Текст книги "Сестры-близнецы, или Суд чести"
Автор книги: Мария Фагиаш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)
– О чем?
– Нужно отвечать «господин капитан»! – рявкнул на него лейтенант.
Дмовски презрительно скривился и поправился:
– О чем, господин капитан?
– Мы установили, между прочим, что эти часы принадлежали майору фон Годенхаузену.
Драгун посмотрел на Алексу.
– Если вы это от нее узнали, то она лжет.
– Нет, мы узнали это от ювелира в Кенигсберге.
– Наверное, он продал другие, похожие.
Аудитор покачал осуждающе головой.
– Дмовски, Дмовски, так мы далеко не уйдем. Дорогие часы имеют заводской номер, и этот номер стоит в счете. Против этого вам нечего сказать. Вы взяли часы в среду ранним утром, после того как застрелили господина майора. – Дмовски в ярости заскрипел зубами и откинул голову назад.
– Ну ладно! – выкрикнул он. – Я взял часы, но вовсе не в среду утром, а еще тогда, когда я был денщиком. Я их нашел в ящике комода. Они никогда не запирались. Он их наверняка не хватился. – Дмовски наконец обрел дар речи. – И я могу даже доказать, что они у меня уже давно были, спросите у Рахауза, хозяина пивной. Ему я часы один раз показывал – еще перед Пасхой.
Алекса слушала, не веря своим ушам. «Почему он не скажет, что кольцо, часы, заколка и деньги были подарены? Его будут обвинять до конца в воровстве, даже если обвинение в убийстве и не докажут. А то, что он из этих ценностей ничего не пытался продать, означает, что деньги для него не главное. Кого же он пытается выгородить? Мертвого, который уже не нуждается ни в какой защите?»
– Откуда у вас кольцо? – продолжал допрос аудитор.
– Тоже из ящика комода.
– Это неправда. Госпожа баронесса утверждает, что кольцо не принадлежало ее мужу.
Дмовски изумленно посмотрел на Алексу.
– Что? Она так сказала? – спросил он. Взгляды их встретились, и выражение его лица смягчилось. – Ну что же, значит, я его где-то в другом месте заполучил.
– Значит, на вашей совести и другие грабежи?
– Не было у меня никаких грабежей.
– Это вы в ночь на двадцатое января проникли в дом по Гогенцоллернштрассе, двадцать три и похитили там серебряные приборы на двенадцать персон?
– На что мне серебряные приборы на двенадцать персон? Для той жратвы, которую мы здесь получаем, вполне хватает и железной ложки.
Капитан Ивес обрушил на Дмовски лавину вопросов о всех нераскрытых кражах в Алленштайне и окрестностях, но всякий раз получал ответ: «Нет». В конце концов драгун в ярости спросил:
– Чего это вы на меня все это вешаете? Из-за того, что ли, что полиция тут ни черта не делает, так на меня можно теперь все свалить? Сначала из меня убийцу делают, а теперь еще и домушника.
– Кстати, «убийца», – зацепился за слово капитан Ивес, вставил монокль и посмотрел в свои бумаги. – Нам бы хотелось услышать, почему вы потеряли такое тепленькое местечко денщика. Поначалу вы утверждали, что это, мол, произошло потому, что вы не отвечали на заигрывания вашей госпожи. Госпожа баронесса категорически это отрицает.
– А вы что, на ее месте по-другому бы говорили? – ухмыльнулся Дмовски и быстро добавил: – Господин капитан.
Капитан вскочил и угрожающе двинулся к кавалеристу.
– За это я вас посажу в кандалы, негодяй! – заорал он. И, обращаясь к Алексе: – Простите, баронесса. Когда имеешь дело с такими типами, нужно иметь ангельское терпение. – Он бросил свирепый взгляд на Дмовски. – Посмотрите на госпожу баронессу и повторите то, что вы нам вчера рассказали о том, как она вас выкинула из дома. Будьте так добры, встаньте, баронесса.
Алекса поднялась и встала против Дмовски. Когда их взгляды встретились, она почувствовала, что покраснела. Алекса стиснула зубы, пытаясь заставить себя играть эту игру по правилам аудитора.
– Она хотела, чтобы я вылетел из дома, вот я и вылетел.
– А причина?
– Я не знаю, господин капитан. Спросите лучше у нее.
Алекса не выдержала.
– Дмовски, вы лжец. И все, что вы здесь наговорили, сплошная ложь.
Молодой человек, который чувствовал себя еще более, чем Алекса, не в своей тарелке, растерянно пожал плечами.
– Да вы кругом шастали полуголая, – тихо сказал он.
– Вы лжете.
– Это правда. И вы меня еще ударили.
– Я дала вам пощечину, потому что вы совсем распустились. – Алексу душил гнев, но не на Дмовски, а на капитана Ивеса, который устроил этот спектакль с очной ставкой.
– Господин майор сказал вам, что вы должны одеваться как положено, потому что в доме есть люди, и вы потому и постарались, чтобы я вылетел.
– У меня были совсем другие причины убрать вас из дома, и вы знаете, что за причины.
Он так внезапно сделал шаг к ней, что она отшатнулась.
– Какие причины? – Он просто сверлил ее взглядом, и в нем не было вопроса, а было скорее предупреждение. Она напрасно пыталась отвернуться от этого взгляда. Было совершенно понятно, чтоДмовски хотел этим взглядом сказать. Ни слова об отношениях между ним и Годенхаузеном, хотя это могло спасти его от палача. Почему он сам шел на такой риск? Неужели чтобы защитить честь своего любовника?
– Вы были слишком дерзким, – устало повторила она.
– Что значит «дерзким»? – спросил капитан Ивес.
Алекса чувствовала, что не выдержит больше ни минуты этого мучительного допроса, и решительно сказала:
– Бог мой, господин капитан, если вы не знаете, что означает слово «дерзкий», загляните в словарь. Неужели я должна припомнить, сколько раз я ловила его курящим, или сколько раз он вел себя нагло и не выполнял мои указания? – Отвратительные приемы, которые использовал капитан, ведя расследование, вынуждали ее действовать решительно. В любой момент он может своими окольными вопросами заманить ее на опасный путь, и она ни в коем случае не должна этого допустить.
– Я была бы вам признательна, если бы могла сейчас уйти, – сказала она. – В последние дни пришлось слишком многое пережить. Вы просили меня прийти, и я пришла. Но я не вижу смысла снова и снова копаться в деталях.
– Ну, решать это предоставьте, пожалуйста, мне.
– Как вам угодно. Что еще вы хотели бы узнать?
Он на секунду задумался.
– В данный момент ничего. Очная ставка была для вас неприятна, я понимаю, но это было неизбежно. Мы благодарны вам за готовность к сотрудничеству. Я обещаю потревожить вас еще раз только при крайней необходимости. Вы мне простите, если вас проводит на выход лейтенант? Я должен еще кое-что выяснить с драгуном Дмовски. Возможно, он будет более разговорчив, когда мы с ним останемся с глазу на глаз.
Он чопорно поклонился, поцеловал ей руку, слегка коснувшись губами ее пальцев. Выходя из комнаты, она должна была пройти мимо Дмовски. Он стоял, прислонившись к стене с таким равнодушием, как будто он ожидал на остановке трамвая. Она не испытывала больше ненависти к нему, скорее, это было восхищение, смешанное с раскаянием и участием. Перед дверью, распахнутой для нее лейтенантом, она бросила на него последний взгляд.
– Прощайте, Дмовски, и всего хорошего, – сказала она.
Он ответил понимающим взглядом, в котором блеснула искра его прежнего бесстыдства.
– Благодарю вас, сударыня. Желаю и вам того же.
Глава XVII
В первые дни жизни у тетки Алекса была благодарна ей и генералу за то, что они ее приняли. Тяжелые испытания последнего времени отняли у нее последние силы, физические и душевные. Одной бы ей никогда не справиться ни с ликвидацией домашнего хозяйства, ни с переездом в Берлин. Мысль, что ей придется поселиться в отеле без сопровождения или войти одной в ресторан, пугала ее. Ей было двадцать четыре года, и после пяти лет замужества она овдовела. Еще никогда не случалось ей отправляться одной в поездку, никогда не приходилось самой решать свои денежные вопросы или вести домашнее хозяйство. Она прекрасно понимала, что жизнь у тетки на Кроненштрассе – это только временный выход, что ей рано или поздно нужно будет подыскать квартиру и подумать о своем будущем, но заниматься этим, пока были еще свежи раны, нанесенные ей судьбой, она не хотела.
Ей отвели ту же самую безрадостную комнатку, в которой она жила девушкой.
Арест Дмовски изменил отношение семейства Цедлитц к Алексе, они боялись, что Алекса каким-либо образом может предать огласке отношения Ганса Гюнтера с драгуном и еще больше навредить репутации их погибшего племянника. Поэтому они обращались с ней бережно, как с неразорвавшейся бомбой, которую нужно обезвредить. Генерал предупредил свою жену, что она не должна досаждать Алексе, а прислуге приказал выполнять все ее желания.
Всю первую неделю Алекса провела в постели, она вставала только к обеду. Очень много людей приходило выразить ей соболезнование. Их принимала тетка, которая не настаивала, чтобы племянница лично выслушивала эти слова сочувствия, как вообще-то подобало супруге офицера. Генерал с женой не жалели сил, чтобы все это трагическое происшествие не получило широкой огласки; создавалось впечатление, что они желали, чтобы и Ганс Гюнтер, и его насильственная смерть были по возможности скорее забыты.
Обед Алексе приносила обычно кухарка Кати. Она усаживалась на краешек кровати и сообщала ей все новости. Хотя тетка строго-настрого запретила ей упоминать о трагедии в Алленштайне, Кати много раз давала понять, что считает главными виновниками семейство Цедлитц. Они всячески подталкивали Ганса Гюнтера к браку с Алексой, хотя прекрасно знали, что он не в состоянии сделать ее счастливой. И они стремились осуществить этот брак еще и для того, чтобы замять тот скандал, в котором он оказался замешан еще раньше, в Мюнхене, и который мог стоить ему карьеры. С этой целью они цинично использовали наивную влюбленность Алексы, сознательно шли на то, что при этом она будет несчастна. Для генерала с теткой самым важным было представить их счастливой супружеской парой, что должно было защитить племянника от нежелательных подозрений.
От Кати Алекса также узнала, что, видимо, с ограблением как мотивом убийства Годенхаузена соглашались далеко не все, хотя военные власти всячески этому противились. Бульварные газетки снова подняли порочащие Годенхаузена показания из первого процесса Мольтке, а репортеры пытались разнюхать что-нибудь в Алленштайне. Каких-либо скандальных подробностей они не нашли, разве что известные чудачества из жизни провинциального гарнизона, которые они всячески смаковали, описывая жизнь прусской глубинки. Не проходило и дня, чтобы в дверь не звонил кто-нибудь, выдававший себя за журналиста, и многих из них денщику генерала приходилось выпроваживать силой.
Примерно неделю спустя Алекса получила письмо от фон Ранке, который выражал беспокойство насчет ее здоровья и слал бесконечные приветы. Письмо это пробудило всех демонов, которые, как Алекса надеялась, навсегда остались в Алленштайне. Больше всего она надеялась, что навсегда от него избавилась. Теперь же он снова был здесь.
Наступившую ночь Алекса провела без сна. Рано утром она встала и оделась, надеясь, что на ногах сможет как-то отвлечься от тягостных мыслей. Она ошибалась: бесцельные разговоры с дядей и теткой только еще больше усиливали ее тревогу. Оба заметили ее неспокойное состояние, но не подали и вида. Алекса слишком хорошо понимала: от них ждать защиты от Ранке не приходится. Безусловно, до них доходили сплетни, которые гуляли по Алленштайну, о ней и Ранке, и любое упоминание его имени привело бы к новым подозрениям дяди и тетки.
Единственным человеком, который мог бы ей помочь, был Николас, но даже ему она не смогла бы рассказать всю правду. Последний раз она видела его девять месяцев назад, и он за это время успел обручиться с этой венкой. Алекса подумала, что он должен быть или святым, или круглым дураком, если у него сохранились какие-то чувства к ней, Алексе.
Письмо Ранке она оставила без ответа в надежде, что ее молчание хотя бы на время охладит его пыл. Алекса была в полной растерянности, пыталась подолгу гулять, но по-прежнему проводила бессонные ночи, какой бы усталой она себя ни чувствовала. А если и засыпала, во сне ее мучили кошмары, от которых она просыпалась, вся дрожащая и в холодном поту. Даже эротические сонные видения сбивали ее с толку. Она тосковала по Николасу.
Ранке не обратил на ее молчание никакого внимания и написал снова. На этот раз его письмо, поняла Алекса, было вскрыто и снова запечатано. Из-за этого между Алексой и теткой произошла сцена. Ранке писал, что он хочет приехать в Берлин, как только получит отпуск. Тетка, естественно, отрицала, что вскрывала письмо, но упрекала Алексу в том, что спустя такое короткое время после смерти мужа она поощряет бывшего воздыхателя. Они ругались так же отчаянно, как и прежде, но на этот раз победу праздновала тетка. У нее был в руках главный козырь – от нее одной зависело, как долго Алекса сможет у них жить. Тетка Роза прекрасно знала, что Ганс Гюнтер не оставил Алексе ничего, кроме долгов. Он жил не по средствам и у самих Цедлитцев занял приличную сумму. Конечно, Алекса имела право на пенсию, но требовалось какое-то время, чтобы военное ведомство все это оформило. И что же ей в этом случае – абсолютно без средств – делать без нее, Розы?
Когда однажды июльским утром Николас покупал в газетном киоске на Тиргартенштрассе французский журнал, взгляд его упал на заголовок в газете « Вперед»: «Убийство офицера в Алленштайне». Короткая заметка была посвящена рассказу о попытках Первого армейского корпуса скрыть подробности этого убийства, жертвой которого был некий майор Шестого драгунского полка. Кто-то из знакомых ему людей застрелил его. Фамилия майора не называлась – были лишь намеки, что это офицер, который был замешан в скандале, разразившемся в свое время по ходу первого процесса Мольтке – Харден. Убитый офицер был переведен из Потсдама в небольшой гарнизон в Восточной Пруссии.
Николас оцепенело смотрел на газетную страницу. Все указывало на то, что речь идет о Годенхаузене. Николас направлялся в это время в посольство. Придя туда, он позвонил знакомому капитану, прикомандированному к императорскому военному министерству. Капитан был одним из немногих прусских офицеров, с которыми Николаса связывали дружеские отношения. После того как Николас заверил его, что информация дальше его никуда не уйдет, капитан подтвердил, что речь идет действительно о Годенхаузене.
– Какая-то ужасная история, – добавил капитан. – Я лично подозреваю, что там не обошлось без какой-то неприятной и, наверное, щекотливой подоплеки, хотя в качестве мотива фигурирует ограбление. Бедный парень был застрелен своим собственным драгуном по фамилии Дмовски. Годенхаузена похоронили на прошлой неделе. Преступника арестовали и сейчас он сидит в военной тюрьме в Кенигсберге. Он начисто отрицает свою вину, хотя против него говорят тяжелые улики. В военном суде сейчас идет подготовка к процессу против него.
– Вам что-нибудь известно о том, находится ли баронесса фон Годенхаузен все еще в Алленштайне? – спросил Николас, надеясь, что собеседник не услышал, как дрожит его голос.
– Я знаю только, что она уезжала на погребение своего мужа в Померанию. Возможно, что она живет в семействе фон Цедлитц. Они же, насколько я знаю, ее единственные родственники в Германии.
Повесив трубку, Николас несколько минут сидел, уставившись на умолкнувший аппарат. Что бы там в Алленштайне ни произошло, это не должно отразиться на его жизни, решил он для себя. Тем не менее через несколько дней он нанес визит на Кроненштрассе, чтобы выразить свое соболезнование. Это показалось ему ни к чему не обязывающим шагом, тем более что различные газеты сообщили о скоропостижной смерти майора фон Годенхаузена по причине сердечной недостаточности. Не было ничего необычного в том, что бывший зять хотел бы выразить в этом случае свое участие.
Горничная взяла его карточку и после необычно долгого для такого случая отсутствия, в течение которого Николас находился в темной прихожей, вернулась с сообщением, что ни генеральша, ни баронесса фон Годенхаузен не могут его принять ни сегодня и ни в ближайшее время. Все было ясно без слов, и Николас в известной степени почувствовал облегчение. Желание снова увидеть Алексу было неразумным. Он любил в ней Беату.
Из всех человеческих чувств самым загадочным является любовь. Он пытался собрать воедино из обрывочных эпизодов историю их отношений: Алекса так же неожиданно вторгалась в его жизнь, как после этого исчезала; на память приходила ее страстность и ее холодность. Она была тенью Беаты, ее посещения были для него истинным испытанием.
Николас был приглашен на мужской ужин к управляющему делами барону фон Штока. Как обычно, еда была превосходной, а шампанское лилось рекой. Вино развязало языки, и, несмотря на присутствие советника фон Торена из министерства иностранных дел, всплыло имя Филиппа Ойленбурга.
– Насколько я слышал, процесс больше не будет продолжаться, – сказал фон Штока Торену.
Ответ последовал после короткого молчания.
– Боюсь, вы ошибаетесь, барон, именно кайзер пожелал, чтобы был вынесен приговор. И в этом он прав.
– А не лучше было бы это дело замять? Что же такого ужасного сделал этот несчастный? – захотел узнать Николас.
Торен непонимающе покачал головой.
– Эти венцы! Вы все готовы прощать. Но мы здесь в Пруссии. Когда Его Величеству доложили, что суд Моабит удовлетворил ходатайство об откладывании процесса, Его Величество был вне себя. Он послал телеграмму канцлеру Бюлову с указанием принять меры к тому, чтобы процесс был доведен до конца.
– Но князь был признан неспособным участвовать в процессе, – возразил Николас.
– Неспособным, но это не помешало ему произнести пламенную речь перед присяжными. Это обидело Его Величество. Он настаивает на осуждении, чтобы покончить наконец с этим свинством.
– Господин фон Торен, – возмутился Николас. – Более двадцати лет назад у князя что-то было с одним молодым человеком. Вы могли бы спросить воспитанников интернатов, что творится в спальнях…
– В Англии, наверное, – перебил его Торен.
– И в Пруссии тоже, и в ваших кадетских корпусах.
– Откуда вам это знать? Вы что, когда-нибудь были в кадетском корпусе? – резко спросил советник.
Николас усмехнулся.
– Разумеется, нет. Никто бы меня никогда туда не принял. Я вообще-то наполовину еврей.
Торен был ошеломлен.
– Ах вот как. – Он добродушно, как любящий дядя, посмотрел на Николаса. – Ну, я согласен, раньше у нас были предубеждения против славян, католиков и евреев, но это в прошлом. Смотрите, Альберт Баллин пользуется благосклонностью Его Величества. Его не только пригласили на охоту в Роминтен, но и разрешили стрелять. В прошлом году он сам подстрелил королевского оленя.
– Должен сказать вам, что я не только наполовину еврей, но еще и католик, – с удовольствием продолжил игру Николас.
Но и на это последовал быстрый и точный ответ.
– Рейхсканцлер Бюлов, между прочим, женат на католичке, и никто не требует, чтобы она стала евангелисткой.
Перед такими вескими доказательствами прусской терпимости в вопросах расы и религии Николас вынужден был капитулировать. Старший по возрасту прусский гость вскоре после этого распрощался, и это означало конец вечера.
Было уже за полночь, когда Николас возвратился домой. Тем не менее в его прихожей горел свет, и он обнаружил там сидевшую на стуле свою экономку.
– Что случилось, фрау Герхардт? – спросил он, когда она встретила его полным упрека взглядом. – Почему вы еще на ногах?
– Дама сказала, что я должна впустить ее в салон, но я ее совсем не знаю…
Наверное, виной тому было шампанское, что Николас не сразу все понял.
– Какая дама? – Тут наконец до него дошло. – Значит, меня ждет дама?
– Да, да, я же говорю вам.
Ему не надо было спрашивать, кто эта дама, он бросил фуражку и шпагу фрау Герхардт и устремился в салон.
В черном он видел ее в последний раз на похоронах Беаты. С болью заметил по ее измученному виду, с которым она сидела в кресле, как на ней отразились все печальные события.
– Прости меня, Николас, я должна была послать тебе телеграмму, но я, как обычно, поступила бестактно. – Она попыталась улыбнуться.
Он обнял Алексу.
– О, любовь моя. – Это было все, что он мог сказать.
Она высвободилась от него.
– Я пришла к тебе, Ники, потому что вообще не знаю, куда идти.
– Ты здесь, и это главное.
– После похорон я живу у тетки Розы, но там я больше не выдержу ни дня. Я оставила письмо, что больше к ним не вернусь.
– Я понимаю тебя. Ты можешь оставаться у меня.
Она непонимающе посмотрела на него.
– Но разве ты не обручен? Я хотела только попросить тебя помочь мне уладить мои дела.
– Да, конечно, я обручен, но об этом мы можем поговорить позже, не сейчас.
Она помолчала некоторое время.
– Ты, конечно, знаешь, что он был убит?
– Да, я знаю об этом.
– Это случилось три недели назад. Денщик нашел его утром мертвым. Застреленным. Это было кошмарное утро, не знаю, как я его пережила. Я на самом деле любила его, Ники.
– Это я знаю, – сказал он с горечью. – Ты говорила мне об этом не один раз.
– То было давно. Но и позже я любила его. Я долго размышляла об этом, но это правда. Я все еще любила его и после того, как я застала его в постели с мужчиной. Я пыталась убедить себя, что я его ненавижу, но все было напрасно. Сейчас я это понимаю.
– Поэтому ты и не ушла от него?
– Нет, что ты! Я отчаянно пыталась уйти от него. Жить с ним было просто унизительно.
Ему стало казаться, что она не говорит всей правды, что-то скрывает, может быть и от себя самой.
– Я должен признаться, что меня сильно задело, когда ты в октябре отправилась с ним в Восточную Пруссию. Сейчас я тебя понимаю.
– Он поклялся мне, что капрал Зоммер лгал, что он шантажировал его и делал все, чтобы ему отомстить, потому что не дал ему денег. Я поверила, потому что…
– …потому что хотела этому верить, – закончил он за нее.
– В начале я не жалела, что отправилась с ним в Алленштайн. Казалось, он изменился, во всяком случае в первое время. Я была ему нужна. Еще свежи были обвинения против него. – Она говорила не столько Николасу, сколько самой себе. Она вновь переживала все взлеты и падения своих чувств с ноября по июль. – После осуждения Хардена сложилось мнение, что он реабилитирован, и между нами все изменилось. Его карьера была снова вне опасности. И тогда все началось с Дмовски, его денщиком. С той поры, как он попал в наш дом…
– Это не тот, который его застрелил?
Казалось, вопрос привел ее в замешательство.
– Да, считают, что это был он, но…
– …но у тебя другое мнение.
Она отвела свой взгляд.
– Он отрицает это. – Она нервно передернула плечами.
– В газетах пишут, что все улики говорят против него.
Ее губы дернулись.
– Эта юридическая казуистика! Улики! Они за своими параграфами не желают видеть, что имеют дело с человеком. – Она решительно покачала головой. – Нет, это был не Дмовски.
– Откуда ты знаешь это так определенно?
Она стала покусывать ноготь указательного пальца, чего он за ней никогда не замечал.
– У меня такое предчувствие. Он был у нас в доме несколько месяцев, за это время можно узнать человека.
– Понятно, и тебе он нравился.
Несмотря на то что в комнате было тепло, она поежилась.
– Нет, вообще-то я его терпеть не могла, я потребовала от Ганса Гюнтера, чтобы он убрал его из дома. Это было после того, как я их застала вдвоем.
Она умолкла и сидела согнувшись, спрятав лицо в ладони и чуть дыша. Полночь давно миновала. Силы ее иссякли. Внезапно она подняла голову. Глаза были широко раскрыты и полны мольбы и страха.
– Пожалуйста, Ники, помоги мне уехать отсюда. Я не хочу ломать твою жизнь. Но у меня нет никого, кто бы мог мне помочь.
– Ты хочешь уехать? Куда?
– Куда угодно, только подальше от этого призрака, куда угодно, только бы не слышать ни одного немецкого слова и не видеть этих пруссаков, неважно, военных или штатских.
Слезы текли по ее щекам, и она дрожала всем телом. Пытаясь ее успокоить, Николас обнял ее.
– Успокойся. Я прошу тебя. Все прошло, все страшное позади. Ты можешь теперь во всем положиться на меня.
– Я хочу уехать отсюда.
– Я увезу тебя.
– Ты правда это сможешь? Тебе действительно могут дать отпуск? А как же с твоей помолвкой в Вене?
– Я не знаю. – Николас взял в ладони ее лицо и посмотрел ей в глаза. Их губы почти соприкоснулись. – Я не знаю, – повторил он. – Она мне очень нравится. Я твердо решил на ней жениться, основать семью, но… – И он умолк.
– Ты, наверное, думал, что я распрекрасно живу и радуюсь в Алленштайне. – Она горько рассмеялась. – Тебя это удивит: Ганс Гюнтер знал о нас, знал все это время. Но сказал мне об этом только тогда, когда я застала его с Дмовски. Я потребовала развода, а он отказался, позвал Цедлитцев в Алленштайн, и все трое были против меня. Еще он сказал, что ты обручен. Поэтому я не обратилась к тебе за помощью. – Она лихорадочно терла глаза. – Тогда я не была в таком отчаянии, как сейчас, не смогла настоять на разводе и осталась у него.
Николас снова ясно почувствовал, что Алекса не сказала всей правды.
– Ты его боялась?
Казалось, что прозвучало слово, которого она ждала, потому что Алекса живо встрепенулась.
– Да, очень. Он мог быть предупредительным и милым, но иногда просто ужасным. – Она встала. – Давай не будем больше о нем. Я хочу все забыть. – Она прошлась по комнате, затем внезапно остановилась перед ним. – Что мне делать сейчас? Ты не мог бы отвезти меня в отель? У меня нет чемодана, даже зубной щетки нет. В кошельке у меня всего пятьдесят марок, и это все.
– Ах, о чем ты! Ты переночуешь здесь, а утром, когда отдохнешь, мы все обсудим.
Она покачала головой.
– Нет, я не могу оставаться здесь. Что могут подумать люди?
– Какие люди?
Она нервно рассмеялась.
– Твоя экономка, денщик, почтальон, все.
Он взглянул на нее. Ее неожиданное появление заставило его забыть о действительности. Теперь у него начали закрадываться сомнения.
– Давай посмотрим на вещи, как они есть. Ты пришла, потому что, кроме меня, тебе не к кому обратиться за помощью. Тебе нужна помощь, и я готов тебе помочь.
– Я хочу уехать! Прочь из этого города, из этой страны!
– Одна? Со мной или с кем-то другим?
Алекса вздрогнула, как будто он ее ударил.
– Как тебе пришло в голову, что может быть кто-то другой? Разве я пришла бы тогда к тебе?
Ее горячий протест изумил его. Но он все еще не был готов ради нее изменить свою жизнь, во всяком случае прямо сейчас. Пытаясь успокоить ее, он положил руку ей на плечо.
– Послушай, если ты хочешь уехать из Берлина, я охотно тебе помогу, и это тебя ни к чему не обяжет.
Она потянулась к нему и коснулась щекой его щеки.
– Я люблю тебя, Ники.
Он не поверил своим ушам.
– И когда же это случилось?
Она рассмеялась, увидев растерянное, недоверчивое выражение на его лице.
– Я люблю тебя, и, наверное, все время любила, сама не замечая. Помнишь последнее лето? Наши встречи в Глинике? Если это была не любовь, то что же?
Но он хорошо помнил, что она дважды без объяснения и не прощаясь покидала его.
– Тогда ты любила своего мужа.
Улыбка исчезла с ее лица.
– Наверное, женщина может любить одновременно двоих. Конечно, это не в порядке вещей, и она зачастую не признается в этом и самой себе. – Она взглянула на часы на секретере в стиле барокко. – Боже мой, уже половина второго!
– Ты совершенно без сил, надо срочно ложиться спать.
Она нахмурилась.
– Может быть, мне все же лучше пойти в отель?
– Фрау Герхардт постелит мне здесь на диване, а ты будешь спать в спальне. Все приличия будут соблюдены.
Он позвонил, и буквально через минуту появилась фрау Герхардт.
– Вы звонили, господин граф? – в ее тоне сквозило явное неодобрение.
– Я знал, что вы еще не спите, фрау Герхардт.
– Я как раз собиралась ложиться.
– Я рад, что не разбудил вас. Постелите мне, пожалуйста, здесь на диване, моя свояченица будет спать в спальне. Она неожиданно приехала в Берлин. Видимо, ее письмо затерялось.
Фрау Герхардт вздохнула, всем своим видом давая понять, что она этому не верит.
– Для меня это новость, почта сейчас работает надежно.
Николас посчитал нужным не называть фамилию Алексы. После заметки в «Вперед»и другие берлинские газеты тоже сообщали об убийстве Годенхаузена, и наверняка это не прошло мимо внимания фрау Герхардт. Николас с Алексой обменялись невинными поцелуями, и Алекса в сопровождении фрау Герхардт покинула салон. Засыпая, Николас не мог отделаться от чувства, что Алексу угнетает что-то гораздо сильнее, в чем она не хотела бы признаться.
На следующий день он не пошел в посольство и позавтракал с Алексой. Она выглядела отдохнувшей и спокойной. Но при этом избегала разговора о том, почему она так внезапно решила покинуть дом Цедлитцев и уклонялась от обсуждения обстоятельств смерти Ганса Гюнтера, что, вообще-то, он мог понять. Во время завтрака он несколько раз замечал, что иногда Алекса вдруг замолкала и невидящим взглядом смотрела перед собой. С молчаливого согласия они также избегали разговора о будущем. Ему нужно было время, чтобы разобраться в своих отношениях с Франциской. В тридцать семь лет уже не было большого смысла пускаться в очередную аферу. Он любил Алексу, но и полного доверия к ней у него не было; однако сама мысль потерять ее навсегда была для него невыносимой.
– Алекса, сейчас для меня невозможно уехать из Берлина. Тебе пришлось многое пережить. Оставайся здесь, пока ты снова не придешь в себя.
Они оба согласились, что жить у него не совсем удобно. Нужно найти для нее меблированную квартирку, а до этого переехать в отель. И тут она выдвинула условие, смысл которого для него был не совсем понятным: она хотела бы непременно жить под чужой фамилией.
– Но почему же? – спросил он.
– Потому что я не хочу, чтобы генерал с теткой меня нашли.
– И что же случилось бы? Ты взрослая женщина, вдова. Они никаким образом не могут тебя к чему-нибудь принудить. Все-таки, в чем причина, что ты хочешь от них спрятаться?
Она молчала.
– Нет никаких причин, – наконец сказала она. – Но я также не хочу, чтобы меня выследили репортеры.
– Об этом позаботились военные власти, им еще важнее, чем тебе, держать в этом деле прессу под контролем. Так что об этом не думай.
Он никогда еще не видел ее в таком отчаянии.
– Ну как хочешь. Посмотрим, что я смогу сделать. Мне знаком портье в «Кайзерхофе», и, если он получит приличные чаевые, лишних вопросов не будет.
Она все еще казалась озабоченной.
– Все мои вещи остались у Цедлитцев.
– Давай пошлем их забрать.
– А если они их не отдадут?
– Тогда купим тебе новые. Насколько я разбираюсь в женщинах, это будет не самым плохим выходом.
Впервые лицо ее прояснилось, она была почти счастлива.
– Ох, Ники, у тебя все так просто.
Алекса зарегистрировалась в отеле под именем фрейлейн Элизабет Майнхардт, старший портье, получив хорошие чаевые, от дальнейших вопросов воздержался. Алекса написала своей тетке, что она поехала в Вармбрунн в Высоких горах, так как нуждается в покое и одиночестве, и что известит ее при своем возвращении.
