемся стуле, встала. Ей показалось, что Браун стал еще бледнее. «Но глаза как будто оживленнее, чем прежде… Удивительные у него глаза!» Витя прибавил света в люстре. Все запротестовали.

– Не надо!.. Не надо…

– Так было отлично…

– Пожалуйста, продолжайте играть, – сказал, здороваясь, Браун.

– Конечно, продолжайте, Мусенька!

– Голос из провинции: «Конечно, продолжайте, Мусенька», – передразнил Сонечку Никонов.

Муся, улыбаясь, разговаривала с Брауном. «Ну вот, отчего же я волновалась! Он очень любезен, и ничего страшного тогда не произошло», – думала она, говоря так же спокойно, мило и уверенно, как всегда.

– …Да, представьте, только одна открытка за все время! Это удивительно! Но все, слава Богу, благополучно… Ну, а вы как? Я так рада… Ведь вы всех здесь знаете, Александр Михайлович? По крайней мере, больших… Это Сонечка Михальская, наша будущая Франческа Бертини. А это тот юноша, из-за которого я вас потревожила, Виктор Яценко…

– Мы, кажется, познакомились на юбилее вашего отца.

– Да, в самом деле… Как странно вспоминать теперь то время, не правда ли? Сейчас мы угостим вас чаем. Витя, возьмите хозяйство на себя.

– Но, я надеюсь, вы будете играть дальше?

– Мусенька, продолжайте, умоляю вас. Вы никогда тан не играли.

– Полноте, Сонечка… Вы должны знать, Александр Михайлович, я играю выразительно, но скверно.

– Мне мистер Клервилль, говорил, что вы превосходно играете.

– Очень превосходно, – подтвердил Клервилль.

– Некоторое пристрастие ко мне допустимо в мистере Клервилле, – смеясь, сказала Муся. Она заставила себя просить ровно столько, сколько было нужно, и снова села за рояль. Витя убавил света. Все заняли места. Сонечка опять поджала под себя ноги на диване. – «Что бы такое?..» – спросила Муся и начала вторую сонату Шопена, которую играла без нот. Ей хотелось сыграть фразу «Заклинания цветов», но с этим точно связывалось что-то непристойное. Браун сидел сбоку, – она, играя, могла его видеть. Мусе показалось, что он вдруг изменился в лице. «Нет, это верно свет так падает… В сущности, он почти стар и некрасив, особенно рядом с моим. Но что-то такое в нем есть… Да, ток какой-то… Вероятно, он знал сотни женщин на своем веку, это всегда чувствуется… Глаза у него сумасшедшие, это Григорий Иванович правду говорил… Но как в конце концов это глупо: любить по-настоящему одного и волноваться при виде другого… Кажется, я в ударе… Сейчас марш:…» – Она напрягла внимание и сыграла похоронный марш прекрасно. Когда Муся кончила, раздались рукоплескания.

– Какой чудесный марш! – сказал Горенский. – Заигранный, но чудесный!

– Ничем веселее, Мусенька, вы не могли нас развлечь. Спасибо, дорогая, – откликнулся Никонов.

– Да что же другое теперь играть? Траур по родине, – мрачно возразил Витя.

– Только, пожалуйста, не хороните Россию, – проворчал Никонов. – Бог даст, нас переживет, голубушка.

Браун ничего не сказал. Это немного задело Мусю. Она чувствовала, что играла очень хорошо.

– Вот я вас развеселю, Григорий Иванович, – сказала она и, повернувшись на стуле к роялю, заиграла вальс из «Фауста».

– Молодежь просят танцевать… Витя, откройте бал.

Несмотря на траур по родине, Витя пошел танцевать с Сонечкой вальс. На третьем туре, проходя мимо рояля, Сонечка оттолкнула Витю, быстро опять на ходу поцеловала Мусю в волосы и, вскинув руку на плечо Клервилля, продолжала вальс с ним. В гостиной стало очень весело. Муся вдруг перешла на «Заклинание цветов». Е yoi – o fiori – dall’olezzo sottile – vi – faccia – tutti – aprir – la mia man maledetta…» – чуть слышно пела она, вызывающе глядя на Брауна, которй улыбался разочарованной Сонечке. Муся от музыки пьянела, как от вина. Витя смотрел на нее печально. Он вспомнил об отце. Ему стало совестно, что он мог танцевать.

Блеснул свет, на пороге показалась Глаша. Ее встретили рукоплесканьями.

– Слава Богу!

– Мы соскучились!

– Господа, пожалуйте чай пить, – говорила Глафира Генриховна, приветливо здороваясь с Брауном.

К чаю со скудной закуской были поданы коньяк и портвейн: спиртных напитков у Кременецких осталось еще немало, – Семен Исидорович как раз перед войной обзавелся «погребом». Глафира Генриховна занимала гостей приличным разговором. Клервилль попросил разрешения уединиться с Брауном, – им надо побеседовать по делу. Муся отвела их в будуар и отнесла им туда коньяк и рюмки.

Разговаривали они долго и вернулись из будуара, как показалось Мусе, не совсем довольные друг другом. «Какие это у них могут быть дела?» – с любопытством спросила себя Муся.

– Коньяк, видно, для тех, кто почище, – сказал Мусе ее сосед Никонов.

– Ах, бедный!.. Где же он, коньяк?.. Да, я оставила его в будуаре. Сейчас принесу.

– Зачем же вы сами? Я схожу, – начал было Никонов. – Или Витя…

– Я сейчас сама принесу, чтобы вам было стыдно, – повторила Муся, вставая. Ей было неприятно, что другие посылали с поручениями Витю. К некоторому удивлению Муси, только что откупоренная бутылка оказалась наполовину пустою. «Молодцы пить мои», – подумала Муся, с непонятной радостью улыбаясь этому множественному числу. Вызывающее настроение в ней все росло. Она остановилась на пороге столовой. Клервилль оглянулся на Мусю, сияя своей скульптурной красотою. Мусе захотелось его расцеловать опять. «Конечно, его одного люблю, его и больше никого!» – подумала она.

– …Возьмите учебник истории, – говорил холодно Браун, – лучше всего не многотомный труд, а именно учебник, где рассуждения глупее и короче, а факты собраны теснее и обнаженнее. Вы увидите, что история человечества на три четверти есть история зверства, тупости и хамства. В этом смысле большевики пока показали не слишком много нового… Может быть, впрочем, еще покажут: они люди способные. Но вот что: в прежние времена хамство почти всегда чем-либо выкупалось. На крепостном праве создались Пушкины и Толстые. Теперь мы вступили в полосу хамства чистого, откровенного и ничем не прикрашенного. Навоз перестал быть удобрением, он стал самоцелью. Большевики, быть может, потонут в крови, но, по их духовному стилю, им следовало бы захлебнуться грязью. Не дьявол, а мелкий бес, бесенок-шулер, царит над их историческим делом, и хуже всего то, что даже враги их этого не видят.

– Мы говорим не о действиях большевиков, а об их идеях, – перебил его Никонов.

– Идеи большевиков! Я ничего не имею против самой глубокой провинции, но все-таки смешно, что Симбирск объявил себя городом-светочем, а Елизаветград – столицей мира.

– Как понимать! буквально или фигурально? – смеясь, спросила Муся. Она не очень интересовалась спором, однако, такую фразу всегда можно было вставить, ничего не испортив. Клервилль, с трудом следивший за русской речью, засмеялся и с гордостью оглянул всех, точно призывая восхищаться замечанием Муси. У Никонова на лице появилось раздраженное выражение. «Он сейчас начнет говорить неприятности», – подумала Муся и поспешно подошла к Никонову с бутылкой.

– Еще рюмку, Григорий Иванович?

– Могу. Но с вами! Иначе – не желаю.

– Со мной, со мной.

– За папу и за маму… А бедным деткам дадим?

– Отчего же? Можно… Дети, Сонечка и Витя, выпьем, с горя.

– Совсем не нужно их спаивать, – оказала Глафира Генриховна. Она подумала, что за бутылку коньяку теперь легко получить сотни рублей, это может позднее пригодиться. Однако все выпили и даже Глашу заставили выпить полрюмки. Никонов уверял, что нет лучше средства против кашля. Стало еще веселее.

– Мусенька, я давно хочу просить вас об одной вещи, но не смею…

– Смейте, Сонечка, смейте.

– Я хочу быть с вами на ты… Можно?

Муся засмеялась.

– Я подумаю.

– Нет, правда? Вы согласны? Это не слишком дерзко с моей стороны?

– Дерзко, но я согласна… Только тогда мы пойдем дальше и выпьем на ты втроем: вы, я и Витя.

Витя вспыхнул от счастья. Они выпили еще коньяку и поцеловались. Легкое удивление скользнуло по лицу Клервилля, но он тотчас улыбнулся спокойной уверенной улыбкой и, нагнувшись к Глафире Генриховне, заговорил с ней. Браун и Горенский даже не повернулись в сторону целующихся. Никонов жаловался, что с ним ни Муся, ни Сонечка целоваться не хотят.

– Вы думаете, если мы выпили с вами на ты, я тебя перестану муштровать? – сказала Муся Вите, который еще не пришел в себя. – Погоди, гадкий мальчишка, вот усажу тебя за книжку… Ах, да я совсем было и забыла!

Она взяла его за руку и повела в угол, где разговаривали Браун с Горенским. Они тотчас оборвали разговор.

– Вы обещали, Александр Михайлович, помочь этому юноше. Он жаждет ваших указаний, как манны небесной.

– Я к вашим услугам.

– Да, я хотел бы… – сказал Витя. Лицо его горело. – Да, я очень хочу… Но мне совестно вас утруждать.

– Тогда пройдите и вы в будуар, уж если сегодня такой вечер уединений… Витя, возьмите карандаш… И все запиши, что укажет Александр Михайлович.

Браун закурил папиросу, сел и вопросительно уставился на Витю, который, запинаясь, не очень толково изложил свое дело.

– …Если б вы мне указали, если это вам не трудно, какие книги надо читать и где их достать?.. Я владею, языками, французским, немецким и английским… То я, конечно, был бы вам чрезвычайно обязан…

Браун смотрел на него. «Совеем еще малыш, – подумал он, – но ведь и такие нужны».

– А вы что знаете по химии? – спросил он наконец.

Витя отвечал. Браун задал несколько вопросов.

– Так что и анализ кое-как проходили?

– Качественный даже, кажется, недурно. У нас в Тенишевском училище ведь гораздо больше уделяют внимания естествознанию, чем в казенных Деляновских гимназиях, – уже бойчее ответил Витя, ввернув и Деляновские гимназии. – Количественный анализ я знаю слабее, а по органической сделал всего два-три сожжения.

– Два-три сожжения, – повторил Браун.

«Да, жаль его, конечно. Но ведь всех их жаль. И у всех есть родители, близкие… Этот по крайней мере порядочный мальчик… Не трусишка ли только?»

– Я укажу вам книги, – сказал он, помолчав. – Кое-что у меня есть, другое легко достать.

– Я право не знаю, как вас благодарить… Вы мне окажете…

– Ваш отец в крепости? – вдруг перебил Витю Браун.

– Да…

Браун опять помолчал.

– Я пытался получить с ним свиданье. Не разрешают, – смущенно сказал Витя.

– Я могу дать вам книги… Это очень похвально, что вы хотите теперь заняться наукой, – с явной насмешкой в голосе сказал Браун.

Витя тревожно вопросительно на него смотрел.

– Виноват?

– Я говорю, это очень похвально, что вы в таких грустных обстоятельствах хотите заняться наукой.

– Виноват, я не совсем понимаю…

– Тут понимать нечего, это надо чувствовать, – сказал Браун. – Вы верно знаете, что творится сейчас в России… Если б моего отца бросили так, без всякой причины, в тюрьму… Впрочем, это вам виднее.

– Что же я могу сделать?

– Дело, быть может, нашлось бы. Но для него надо быть человеком храбрым и решительным.

– Я себя трусом не считаю.

– Я и не думаю, что вы трус… Быть может, вы догадываетесь, что есть организации, ведущие борьбу за освобождение России? Это всем известно. Вот что, молодой человек, – сказал, вставая, Браун. – Здесь сейчас обо всем этом разговаривать неудобно. Но если вы готовы рисковать собою и если вы умеете держать язык за зубами, то мы можем продолжить этот разговор. Зайдите ко мне послезавтра в восемь часов утра… И книги я вам укажу, – добавил он. – Само собой разумеется, вы никому не должны говорить ни слова о нашей беседе. Никому, – подчеркнул Браун. – А теперь пойдем.

Они вернулись в столовую. Витя был очень взволнован, он ничего толком не понимал, – так много случилось с ним в этот вечер.

– Указали ему? – спросила Брауна Муся. – Ну, спасибо.

– Он послезавтра зайдет ко мне, мы еще поговорим, – ответил Браун.

– Я так вам благодарна…

V

Тамара Матвеевна не преувеличивала, когда говорила Фомину, что Семену Исидоровичу предлагают на Украине очень видные и почетные должности. Кременецкий не отклонял делавшихся ему предложений, но и не принимал их, а Тамаре Матвеевне хмуро-уклончиво отвечал, что ему еще недостаточно ясны некоторые подробности политической игры. Эта загадочная фраза внушала его жене уважение и робость. Тамара Матвеевна заранее подчинялась всякому решению мужа, но имела и свои надежды. В числе других должностей, о которых шла речь в переговорах Кременецкого с влиятельными украинскими кругами, были дипломатические посты. Тамаре Матвеевне очень хотелось, чтобы Семен Исидорович принял должность посланника. Из-за границы гораздо легче было бы снестись с Мусей, а все мысли Тамары Матвеевны были устремлены на то, чтобы возможно скорее вывезти дочь из Петербурга. Вдобавок жизнь Муси все равно должна была протекать за границей.

– По-моему, лучше всего было бы, чтобы тебя назначили посланником в Лондон, – штопая чулок под электрической лампой, говорила мужу Тамара Матвеевна в двенадцатом часу ночи перед отходом ко сну. У них в это время обычно велись разговоры о таких предметах, о которых только друг с другом они могли беседовать вполне откровенно.

– Ты забываешь прежде всего, золото, что украинская республика пока признана только германской коалицией, а не союзниками, – со вздохом ответил Семен Исидорович, снимая пиджак. Ему самому очень хотелось стать послом.

– Ах, я уверена, вы можете добиться, чтобы и союзники вас признали, – настаивала Тамара Матвеевна и слова ее звучали приблизительно так: «ты можешь добиться, чтоб и союзники тебя признали». – Сначала пусть они вас признают de facto, а потом de jure.

Эти слова Тамара Матвеевна недавно впервые услышала от видного украинского деятеля и повторяла их теперь с особенно озабоченным видом.

– Со временем они нас, конечно, признают, спора нет! Но пока мы не признаны, и следовательно о должности посланника в Лондоне рассуждать еще преждевременно… Вот проклятая запонка, наконец-то отцепил… Кроме того, есть еще минус: я по-английски не говорю, а французским языком владею недостаточно свободно, – сказал Семен Исидорович. Он всегда говорил, что недостаточно свободно владеет французским языком, хотя в действительности не владел им совершенно.

– Какое это может иметь значение? – горячо возражала Тамара Матвеевна, отрываясь от чулка. – Ллойд Джордж тоже не говорит по-французски, я сама читала. Притом разве тебе долго будет подучиться? Ведь ты же знаешь, что по-украински ты теперь говоришь как украинец.

– Это не совсем то же самое, я родился на Украине… Однако допустим, – сказал Семен Исидорович, расстегивая пуговицы панталон на животе. – Уф, легче стало!.. Тогда возникает другое «но». Ведь все-таки мое главное и подлинное призвание это адвокатура, юриспруденция, право: им я посвятил лучшие годы жизни, быть может, добился в них и кое-каких успехов, – скромно добавил он (Тамара Матвеевна только улыбнулась, отвечать было не нужно). – Значит, бросить все это и начать новое поприще? Это легко сказать, золото!

– Ты забываешь, что в Петербурге жизнь наладится еще не скоро. Пока мы можем жить в Англии… А когда, жизнь там наладится, ты можешь перевестись в Петербург. Там, говорят, тоже будет украинский посол. А тебя там. слава Богу, все знают, у нас там чудная квартира… И я уверена, что это можно будет совместить с адвокатурой, – убежденно говорила Тамара Матвеевна. – А пока мы из Лондона сейчас же все сделаем, чтобы выписать Мусеньку. Ему тогда ты тоже сможешь выхлопотать какое-нибудь место в Лондоне: я уверена, что к зятю посланника будет совсем другое отношение.

Семен Исидорович с легким нетерпением махнул ру-, кой: его немного раздражали и бестолковые мысли жены, и то, что она его политическую карьеру явно ставила в зависимость от дел Муси.

– Пока нас державы Антанты не признали, об этом говорить бесполезно.

– Но de facto они вас должны признать!

– Я не виноват, золото, они нас пока не признали и de facto… Куда запропастилась пижама?

– Вот, под второй подушкой… В таком случае ты должен стать послом в Стокгольме. Ведь Швеция, наверное, вас признает, если этого потребует Германия! А оттуда нам еще ближе будет к Мусеньке, и я уже думала, что…

– Все это разговоры, – сказал, потягиваясь, Семен Исидорович. – Получить должность посланника можно было бы разве только в Берлине или в Вене, но назначения туда я и сам не желал бы из-за того, что было, – произнес он скороговоркой. Семен Исидорович имел в виду свое прежнее отношение к войне и долгую верность союзникам. – У меня с немцами (он чуть было не сказал, – с Германией) корректные отношения и только. Разумеется, они ценят во мне культурно-политическую силу, но это все, и больше я ничего не желаю. Так не в Болгарию же мне идти посланником?

– Этого я никогда и не предлагала! – сказала возмущенно Тамара Матвеевна: должность посланника в Болгарии явно не соответствовала значению Семена Исидоровича, и до Муси из Болгарии было очень далеко. – Конечно, в Болгарию ты не должен ехать, да они никогда и не решатся предложить тебе такой второстепенный пост.

– А если так, то я не вижу, почему мне не принять первостепенный пост, который более отвечал бы моему опыту, моим знаниям, всему моему прошлому…

– Ты берешь портфель министра юстиции? – поспешно спросила Тамара Матвеевна и, несмотря на ее желание, уехать за границу, гордость за мужа так и залила ее душу.

– Ах, Боже мой, ты отлично знаешь, что пост министра юстиции занят. По секрету скажу тебе, со мной на днях говорили о должности вице-председателя Сената.

– Как вице-председателя Сената? Но ведь Сенат остался в Петрограде? – спросила, не подумав, Тамара Матвеевна.

– Я говорю, разумеется, о будущем украинском Сенате, – раздраженно пояснил Семен Исидорович. – Но это совершенно между нами, золото. Об этом проекте еще никто не знает, я только тебе сказал.

– Ты можешь быть спокоен, – ответила Тамара Матвеевна. И действительно разве лишь пытка могла бы вырвать у нее тайну, которую муж доверил только ей одной. Семен Исидорович знал это, и у него почти не было тайн от жены, – он лишь не забывал добавлять в важных случаях: «я тебе одной говорю».

– Это пока, впрочем, только предварительные разговоры… Ты еще не ложишься?

– Сейчас… Вице-председатель Сената, – повторила Тамара. Матвеевна, наслаждаясь звучностью будущего титула мужа. – Но все-таки это теперь зависит от тебя?

– Да, – кратно ответил Семен Исидорович, и его «да» прозвучало как «о, да!»

– Когда выяснится? – так же кратко спросила Тамара Матвеевна.

– Скоро, – сказал Семен Исидорович. – Собственно уже выяснилось бы, если б не эти несчастные слухи о гетманщине, которые, только создают нездоровую политическую атмосферу. Кучка каких-то карьеристов нервирует всю страну!..

– Это просто позор! Как можно так не понимать создавшееся положение!

– Да… Да… Со всем тем я не уверен, что они не начинают заходить к нам в тыл, – мрачно сказал Кременецкий после недолгого молчания. – Что-то очень они шушукаются с немцами.

– Я не думаю… Немцы отлично понимают, что одних пулеметов мало против общественного мнения, – высказалась Тамара Матвеевна, часто повторявшая мысли мужа с некоторым опозданием. – Немцы не станут поддерживать откровенных реставраторов.

– Собственно, реставраторами в настоящем смысле слова их нельзя назвать, – ответил без обычной уверенности Семен Исидорович. – Во всяком случае игра скоро должна выясниться, и я приму свое решение, – сказал он таким тоном, каким генерал Бонапарт мог сообщить Жозефине о предстоящем перевороте 18 брюмера.