Текст книги "Испытание смертью или Железный филателист"
Автор книги: Мария Арбатова
Соавторы: Шуммит Датта Гупта
Жанры:
Шпионские детективы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
Глава двадцать третья
ЗАПРЕЩЕННАЯ ПЛЕНКА С МУХАММЕДОМ АЛИ
Вернувшись в камеру, Алексей свернулся на матрасе калачиком, его знобило, несмотря на жару. Видимо, это было нервное. Откуда они смогли столько узнать? На их столе практически лежала его анкета!
Отец Козлова действительно ушел в армию в 1941 году танкистом, был комиссаром танкового батальона в Пятой гвардейской армии генерала Ротмистрова и участвовал в битве на Курской дуге.
До войны он работал директором МТС, а после победы вернулся без ноги и был назначен заместителем начальника лагеря военнопленных по политчасти в Вологде. Лагерь подчинялся МВД, отец ходил в форме и на костылях.
Потом началась отправка выживших военнопленных по домам. И отцу стали приходить секретные предписания, кого, куда и когда необходимо подготовить к отъезду. Подробности он рассказал Алексею лет через двадцать, а тогда только негодовал.
Предписания требовали, чтобы военнопленные, подлежащие передаче органам репатриации, были одеты в новое трофейное обмундирование, прошли перед отправкой тщательную санобработку и получили продовольствие в полной норме на весь путь следования из расчета продвижения эшелона двести километров в сутки плюс пятидневный запас.
Предписание также требовало обязать начальника эшелона обеспечивать военнопленных горячим питанием в пути следования и бесперебойным снабжением питьевой водой. И это после того, как гитлеровская армия смяла полстраны танковыми гусеницами, люди в СССР продолжали голодать и оплакивали погибших. Отец скрежетал зубами, выполняя предписания.
Когда военнопленные были отправлены, лагерь расформировали. Отец мог уйти на пенсию, но вызвался работать начальником строительного управления на знаменитый Волгобалтстрой, идущий от Шексны до Вытегры и Онежского озера.
Канал имел стратегическое назначение, насчитывал тридцать три деревянных шлюза, и по нему тихо ходили подводные лодки. При Хрущеве работу над Волгобалтом притормозили потому, что выпустили заключенных, а ведь именно они строили Волгобалт и Беломорско-Балтийский канал.
Тогда стройку разделили на две части – Вытегра-гидрострой и Шексна-гидрострой, и отца назначили начальником транспортной конторы на строящийся металлургический гигант «Северсталь» в Череповце.
А когда притормозилось строительство «Северстали», он снова пошел работать в МТС по призыву Хрущева. Это был призыв двадцатитысячников в сельское хозяйство. Отец подал рапорт об увольнении с военной службы и снял форму МВД.
Он категорически не желал сидеть дома, говорил, что, пока есть силы, должен восстанавливать родину после войны. Даже, выйдя на пенсию, пошел директором нефтебазы в Шексне.
Зимой машину не подавали, она просто не могла проехать по занесенной дороге. И, собираясь в школу, Алексей видел из окна, как отец выходит из дому, в военной форме с вещмешком на плечах. На костылях или с палкой, в зависимости от погоды.
Как к нему подходит поздороваться и машет хвостом вислоухая дворняга Альма, как отец гладит ее по голове и потом осторожно и упрямо идет на своей одной ноге на работу.
Алексей всю жизнь старался быть похожим на него, и сейчас воспоминания об отце давали силы и помогали держаться.
Он с тоской подумал про Жорин поднос с селедкой, картошкой, луковицей и бородинским хлебом. И вспомнил, как однажды зашел перекусить в Тель-Авиве, заказал, как нормальный немец, гуляш и кружку пива. А рядом сел парень в джинсах и в ковбойке – постоянный клиент кафе. И, увидев его, официант кивнул и, не спрашивая заказа, принес двухсотграммовый запотевший графинчик водки из холодильника, тарелку с двумя кусками черного хлеба и вторую – с мелко нарезанной селедочкой под кружочками белого лучка. Как же Алексей ему завидовал, давясь гуляшом! Верно ведь говорят, что самая первая ностальгия – гастрономическая.
А еще как-то зашел в это кафе – все места заняты. Только одно свободное за столиком с тремя старичками. Алексей по-немецки спросил, можно ли сесть. Евреи в Израиле понимают немецкий, он ведь совсем как идиш. Они кивнули.
Заказал свой традиционный гуляш с пивом, и тут один из подвыпивших старичков с гордостью сказал:
– Я во время войны служил в советской военной разведке, и меня однажды забросили в немецкий тыл. Ох, я вам, сволочам, дал прикурить!
В Израиль Алексей ездил по одному паспорту, а в арабские страны, естественно, – по другому. Арабские не пускали к себе с отметкой израильского КПП, и наоборот.
В арабском мире у него были обширнейшие связи. Через филателистов и коллекционеров картин он выходил на родственников влиятельных политиков, высокопоставленных военных, а потом и на них самих.
Слава богу, что попался здесь с израильским паспортом, а то допрашивать его приехали бы еще и все арабские разведки.
Генерал Бродерик не хотел обсуждать приезд сотрудника МОССАДа по телефону и заехал в тюрьму без предупреждения. Когда он нарисовался в дверях, Глой вскочил и покраснел, как мальчишка.
А на экране продолжала крутиться видеозапись знаменитого поединка 1974 года между Мухаммедом Али и Джорджем Форманом в столице Заира Киншасе. Али на экране только что отправил Формана в нокаут, и Глой еле сдерживался, чтобы не захлопать в ладоши, как мальчик.
– Полковник Глой! – зарычал Бродерик. – Чем вы занимаетесь в рабочее время?
– Извините, господин генерал, – начал канючить Глой. – Хотел снять портрет Кальтенбруннера и вернуть Гитлера на место, но вот… Рука сама потянулась к кассете.
– Откуда у вас запрещенная кассета?
– Богом клянусь, случайно. Хотел посмотреть одну секунду, но не смог оторваться. – Глой смотрел в пол, как двоечник.
– Порхаю как бабочка, жалю как пчела?! – издевательски пропел Бродерик куплет Мухаммеда Али.
– Он гениален, – беспомощно развел руками Глой.
– Героя нашли? – заорал Бродерик. – Может, завтра я застану вас с кассетой Мартина Лютера Кинга или Нельсона Манделы? Вы полковник разведки, защищающей режим апартеида, или болельщик черномазого? Кругом враги, страна в красном кольце, ни с кем нет дипломатических отношений, а вы упиваетесь черным боксером? Я прикажу провести служебное расследование по поводу этой кассеты!
– Господин генерал, клянусь, больше не повторится. Не пишите, пожалуйста, рапорт. – Глой опустил голову и перешел на страстный шепот, словно их могли подслушать: – Вы не представляете себе, какое это зрелище! Али за семь раундов пропустил тысячу ударов, Форман пристегнул его к канатам и метелил до посинения. Я думал, ему конец! И тут Али отряхнулся и завалил этого здоровяка в восьмом раунде! Такого королевского нокаута я не помню!
– Полковник Глой, – интонация Бродерика чуточку смягчилась. – Как бы вы ни любили бокс, этот кабинет не должен стать местом нарушения законов ЮАР! Вешайте Гитлера!
Глой побежал к шкафу, вытащил из-за него потрет Гитлера, поменял его местами с Кальтенбруннером и, заискивая, заметил:
– Только с портретом государственного деятеля любая конторка становится важной организацией.
Бродерик сел за его стол, помолчал и наконец спросил:
– Ну что, этот из МОССАДа? Расколол русского?
– Нет, господин полковник, – покачал головой Глой. – Он сначала пытался прикормить его какой-то дрянью, потом пристегнул к детектору лжи, но все без толку.
– Бил?
– Немного. Но не профессионально… Не смог сдержать приступа ярости. Оказалось, что этот еврей – сам бывший русский.
– И хорошо, что он его не расколол, – усмехнулся Бродерик. – Значит, все лавры будут вашими! С завтрашнего дня начинайте серьезно работать с этим Козловым.
– Есть, господин генерал! А… – замялся Глой.
– Вы ведь профессионал, полковник. Бить не означает убить. Как говорят черномазые: «Все, что сломано, делалось без терпения!»
– Не убить, потому что он белый? У нас ведь нет никаких отношений с СССР.
– Потому, что внутри этого русского бесценная информация. И уже понятно, что чистосердечного признания он не сделает. Но если искалечите, будет международный скандал.
Повисла пауза.
– Не поверите, господин генерал, моя собственная дочь недавно заявила, что у нас средние века, что мы дикари… – доверительно сказал Глой.
– Слишком много читает! Заберите книжки да побыстрей отдайте замуж. А то дочитается! Вы хоть знаете, Глой, что настоящее имя вашего любимого Мухаммеда Али – Кассиус Клей, сын Господа Иисуса? – кивнул Бродерик на экран.
– Как это? – удивился Глой.
– А вот так! Он дал интервью, что сын Иисуса променял отца на отчима Мухаммеда потому, что Иисус – белый, белые – расисты, а в исламе все равны, все братья, – иронично пояснил Бродерик.
– В исламе все равны? Отличная шутка! – поддержал его интонацию Глой. – Я и говорю дочери: ты считаешь, что у нас Средневековье, а посмотри на американцев! Вчера сжигали напалмом вьетнамские деревни, а сегодня обвиняют нас в расизме! Каждая буква европейской истории визжит, как свинья на убое! Они думают, все забыли, что они творили в колониях! Но при этом считают себя цивилизованными, а нас варварами! Про русских я уже молчу… только что распустили сталинские лагеря. И тоже учат нас жить!
– Но главное даже не это, а то, что при общем дипломатическом бойкоте на нашей земле плюнуть некуда, одни американцы и европейцы! – возмущенно сказал Бродерик. – Одной рукой шарят по нашим рудникам, а другой рукой прекращают с нами дипломатические отношения из-за того же самого расизма.
– Вот и я говорю… – расчувствовался Глой.
Но Бродерик перебил его:
– Все, полковник, дайте мне дело Козлова и идите. Я приехал написать по нему рапорт начальству.
Глой достал из сейфа толстую папку, услужливо распахнул ее на столе перед Бродериком, протянул ключи:
– Господин генерал, лучше запереться изнутри. Вдруг кто-то случайно зайдет и помешает вам работать.
Бродерик сухо кивнул и запер за Глоем тяжелую дверь. Потом пошарил по ящикам стола, достал бутылку виски, символически чокнулся с портретом Гитлера, отпил прямо из горлышка, закурил сигару, подошел к видеомагнитофону, перемотал пленку на самое начало, развалился в кресле и начал смотреть поединок Мухаммеда Али с Джорджем Форманом, напевая:
– Порхаю как бабочка, жалю как пчела!
Глава двадцать четвертая
ДОПРОС ГЛОЕМ
Алексей лежал в камере под привычные стоны из динамика и листал в памяти страницы своей биографии. Он родился в 1934 году в Кировской области в селе Опарино и совсем не помнил этих мест.
Разве что иногда в семье, несмотря на атеистические взгляды отца, вспоминали необыкновенно выстроенную церковь Николая Мирликийского да монастырь, срубленный в шестнадцатом веке без единого гвоздя, закрытый еще Екатериной и используемый теперь под обычное жилье.
В полтора года бабушка с дедом забрали Алексея в Вологду. Родители были совсем молодыми, но уже успели родить четверых и не справлялись с этой оравой.
Вологда детства вспоминалась сказочной зеленой страной, полной белых церквей, нарядных каменных палат, деревянных теремов и разгуливающей по дорогам скотины. Дом стоял на уютной улице Менжинского, и яблони залезали ветками в окно.
В этом надежном устойчивом мире были бабушка, дедушка, печка, катание с горки зимой и купание в реке Вологде летом. А еще были яркие книжки, которые покупал отец. Их читала вслух стайке детей пожилая соседка-учительница на лавочке возле палисада.
Алексей улыбнулся, вспомнив, что именно в тех книжках с картинками его предупреждали о сегодняшнем:
Взрослые в Вологде в основном работали на льнокомбинате, вагоноремонтном заводе и лесопильном заводе «Северный коммунар». Рабочих рук не хватало, приезжали все новые и новые молодые, розовощекие люди из деревень и, пока дожидались общежития, снимали углы у местных жителей.
Город распухал, рос, как на дрожжах, летние базары ломились от фруктов и овощей. Рыбаки раскладывали на прилавках сверкающую рыбу, мясники – розовую мякоть свеженарубленного мяса, молочницы – чашки с творогом и брынзой.
Все резко изменилось с началом войны. Алексею было шесть с половиной, когда появились слова «в городе введено военное положение», а бабушка начала ночами тайком от деда молиться, доставая спрятанную иконку.
Осенью фронт подошел к границе Вологодской области, и бои шли совсем рядышком, в Оштинском районе. Вологда стала прифронтовым городом. Взрослые уходили на строительство оборонительных рубежей, а дети играли в это самое строительство во дворах.
Потом город разбили на сотни участков самозащиты, начали наскоро делать простейшие укрытия и бомбоубежища и объяснять мирным жителям, как прятаться в погребе, если начнется бомбежка.
Взрослые перешептывались о том, как на железнодорожном узле и военно-промышленных предприятиях развертывались системы противовоздушной обороны. Эти системы отбили все попытки бомбардировок – на Вологду не упала ни одна бомба. И после войны на Зосимовской улице поставили памятник в виде зенитки.
Потом в Вологду вместо розовощеких деревенских стали приезжать тысячи больных, раненых, голодных эвакуированных со стороны Ленинградского фронта. И город превратился в госпиталь, в котором работа находилась для каждого. Даже для семилетнего мальчишки.
Вологжане сдавали кровь для раненых и собирали пожертвования. Бабушка отдала свои единственные золотые сережки. Писали, что на собранные деньги сформировали танковую колонну «Вологодский колхозник».
В школу Алексей пошел в сорок третьем – тогда в первый класс брали с восьми лет. Мама работала бухгалтером в колхозе. Шла Сталинградская битва, начиналась Курская военная кампания, в которой принимал участие отец.
На Курской дуге у многих одноклассников погибли отцы. После этого мальчишки организовывались в тимуровские команды, пилили дрова, вскапывали огороды и помогали по дому вдовам погибших.
Стало голодно. В школе очень боялись туберкулеза, весной и осенью каждый класс строем водили в больницу на флюорографию. Там приходилось прижиматься худенькой грудью к холодному рентгеновскому аппарату. Еще в школе постоянно делали какие-то болезненные прививки, но самым страшным, конечно, был рыбий жир.
Алексей вспомнил комнатку-подсобку бревенчатой школы, в которой сидела пожилая медсестра в белом халате и белой косынке, с большим стеклянным графином рыбьего жира, тарелкой соленых сухариков и открытым журналом. Сюда его привели почти что под конвоем.
Окно открыто в сад, но в него уже не выпрыгнуть.
– Иди сюда, Козлов! – грозно говорит медсестра. – Тебя по всей школе надо искать с собаками? Чего сразу-то не пришел?
Алексей виновато опускает голову:
– Я не знал…
– Ври больше! Тебя уборщица тетя Нюра из-под парты шваброй выкурила! Козлов, у тебя отец где? – спрашивает медсестра.
– Мой папка на войне, комиссар танкового батальона Пятой гвардейской танковой армии генерала Ротмистрова! – гордо рапортует Алексей.
– А мать где? – заговаривает зубы медсестра и наливает полную ложку рыбьего жира.
– Мамка – в совхозе бухгалтером! – снижая интонацию, отвечает Алексей, понимая всю неотвратимость ситуации.
– Видишь, они у тебя герои, страну защищают, а ты от рыбьего жира бегаешь! Не стыдно тебе, Козлов? Открывай рот!
Алексей сжимает зубы.
– Козлов, ты почему такой упрямый? Ты, наверное, не хочешь, чтобы мы фашистов победили? – вздыхает медсестра. – Завтра тебя в армию призовут, а у тебя не будет сил винтовку поднять.
Алексей мученически закатывает глаза, зажимает нос, открывает рот, и медсестра вливает в него отвратительный рыбий жир. Приходится проглотить эту гадость.
– На вот, заешь! На вот еще, чтоб не так лихо! – Медсестра заботливо засовывает ему в рот соленые сухарики из тарелки. – Молодец, Козлов, настоящий солдат! – Потом слюнявит химический карандаш, ставит в огромной тетради галочку напротив его фамилии и добавляет: – Пойди Иванова найди. Скажи ему, все равно все ходы и выходы из школы перекрыты, мышь не проскочит! По такой голодухе вы б без рыбьего жира совсем пропали! Завтра совхоз по кусочку колбасы-кровянки на каждого ученика выпишет. Скажи Иванову, кто сегодня рыбий жир не выпьет, тому завтра кровянки не дадим!
Как бабушка ни старалась, дома все равно было нечего есть, даже суп из лебеды и сныти казался лакомством. В школе бесплатно давали кусочек кровяной колбасы, какой-то черствый черный пончик и стакан чая с сахарином.
В квартиру подселили семью эвакуированных из Ленинграда, у соседей жила такая же семья. Мужчин практически не было, их высосал из города фронт, а женщины работали с утра до ночи. Было холодно без дров, голодно без еды, но люди охотно помогали друг другу и делились последним.
Если кто-то не приходил на урок, это воспринималось как ЧП, к нему отправлялась целая делегация из класса. Одни помогали по дому, другие рассказывали пройденный материал.
Алексей оторвался от воспоминаний и посмотрел на свои руки – кожа шелушилась от авитаминоза, сейчас бы он с наслаждением выпил тот самый графин рыбьего жира.
Утром снова повели на допрос, но не в кабинет Глоя, а в знакомый подвал. Дали сесть. Через некоторое время пришел Глой, бросил на Алексея приветливый взгляд, уселся напротив и сказал:
– Привет, Козлов, как дела?
– Нормально, – угрюмо ответил Алексей.
– Не надумал рассказать, какое задание выполнял в ЮАР? Кто твои связные? Что тебе удалось узнать о работе лаборатории в Пелиндабе?
– Не надумал.
– Этот стул устроен так, что достаточно ткнуть пальцем, ты грохнешься на бетонный пол. На третий раз потеряешь сознание, – предупредил Глой. – Это наш фирменный способ!
Алексей молчал; он сразу обратил внимание на то, что спинка стула вогнута и короче обычной.
– Западные журналы писали, что в ЮАР делается попытка биологически улучшить белую расу в ущерб черной. Так ты не верь, Козлов! – зло сказал Глой и отошел к стене. – Меня за эти годы никто не пытался улучшать! Особенно по части зарплаты! Джек, наручники!
Охранник подошел к Алексею, завел его руки за спинку стула и застегнул наручниками.
– Джек, пни его!
Охранник легонько толкнул Алексея, и тот полетел вместе со стулом на бетонный пол, ударившись головой и руками.
– Джек, подними его. Ты – русский шпион, это твоя работа. А я 30 лет служу верой и правдой своей родине. – Глой словно оправдывался. – Это моя работа!
Охранник поднял Алексея вместе со стулом.
– Я много видел, много думал, но остался верным сыном своей страны, – похвалился Глой. – Джек, пни его!
Охранник снова чуть толкнул, и Алексей, зажмурившись, снова повалился головой об пол.
– Джек, подними его! – скомандовал Глой. – Пойми, русский, вокруг нас сжимается кольцо, Ангола уже свободна. Но мы защитим апартеид! Ты не думай, ты не один белый в тюрьме! Здесь же сидит священник методистской церкви Седрик Мейзен, он против расизма, так мы с ним тоже не церемонимся. Мы с тобой сейчас находимся на войне, и победителем буду я! Джек, пни его!
Алексей снова упал на бетонный пол и вскоре перестал понимать, сколько раз его поднимали и снова швыряли вниз. В конце концов потерял сознание и сквозь гул в голове услышал, словно усиленный динамиками, голос Глоя:
– Джек, умой его! Он готов!
Почему-то увидел себя в детстве, ныряющим с берега речки Вологды, почувствовал, как вода заливает нос и уши, открыл глаза и не понял, где находится. Сильно тошнило, а взгляд упирался в мужские ботинки.
Один из этих ботинков с силой пнул его в переносицу, и голос Глоя заорал:
– Ты будешь говорить, упрямый сукин сын?
Алексей помотал головой, кровь из носа лилась на губы.
– Джек, я устал, – пожаловался Глой. – В камеру его!
Охрана волоком дотащила до камеры мокрого, окровавленного Алексея. Голова болела и кружилась так, что не мог идти сам. Ночью его сильно рвало, в ушах шумело, и он почти не слышал криков и стонов из динамика. Ссадины на руках кровоточили, а тюремная одежда высохла от воды, но намокла от холодного пота.
К тому же он не мог спать, и это было одним из признаков сильного сотрясения мозга. А чтобы прийти в себя, надо хотя бы несколько дней полежать. Дадут ли?
Алексей подумал, что Центр, конечно же, вытащит его из этого ада, если узнает, где он. Не было ни единого случая, начиная еще с Абеля-Фишера, чтобы не выручали своих.
Давным-давно, когда он был на подготовке, первые руководители, бывшие командиры партизанских отрядов и подпольных групп на территории противника, говорили: «Помни, что бы с тобой ни случилось, домой вернешься в целости и сохранности».
Но сейчас радиограммы Центра шли в пустоту, и там, естественно, понимали, что Алексея взяли, убили или перевербовали. Тюрьма герметична, никто из допрашивающих его разведок тем более не сольет такую информацию нашим.
Его кто-то сдал с анкетными подробностями. Значит, крот сидит очень высоко. И остается надеяться на бога, в которого Алексей не верил, и искать поддержки у духа Чаки, в которого он тем более не верил, хотя и регулярно изливал ему душу в камере.
