Текст книги "Бегство"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

XIII

На следующее утро настроение стало еще гораздо тревожнее. Из Москвы пришло известие о покушении на Ленина. Говорили, что он умирает. На Мусю это событие произвело сильное впечатление, в особенности потому, что на жизнь вождя большевиков покушалась женщина.

Идейная женщина да еще революционерка, это, собственно, было самое скучное и неэлегантное, что только могла себе представить Муся. У них в кружке слова эти даже мысленно заключались в кавычки. Политической дамой еще кое-как можно было быть: тоже представлялось скучноватым, – как bas bleu[66]66
  синий чулок (фр.)


[Закрыть] – но салон многое выкупал, особенно если в нем бывали очень видные люди. Московское событие ударило Мусю по нервам: все сразу представилось ей в ином свете. Женщина эта (ее имени еще никто не знал) шла на страшную смерть наверняка. Покушение было произведено на большевистском митинге, – при таких условиях не могло быть и одного шанса из тысячи спастись бегством. У террористки были все основания предполагать, что разъяренная толпа тут же разорвет ее в клочья. В противном случае ее ждала неминуемая казнь, – быть может, и пытка, о которой со вчерашнего дня ползли по городу глухие зловещие слухи. «Какие же нервы должны быть у этой женщины и как она могла пойти на такое дело!» – содрогаясь думала Муся.

В доме все были напуганы. Князь ушел из дому с утра, еще до того, как они узнали о покушении. У Вити лицо стало бледно-зеленое, хоть глаза его сияли торжеством, точно он сам убил Ленина. Сонечка имела вид виноватый – из-за кинематографа. Глаша была очень встревожена и расстроена.

– Надо быть сумасшедшим, чтобы сегодня идти в какой-то идиотский кинематограф! – в сердцах сказала она. – Да нас и избить там могут.

– Что вы, Глаша, – робко возразила Сонечка, – как они догадаются, кто мы такие?

– Ах, я не стану спорить с вами, Сонечка! Право, было бы гораздо лучше, если бы вы просто меня слушались. Обо мне все можно сказать, но, слава Богу, глупой меня еще никто не считал, – заявила убежденно Глафира Генриховна.

«Удивительно, что это всегда говорят неумные люди», – подумала Муся.

– Скорее всего и спектакли будут сегодня отменены, если его убили, – сказала она нерешительно.

– Однако мы условились с князем, что встретимся с ним в кинематографе, – заметил Витя. – Нельзя же его подводить в самом деле…

Этот довод был решающим. Кроме того нервы у всех были так напряжены, что оставаться дома все равно было бы трудно.

– Теперь они совершенно ошалеют, – сказала Муся. – По-моему, теперь…

Послышался звонок. Все встрепенулись.

– Вероятно, это Маруся, – вполголоса сказала Глафира Генриховна, – она должна была сегодня утром принести белье.

Витя отворил дверь. Маруся вдвинула большую корзину, затем вошла в переднюю сама. Ей тоже было известно о покушении, но ни она, ни господа не начинали об этом разговора! каждая сторона находилась в неизвестности насчет того, как относится к событию другая.

Глафира Генриховна по записочке принимала белье, которое вынимала из корзины Маруся.

– Дела какие пошли! – наконец, не вытерпев, сказала Маруся, с любопытством глядя на барышень. – Что, слышали?

– Да… Слышали, – сдержанно ответила Глаша. – Одна, две, три… Витиных носков были четыре пары, четвертой нет…

– Как же нет? Вон, под носовыми платками.

– Ах, да, четыре…

– Пора бы Виктору Николаевичу новые купить, а то совсем продранные… Что делается, а?

– Купишь теперь! – сказала Глаша.

Витя смущенно заметил, что давно собирается купить все новое.

– О папаше ничего не слышно?

– Ничего.

– Господи! Все сидит да сидит, бедный, – сказала Маруся и неожиданно вынула из кармана небольшой сверток. – Вот, будете им посылать опять провизию, так и от меня пошлите… Шоколад это, я у анархистов-индивидуалистов получила, – добавила Маруся, наконец почти заучившая трудное название организации, в которой состоял ее друг матрос.

Все были тронуты. Витя горячо поблагодарил Марусю.

– Дела какие пошли, прямо беда! – конфузливо говорила она.

– Так что же в городе о делах говорят? – решилась спросить Муся. Глафира Генриховна сердито на нее посмотрела. Конечно, Маруся была очень хорошая женщина, но в такое время и с ней не следовало вести откровенные разговоры.

– Муся, твои панталоны и combinaisons[67]67
  комбинация (фр.)


[Закрыть] тоже бы надо поштопать, – в наказание – при Вите – сказала Глаша. Наказание, однако, не подействовало на Мусю.

– Что же говорят в городе? – твердо повторила она свой вопрос.

– У Европейской гостиницы облава идет, – страшным шепотом сказала Маруся. Разговор о событиях завязался. Однако политическое настроение Маруси выяснить с точностью не удалось. Она также говорила сдержанно, хоть ей, видимо, очень хотелось знать настроение барышень. Впечатление было такое, что убийству Урицкого она сочувствует, а убийству Ленина не сочувствует.

– Это сказался «национальный момент», – после ухода Маруси, смеясь, сказала друзьям Муся.

– Не думаю… Скорее то, что на Ленина покушалась женщина, – ответила Глаша. – Не женское, мол, дело.

– Ни то, ни другое… Вы забываете, что все-таки Ленин не шеф Чрезвычайной Комиссии.

– В такой анализ, Витенька, они входить не могут… Так как же: значит, идем в кинематограф?

– Что же теперь делать, если условились с князем. Я завтрак подам ровно в двенадцать.

После завтрака, одевшись возможно хуже (это теперь всем было и не очень трудно), они вышли на улицу, обмениваясь вполголоса впечатлениями. Им показалось, что мотоциклетки носятся по городу чаще и быстрее, чем прежде, что лица у редких прохожих очень тревожные и напряженные.

– Чувствуют неладное, – беззаботным тоном сказал Витя. – Подходит их игра к концу.

– Тссс! – прошептала Глаша, зверски глядя на Витю и показывая движением головы, что сзади кто-то идет. Прохожий их обогнал, испуганно взглянул сбоку и, видимо успокоенный, побежал дальше.

– Как же можно говорить о таких вещах на улице! – набросилась Глафира Генриховна на Витю, когда прохожий ушел далеко вперед. – Вы, Витя, кажется, совсем с ума сошли! Нас могли тут же схватить!

– Да он больше всего боялся, как бы мы его тут же не схватили.

– Вы еще смеете шутить!.. Почем вы могли знать, кто за нами идет?

– Все хорошо, что хорошо кончается, – примирительно сказала Муся.

Они подходили к кинематографу. Вестибюль был освещен, к великому облегчению Сонечки: значит, спектакля не отменили. Кинематограф был новый и роскошный, – так перед войной, по самому последнему слову техники, строились богатые кинематографы и банкирские дома: здание напоминало отчасти дворец дожей, отчасти берлинский универсальный магазин. В вестибюле на стенах висели портреты Ленина, Троцкого, Макса Линдера и Франчески Бертини. Посредине вестибюля еще уцелел чудом остаток бобрика, с неровно обрезанными краями. Он был засыпан семечками. Муся подумала, что в этих семечках есть что-то вызывающее, – все петербургские остряки потешались над семечками, и они точно говорили: «да, мы семечки! И да здравствует революция!»

В кинематографе настроение было гораздо менее тревожное, чем на улице, – это вошедшие тотчас почувствовали. Зал был почти полон, стоял веселый гул. Преобладала рабочая молодежь, очевидно пришедшая по даровым билетам.

Муся остановилась в проходе, отыскивая взглядом свободные места. Четырех мест рядом не было нигде.

– Ну, так вы здесь сядьте, а я пройду вон туда. Я даже предпочитаю поближе к сцене, – сказала Глаша. Муся подтолкнула Сонечку в бок. Глафира Генриховна облюбовала два места рядом, довольно далеко от них, и, усевшись, тотчас положила сумочку на стул около себя. Места Муси, Сонечки и Вити были в одном ряду, но отделенные одно от другого; между ними устроилась компания молодых рабочих. Увидев Мусю и Сонечку, один из них, белокурый, с веселой улыбкой на благодушном лице, что-то шепнул соседу. Оба засмеялись. Витя нахмурился. Сонечка рассталась с Мусей, очень огорченная: так все удовольствие пропадало, если сидеть не рядом и не обмениваться непосредственными впечатлениями. Белокурый рабочий посмотрел на Сонечку, встал и, бросив докуренную папироску, галантно предложил барышням сесть рядом. Компания, фыркая, пересела, освободив место для Сонечки, которая рассыпалась в выражениях благодарности. Вите пришлось сесть отдельно, по другую сторону компании.

– Не стоит благодарить, барышня, – сказал рабочий, – вам друг с дружкой веселее, мы тоже понимаем.

– Какой любезный пролетарий! Это ты имеешь такой успех, – шепнула на ухо Сонечке Муся, тревога которой тотчас совершенно рассеялась.

– Почему я? Ты, конечно… Я тебе говорила, что здесь все будет совершенно спокойно.

– Может, они еще не знают об убийстве Ленина… Князя, конечно, еще нет. Он, как всегда, последний.

– Разумеется! Вот и останется без места, – огорченно сказала Сонечка, – ведь я говорила, что нужно прийти возможно раньше.

– Нет, без места он не останется. Разве ты не видишь, что Глаша обо всем подумала?

– Ах, да! – Сонечка весело засмеялась. – Я уверена, что Глаша скоро будет княгиней! Как ты к этому относишься?

– «Пусть называется», – сказала Муся с почти искренним равнодушием. – Слава Богу, наконец, явился и он.

В дверях показалась высокая фигура князя. Он окинул зал взглядом и, разыскав друзей, приветливо помахал рукой Мусе и Сонечке, затем направился к Глафире Генриховне, которая, привстав, ожесточенно показывала ему рукой на стул с сумочкой.

– Нет, и он не последний, вот еще какой-то тип, – сказала Сонечка. Действительно, вслед за Горенским, в дверях зала появился худой, плохо одетый человек с лицом лимонного цвета. Он быстро огляделся в зале. В ту же секунду свет погас, пронесся радостный гул, и тощая пианистка заиграла «На сопках Маньчжурии».

– Теперь держись, мы тебя раскритикуем, – сказала шепотом Муся.

– Я еще не скоро, – прошептала с волнением Сонечка.

– Ты понимаешь, пролетарии сейчас тебя узнают на экране.

– Что ты говоришь!.. Я и не подумала… Нет, никогда не узнают… Им в голову не придет…

Развалившись в покойном кресле, граф Карл фон-Цингроде подливал себе ликера из бутылки, стоявшей рядом с ним на столике. У ног графа на бархатной подушке сидела его любовница, с которой он обращался холодно и презрительно. Березин ничего не пожалел для обличения графа Карла. Но рабочим, сидевшим рядом с Сонечкой, по-видимому, очень нравилась его жизнь. По крайней мере они все время сочувственно гоготали, обмениваясь вполголоса довольно неожиданными замечаниями. Напротив, тот хороший бедный человек, которого любила Сонечка и которого преследовал граф Карл, явно не вызывал сочувствия. «Эх, раззява», – говорил белокурый рабочий. – «Шляпа», – подтверждал другой. Граф выиграл груды золота в клубе и оттуда в роскошной коляске отправился в охотничий замок на свидание с другой своей любовницей. – «Ну, и живут, собаки!» – с сочувственной завистью сказал сосед Сонечки. – «Так его!.. Вот так, так!» – радостно откликнулся белокурый рабочий, когда граф ударил хлыстом провинившегося лакея. Сцена появления Сонечки приближалась. Ее волнение все росло.

– Еще три… нет, четыре номера, когда не я, а потом я, – замирая, шептала Сонечка. – Правда, она хорошо играет?..

– Так себе… Некрасивая.

– Ты находишь? По-моему, ничего, только нос длинный… Это она едет на бал…

– Какая же дама перед войной могла быть на балу без перчаток?.. Эх, вы! Неужели длинных перчаток не могли достать?

– Я не знала… Ну, вот сейчас, во втором номере была я… Только, ради Бога, Мусенька, не смейся!

Муся ахнула, увидев Сонечку на экране.

– Господи, какая ты смешная!

– Смешная? Почему смешная? – тревожным шепотом спрашивала Сонечка, вглядываясь в полумраке в лицо Муси.

– То есть не смешная, ты прелесть!

– Нет, ты правду говоришь? Ты это искренно?

– Прямо прелесть… Нет, как она на него смотрит, бесстыдница! За такой взгляд сейчас же тебя в угол!

– Ах, с этой сценой вышла целая история, я тебе потом расскажу… Теперь один номер не я… А потом я гуляю в саду с собакой и думаю о нем… Вот… Ну, что? Как?

– Чудно!.. И собачка чудная.

– Ты говори не о собачке, а обо мне.

– Я тебе говорю: прелесть! Глазенапы такие строишь!

– Четверть часа подводила… Но ты искренно? Поклянись моей жизнью, что тебе нравится!

– Клянусь! – подняв руку, сказала Муся. На нее оглянулись спереди соседи.

– Что ты делаешь?.. Спасибо, Мусенька, ты ангел… Ну, слава Богу, теперь опять долго не я…

Граф Карл фон-Цингроде сыпал деньгами, кутил и совершал поступки один предосудительнее другого. Но дурная жизнь господствующих классов положительно не вызывала возмущения у соседей Сонечки: они гоготали все веселее и сочувственнее, особенно в любовных сценах, когда граф сажал к себе на колени новую любовницу. – «Тебе бы, Федька, такую, а?.. Почище твоей лохматенькой будет», – говорил белокурый рабочий.

– Сейчас важная сцена… Они его захлороформируют, – шептала Сонечка, расширяя в темноте глаза. – Ты понимаешь, у него двойная жизнь!

– Я так и догадывалась, что граф нехороший человек.

– Пожалуйста, не издевайся… Вот из-за этой сцены в студии вышел тот скандал, помнишь, я вам рассказывала?

– Помню, – подтверждала Муся, хоть ровно ничего не помнила. Сонечка, уже всецело проникнутая корпоративным духом, постоянно рассказывала о каких-то историях в студни.

– Ну, вот теперь смотри, сейчас моя главная сцена… Номера тридцать пятый, тридцать шестой и тридцать седьмой…

Главная сцена тоже очень понравилась Мусе. Чтобы вышло правдоподобнее, она сделала и критические замечания, но такие, которые никак не могли задеть Сонечку. На минуту в зале зажегся свет. Горенский и Глаша, повернувшись в креслах, телеграфировали Сонечке знаки полного одобрения. Князь беззвучно похлопал в ладоши и послал ей воздушный поцелуй. Витя, сидевший близко, успел даже пробраться к ним и сказал Сонечке, что она играет восхитительно.

– Знаю я тебя! Еще правду ли ты говоришь? Тебе в самом деле так понравилось?

– Лопни мои глаза! Отсохни у меня руки и ноги! – подражая Никонову, сказал Витя. Рабочие шептались, оглядываясь на Сонечку. Свет опять погас. Витя вернулся на свое место.

– Я тебе говорила, что пролетарии тебя узнают, – шепнула Муся. – Вот это и есть слава.

– Ах, перестань издеваться! – сказала счастливая Сонечка и поцеловала Мусю. – Я что? Я ничего…

Она уселась в кресле поудобнее: ее сцен больше не было, и теперь она могла спокойно смотреть фильм, который, впрочем, подходил к концу. Для графа Карла приближалась расплата за грехи. Честный молодой человек торжествовал. Однако его торжество не встречало у публики восторга. Бедняки, поднятые на восстание молодым человеком, увели связанного графа Карла (у Беневоленского сценарий кончался не так, но Березин изменил развязку). «Так ему и надо», – сказал без одушевления сосед Сонечки. Веселый рабочий ничего не ответил. По-видимому, бедняки публику не интересовали, – она бедняков знала лучше, чем автор сценария.

XIV

Свет снова зажегся, поднялся гул, все повалили к выходу. Князь и Глафира Генриховна очень хвалили Сонечку. Глаша на этот раз была с ней так мила и нежна, что Муся немного насторожилась. «Уж не произошло ли что у них с Алексеем Андреевичем?» – подумала она, внимательно вглядываясь в Глашу и князя: ей показалось, что лицо у Глафиры Генриховны в самом деле счастливое и возбужденное, почти как у Сонечки.

Князь тотчас простился с дамами.

– Я предупреждал, что должен буду уйти. Уж вы меня извините, Витя вас проводит.

«И у него как будто вид растерянный, верно в самом деле произошло объяснение», – подумала Муся, подавляя в себе легкое неприятное чувство. – «Нет, мне все равно, я за нее рада», – ответила она. – «А что-то есть в нем vieux jeu[68]68
  устарелое (фр.)


[Закрыть] и скучноватое: старик Тургенев, целующий руку Полины Виардо… Надо сказать Глаше, это она Полина Виардо… Впрочем, не надо…»

– Да, Витя нас проводит, – сказала она, глядя на князя со спокойной и ласковой улыбкой. – До свиданья, Алексей Андреевич. Итак, помните, что вы у нас ночуете.

– Спасибо… Если смогу, приду.

– Нет, не если сможете, а наверное.

– Спасибо… О московском деле слышали?

– Слышали, – нехотя ответила Муся. – Тем более нужно, чтоб вы пришли ночевать. И нам будет спокойнее.

– Ну, хорошо… Тогда до скорого свиданья. Витя, передаю вам дам.

– Виноват, я тоже предупредил, что буду занят, – говорил Витя. Князь простился и своей быстрой походкой направился дальше по улице. Муся и Глаша смотрели ему вслед. Худой человек, которого Сонечка назвала «каким-то типом», отделился от афиши и пошел за Горенским. Что-то неприятное еле мелькнуло в сознании Муси, но она не успела подумать, что такое. Глаша быстро и возбужденно говорила Вите:

– Не хотите? Ну и не надо… Как-нибудь обойдемся без вас!.. Как-нибудь обойдемся без вас, мы трое, правда, Сонечка? И вот, на зло вам, мы с Мусей и Сонечкой сейчас идем кутить.

– Это куда?

– В первый раз слышим.

– Я вас веду в кондитерскую, где подают настоящий шоколад и пирожные.

– Глаша, вы получили из Америки наследство? Сознайтесь!

– Да уж наследство или не наследство, а только я вас обеих веду в такое место, где дают настоящий шоколад и настоящие пирожные. Трубочки с желтым кремом, сама видела… Что, Витенька, может, вы бы нас проводили?

– Рад бы в рай, да грехи не пускают, – ответил со вздохом Витя. – «Всего», – насмешливо произнес он советское прощанье.

– Витя, а то пойдем с нами, – сияя счастливой улыбкой, говорила Сонечка. Но Витя остался тверд.

– Не позднее семи часов изволь быть дома, слышишь? – сказала Муся.

– Слушаю-с.

– Куда же мы теперь? – спросила Муся Глашу. – Ты в самом деле нас ведешь в кондитерскую?

– Царское слово обратно не берется!

– Ни царское, ни княжеское.

Глаша засмеялась. «Значит, правда, – подумала Муся. – Что ж, и слава Богу». Она вдруг повеселела.

Кондитерская была недалеко от кинематографа. Это была длинная узкая комната, разбитая перегородками на уютные отделения. Впереди у стены находился буфет с самоваром, с тарелками бутербродов и пирожных. За буфетом сидела высокая дама, – по словам Глаши, не то графиня, не то баронесса. Две барышни, разговаривавшие с хозяйкой, встали с дивана при входе гостей. Больше в кондитерской никого не было. Муся, Глаша и Сонечка конфузливо прошли по комнате и заняли последнее отделение, самое далекое от буфета. Глаша заказала шоколад, затем повела подруг к буфету выбирать пирожные и заставила их взять из-под сетки самые дорогие (цены везде были написаны).

– Еще возьмите, вот эти с кремом, должно быть, вкусные, – говорила она, искоса с любопытством поглядывая на печально улыбавшуюся даму. Сонечка конфузилась, зная, что у Глаши денег очень мало. Они вернулись в свое отделение; барышня скоро принесла им туда шоколад и пирожные. Шоколад, по словам Глаши, был «так себе, на воде», но пирожные свежие и довольно вкусные. Они мгновенно съели все и, по настоянию Глаши, заказали еще три.

– Мерси, страшно вкусно, но что это вы так кутите, Глаша? – спрашивала Сонечка, с наслаждением уплетая пирожное.

Муся смотрела на Глафиру Генриховну с той же улыбкой.

– Вот что, надо будет и для Вити захватить две трубочки, – не отвечая на вопрос, объявила Глаша, – хоть он нас и бросил. Что поделаешь, лаборатория.

– Вы знаете, друзья мои, не нравится мне ваш Витька, – сказала Муся. – Что-то с ним такое происходит… А что, не могу понять.

– Верно, – подтвердила Глаша. – Я тоже замечаю.

– И я замечаю, – сказала, вытирая губы, Сонечка: ей теперь казалось, будто она тоже замечала что-то неладное за Витей. – Что же вы думаете?

– У мальчиков это бывает, – заметила Глаша, – может, ничего такого и нет.

– Помимо всего прочего, – сказала Муся, – помимо всего прочего, ведь и ответственность за него падает теперь на меня.

– Ну вот, почему же на тебя? – в один голос опросили Глаша и Сонечка.

– Да вы сами знаете… У него никого нет. Мать умерла, отец в крепости, и еще теперь неизвестно, выйдет ли он оттуда живым…

Голос Муси вдруг дрогнул. Она вынула из сумки платок и приложила к глазам. Сонечка очень расстроилась. Глаша принялась утешать Мусю.

– Ничего страшного пока нет… И даже не пока, а вообще нет. Николая Петровича, наверное, скоро выпустят…

– Нет, боюсь, не выпустят, – сказала Муся. – Я чувствую…

– Да что ты несешь! Ерунду ты чувствуешь! Мало ли людей арестовывали, а потом выпускали. Это у нас у всех нервы расшатались за время революции.

– Ты думаешь? – сказала Муся. Она спрятала платок в сумку. – Я, напротив, все удивляюсь, как мало я переменилась за это время. Разве чуть лучше стала, – уже спокойно добавила она.

– А я не стала ни лучше, ни хуже, – подхватила Сонечка. – Совсем как была, так и осталась… Ведь в самом деле это странно! Такие важные события, а люди не переменились.

– Многие переменились, – сказала Глаша. Она чуть было не сослалась на Березина, но спохватилась вовремя. – Многие сильно переменились. Да вот и Витя, вы же сами говорите.

– В таком возрасте он и без всякой революции должен был перемениться за это время… Ты знаешь, – с улыбкой сказала Муся, обращаясь к Глафире Генриховне. – Сонечка, не слушай… Я уверена, что он недавно стал мужчиной. И знаешь, qui a déniaisé le jeune homme?[69]69
  Кто лишил невинности молодого человека? (фр.)


[Закрыть] Догадайся.

– Понятия не имею.

– Je te le donne en mille[70]70
  Я могу назвать тысячу (фр.)


[Закрыть], – почему-то по-французски продолжала Муся. – Вот догадайся.

– Да почем я могу знать? И, признаться, меня это не так интересует… Может быть, госпожа Фишер?

Муся была изумлена.

– Как ты догадалась?

– Вот тебе и «je te le donne en mille», – сказала, засмеявшись, Глафира Генриховна. – Что же тут удивительного?

– Не может быть!.. Вы ошибаетесь! – широко раскрыв глаза, говорила Сонечка.

– Я не ручаюсь, конечно, он мне не говорил, но почему-то я убеждена. Как странно: Витя и эта авантюристка, которую допрашивал его отец!

– Вполне возможно. Она тогда позвала Витю к себе, помнишь, он еще хвастал. А таким нравятся мальчишки… Только ведь теперь ее нет в Петербурге? Значит, не в ней сила.

– Уже я не знаю, в чем сила… Сонечка, перестань ахать… Вообще это не для тебя предназначалось.

– Но ведь Витя влюблен в тебя! – проговорилась Сонечка.

Муся засмеялась, совершенно забыв о том, что сама взяла с Сонечки клятву никому об этом не говорить.

– Значит, моих чар оказалось недостаточно.

Они заговорили о Клервилле. Муся просветлела, и разговор стал необыкновенно приятный, – так дружно и откровенно они никогда в жизни не разговаривали. Муся рассказала о своем романе с Вивианом, об их первом объяснении в ночь поездки на острова. Все сходились на том, что красивее и обаятельнее человека, чем Клервилль, нельзя себе представить. Затем Сонечка, набравшись храбрости, заговорила о своей любви, и Глаша не только не ругала Березина, но даже признала его большие достоинства. «Его личного charm’a[71]71
  обаяние (фр.)


[Закрыть] я никогда не отрицала, – оправдываясь перед Сонечкой, говорила она. – И притом большой талант, с этим кто же спорит?..» О себе Глаша ничего не рассказала, но дала понять, что и в ее жизни готовится очень важная перемена. Муся с улыбкой на нее смотрела, и по этой улыбке Глаша едва ли не впервые в жизни почувствовала, что все-таки Муся ее любит и что все-таки у нее не было до сих пор более близкого друга. Они неясно и восторженно говорили о своем будущем.

– Какая жалость, что ты после войны уедешь в Лондон, – чуть не со слезами говорила Сонечка, схватив Мусю за руки. – Нет, я не хочу, чтобы ты уезжала из Петербурга… Знаешь, пусть его назначат сюда послом!.. Или нет, не смейтесь, как это? Военным атташе…

– Вы обе к нам будете приезжать в Англию… С мужьями и надолго. Вивиан сказал мне, что у нас будет целый дом. Это в Англии, кажется, у всех.

– Ну, вот еще, – говорила задумчиво Сонечка, представляя себе, как она приедет в Лондон с Березиным. Глафира Генриховна улыбалась, думая приблизительно о том же: «Князь и княгиня Горенские…»

– Надо еще Вивиана спросить, может, ему не очень понравится такое обилие гостей.

– Что ты, он вас обеих искренно любит… Затем, подумайте, ведь хотя бы из-за папы и мамы я буду приезжать в Петербург мало, если один раз в год, скорее два раза… Нет, наша жизнь будет и дальше идти вместе…

Так они разговаривали долго. Высокая дама прошла без дела по кондитерской, поглядывая на их столик. Но им все не хотелось уходить. Наконец, Глафира Генриховна подозвала барышню и расплатилась.

– Как ты думаешь, на чай оставить? – тихо спросила она, когда барышня пошла за сдачей.

– Оставь, но скажи, что это для бедных.

Они встали. Сонечка не вытерпела и еще раз поцеловала Мусю, затем Глафиру Генриховну.

– Спасибо, Глашенька, милая, что вы нас сюда привели!.. Мне никогда в жизни не было так хорошо, как сегодня. Спасибо страшное! За все! – восторженно говорила она, точно Глаша и Муся сегодня разрешили ей любить Березина.

– А ведь, правда, было чудесно… Чаще бы… – сказала Муся, и осталось неясно: чаще бы сюда ходить или чаще бы так разговаривать.

– Я тоже очень рада… Мадмуазель, к вам, верно, иногда приходят… приходят неимущие… Разрешите вот это для них оставить. – Глаша очень покраснела, что с ней случалось редко. Прислуживавшая барышня тоже смутилась.

– Благодарю вас, – тихо сказала барышня.

Они поспешно вышли. Улица была совершенно пуста.

– Бедненькая, жалко их, – вздохнув, заметила Сонечка.

– Всех жалко.

– Как князь сказал? – озабоченно спросила Глафира Генриховна. – Он к обеду придет или после обеда? Если к обеду, надо бы кое-что прикупить.

– Не помню, как он сказал.

– Купим, так и быть, наудачу. Хлеба нет ни кусочка.

Они свернули на другую улицу, где, по словам Глаши, в лавке продавали колбасу и консервы.

– Супа сегодня не будет, так закуску подадим: колбасу, селедку и, может, найдем что-нибудь еще, – говорила Глаша, сразу погрузившись в хозяйственные соображения. Мусю и особенно Сонечку это немного покоробило после их разговора. Они шли некоторое время молча.

– Я о той женщине думаю, – сказала вдруг Муся. – Которая в него стреляла…

– Ах, какой ужас! – содрогаясь, откликнулась Сонечка. – Неужели ее казнят?.. И этот несчастный юноша! Боже, какой ужас!

– Я думаю… – сказала Глафира Генриховна и не докончила. С соседней улицы по мостовой быстрым шагом вышел большой отряд солдат. Впереди шли люди в кожаных куртках. Один из них окинул взглядом дам, которые так и похолодели. Страшны были не солдаты, а то, что шли они так быстро, как никогда не идут в городе войска. Лица у солдат были нахмуренные и злые.