Текст книги "Сестры-близнецы, или Суд чести"
Автор книги: Мария Фагиаш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
Венские газеты подробно освещали дело об убийстве Годенхаузена, некоторые довольно правдиво, другие изо всех сил стараясь сделать из этого сенсацию. Его имя в связи с этим упоминалось повсюду, при этом он фигурировал либо как свояк, принимающий участие в судьбе обвиняемой женщины, либо о нем в осторожных выражениях писали как о любовнике, ради которого преступница бросила обер-лейтенанта фон Ранке. Уже по приветствию его мажордомом Рознером, в котором вместе с симпатией явно прослеживались и упреки, можно было судить о мнении жителей Вены о нем как о глупце, который попал в сети аферистки.
На письменном столе его ожидало множество писем. Один из конвертов был подписан рукой Франциски фон Винтерфельд – четким и правильным почерком, – и он сразу же понял, что она ему написала.
Дорогой Николас.
Уже несколько дней до меня доходят ужасные слухи, которые связывают тебя с известной дамой в Берлине Ты помнишь, конечно, на каких условиях я приняла твое предложение. Я любила тебя и люблю и сейчас, но, если те обвинения в твой адрес, касающиеся твоих отношений с баронессой Алексой фон Годенхаузен, имеют под собой почву, я хочу нашу помолвку считать недействительной и в этом случае хотела бы никогда тебя больше не видеть. Я обращаюсь к твоей искренности и надеюсь на понимание, когда я прошу ответить на это письмо только в том случае, если все эти слухи не имеют под собой оснований. Если это не так, то, пожалуйста, я прошу тебя, не надо никаких извинений или объяснений, потому что они только усилят боль и тоску, от которых я и без того страдаю. Молчание твое я буду считать ответом на это письмо. В моем сердце нет ни гнева, ни горечи, только сочувствие к тебе и Алексе фон Годенхаузен, потому что твой жребий гораздо тяжелее, чем мой.
Франциска Винтерфельд.
Он потерянно смотрел на прекрасный почерк. Четкий, легко читаемый текст с каллиграфически выписанной каждой отдельной буквой, исполненный твердой дисциплинированной рукой. Уже по этому можно было бы представить, какая жизнь ожидала бы его с ней. Удовлетворенность, надежность и счастье. Он ощутил чувство горечи, когда в этот момент подумал об Алексе.
На следующий день он доложил о себе на службе и был немедленно вызван к генералу Хартманну. Вопреки ожиданиям, тот не только не стал выговаривать Николасу, а отнесся к нему благожелательно и с пониманием.
– Ну и славную кутерьму ты там устроил, – сказал он после крепкого рукопожатия. – Я хочу от тебя сейчас услышать: когда ты догадался, что эта женщина замешана в убийстве своего мужа?
– Я вообще об этом ничего не знал. – Но, заметив, что генерал нахмурился, быстро добавил: – Я хочу сказать, что она мне никогда в этом не признавалась. А что касается обвинений ее в том, что она подстрекала убийцу, то я узнал об этом только после ее ареста.
– И с того момента ты с ней больше не разговаривал?
Николас какое-то мгновение помолчал.
– Нет, господин генерал, я говорил с ней. Вечером перед моим отъездом ее адвокат вопреки предписаниям устроил мне встречу в клинике, где она лежит.
– Вот как?
– Она… она сейчас не в себе. Поэтому она в клинике, а не в тюрьме. Она признана невменяемой и будет постоянно лечиться у психиатров.
Генерал покачал головой с удивлением старого человека перед легкомыслием, с которым молодые люди в своих сердечных делах слепо идут навстречу своей беде.
– Еще один вопрос, на который ты можешь не отвечать. Было ли между вами нечто большее, чем между свояком и свояченицей?
– Так точно, господин генерал, было нечто большее, – тихо ответил Николас.
Генерал Хартманн помолчал, прикрыв тяжелые веки, и затем сказал:
– Для начала тебя перемешаем в резерв. Когда все немного утихнет, будем решать дальше. Между прочим, в ответ на твою высылку здесь тоже одного немецкого дипломата объявили нежелательной персоной. Как говорится, око за око…
Октябрь Николас провел в Вене. Аннексия Боснии и Герцеговины, двух славянских провинций, потрясла всю Европу. Несмотря на возмущение, с которым вначале это известие было встречено в Англии и Франции, волнения довольно быстро утихли без каких-либо серьезных последствий. Едва вызванное этим возбуждение успокоилось, как над равновесием между сверхдержавами снова нависла угроза. На этот раз в центре противостояния стоял сам кайзер Вильгельм. Интервью, которое он дал английской Daily Telegraph, было для Англии, Франции, России и даже для Японии доказательством того, что он представляет реальную опасность для всеобщего мира. Этот скандал едва не стоил ему трона. Самое удивительное было в том, что наиболее острая критика шла со страниц своей, немецкой печати. На многочисленных карикатурах кайзер изображался как болтун и глупец.
В начале ноября Николас получил приглашение в замок князя Максимилиана Эгона фон Фюрстенберга в Донауэшингене, в сердце Шварцвальда. Приглашение в принципе не удивило бы Николаса, не будь среди других гостей и ожидавшегося там кайзера Вильгельма II. После своего отзыва из Берлина Николас знал, что он для прусского двора является persona non grata.
Было очевидно, что князь Фюрстенберг не стал бы потакать капризам кайзера, если бы из-за этого могли пострадать его отношения со старыми друзьями вроде Каради.
Николасу доводилось бывать во многих дворцах аристократов, но красота и совершенство поместья князя Фюрстенберга произвели на него неизгладимое впечатление. В этом так быстро меняющемся мире, в котором даже великие имена медленно теряли свой блеск, это имя блистало, как и прежде.
Вильгельм еще не прибыл, его ждали во второй половине дня, и во время обеда гости на удивление откровенно обсуждали статью в Daily Telegraphи ее возможные последствия. Со времени своего отъезда из Берлина Николас впервые снова встретился с людьми, кое-кто из которых принадлежал к узкому кругу приближенных кайзера. Другие относились к представителям высшей европейской аристократии разных стран. В отличие от прежних времен отсутствовали лишь англичане и французы.
Шутки за столом граничили временами с оскорблением его величества, и Николас подумал, что такие несдержанные речи были бы немыслимы без недавнего падения престижа кайзера. Только один из гостей дал отпор этим пренебрежительным шуткам: генерал фон Хюльзен-Хеслер, глава императорского военного кабинета. У Николаса никогда не было с ним хороших отношений; теперь же генерал держался с ним на такой ледяной дистанции, которую не заметить было невозможно.
Соседями Николаса по столу оказались баронесса Зорг, урожденная графиня Новаков, и ее муж; с момента ее неожиданного ночного появления у Николаса на Бендлерштрассе он о ней ничего не слышал. В Вене тоже – как и в Берлине – ее считали двойным агентом на службе России и Австрии.
– Что нового в Берлине? – спросил ее Николас во время прогулки в парке.
– Не много. А уж при дворе вообще ничего. Это большое облегчение, хотя бы ненадолго вырваться из той атмосферы. Приедет Его Величество, и вся прелесть пропадет, а о покое останется только мечтать. Я, допустим, еще молода, и на меня это сильно не действует, а посмотрите вы на этого Хюльзен-Хеслера, ему же пятьдесят шесть, а он все еще рвется предупредить любое желание Его Величества… – Она перебила себя. – Но отчего, собственно, он так ужасно зол на вас?
– Я действительно не имею представления! К тому же мне это в высшей степени безразлично.
– И такое ничтожество стоит во главе военного кабинета! Ничего удивительного, что у Германии постоянно какие-то проблемы.
Кайзер прибыл в отличном настроении, что само по себе было удивительным на фоне последствий балканского кризиса и скандала с Daily Telegraph, ощущавшихся по всей Европе. Он приехал прямо после визита к Францу Фердинанду, который расценивался как знак одобрения демарша Австро-Венгрии против Боснии.
Как обычно, кайзеру был предоставлен для одобрения список гостей. Увидев фамилию Каради, он нахмурился. После этого он демонстративно его не замечал.
Охота в Донауэшингене прошла для хозяина дома с большим успехом. Дипломатические последствия всего этого мероприятия, которым Берлин всячески старался сгладить последствия и скандала со статьей, и аннексии Боснии и Герцеговины, казалось, кайзера вообще не интересовали. У него было прекрасное настроение. Но после праздничного банкета в последний вечер не обошлось без трагического инцидента.
Николас до конца своих дней вспоминал об этом банкете, с которым для него закончилась целая эпоха, отмеченная высоким вкусом, беспечным весельем и особой, торжественной красотой. Замок князей Фюрстенберг служил сценой, на которой разыгрывали веселый спектакль люди, которые благодаря своему духовному богатству, унаследованным состояниям и власти были властителями Европы. Дамы демонстрировали роскошные туалеты, мужчины были в парадной форме или во фраках, увешанных орденами. Те, кто принимал участие в охоте, были одеты в пурпурно-красный наряд всадника. Ничто не нарушало великолепия этой картины, залитой мягким светом бесчисленных свечей.
После банкета гости во главе с кайзером направились в большой зал, где на антресолях домашний оркестр играл популярные мелодии. Внезапно музыка умолкла и после короткой паузы из прилегающей галереи в балетной юбочке и розовом балетном трико выпорхнул генерал Хюльзен-Хеслер, на голове у которого был парик блондинки. Оркестр заиграл отрывок из «Лебединого озера» Чайковского, и глава прусского военного министерства начал танец на пуантах, пародию на соло из балета. Он танцевал, делал пируэты и прыжки с такой профессиональной ловкостью, что изумленные зрители не могли удержаться от овации. Некоторые, однако, испытывали мучительную неловкость.
Николас не верил своим глазам. Хотя, по слухам, во время мужских поездок на яхте кайзера не раз происходили подобные представления, князь не хотел этому верить. Он взглянул на сидевших рядом. Никто, казалось, не находил представление пошлым. На отдельных лицах сквозило выражение вежливой скуки. Кайзер же был в восторге, он сиял, как тот балетмейстер, который представляет своего любимого ученика изысканной публике. Ловкость и доведенная до гротеска женственность пятидесятишестилетнего генерала привели Николаса в изумление. Он полагал, что генерал долго не выдержит, но чем дальше он танцевал, тем живее были его вращения и прыжки. Генерал явно наслаждался своим выступлением. На лбу у него блестели капли пота, но он продолжал неутомимо танцевать как заведенная кукла. Музыка стала громче, видимо, танец подходил к концу. Граф Хюльзен-Хеслер исполнил еще один прыжок, настоящий антраша, и, казалось, пошатнулся. На его лице улыбка внезапно сменилась гримасой боли, он рухнул на пол и остался недвижим.
Поначалу зрители подумали, что это падение является частью выступления. Но когда генерал не поднялся, в зале возникло смятение. Вдруг раздался крик одной из дам, сидевшей неподалеку. Гости вскочили со своих местах и столпились вокруг неподвижного генерала. Его отнесли в боковую галерею, и доктор Ниднер, лейб-врач кайзера, всячески пытался вернуть его к жизни. Но все старания оказались напрасны – генерал был мертв.
В зале царило всеобщее смятение. Кайзер встал и последовал за врачом в галерею. Оркестр продолжал играть и умолк только по знаку хозяина дома. Княгиня Фюрстенберг сидела на нижней ступени лестницы, ведущей на антресоли, и безутешно рыдала.
В одиннадцать часов доктор Ниднер, который все еще хлопотал вокруг генерала, пытаясь показать кайзеру, что делалось все возможное, объявил о смерти Хюльзен-Хеслера. С него сняли танцевальный костюм – трико доктору пришлось разрезать ножницами – и облачили в то, что должен носить генерал, – в военную форму.
Естественно, общественность не должна была узнать, что глава военного кабинета Его Величества умер в балетной пачке, но в течение суток вся Европа была уже в курсе. Покойного временно перенесли в большой салон на втором этаже замка. В суматохе никто не подумал о графине Хюльзен-Хеслер, и только после полуночи кому-то пришла в голову мысль ее известить.
Вначале Вильгельм впал в какое-то оцепенение, но внезапно это его состояние сменилось лихорадочной активностью. Совет доктора Ниднера удалиться в покои и отдохнуть он категорически отклонил. Необходимо было заняться подготовкой к погребению генерала, и он не преминул лично принять в этом участие. За этой энергичной деятельностью кайзер пытался скрыть свой страх. Когда кто-нибудь упоминал о выступлении генерала как о танце смерти, он становился смертельно бледным. Всю свою жизнь он боялся болезней и инфекций. Увидеть своими глазами, как внезапно может наступить смерть человека, – это значит, что и он, любимец богов, тоже смертен.
Трагедия Донауэшингена была последней в чреде зловещих событий, случившихся в последние несколько месяцев: постоянное ухудшение отношений с его дядей Эдуардом, кризис на Балканах, статья в Daily Telegraphи вот теперь это. Неужели счастье действительно от него отвернулось? Вильгельм был на ногах до двух часов утра и, прежде чем отправиться ко сну, попросил вызвать к нему гофмаршала графа Цедлитц-Трютцшлера. Он обсудил с ним план поездки на следующий день. Граф был почти у дверей, когда услышал вопрос кайзера, сильно его удививший.
– Скажите, граф, назначен ли день нового процесса против Ойленбурга? – Гофмаршал смотрел, не понимая, на монарха, но тот повторил вопрос.
– Насколько мне известно, нет, Ваше Величество. Согласно последнему медицинскому заключению, князь по-прежнему не в состоянии участвовать в процессе.
– Значит, по-прежнему настолько болен?
– Совершенно верно, Ваше Величество.
Внезапно кайзер в гневе ударил кулаком по столу.
– Почему же в таком случае его не отпускают домой? Или здесь у нас Россия? С каких пор кто-то сидит у нас месяцами под арестом без того, чтобы предстать перед судом?
У гофмаршала позади был длинный изнурительный день, и он не чувствовал себя в состоянии объяснить монарху, что его бывший друг содержится под стражей единственно по его монаршей воле. Он мог бы слегка облегчить угрызения совести кайзера, но не решился сказать то, что он знал. Еще двадцать пятого сентября Ойленбургу было разрешено под залог переехать домой, в Либенберг. Об этом Вильгельма в известность не поставили, так как до сих пор он настаивал на продолжении процесса и возможном осуждении князя.
– Когда мы будем в Берлине, немедленно позвоните Бюлову и передайте ему то, о чем я вам сказал, – пробурчал кайзер. – Честно говоря, я не понимаю Бюлова. Он что, все еще ревнует к Ойленбургу? Или все еще боится, что Фили думает подсидеть его? Действительно, не зря говорят, что власть развращает. И я скажу еще вот что – она делает людей бесчеловечными.
По возвращении в Вену Николаса ждало письмо от советника юстиции Венграфа. Он занимался вначале обер-лейтенантом фон Ранке. Так как командир Ранке, майор Брауш, настаивал на необходимости обследования психического состояния обвиняемого, капитан-аудитор Ивес дал на это свое согласие. У Ранке было установлено наличие психопатических симптомов, но в юридическом смысле он был признан вменяемым, то есть находящимся в здравом уме.
Капитан-аудитор Ивес согласился также и на требование Ранке об очной ставке с Алексой, хотя врачи и высказывали свои опасения.
Обер-лейтенант был перевезен капитаном Ивесом в Берлин, где в клинике Шаритэ в присутствии двух врачей, медсестры и представителя зашиты советника медицины Карла Берга была проведена очная ставка.
Алекса сначала отнеслась к появлению Ранке и Ивеса с вежливым любопытством. Казалось, она не совсем понимала, что хотят от нее эти двое в военной форме. Первые признаки нервозности стали заметны только тогда, когда капитан Ивес обратился к ней как к баронессе Годенхаузен.
– Вы меня, наверное, с кем-то путаете, господин капитан, – сказала она.
Доктор Берг посмотрел на капитана Ивеса.
– Пожалуйста, помните, о чем я вам говорил. Мы не должны без нужды раздражать пациентку.
Ранке не сводил глаз с Алексы и все время пытался поймать ее взгляд, но она его вообще не замечала.
Аудитор, напротив, казалось, вызывал у нее какие-то воспоминания, и по-видимому не из приятных. Она сидела в кресле с судорожно сплетенными руками, так что выступали белые косточки.
– Обер-лейтенант фон Ранке, подойдите и повторите перед этой дамой обвинения, которые вы выдвинули против нее в ходе следствия. Сударыня, пожалуйста, посмотрите на господина фон Ранке.
Алекса нахмурилась, но затем направила свой взгляд на Ранке. Неуверенным голосом он рассказал об их первой мимолетной встрече, затем о памятной поездке на лошадях, когда она впервые намекнула на то, что желала бы смерти своему мужу. До этого момента она вежливо слушала, но тут внезапно побледнела, медленно подняла руки ко рту и прижала их к губам.
Ранке, которому капитан Ивес несколько раз приказывал говорить дальше, продолжил свой рассказ. Алекса с удивлением молча разглядывала его. Чем дольше он говорил, тем беспокойней становилась она. Взгляд, которым она смотрела на него, постепенно наполнялся ненавистью.
– Дальше, – торопил аудитор. – Расскажите, как эта сударыня вас отставила, когда вы не выполнили свое обещание убить майора.
С каким-то диким криком Алекса вскочила и кинулась на капитана Ивеса. Медсестра и врачи пытались оторвать ее от капитана, но Алекса, отчаянно сопротивляясь, непрерывно кричала на него, причем по-венгерски. Ранке меж тем с безучастным выражением лица стоял рядом, не говоря ни слова. Врачи настаивали на немедленном прекращении очной ставки, считая, что продолжить ее можно будет только тогда, когда пациентка успокоится. Но ее состояние не улучшалось, кризис продолжался.
Спустя несколько дней понял и капитан Ивес, что ждать улучшения не имеет смысла. Он был вынужден скрепя сердце вернуться вместе со своим подследственным в Алленштайн.
«Обер-лейтенант фон Ранке после очной ставки, видимо, окончательно пал духом, – писал далее Венграф. – До него, скорее всего, дошло, насколько безнадежно его положение и что ему не на что надеяться, даже если он и дальше будет обвинять баронессу. Два дня спустя после того, как его перевели в военную тюрьму, вечером, после раздачи еды он раздобыл нож, которым перерезал себе горло. Когда его нашли, оказывать помощь было уже поздно».
Все это советник юстиции излагал лаконичным профессиональным языком, позволив себе лишь в конце личное замечание: «Можете себе представить, с каким облегчением встретили военные власти известие о его смерти».
После очной ставки состояние Алексы ухудшилось. Консилиум врачей, в который, впрочем, входил и доктор Берг, пришел к заключению, что пациентка в настоящее время не может предстать перед судом. Было рекомендовано процесс против нее отложить и продолжить лечение в одном из частных санаториев. Прокурор не возражал и предоставил доктору Вентрафу полномочия после внесения залога предпринять соответствующие шаги. Николас со следующей же почтой попросил советника юстиции подыскать приличный санаторий и приложил к письму заявление о переводе Алексы в санаторий под залог. До тех пор пока судебные инстанции не выдвинут каких-либо возражений, Алекса должна будет находиться в санатории.
Николас чувствовал, что большего он для Алексы сделать не сможет. Он хотел теперь подвести черту под прошлым и начать жизнь заново.
Первого декабря Николас был назначен на свое старое место в отделе развертывания резервов Генерального штаба. Он вернулся даже к своему старому письменному столу. Его должны были перевести в отдел зарубежных операций, но участие в скандале, связанном с делом Годенхаузена, послужило этому препятствием.
Зима 1908–1909 годов позднее представлялась ему как череда пасмурных монотонных дней. Его не занимали ни повседневные события, ни новости политики, хотя на политическом горизонте тучи постепенно сгущались.
Когда после памятных событий во дворце князя Фюрстенберга Вильгельм вернулся в Берлин, поползли слухи о его возможном отречении. Слухи подкреплялись в известной степени и разговорами о возможных проблемах с его нервной системой. В феврале, однако, он чувствовал себя достаточно здоровым, чтобы принять прибывших с визитом в Берлин короля Эдуарда с супругой. Это был последний визит английского короля в Германию, и, несмотря на самые лучшие намерения Эдуарда, он способствовал улучшению отношений между Англией и Германией столь же мало, как и предыдущие встречи. В честь своего дяди кайзер дал торжественный банкет, в Опере состоялся гала-концерт, но был устроен и военный парад, на котором сверкали на солнце тысячи прусских штыков.
Когда Николас читал об этом, он вспомнил о том времени, когда был в Берлине. Возвращение в Вену не принесло того внутреннего покоя, на который он надеялся. Жизнь казалась ему безрадостной. Мать дулась на него так, как раньше только на отца; ее постоянные намеки на то, что ему пора жениться и стать солидным человеком, действовали ему на нервы. У него была короткая интрижка с одной известной актрисой из Бургтеатра, но он порвал с ней, как только заметил, что она и без грима продолжает разыгрывать трагедии. Она была довольно страстной любовницей, но требовала, чтобы он проводил с ней каждую свободную минуту. Ее капризы выводили его из себя. Напоследок она еще и предприняла попытку самоубийства, предварительно, правда, известив Николаса, своего врача, директора театра и даже полицию, чтобы они смогли ее вовремя спасти. Он бросил ее, хотя она и угрожала скандалом.
Санаторий в Бабельсберге, огромное современное здание, располагался в ухоженном парке. Из окна открывался чудесный вид на реку. Первые дни Алекса, прижав лоб к стеклу, часами наслаждалась сверкающей рекой. После недель, проведенных в клинике Шаритэ, Алекса не сразу ощутила, что попала в другой мир. Потребовалось какое-то время, чтобы понять, что в любое время по своему усмотрению она может выйти из своей комнаты и свободно спускаться и подниматься по широкой лестнице. На улице было не холодно, и она взяла за привычку каждый день после обеда гулять по парку. Она заметила, что контроль за больными здесь не такой строгий, как в Берлине, но у нее было ощущение, что за ней постоянно внимательно наблюдают. Стоило ей приблизиться к воротам парка, как неизменно появлялась одна из сиделок. Весна в этом году наступила поздно. Еще в марте падал снег. Он лежал белыми мазками на лужайках парка между отважившимися прорасти голубыми и желтыми крокусами. Не пришлось долго ждать и цветения фиалок. Алекса собрала маленький букетик и принесла его в комнату. В вазе он вызвал в ней какой-то необъяснимый страх. Она успокоилась только после того, как выбросила цветы. Фиалки смутно напомнили ей о чем-то, что она хотела бы забыть.
Алекса была безусловно послушной и спокойной пациенткой; и только в одном с ней возникали затруднения – она отказывалась говорить по-немецки. Доктор Берг сообщил ведущему врачу, что пациентка практически утратила связь с реальностью и что со времени злосчастной встречи с Ранке и капитаном Ивесом категорически отрицает ее действительную принадлежность к личности Алексы фон Годенхаузен. И хотя она говорила только по-венгерски, но понимала все, что ей говорили по-немецки врач или медсестра; правда, если к ней обращались «госпожа баронесса» или «Алекса», она не обращала на это внимания.
В мае монотонное течение ее жизни было нарушено. Из Берлина прибыла комиссия врачей. Весь день напролет эти господа задавали ей бесконечные вопросы, которые она не всегда понимала. Вместе с комиссией в качестве переводчицы была предусмотрительно привезена пожилая женщина, бегло говорившая по-венгерски. О многих лицах, о которых ее спрашивали врачи, Алекса вообще не могла вспомнить, как бы она ни старалась. Перед ее сознанием, как раскаленные кометы, проносились картины и быстро гасли, прежде чем она находила слова для их описания.
Алекса злилась сама на себя за то, что не может лучше собраться с мыслями, но члены комиссии, казалось, не были так уж недовольны ее ответами, и если еще утром они говорили с ней строгими голосами, то уже к концу дня стали гораздо приветливей и снисходительней.
Неделю спустя в сопровождении той же переводчицы появился советник юстиции Венграф, который сообщил Алексе, что прокуратора решила дело против нее прекратить с условием, что она покинет Германию.
– Означает ли это, что я могу ехать домой? – спросила Алекса.
Советник юстиции кивнул.
– Я могу ехать домой, в Шаркани!
Во время сезона охоты графиня Мелани с особым удовольствием любила играть роль хозяйки замка. Она обожала пышные цвета листвы поздней осени, в дни, близкие ко Дню св. Августина, время, которое зовут бабьим летом.
Осенью 1909 года она, как и в прошлые годы, распорядилась перевезти чуть ли не половину своего венского хозяйства в Шаркани, где под руководством мудрого и строгого мажордома Рознера должно было быть все подготовлено для господ и гостей. В планах стояло множество вечерних приемов и один охотничий бал; тем не менее мысль обречь себя – как она считала – в Шаркани на скуку со стареющим мужем совсем ей не нравилась, и она настояла на том, чтобы Николас ее сопровождал.
Он не был там с осени 1907 года: слишком болезненными были воспоминания, которые пробуждал в нем Шаркани, а кроме того, Алекса снова жила в имении своего деда Рети.
Николас оставался верен своему твердому решению никогда ее больше не видеть, он даже организовал все так, что его не было в Вене, когда она по дороге в Венгрию, в сопровождении врача, провела там один день и одну ночь. Николас Каради разорвал все нити, которые связывали его и с прошлым, и с Алексой.
Едва приехав в Шаркани, он написал старому Рети пару строк: он приехал сюда поохотиться, но не хотел бы, ради блага Алексы, приходить к ним, и не смогли бы сам Рети прийти к нему в замок. Николас втайне надеялся, что Рети не придет. Но старый Кальман Рети явился, и Николасу поначалу удавалось избежать в разговоре упоминания об Алексе и о том, как ей сейчас живется. Однако старый Рети тут же завел о ней разговор, не замечая, как неохотно участвует в нем Николас.
– В первое время было действительно нелегко, – сказал он. – Ты ведь знаешь, каковы люди, бестактные и часто просто ужасные. Она не решалась из дома выйти. Люди из деревни пялились на нее, кругом только и судачили о ее болезни и о скандале. Но любопытство улеглось, и чем больше проходило недель, тем она становилась спокойнее. Алекса прогнала из своей памяти все мучительные воспоминания из ее прошлого и живет в мире с собой и Господом Богом. – Он умолк, а затем сказал: – Я хотел бы, да я и смог бы… Может, мне еще и удастся… Ах, Николас, я рад, что она живет с нами. Верно, она всегда этого хотела – быть дома, среди своих. – Он встал. – Мне и вправду пора идти. Ты ждешь ведь своих гостей.
Николас проводил его до ворот парка. На обратном пути он увидел стоявшую на балконе свою мать, любующуюся в бинокль пейзажем. Он поднялся к ней наверх.
– Осматриваешь окрестности? – спросил он.
Она не ответила на его вопрос.
– Старик наверняка хотел от тебя денег, – язвительно сказала она.
– Если ты имеешь в виду Кальмана Рети, то ошибаешься. Кроме того, это вообще тебя не касается, мама.
– С этими Рети вечно одно и то же. Я твердо решила на эту тему не говорить ни слова, но после того, как старику пришло в голову прийти сюда…
– Я был рад встретиться с ним. В конце концов, я был женат на его внучке.
– Но теперь-то ты уже не женат на ней. Мне не нужно тебе говорить, что я думаю об этих людях. Они все одинаковы. У старика с головой не все в порядке, сын покончил с собой. А теперь и Алекса.
– Помолчи, пожалуйста, мама.
– Значит, она действительно сошла с ума, раз считает себя Беатой.
С балкона открывался вид на склон, который плавно спускался к поместью Рети и за которым виднелась дорога на Комарон. Вдали угадывались расплывчатые очертания предгорий лесов Балкони. Солнце уже почти зашло, и его последние лучи освещали вершины деревьев. Это были те часы, когда все краски заиграли вновь, прежде чем опустились сумерки.
Николас подошел к перилам балкона. Кальман Рети поднимался по тропинке между свежевспаханным полем и лугом; это был короткий путь из замка к его дому. Николас взглядом следовал за ним до рядов акаций, которые служили границей между землями Каради и Рети. За акациями, в огороде Рети, двигалась одетая в голубое фигурка.
Шесть лет назад в такой же июньский день он видел там же другую молодую девушку. Волосы свободно спадали ей на плечи, и она под лучами яркого солнца была так же прекрасна, как и несколькими днями до этого в затененном салоне в доме ее дедушки. Бабочка уселась на лист, а когда Беата осторожно протянула к ней ладошку, бабочка улетела прочь, и ее изумительно красивые крылья мелькали в солнечном свете. Она обернулась, увидела Николаса, и ее лицо осветилось счастливой улыбкой.
Он вернулся к действительности. Его мать стояла рядом, глядя в бинокль.
– Это ведь она, не так ли? Кто бы подумал, что с ней все зайдет так далеко? – Она опустила бинокль. – И ты ради нее чуть было не загубил свою карьеру. Я боюсь даже думать об этом. В Вене в прошлом году даже ходили слухи о твоей отставке. Уже не говоря о том, что ты мог бы жениться на прелестной девушке и быть с ней счастливым. Ты вел себя просто глупо. Надеюсь, ты теперь сам понимаешь это.
Он взял у нее бинокль и поднес к глазам. В свете заходящего солнца стройная фигурка в голубом казалась почти нереальной. Сердце его замерло. Он опустил бинокль и должен был схватиться за перила. Мать встревоженно посмотрела на него.
– Что с тобой?
Он протянул ей бинокль.
– Ты знаешь историю Орфея и Эвридики?
Мать испытующе посмотрела на него.
– Не говори загадками. Тебе это не идет. Кроме того, Орфей вернулся без нее. Умершие мертвы. Давай лучше сменим тему. Во вторник я устраиваю обед. Ты побудешь еще здесь?
– Вряд ли.
– Но, Ники, я твердо на тебя рассчитывала.
– Не сердись, если я тебя разочарую. – Он повернулся и пошел к двери.
Мелани посмотрела вслед сыну. Ей хотелось задержать его, но какое-то чувство подсказывало, что это бесполезно. Немного позже она увидела его выходившим из ворот парка. Графиня оставалась на балконе, облокотившись на перила с биноклем у глаз. Внизу ее сын поднимался по тропинке к поместью Рети. Фигурка в голубом поставила корзинку на землю и побежала ему навстречу. На короткий миг осенние листья акации скрыли Николаса из вида. Когда он вновь показался, то был уже около сада Рети. Николас шел теперь быстрее, и девушка тоже бежала стремительнее. Он что-то прокричал ей, и она раскинула руки для объятья.
