Текст книги "Сестры-близнецы, или Суд чести"

Автор книги: Мария Фагиаш

Рассерженная Мелани накинулась на мужа:

– Не делай вид, что все это тебя не касается. Поговори с ним – ты же мне обещал.

С неожиданной как для сына, так и для жены горячностью, так не похожей на графа, он перебил ее:

– Конечно, это меня касается. Очень даже касается. Ты хочешь, чтобы я с ним поговорил, и я сделаю это. – Он подошел поближе к сыну. – Сорок лет я терплю эту женщину, твою мать. Сорок лет она упрекает меня, что я женился на ней из-за денег, но это неправда. Я женился только из-за тебя, хотя ты еще и не родился. Я женился на ней, потому что я хотел, чтобы Шаркани перешел моему сыну, а потом твоим сыновьям и их детям, чтобы имение не попало в чужие руки, в которых оно придет в запустение, эти люди вырубят деревья, которые были посажены Каради еще в семнадцатом веке, а в парке посеят кукурузу. Я вполне смог бы полюбить твою мать, потому что она была молода и обворожительна, но у нее есть омерзительная привычка унижать мужчин… пришлось терпеть сорок жалких лет, сорок лет без любви…

Графиня, слушавшая в изумлении мужа, наконец пришла в себя.

– Как ты можешь обвинять меня в том, что у нас не все шло так, как оно должно было быть? – Слезы катились по ее покрасневшим щекам. – А твои бесконечные похождения с женщинами? А твое пьянство?

– Замолчи! – рявкнул он на нее. – Я еще не закончил! – И, обратившись к Николасу, он продолжал: – Женись, Ники, и заведи детей, иначе вся моя жизнь пройдет попусту. Конечно, не все было в ней плохо, бывали и хорошие времена…

– Я бы тоже так считала, – вставила его жена.

– …в основном благодаря деньгам твоей матери. Между нами, я бы прекрасно обошелся и без ее денег, мне вполне хватило бы и дешевого вина вместо шампанского, а что касается женщин – за такое удовольствие я в жизни никогда не платил. Я мог бы вести приятную жизнь и без того – как любит выражаться твоя мать, – чтобы таскаться по бабам, но тогда бы я не смог оставить тебе Шаркани.

Графиня всплеснула руками.

– И это называется поговорить с сыном?

– Именно так.

Спустя несколько дней Мелани пригласила на ужин графиню Винтерфельд с дочерью. После ужина приглашенное трио музыкантов играло для гостей камерную музыку.

– Покажи Франциске мою коллекцию нимфенбургского [21]21
  Основанная в середине XVIII века фарфоровая мануфактура, перенесенная затем в 1761 году в г. Нимфенбург.


[Закрыть]фарфора, Ники, – проворковала Мелани, пока скрипачи и виолончелист настраивали свои инструменты. – Я знаю, что она обожает такие вещи. Брамс и Бах, так или иначе, это не твоя музыка.

Это были как раз его любимые композиторы, и, кроме того, он сомневался, что Франциску особенно интересует коллекция его матери. Тем не менее он повел Франциску в маленький салон, где хранились сокровища его матери. Как добросовестный гид, он рассказывал ей о каждом экземпляре собрания, не пропуская ни одной вазы, тарелки или фигурки, что сопровождалось благоговейными «ох!» и «ах!», причем «ох!» восклицалось значительно чаще. Николасу не удавалось выйти из несколько натянутой атмосферы, Франциска, скрестив руки на груди, казалась растерянной и смущенной. Он подозревал, что либо ее, либо его мать, а вероятно, и обе как-то подготавливали ее к этому tête-à-tête, а она сама, видимо, со страхом и надеждой ждет решительного объяснения.

– Наверное, вы гораздо охотнее послушали бы музыку, – начал он, надеясь, что ее ответ даст повод вернуться в салон, откуда слышалось уже звучание трио.

Франциска смущенно улыбнулась:

– Ах нет, эти классические вещи, признаться, меня мало трогают.

– А что же вам нравится? Оперетта?

– Я бы не сказала. Я смотрела оперетту только один раз, на прошлой неделе с вами и вашими родителями. Это был «Цыганский барон». Моя мама не любит оперетт. Она считает их слишком фривольными.

– Но вы наверняка ходите на концерты?

– У нас для этого почти не остается времени. Моя мать все время тратит на благотворительность. Мы вышиваем и шьем для бедных и раздаем им продукты.

– Не присесть ли нам? – Он положил руку ей на талию и подвел к маленькой софе. Она прислонилась к нему, и он почувствовал дрожь ее тела. Скорее из любопытства, чем из желания, он привлек ее к себе и прикоснулся губами к ее шейке. С легким вздохом она потянулась к нему губами.

– Вы были когда-нибудь влюблены, Франциска?

В ее глазах он читал: «Да, сейчас, в тебя», но она прошептала:

– Нет, никогда.

Николас нежно погладил ее по раскрасневшейся щечке.

– Я не знаю, что там наговорила обо мне моя мать, но наверняка что-нибудь преувеличила, как обычно, поэтому я хотел бы, чтобы все было ясно. Прежде всего: я мало гожусь в супруги, но был тем не менее женат, причем на женщине, которую я очень любил, люблю сейчас и буду любить всегда. С другой стороны, я не хотел бы всю жизнь оставаться одним и временами тоскую по упорядоченным отношениям и по семейному очагу.

Франциска встала и пересела в кресло напротив.

– Да, я знаю. Ваша мать очень мила со мной. Она относится ко мне как к дочери. Ваша мать просто боготворит вас, правда. Она показывала мне ваши детские фотографии, ваши грамоты в кадетском корпусе и даже ваш диплом Военной академии…

– С ума сойти, всю историю моей жизни.

– Далеко нет. О многом она умолчала. О многом мне пришлось узнать самой.

– И то, что вы узнали, вам не очень-то понравилось.

– Да, не особенно.

В ее голосе сквозила некоторая печаль, но в то же время и известная твердость. Ей было двадцать два года, женщине, которая еще не знала, чего требовать от жизни, но которой, тем не менее, было абсолютно ясно, что она может от нее ожидать.

– Вас не должно шокировать, что я буду так откровенна, – продолжала она, – но ведь ситуация абсолютно ясная. Вы хорошо знаете, что я имею в виду, – в наших кругах браки чаще всего устраиваются. Это относится к моей маме и, конечно, к вашей. И поэтому я не хочу, чтобы мы играли комедию друг с другом… – Франциска закрыла лицо руками. – Ах, все это так неприятно.

Скорее всего, она не так уж уверена в себе, подумал он и привлек ее из кресла к себе.

– Значит, вы откажете, если я вам сделаю предложение?

– Да… – Но, покачав головой, промолвила: – И нет. – Девушка нервно рассмеялась. – Но чего я уже точно не хочу, так это брака из тех, которые видишь повсюду, я не хочу, чтобы какая-то актрисочка посылала моему мужу со сцены воздушные поцелуи, когда я с ним сижу в театре.

Он понял намек.

– Мне это и самому не понравилось.

– Даже если так, мы же все равно не женаты.

– Поверьте мне, вы ошибаетесь. С этим давно покончено.

– Я вам верю, но ведь будут и другие Митци Хан. Мне сказали, что с этим я должна буду смириться, что вообще все мужчины такие и бесполезно плакать или пытаться их изменить.

– Эту мудрую мысль вы наверняка услышали от моей матери?

Франциска пропустила мимо ушей его вопрос.

– Так вот – поймите меня: если брак действительно таков, я не хочу выходить замуж. Во всяком случае, за человека, который так думает. – Внезапно она улыбнулась ему со всей искренностью. – Есть кто-то, кто будет мне всегда дорог, что бы ни случилось.

«Ах вот как», – подумал он. Есть кто-то, кто ее добивается.

– Кто-то, – продолжала она, – которого я не готова ни с кем делить, и это Иисус. – Она увидела его нахмурившееся лицо и рассмеялась. – Не делайте такое озадаченное лицо. Я не сумасшедшая и не фанатичка, но твердо убеждена, что жизнь в служении Христу гораздо лучше, чем супружество без любви или вообще без счастья.

Николас заметил, что она говорила совершенно серьезно, и почувствовал какое-то волнение.

– Вы хотели бы, значит, выйти замуж за человека, который был бы вам абсолютно верен, или вообще не выходить замуж?

– Не смейтесь надо мной, но примерно так я это себе и представляю. Я не стану упрекать его в прошлых грехах, но с той минуты, как мы вместе… – Ее голос дрогнул. Она быстро поцеловала его. Он прижал ее к себе, но она отстранилась. – Мне двадцать два года, – сказала Франциска, ласково проведя рукой по его щеке, и тем не менее вы единственный мужчина, которого я поцеловала.

Три недели спустя, перед возвращением в Берлин, он попросил у графини Винтерфельд руки ее дочери. Графиня в слезах дала свое согласие, не преминув указать Николасу на святость супружеских клятв и обещаний. Она распространялась довольно долго на эту тему и только после этого призвала Франциску, чтобы дать ей и ее будущему супругу материнское благословение. Самым забавным показалось Николасу то, что она не сочла нужным спросить свою дочь, готова ли та взять себе в мужья Николаса Себастьяна Каради.

Глава XI

Поездка в Алленштайн с пересадкой в Торне длилась вместе с ожиданием более десяти часов. Пейзаж за окном с голыми деревьями, раскисшими дорогами и замерзшими водоемами был уныл и безотраден.

Ганс Гюнтер, казалось, стремился всю поездку проспать. Уставший, но, очевидно, находившийся в согласии со всем миром и самим собой, он походил на человека, который после тяжелого потрясения рад, что еще раз удалось избежать опасности. Он вел себя с Алексой с необычной заботой и нежностью, как с ребенком, которого доверили ему на попечение.

Алексе хотелось поговорить с ним о будущем. Ее волновало, будут ли они снимать в Алленштайне квартиру или лучше поселиться в отдельном доме? Думает ли он продолжать служить в Алленштайне или пытаться снова добиться перевода назад, в маркграфство Бранденбург? Он постоянно давал уклончивые ответы.

Алленштайн оказался совсем не так плох, как опасалась Алекса. Расположенный на Алле, [22]22
  Алле, левый приток р. Прегельс, Восточная Пруссия.


[Закрыть]со старинным замком – бывшей резиденцией епископа – и извилистыми проулками, словно сошедшими со страниц сказок, он обладал каким-то подкупающим очарованием. Домики вокруг замка, казалось, были сделаны из пряников, и такой на вид аппетитный городок не мог не понравиться.

Они остановились в райсхофе, постоялом дворе, претендовавшем на статус отеля, но первый же обед оказался просто ужасным: жесткое мясо, малоаппетитный суп, перетушенные овощи и похожий на клей пудинг. Номер, однако, обладал такой же тихой прелестью, как и весь городок. Натертый воском дубовый пол, портьеры из ткани ручной работы, шкафы, комоды и огромная кровать с альковом – все было основательно и прочно, как замок рыцарского ордена.

Первые дни прошли в поисках квартиры и неизбежных визитах к будущим товарищам по службе. У Алексы были еще свежи в памяти такие же визиты при их приезде в Потсдам, и она с горечью отметила, что здесь их принимали совсем не так сердечно, как там.

В поведении всех была заметна известная выжидающая сдержанность; Ганса Гюнтера встречали примерно так, как встречают в отеле гостя, явившегося на регистрацию без багажа. Отношение к Алексе вызывало еще большее беспокойство, это выражалось в недвусмысленных сомнениях и даже колкостях. Одна из дам, видимо не блиставшая особым умом, позволила себе довольно бестактное замечание: они-де представляли Алексу намного старше и гораздо основательней.

Ганс Гюнтер переносил первые трудные недели со стоическим равнодушием, которому Алекса не уставала удивляться. Ей казалось, что он эту повсеместную сдержанность вообще перестал замечать. Это причиняло ей боль, она понимала, что в принципе он останется здесь чужим для всех. Его открытость, умение непринужденно общаться с людьми из общества, которые так нужны были в Потсдаме, здесь могли только вредить ему. С другой стороны, когда она вспоминала об этих первых неделях в Восточной Пруссии, она понимала, что это были наилучшие дни их супружества. Ганс Гюнтер старался проводить с ней каждую свободную минуту. В конце дня, когда он возвращался со службы, они встречались в кондитерской Кольберта, пили кофе, а если позволяла погода, в воскресенье совершали поездки на лошадях за город. Они посещали спектакли заезжих артистов или концерты в Городском зале. Казалось, они были просто неразлучны. Все вокруг стали замечать, с каким вниманием и заботой относится он к Алексе, а фрау Нотце, владелица отеля, рассказывала всем в городе, что такой сердечной привязанности супругов она в своей жизни не встречала.

Им наносили ответные визиты. После этого на какое-то время их оставили в покое, но постепенно стали поступать приглашения к чаю или ужину, и наконец пришло приглашение на вечерний прием к командиру. Атмосфера постепенно оттаивала, возможно, не в последнюю очередь потому, что Годенхаузены были самой привлекательной парой с блестящими манерами. Появление их в обществе или ресторане привлекало всеобщее внимание, местные законодательницы нравов с трудом скрывали свое волнение, когда Ганс Гюнтер при встрече целовал им ручки, а мужчины в присутствии Алексы, казалось, молодели.

В начале декабря супруги остановили свой выбор на двухэтажном, производившем довольно мрачное впечатление доме, обсаженном деревьями и кустами и с фонтаном во дворе, на Парадерплац. Но небольшая плата и красота старой архитектуры сыграли решающую роль, и Ганс Гюнтер решил снять его. К дому примыкал обнесенный высокой стеной огромный участок, а за домом стояли каретный сарай и конюшня.

Алексе дом не понравился с первого взгляда. Он показался ей слишком большим, и она боялась, что его будет трудно обогреть, что впоследствии и подтвердилось. В течение всего времени, что они там жили, Алекса никогда не чувствовала себя в этих, похожих на крепостные, стенах тепло и уютно, даже летом.

Зал оказал бы честь любому отелю. Направо располагался танцевальный зал, который они решили не обставлять мебелью и закрыть. Слева находился будущий салон. В три небольшие комнаты, в одной из которых Ганс Гюнтер решил сделать свой кабинет, можно было попасть через хозяйственный флигель, где находились кухня, кладовая, прачечная и помещения для прислуги. Сюда можно было пройти и со двора. Наверху располагались единственная большая комната, туалет, ванная и кладовая.

– Я буду чувствовать себя здесь совершенно потерянной, – вздохнула она.

– Подожди, пока все обустроится. Дом будет очень элегантен. Мы еще покажем этим крестьянам. Я хочу, чтобы здесь у нас был такой же гостеприимный дом, как и в Потсдаме. Через полгода ты будешь принимать в этом доме весь штаб армейского корпуса, не исключая генерала Хартманна. Действовать нужно только так. Главное, чтобы у нас было все только самое лучшее. Важнее правильных связей нет ничего.

– Как с Ойленбургом и Мольтке, да? – Алекса тут же пожалела о своей колкости. Ганс Гюнтер залился краской и нервно затеребил воротничок.

– Это было лишнее, Алекса.

После двадцать седьмого октября они ни разу не вспоминали в своих разговорах о процессе Мольтке и его последствиях. Как шло следствие в суде чести по его делу, он так же ни разу ей не сказал, и она об этом не спрашивала. Она даже не знала, был ли он оправдан, или расследование еще продолжалось. Если бы его признали виновным, думала она, он должен был бы выйти в отставку, как Хохенау и Линар.

Желание стать в чужом городе своей не оставляло ей времени ни для размышлений, ни для волнения. Ни Анна, ни Лотта не захотели ехать с ними в эту глушь, в Восточную Пруссию. К счастью, фрау Нотце, хозяйка гостиницы, порекомендовала им в качестве экономки некую фрейлейн Анни Буссе, дочь отставного капитана пехоты, и, кроме этого, двух польских девиц, Бону и Светлану, которые уже служили раньше в офицерских семьях. В конюшне конюх Ержи заботился о двух выездных лошадях, которых Ганс Гюнтер купил в Кенигсберге, и ухаживал к тому же и за садом. Дополнением ко всему домашнему персоналу служил денщик, драгун Ян Дмовски.

Хозяйство показалось Алексе слишком большим, и она оставила все на попечение фрейлейн Буссе, настоящему олицетворению истинной германской женщины со статной фигурой и неопределенным возрастом. Корни гладкозачесанных светлых волос предательски выдавали в ней брюнетку, и она обходилась с поляками, русскими, евреями и – как опасалась Алекса – с венграми с надменностью Кримхильды. [23]23
  Главная героиня эпоса «Песнь о Нибелунгах», жестоко отомстившая эа смерть своего мужа.


[Закрыть]Горничные и прачки не смели при ней рассмеяться, она умела поставить на место даже торговца-еврея, поставлявшего в дом уголь, дрова, импортные напитки и фальшивый антиквариат. Алекса подозревала, что она берет взятки у поставщиков, но решила закрыть на это глаза, так же как и на исчезновение временами бутылок вина, завышенные счета на продукты и ночные посещения комнаты фрейлейн Буссе неким вахмистром.

Мебель пришла десятого декабря, и к Рождеству все было более или менее обустроено. Картины, персидские ковры, столы и диваны, завершившие меблировку дома, Ганс Гюнтер приобрел у одного рыжебородого молодого человека, некоего Финкельштейна, которому удалось проникнуть в дом, минуя бдительное око фрейлейн Буссе. Но, несмотря на эту роскошь, Алекса никогда не чувствовала себя как дома. Насколько в Потсдаме она была готова жить долго, настолько здесь ощущала она себя проездом, готовой в любое время к отъезду.

Тем не менее Алекса наслаждалась праздником Рождества в этом, 1907-м, году как никогда за все годы своего замужества. Ганс Гюнтер пребывал все время в отменном настроении. Та пелена, которая застилала голубизну его глаз со времени процесса в Берлине, исчезла, и он более чем когда-либо походил на того юного кадета на фотографии в семейном альбоме.

В эти дни Верховный суд Берлина реабилитировал генерала Мольтке. Он подал кассационную жалобу, и шестнадцатого декабря начались слушания уже против Максимилиана Хардена.

Под давлением прессы, которая, в один голос осудила предвзятый приговор Гражданского суда Моабит, прокуратура взяла на себя это дело и возбудила процесс против Хардена по обвинению в нанесении оскорбления. На этот раз защиту генерала взял на себя знаменитый блестящий адвокат Селло, который не уступал Бернштайну. Его первой победой было то, что большая часть заслушивания свидетелей проходила в отсутствие публики и он заручился согласием князя Ойленбурга выступить в качестве свидетеля.

Князь под присягой показал, что никогда ничего, кроме дружеских чувств, к Мольтке не питал. Болезнь и страдания оставили следы на его лице, но голос его был четок и тверд, когда он заявил, что никогда в жизни не занимался такими «мерзостями», которые ему приписывал Харден. Казалось, во всем зале суда один лишь Бернштайн не поддался влиянию достоинства и убедительности, с которыми выступал князь.

– Я охотно верю вашему превосходительству, – обратился Бернштайн к князю. – Между тем параграф 175 Уголовного кодекса относится только к определенным, очень ограниченным гомосексуальным отношениям. Нам известно, однако, что лицам с отклонениями от нормы известны и другие всевозможные интимные…

Полный возмущения князь оборвал его на полуслове и закричал:

– Я никогда в жизни не имел ничего общего с этой грязью.

Третьего января 1908 года Уголовный суд по представлению главного прокурора Исенбиля приговорил Максимилиана Хардена к четырем месяцам тюрьмы за нанесение оскорблений.

По этому случаю в журнале « Трах-тарарах»в номере от двенадцатого января появилось следующее стихотворение:

 
Да, тогда мы удивились
Приговору Моабита.
А теперь все вновь отмылись,
И опять все шито-крыто.
Кончен суд – довольны лица.
Но от грязи не отмыться.
Мы ж по-прежнему все рьяно
Славим Максимилиана.
 
 
Исенбиль же, прокурор,
Произвел большой фурор:
Научил нас, журналистов,
Как решать проблемы быстро.
 
 
Мы должны его прославить
И в пример стране поставить,
Как он служит фатерлянду —
Сверху слушает команду.
 
 
А судья, что журналиста
Так бездумно оправдал,
Вмиг в преступники попал.
 

Стихотворение заканчивалось следующими словами:

 
Нужно нам признать давно:
Правосудие – г…о!
 

Глава XII

Стихи в журнале «Трах-тарарах»вызвали в Алленштайне, как, впрочем, и во всей Германии, живой интерес. Их читали и весело обсуждали. Вызывающий и язвительный тон как нельзя более отвечал праздничному настроению масленицы. И хотя на улице подморозило, отношение в обществе к Годенхаузенам быстро потеплело.

Здесь, в Алленштайне, по всеобщему мнению, победителем из процесса, связанного с ложными обвинениями, вышел не Мольтке, а не кто иной, как Ганс Гюнтер фон Годенхаузен. Офицеры и дамы, которые до этих пор откровенно холодно относились к ним, спешили дать понять, как они рады такому повороту событий. Алекса узнала, и совсем не от своего мужа, а от фрейлейн Буссе, которой всегда все было известно, что по личному указанию кайзера расследование против Ганса Гюнтера в суде чести прекращено. Лишь теперь, когда опасность миновала, она поняла, насколько тяжки были обвинения. Она чувствовала облегчение, но не проходило и чувство обиды. Почему он не делился с нею своей тревогой? Разве он не знает, как важно для нее его доверие?

За прошедшие месяцы ей не раз приходило в голову, что он, возможно, мог быть на самом деле виновным. Со временем у Алексы представление об отношениях между мужчинами в какой-то степени потеряло связанное с этим ощущение мерзости. Николас рассказал ей, что в некоторых частях света это считалось вообще нормой, и она пыталась почерпнуть в книгах хотя бы какие-то сведения об этом.

Читая однажды описание жизни в Египте в XIX столетии, она вдруг вспомнила о загадочном дяде Ганса Гюнтера, разбогатевшем на службе у одного восточного вельможи. В доме у тетки Розы старательно избегали упоминания об этом дяде, как если бы речь шла о каком-то темном моменте семейной истории. Ганс Гюнтер, казалось, разделял эту точку зрения, так как и о том годе, который он прожил у дяди, и о поездках с ним он никогда не упоминал. Но он, по-видимому, был ему очень близок, иначе объяснить получение Гансом Гюнтером наследства было нельзя. Когда Алекса все же спросила однажды, где он в этих поездках побывал, он ответил, что, дескать, прошло столько времени, поэтому он не может вспомнить, и быстро сменил тему. Сейчас она часто задавалась вопросом, не тот ли это дядя, который втянул Ганса Гюнтера в эти круги. В этом случае она могла бы считать его жертвой старого развратника, а не тем, кто занимался этим из склонности.

Костюмированный бал у командира дивизии генерала Хартманна состоялся двадцатого января, через семнадцать дней после оглашения приговора Хардену. Годенхаузены были также приглашены, что означало, что они окончательно приняты в обществе.

Кенигсберг был, конечно, не Потсдам, и по сравнению с пышными вечерами в Новом дворце бал у генерала был довольно скромен, но для офицеров Первого армейского корпуса и их дам это было главным событием года. Для Алексы и Ганса Гюнтера, однако, этот вечер означал встречу с судьбой в лице обер-лейтенанта Отто фон Ранке, одного из служивших в Алленштайне артиллеристов.

Обер-лейтенант фон Ранке, двадцати семи лет, холостяк, мечтатель и сумасброд, интеллектуал и маменькин сынок, все в зависимости от того, что хотели в нем видеть. Друзей у него практически не было. Страстный наездник, он проводил большую часть свободного от службы времени в длинных загородных поездках. Пил он умеренно и, не считая эпизодических посещений одного из лучших борделей в Кенигсберге, где его обслуживала одна и та же блондинка с накладным бюстом, особого интереса к женщинам не проявлял. Он относился к тому легиону безликих фигур, которые возбуждают всеобщее любопытство только тогда, когда они или совершают преступление, или сами становятся жертвой, или срывают крупный куш. И он действительно совершил преступление, – согласно Библии, смертный грех, что, по мнению военного суда чести, было на самом деле смелым поступком: в 1904 году в маленьком силезском гарнизоне Бернштадт он убил на дуэли товарища по службе.

Алекса дважды танцевала с ним на балу, а она танцевала в тот вечер не менее чем с двадцатью офицерами, и когда несколько дней спустя она получила от него букет роз, то не могла понять по приложенной к букету карточке, от кого эти цветы.

Это был большой, роскошный букет, какой и в Берлине не так просто было бы найти, и Алекса была в восторге. Пусть Ганс Гюнтер знает, что и другие мужчины находят ее желанной, подумала она.

– Ты можешь вспомнить этого обер-лейтенанта фон Ранке? – спросила она мужа. – На моей танцевальной карточке стоит его имя, значит, я танцевала с ним. Но то, что он шлет мне розы…

Ганс Гюнтер бросил на нее насмешливый взгляд.

– Наверное, он поспешил заявить о своих правах. Ты же знаешь, тут главное не опоздать.

«Что это значит?» – Или она что-то не расслышала?

– На твоем месте я бы к нему присмотрелся. Может быть, он и подойдет в качестве преемника твоего дружка Каради. По крайней мере, он не еврей.

Пораженная в самое сердце, она смотрела на него.

– Надеюсь, это ты не всерьез… – Она судорожно сглотнула. Их взгляды встретились.

– Алекса, ради бога. Мы живем, в конце концов, в маленьком городке, так что, пожалуйста, будь осторожна и осмотрительна. Ранке слывет здесь кем-то вроде чудака. Тем не менее он убил своего лучшего друга. Хотя и на дуэли…

Реакция Ганса Гюнтера привела ее в ужас. Она смотрела на него как на чужого. Наконец она снова обрела голос.

– Осторожность? Осмотрительность? О чем ты вообще говоришь, Ганс Гюнтер?

Он скривил губы в иронической улыбке.

– Давай не будем. Я пошутил. Но хотел бы сказать, что мужчины с такой репутацией, как у фон Ранке, вызывают у многих женщин просто патологическую симпатию.

– Уверяю тебя, Ганс Гюнтер, я к их числу не принадлежу. Ты же знаешь, я люблю тебя и никого другого.

– Я только пошутил. – Он ласково погладил ее по плечам.

– С чего тебе в голову пришел именно Каради?

– Просто так.

– Вот ты снова увиливаешь от ответа. Ты всегда так делаешь. Просто увиливаешь… – Она зажмурилась, чтобы не видеть, как он забавляется ситуацией.

– Я вовсе не увиливаю.

– И все-таки ты бываешь так далек от меня. Не надо, ты же знаешь, как ты мне нужен… я должна знать, что ты меня все еще любишь, что я что-то для тебя значу. – Она замолчала, потому что он повернулся, чтобы уйти. – Ганс Гюнтер! – крикнула она вслед, но он уже вышел.

В последующие несколько дней между ними царила какая-то напряженность, которую Алекса не могла объяснить. С тех пор как они переехали в дом, они больше не встречались после обеда в кондитерской Кольберта. Она спала по утрам долго, он же завтракал уже в шесть часов и шел прямо в казарму. Они виделись друг с другом только за обедом и по вечерам. Он трудился над рефератом, с помощью которого надеялся попасть в Генеральный штаб. Речь шла о преимуществах разведывательного патрулирования с воздуха по сравнению с подразделениями велосипедистов.

После службы Ганс Гюнтер закрывался в своем кабинете и виделся с Алексой только в обед, который протекал в обществе фрейлейн Буссе. Если по вечерам они оставались дома, он так же работал в кабинете. Когда он наконец поднимался наверх, Алекса часто уже спала. Ей стало казаться, что он избегает оставаться с ней наедине.

Примерно неделю спустя после получения букета роз Ганс Гюнтер внезапно заговорил об этом.

– Ты поблагодарила фон Ранке за цветы?

Совершенно не ожидавшая этого вопроса Алекса опустила вилку.

– Нет, разве я должна?

Он осуждающе посмотрел на нее.

– Конечно, что за вопрос.

– Почему это я должна его благодарить? Я вообще о нем больше не вспомнила ни разу.

– Напиши ему. Манеры, любовь моя, – не забывай о них.

Фрейлейн Буссе делала вид, что целиком занята мясом на своей тарелке, но была вся внимание.

– Я даже адреса его не знаю, – попыталась возразить Алекса.

– Я дам его тебе. – И, обращаясь к экономке, сказал: – Пожалуйста, фрейлейн Буссе, напомните моей жене, чтобы она написала это письмо.

Это было нечто совершенно новое. Замечания, указания, предложения теперь Алекса получала только через фрейлейн Буссе. От нее же Алекса узнала, что к ним на вечер ожидаются генерал Хартманн с супругой. В списке гостей она обнаружила и фамилию Ранке. Вычеркнуть его из списка она уже не могла – приглашения были разосланы.

За день до приглашения Ранке оставил свою визитную карточку, не делая попытки быть принятым. Когда она увидала его на вечере, то сразу узнала молодого человека, с которым танцевала на балу у генерала. Она даже его костюм вспомнила – тюрбан, расшитый жилет поверх белой рубашки и боснийские шаровары. В своей парадной форме он выглядел мужественно и неброско. Алекса постоянно ловила на себе его мечтательный восторженный взгляд. Как хозяйка приема она обязана была игнорировать его отчаянные попытки привлечь ее внимание, но он зашел так далеко, что увел ее от генерала, когда тот танцевал с ней.

– Я ничего не могу с собой поделать, я боготворю вас, – шептал он ей, когда она журила его за это.

Что может подумать генерал? В нее влюблялись многие, но ни один до сих пор так не терял голову, и она спрашивала себя, уж не выпил ли он лишнего?

– Не прижимайте меня к себе, на нас смотрят.

– Мне это безразлично.

– А мне отнюдь нет. Я замужем, и причем счастливо.

– Это не имеет значения.

Она изучающе посмотрела на него – правильные черты лица, прямой нос, слегка выступающий подбородок, полные, мягкие губы под ухоженными усиками. Только глаза с длинными шелковистыми ресницами выпадали из этого ничем не примечательного лица. Они лежали глубоко, и взгляд их был застывший и жесткий. «Глаза убийцы», – подумала она.

– Поймите меня правильно, господин обер-лейтенант, – сказала она. – Ваши розы были просто сказочными. И вы мне также симпатичны, но если вы будете здесь строить из себя гимназиста, я больше никогда не скажу вам ни слова.

– Но я так люблю вас, – залепетал он. К своему удивлению, она увидела слезы в его глазах. Он не заметил, что музыка уже умолкла, и продолжал кружить ее. Она высвободилась от него.

– Помните о том, что я вам сказала: никаких глупостей! – Она попросила отвести ее к дамам – женам командиров и провела там остаток вечера, стараясь держаться от назойливого кавалера подальше.

Когда Ранке на следующий день сделал обязательный визит, Алекса попросила фрейлейн Буссе передать, что она сегодня не принимает.

Он, очевидно, принял всерьез ее предупреждение, потому что при следующих коротких встречах вел себя безукоризненно. Ему удавалось устроить так, чтобы его приглашали повсюду, где были Годенхаузены, что само по себе было удивительно, так как кавалерия, считавшая себя элитой войск, держалась обычно особняком. По-видимому, он стремился завоевать репутацию у пожилых дам гарнизона. Алекса слышала, что на его письменном столе стояла одна-единственная фотография – его матери и что последний отпуск он провел с матерью, гуляя с ней по горным туристическим маршрутам. Такая сыновняя любовь – довольно редкое явление среди молодых людей – снискала ему доверие у офицерских дам, особенно у тех, у кого дочки были на выданье.

Жизнь в маленьком гарнизонном городке под восточно-прусским небом была во многих отношениях сродни жизни в закрытом лечебном заведении. День за днем люди видели одни и те же серые стены, одни и те же лица, одинаковые дни сменяли друг друга в полной изоляции от внешнего мира.