Текст книги "Сестры-близнецы, или Суд чести"
Автор книги: Мария Фагиаш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
После разговора о розах, присланных Ранке, Алекса несколько раз пыталась восстановить отношения с Гансом Гюнтером, какие были между ними в первые недели жизни в Алленштайне. Но все напрасно: она как будто натыкалась на ледяную стену. В его поведении по отношению к ней появились язвительные нотки, и это было уже не плохое настроение, это было явное желание ее обидеть. В присутствии посторонних он играл роль заботливого супруга, но наедине с ней был глух и нем. Конечно, после Потсдама Алленштайн казался ему ссылкой, но почему он наказывал именно ее, которая добровольно разделила с ним эту опалу? Это было выше ее понимания. В Потсдаме Алекса тоже была одинока, но там, по крайней мере, она жила в сегодняшнем мире. В Алленштайне все жили во вчерашнем. Она была здесь окружена людьми, которые в основном принадлежали к умершему поколению. С ними у нее не было абсолютно ничего общего. Сама природа была ей чужда, скорее враждебна: бесконечные равнины, покрытые безликим льдом озера, болота, пески и мхи, населенные лисами и волками. Она жила как на каком-то пустынном острове или, что еще хуже, как на айсберге, медленно плывущем неведомо куда.
Дома Алексе тоже было неприютно. И даже если она не всегда была согласна с распоряжениями фрейлейн Буссе и ее манерой вести хозяйство, она не вмешивалась. Отказаться от фрейлейн Буссе было бы слишком трудно. Она не чувствовала себя готовой к непосредственному общению с вежливым, но бесстрастным домашним персоналом. Часто у нее вообще не было желания вставать по утрам, она оставалась в постели и читала. В такие дни Алекса одевалась лишь к обеду.
Однако в доме был человек, который начал наводить на нее страх, заставлявший забывать об ее апатии: драгун Ян Дмовски, денщик Ганса Гюнтера, с самого начала был ей неприятен. Он был полной противоположностью большому доброму медведю Тадеусу в Потсдаме. Дмовски, среднего роста, стройный и жилистый, как цирковой акробат, напоминал уличных мальчишек Мурильо. Его гладкая, бело-матовая кожа, каштановые волосы, узкий прямой нос, маленький, скорее девичий рот совершенно не подходили к фамилии Дмовски. [24]24
Дмовски Роман, польский политик; начиная с 1915 года настаивал на передаче немецких восточных областей Польше.
[Закрыть]Он всегда пребывал в полной готовности к службе, без малейших признаков подобострастия, но возникающая при этом ухмылочка носила оттенок самолюбования, которую, казалось, кроме Алексы, никто не замечал.
Дмовски чувствовал неприязнь Алексы, но это не мешало ему постоянно путаться у нее под ногами. Он изобретал любые предлоги, чтобы оказаться в комнате, в которой она в тот момент находилась. При этом он занимался всякий раз тем, что входило в обязанности горничной или конюха-садовника. Он неожиданно появлялся перед магазином, где она делала покупки, и брал пакеты. После того как по утрам Ганс Гюнтер уходил на службу, Дмовски был невидим, но она чувствовала: он что-то проделывает где-то в темном коридоре между спальней и ванной комнатой. Когда она потребовала от фрейлейн Буссе, чтобы Дмовски до обеда оставался внизу, на первом этаже, та энергично запротестовала. У нее и так много забот, чтобы поддерживать дом в порядке, а ни у Боны, ни у Светланы нет минуты свободной, чтобы, например, чистить наверху латунные лампы или натирать пол на балюстраде. Дмовски же просто кудесник по части уборки. Разве Алекса не замечает, как наверху все блестит? Единственной уступкой со стороны фрейлейн Буссе было то, что денщик будет оставаться внизу, пока Алекса спит.
Некоторое время все было спокойно, пока Дмовски не перестал придерживаться этого распорядка. Но как-то Алекса проснулась от шума натираемого пола и дверей. При этом он бесцеремонно насвистывал, словно давая понять, что он, мол, здесь, наверху. И так стало продолжаться. Однажды утром она не выдержала, вскочила с кровати и, не надев на сорочку пеньюара, рванула дверь.
– Убирайтесь отсюда! Немедленно! Вам было сказано оставаться внизу! – закричала она. Он уронил длинную метлу, которой как раз убирал паутину с потолка.
– Вы особенно красивы, когда сердитесь, – сказал он нахально. Немецкий с сильным польским акцентом Дмовски никак не соответствовал его цыганскому облику.
– Вы что, не слышали? Убирайтесь! – И она указала ему рукой на лестницу.
Он не тронулся с места.
– Убираться? Так командуют только собаке, а я вовсе не собака. – Он сделал шаг к ней и коснулся лица Алексы, затем его рука скользнула к ее груди, слегка прикрытой ночной сорочкой. Алекса словно окаменела, затем она закричала и ударила его по лицу. Из носа Дмовски полилась кровь, но он все еще ухмылялся.
– Это не очень любезно с вашей стороны, баронесса, – сказал он и промокнул кровь носовым платком. Позднее она вспомнила, что это был тонкий, безупречно белый батистовый платок с вышивкой. Насмешливое выражение все еще не сходило с его лица. – А если я вас ударю?
Она бросилась в спальню и с грохотом захлопнула за собой дверь. Дмовски должен изчезнуть. Она не потерпит его в доме ни одного дня. Ей вообще не следовало мириться с его присутствием, но это не так просто – выгнать кого-то только за то, что тебе не нравится его физиономия.
Алекса оделась и, когда Ганс Гюнтер пришел на обед домой, ожидала мужа в кресле в его кабинете. Как обычно, он спешился перед каретным сараем и отдал лошадь Ержи, конюху. Она слышала, как Дмовски открыл ему дверь.
Ганс Гюнтер вошел в кабинет и был удивлен, увидев там жену, – зайдя в его кабинет, она нарушила неписанный закон. Он заметил, что она нервничает.
– Что-нибудь случилось? – спросил он.
– Убери Дмовски из дома.
Он стоял со скрещенными руками, нахмурив брови.
– Убрать из дома?
Она встала и подошла к нему.
– Он… он… вел себя так нагло, что я не могу его больше терпеть в доме. – И тут Алекса почувствовала в нем такую неприязнь, что просто растерялась.
– И что же он такого сделал, позволь узнать?
– Он… во-первых, ему совершенно нечего делать здесь, наверху. Я распорядилась, чтобы он до обеда оставался внизу.
– Так, значит, он был наверху. И что же в этом такого наглого?
– Я сказала, что он должен спуститься вниз, но он отказался, и я дала ему пощечину.
– Ты дала ему пощечину? Да ты на самом деле сошла с ума?
– Я же сказала, он действительно потерял всякий стыд. Когда я приказала ему спуститься вниз, он меня…
– Что он тебя?
– Он меня… лапал.
– И ты его ударила за то, что он тебя… потрогал? Что, это на самом деле так плохо?
Она повысила голос:
– Да, он трогал мою грудь.
Молчание.
– Как это? Ты что, была в постели?
– Как ты мог подумать? Я была в прихожей.
Он на минуту задумался.
– Ну ладно. Я поговорю с ним. Один. Пусть фрейлейн Буссе пошлет его ко мне.
Спокойствие, с которым он все это воспринял, и его резкий тон рассердили Алексу.
– Это ты можешь сказать ей сам, – задыхаясь от возмущения отрезала она. – А вообще здесь не о чем говорить. Все очень просто – отправь его обратно в казарму и подыщи себе другого денщика. С Тадеусом никогда не было никаких проблем.
Не удостаивая ее ответом, Ганс Гюнтер подошел к звонку и дернул два раза за шнур. Два звонка относились к вызову фрейлейн Буссе, но в комнату зашел Дмовски.
«Наверняка подслушивал под дверью», – подумала Алекса.
– Фрейлейн Анни караулит суфле в печке, иначе оно опадет, – объявил он. Он стоял навытяжку, вперив свой взгляд в майора. Присутствие Алексы он попросту игнорировал. – Прибыл по вашему приказанию, господин майор?
Алекса заметила, как у Ганса Гюнтера нервно подергивался уголок рта. Он подошел к окну и повернулся к обоим спиной.
– Мне нужно с вами поговорить, Ян. – И, немного помолчав, добавил: – Ты не смогла бы оставить нас одних, Алекса?
Алекса встала. Дмовски стоял, загородив дверь.
– Вы не соизволите меня пропустить?
Косо взглянув на нее, Дмовски посторонился. Она ринулась из комнаты, униженная и оскорбленная. Алекса чувствовала, что обоих мужчин объединяет нечто такое, против чего она бессильна. Алекса не хотела знать, как долго длился разговор и чем он закончился, она пробыла в спальне, пока не позвали к обеду.
Как обычно, за обедом, в присутствии фрейлейн Буссе Ганс Гюнтер вел себя образцово. Обсуждались последние новости. Вильгельм II провел весну на острове Корфу, в Ахиллеонском дворце, построеном Екатериной, покойной императрицей Австрии, который унаследовал немецкий кайзер. По-видимому, между ним и его дядей снова возник конфликт, поскольку Вильгельм послал английскому морскому министру личное письмо.
Алекса, сгорая от нетерпения, слушала с холодным выражением лица разглагольствования этих прусских патриотов о коварном Альбионе. Когда они наконец единодушно решили, что только война может вразумить англичан, она чуть было не добавила: да, и хорошо бы, чтобы все мужчины там были убиты. Алекса подождала, пока фрейлейн Буссе вышла за десертом.
– Ты уберешь денщика из дома или нет?
Он твердо посмотрел на нее.
– Дмовски остается.
Удивительным образом это не стало для нее неожиданным.
– По-моему, я сказала тебе ясно и определенно, что не желаю иметь его в доме. Он бесстыден и нагл. Я боюсь его. При нем я не чувствую себя в безопасности. Он способен на все и…
– Ну, скажи еще, что он тебя изнасилует.
Он встал и подошел к ней. В какой-то момент показалось, что он хочет ее ударить, но она не отступила.
– Да.
– Ну а теперь слушай меня, Алекса. Я спросил его, что произошло утром, и должен сказать, что ты во всем виновата сама. Ты его провоцировала. Нельзя бегать по дому голой.
Ей стало не хватать воздуха.
– Не столько ты его боишься, сколько он тебя. С этого момента ты покидаешь спальню только полностью одетой. Под полностью одетой я подразумеваю не твои прозрачные тряпки, через которые все видно. Это приличный дом, а не бордель.
Дмовски солгал самым бесстыдным образом, но дело было не в этом. На него она свою злость тратить не будет, весь ее гнев теперь будет направлен против мужа. Она точно знала, что денщик останется, и только затем, чтобы ей досадить. Очевидно, что Дмовски все-таки получил предупреждение, теперь он стал ее избегать.
Однажды ночью в марте Алекса проснулась от стука одной из оконных ставень. Весь день с северо-востока дул штормовой ветер, деревья вырывало с корнем, у многих домов были снесены крытые соломой крыши. В каминах завывало, в комнату врывались потоки ледяного воздуха. Не помогали ни рулоны из марли между рамами, ни тяжелые портьеры.
Это было незадолго до полуночи. Фрейлейн Буссе, с нетерпением ожидавшая каждый номер «Ежедневного обозрения», где печатался роман с продолжением, легла пораньше в постель, девицы, наведя порядок на кухне, спали в своем закутке за прачечной. Ержи спал в хлеву. Дмовски – в каретном сарае.
Стук оконных ставень доносился снизу, из пустого бального зала. Алекса так и не смогла заснуть. Она включила свет и увидела, что кровать Ганса Гюнтера была пуста. Значит, он все еще работал у себя в кабинете. Алекса спустилась по лестнице. Она не хотела ему мешать и решила сама попробовать закрепить ставень. Но когда она из прихожей вошла через широкую дверь в зал, на нее хлынул поток ледяного воздуха. Зал уже несколько недель не отапливался. В темноте она не могла отыскать выключатель. Ставень меж тем стучал все чаще и громче. И тогда она решила попросить Ганса Гюнтера его закрепить. Из-под двери кабинета пробивался свет. Позднее она не могла вспомнить, постучала ли она в дверь или просто зашла.
Комната была слабо освещена, горела лишь одна свеча, стоявшая на письменном столе. В первый момент ей показалось, что две переплетенные нагие фигуры, чьи огромные тени видны были на белой стене, заняты какой-то борьбой. Пламя свечи заметалось от ворвавшегося в открытую дверь ветра. Алекса стояла, остолбенев, не в силах пошевелиться.
Дмовски первым заметил Алексу и зло посмотрел на нее. В комнате воцарилась тишина. Ганс Гюнтер, облокотившись на локоть, повернулся в ее сторону. В отблесках свечи его лицо напоминало мертвенную маску.
– Что тебе надо? – глухо спросил он.
– Оконный ставень в бальном зале… – Голос ее оборвался. Алекса разразилась истерическим смехом, резко повернулась и выскочила из комнаты. Не включая свет, она взлетела по лестнице вверх. Позднее Алекса задавалась вопросом, не искала ли она спасения в темноте. Она забралась в кровать и укрылась с головой одеялом. Когда в спальню пришел муж, она не могла сказать. Он включил ночник и разделся, медленно и методично, как всегда. На этот раз поцелуя со словами «спокойной ночи», само собой, не было. До сих пор этот ритуал неуклонно соблюдался, и даже тогда, когда она уже спала.
Какое-то время он ворочался с боку на бок. Услышав его равномерное дыхание, Алекса поняла, что он уснул. Sang froid [25]25
Хладнокровие ( фр.).
[Закрыть]мужа привело ее в удивление. Это было нечто большее, чем sang froid,это было ужасно, бесчеловечно, грубо, это означало абсолютное безразличие к тому, что он причинил ей такую боль.
Внезапно ее охватил дикий, убийственный гнев. Пять лет, пять безвозвратно ушедших лет ее жизни были растрачены напрасно. Она поражалась теперь своей наивности. На какое чудо она еще надеялась после процесса и показаний капрала Зоммера? Существовали разве хотя бы какие-то предпосылки или возможности завоевать его снова?
Алекса включила ночную лампу и посмотрела на спящего мужа. Раньше вид этого загорелого юношеского лица вызывал у нее материнскую нежность, но с этим было покончено. Чудо, на которое она надеялась, не произошло. Ее прекрасную грудь, тонкую талию, ее зовущие бедра он предпочел крестьянскому телу какого-то Боллхардта, сучьему шарму Зоммера и наглому цыгану Дмовски.
Свинцовая усталость охватила ее, и Алекса забылась тяжелым сном. Когда она проснулась, было утро, серое и зимнее. Кровать Ганса Гюнтера была пуста. Он, как и обычно, тихо встал, оделся и ушел в казарму.
Глава XIII
Первого марта Николас переехал на Бендлерштрассе. К этому его подвигнул назойливый интерес квартирной хозяйки к его личной жизни. Создалось впечатление, что даже его почта не оставалась нетронутой. На Бендлерштрассе он арендовал весь второй этаж. Владельцы дома, отставной генерал и его жена, оба за девяносто, жили на первом этаже, и в их комнатах за последние полвека ничего не менялось. Они были дедушкой и бабушкой барона Зорга, женатого на сестре графа Новакова, той молодой женщине, которую Николас практически считал агентшей своей шпионской сети. Через ее мужа барона, гофмаршала наследного принца, они имели доступ к ближайшему кругу дам семейства Гогенцоллернов. Уставшие от утомительных посещений больниц, школ и сиротских домов, от освящения кораблей и еще больше от необходимости всегда олицетворять женскую добродетель, они находили отдохновение в болтовне. Эта болтовня позволяла баронессе Зорг так же беззаботно собирать ценную информацию, как собирает какой-нибудь мальчишка сливы в соседнем саду. Ей нужно было только слегка потрясти дерево, и вот уже, словно дождь, проливалась сочная, сладкая болтовня.
Одной ненастной мартовской ночью Николасу пришлось убедиться, что деятельность молодой баронессы не ограничивается предписанной ей территорией прусского двора.
У него еще не было все обустроено в новой квартире на Бендлерштрассе, и он как раз приводил в порядок свою библиотеку, когда около полуночи в дверь позвонили. Его экономка и денщик давно уже спали. Поэтому он открыл дверь сам и увидел перед собой баронессу Зорг.
– Какой чудесный сюрприз! Заходите, пожалуйста. – Тут он заметил, что был без пиджака. – Простите меня, мой китель в спальне.
Баронесса удержала его за руку.
– Оставьте его там. Сейчас не до соблюдения приличий.
Она была довольно привлекательной женщиной, не достигшей еще тридцати, но уже теряющей девичью стройность. Последствия родов и чешская кухня были причиной появления ее круглых форм. Она была блондинкой с усыпанным веснушками лицом, на котором голубые, с широким разрезом глаза, казалось, с детским удивлением смотрели на мир. Благодаря этому невинному взгляду ей зачастую удавалось получать ценнейшую информацию.
Руки Николаса от возни с книгами были в пыли.
– Ну хотя бы руки я могу помыть?
– Оставайтесь здесь и послушайте, наконец, меня. Я должна вам кое-что сказать. Простите, что я потревожила вас в такое позднее время, но так безопасней.
– Это зависит от того, что за опасность вы имеете в виду.
Она пропустила мимо ушей его банальную шутку.
– У меня есть для вас секретное сообщение. Вы встречались с князем Ойленбургом во время его последнего приезда в Берлин. Вы единственный человек, не считая родственников, с которым он захотел видеться.
– Так сообщение идет от князя? – Николас начал терять терпение. – Баронесса, давайте не играть в прятки и перейдем к делу.
– Я пришла по поручению графа Меттерниха. Конечно, это вас удивит.
Для Николаса действительноэто было полной неожиданностью.
– Какого Меттерниха?
– Пауля Меттерниха. Немецкого посла в Англии.
Он недоуменно покачал головой.
– Ну, знаете ли, нужно сказать, что… Что же нужно Меттерниху от меня?
По глазам баронессы было видно, что она получает удовольствие от встречи.
– Ойленбург на днях уклонился от приглашения кайзера. Вы должны его уговорить не отказываться от встречи.
– Я? Почему именно я?! Почему бы не заняться этим самому Меттерниху? И почему для него так важно, чтобы Ойленбург встретился с кайзером?
– Меттерниха пугает реакция англичан на увлечение кайзера строительством военного флота. Складывается впечатление, что это все приведет к войне. Вильгельм окружен одними лизоблюдами, способными только бить в ладоши, когда он хвастается, сколько крейсеров он построит, чтобы обогнать Англию. Только Ойленбург может убедить его свернуть с этого опасного курса.
– Боюсь, князь не захочет этого. Он совершенно отстранился от политики. Он устал и просто изнурен болезнью.
– Однако он должен это сделать, должен. Это абсолютно необходимо.
Ее рвение начинало его озадачивать.
– Вы начинаете меня удивлять, баронесса. Я думал, что ваша обязанность информировать нас, какие из отпрысков Гогенцоллернов ведут себя, по оценке их воспитателей, хорошо или плохо, а теперь вы приходите ко мне с известием от немецкого посла при дворе Сент-Джеймс. Я ничего против этого не имею, вы же по замужеству немка. И все-таки должен вас спросить: кто вы, собственно? Наши «уши» при дворе кайзера или их курьер? Или то и другое?
Она нервно рассмеялась.
– Вас послушать, так действительно звучит жутко. Можно подумать, что я какой-то агент или даже двойной агент. Само собой, и в наших кругах есть некоторые, которые состоят на службе пресловутого Охранного отделения.
– Ну, вы, конечно, нет.
– Что вы, что вы. Только не для русских! Но вернемся к послу. Меттерних считает, что кайзер играет в игру, которую только он один считает игрой. Он раздувает свой флот, думая этим рассердить своего дядю, но военные корабли – это не фигурки из майснеровского фарфора, которые хранят под стеклом. Военные корабли должны быть использованы прежде, чем они устареют. Кайзер ставит англичан в сложное положение, адмирал Фишер уже носится с планами превентивного удара.
– Дорогая баронесса, все это мне давно известно, и я вас спрашиваю: почему бы Меттерниху самому не сесть в поезд, не поехать в Либенберг и не обсудить все это с Ойленбургом?
– Вот как раз этого он и не может, на него и так надвигаются тучи из-за того, что он постоянно пытается обуздать кайзера. Если он сейчас встретится и обсудит все с Ойленбургом, произойдут две вещи: во-первых, он слетит со своего поста; во-вторых, никто сейчас больше не хочет слушать, что говорит Ойленбург. Все должно произойти так, как будто Ойленбург действует спонтанно.
Николас задумчиво смотрел на раскрасневшееся лицо своей гостьи.
– Я не могу понять, что лично вами двигает в этом деле, баронесса?
Она густо покраснела.
– Я не получаю денег от Меттерниха, я знаю его с детства. Вы спрашиваете о моих мотивах? Я замужем за человеком, которого я люблю. Трое моих братьев находятся в призывном возрасте. Я не хочу, чтобы они погибли только из-за того, что англичане сыты Пруссией по горло и наоборот. У меня двое маленьких детей, которые должны вырасти в спокойном мире. Я категорически не согласна со старым Мольтке, когда он говорит: «Мир без войны – это мечта, но это дурная мечта». – Она нервно рассмеялась. – Эти слова звучат для вас, наверное, не патриотично. Вы же один из людей нового шефа Генерального штаба, а генерал Конрад спит и видит, как бы разгромить Россию, а заодно Италию с Сербией. Даже мой родной брат, и тот считает, что только победоносная война может спасти дунайскую монархию.
– Разделяю ли я взгляды генерала Конрада в этом пункте – это еще вопрос, но сейчас я служу в нашем здешнем посольстве, и то, что вы требуете от меня, не поставив в известность мое начальство, работать на немецкого посла в Лондоне, – это…
– Именно это я и делаю. – Она встала. – Хотя я хорошо представляю, что у вас могут быть неприятности. Поэтому сейчас я ухожу. Я сказала вам все, что хотела сказать, остальное зависит от вас. Вы поступите так, как вам подскажет совесть. Ни одна живая душа не узнает, что я была у вас сегодня вечером. Это я вам торжественно обещаю. – Баронесса пошла к двери.
– Вы должны пообещать мне еще кое-что. – Бесстрастный голос заставил ее остановиться.
– И что же это?
– Что вы больше никогда не ворветесь ко мне в полночь. Это могло бы поставить нас обоих в щекотливое положение.
Баронесса весело посмотрела на него.
– Значит, все это правда?
– Что правда?
– Что вы настоящий Казанова. И что перед вами не может устоять ни одна женщина. А я бы могла навестить вас с одной моей подругой. Но это была бы катастрофа, она бы мне этого никогда не простила.
– И я бы тоже никогда.
Баронесса ушла. Он задумался над этим визитом. Действительно ли пришла она по поручению Меттерниха, или за этим стоят люди, которые хотят помирить кайзера с Ойленбургом? И кто же они тогда – друзья князя или враги кайзера? Наиболее логичным было бы предположить, что все действительно исходит от Меттерниха. То, что немецкий посол при дворе Сент-Джеймс действительно ратует за англо-немецкое взаимопонимание, не было секретом в дипломатических кругах Берлина. За это в австрийском посольстве на Баллхаузплац его недолюбливали. Там полагали, что двойственный союз с Германией живет ровно до тех пор, пока существует панический страх этой страны перед ее окружением. Если же кайзер и его дядя Эдуард смогут преодолеть взаимное недоверие и прийти к мирному взаимопониманию, Германия не будет больше нуждаться в своем союзнике в Вене, и дунайская монархия снова будет предоставлена самой себе.
То, что требовала от Каради баронесса Зорг, находилось в явном противоречии с интересами политики его собственного министерства иностранных дел. Следовательно, самым разумным было бы игнорировать ее просьбу. Но если он ее выполнит и это выплывет наружу, последствия для Николаса могут быть непредсказуемыми. Его могут обвинить в государственной измене и оставить наедине со «случайно» оставленным на столе пистолетом. В душе он посылал баронессу к черту.
Николас провел бессонную ночь. Наутро он принял решение и послал Ойленбургу телеграмму с просьбой разрешить навестить его в ближайшие дни. После обеда пришел ответ от супруги князя, гласивший, что князь готов принять его в любое время.
Когда Николас приехал в Либенберг, дождь лил как из ведра. Дворецкий без промедления провел его к князю в салон. Князь находился в спокойном расположении духа, как и при последней встрече. Николас решил не вдаваться во все подробности разговора с баронессой и не упоминать о двигавших ею мотивах. Хотя князь и не был теперь в самой гуще государственных дел, но был достаточно осведомлен о всех подводных течениях при дворе и в министерствах, чтобы быть в состоянии делать собственные выводы.
После того как Николас сказал все, что посчитал нужным, он дал понять князю, что не ждет ответных слов. Прекрасно понимая, какое большое значение имеет решение Ойленбурга дать совет кайзеру или не давать его, Николас не хотел брать на себя еще большую ответственность, кроме как за передачу просьбы посла Меттерниха, которая так или иначе уже лежала на нем. Неделю спустя после этого визита в Либенберг Каради прочел в дворцовом вестнике, что Вильгельм II намерен в ближайшее время принять князя Ойленбурга.
Как и было намечено, ровно в восемь часов вечера князь Филипп цу Ойленбург-Хертефельд прибыл на вокзал Вильдпарк в Потсдаме и уже через полчаса стоял перед входом в Мраморный дворец. Однако вход оказался закрыт, и князь поначалу подумал, что они ошиблись адресом, и послал своего дворецкого Бартша выяснить, в чем дело. Тот вернулся с известием, что предполагаемый переезд двора в Мраморный дворец был отложен из-за внезапной болезни юной принцессы Александры фон Шлезвиг-Гольштейн и что резиденция кайзера все еще находится в Новом дворце.
Поездка из Либенберга в Берлин, из Берлина в Потсдам и затем в экипаже по булыжной мостовой была бы и для здорового человека утомительной, и, когда Ойленбург, поддерживаемый своим слугой, оказался наконец у личных покоев кайзера, он с большим трудом следовал за дежурным адъютантом, неким капитаном фон Зондхаймом, в кабинет Его Величества.
Вильгельм ожидал Ойленбурга никак не позже половины девятого. Заставить кайзера ждать было самым недопустимым поступком, что мог, но не должен был позволить себе подданный. Через пять минут Вильгельм был уже вне себя от нетерпения, через десять минут он впадал в гнев, а еще через минуту он приказывал вычеркнуть злодея из списка допущенных ко двору.
Когда отчаявшийся гофмаршал Линкер, заменявший уехавшего Августа Ойленбурга, пытался объяснить своему государю причину опоздания гостя, то есть князя, немедленно последовал взрыв негодования.
Адъютант Зондхайм доложил о посетителе, два лакея распахнули двери, и князь, высоко подняв голову, вошел в салон, выдержал положенную дистанцию и поклонился своему государю. Он изо всех сил старался скрыть свое физическое и душевное изнеможение.
– Мой дорогой Фили! – сказал кайзер, и его правый, железный кулак, наводящий страх на придворных дам и стариков, обхватил руку гостя. – Как я рад видеть тебя снова. Я так скучал по тебе, Фили. Без тебя здесь так одиноко.
Они не виделись целый год, год, который для князя был наполнен невыносимыми оскорблениями и унижениями, а для его кайзера нескончаемой чредой неприятностей. Корабль их дружбы разбился о коварный утес, обломки были преданы забвенью, но потом вдруг разбитый было корабль вновь посчитали достойным восстановления и вот уже срочно пытаются снять его с мели. Им советуют просто не замечать ни пробоину в носовой части, ни сломанный руль, ни прогнившие шпангоуты, а 1907 год просто вырвать из памяти, как старый календарный листок.
Князь пытался отыскать в этом мужчине средних лет следы своего золотого юноши. Он видел перед собой лицо, напоминающее ястреба, который напряженно ждет, когда из-за дерева выскочит полевая мышь. Преувеличенно улыбающиеся глаза придавали всему облику боязливое, полное каких-то ожиданий выражение и в то же время как бы говорили о недоверии. Две глубокие морщины в уголках рта выдавали склонность к обидчивости.
Для кайзера также было полной неожиданностью увидеть, насколько пагубно отразились события прошедшего года на состоянии его друга. Но это вызвало в нем не сочувствие, а скорее неудовольствие. Будучи сам безнадежным ипохондриком, он считал непростительным проявление физической слабости у других. «В нем просто слабый хребет», – говорил он о человеке, подверженном какому-то заболеванию. Вильгельму и в голову не приходило, что Ойленбург, кроме всего прочего, был сломлен еще и тем предательством их дружбы с его стороны. Гость не упрекал его, но грусть во взгляде князя говорила об этом. А упреки Вильгельм вообще терпеть не мог.
– Рад тебя видеть! – повторил он так громко, что можно было бы услышать на другом конце учебного плаца. Гость ответил на приветствие поклоном, по-прежнему сохраняя молчание.
Наконец Вильгельм сообразил предложить князю стул.
– Что нового в Либенберге? – спросил он, пытаясь преодолеть взаимную неловкость. – Как идут дела с перестройкой дворца? Вообще-то я хотел перед средиземноморской поездкой сделать тебе сюрприз и навестить тебя, но со временем всегда туго. Надеялся, что с делами в этом году будет не так напряженно, но ничего не говорит об этом. Я тоже не становлюсь моложе, Фили. Если бы у меня еще был толковый канцлер! Не блестящий, но хотя бы способный. Но Бюлов просто осел, да и другие не лучше. Единственный, на кого я могу положиться, это Тирпитц. По крайней мере, он согласен со мной насчет интриг моего любимого дяди. Ты слышал о новых проделках Эдуарда, Фили? Это просто сущий дьявол!
Чтобы как-то унять раздражение, вызванное долгим ожиданием, он сел на своего любимого конька: злодей дядя в Англии, которому постоянно везет во всем, в чем он, молодой, полный сил племянник, постоянно терпит неудачу. Он вскочил, начал ходить взад и вперед, и Ойленбург, естественно, не имел права продолжать сидеть.
– Я должен просить позволения, Ваше Величество, возразить Вам, – сказал князь, не обращая внимания на нахмурившегося кайзера. – У медали есть две стороны. Король опасается Вашей программы развертывания флота, в которой он видит попытку отнять у Англии господство на море. В то же время Вы, Ваше Величество, опасаетесь, что Эдуард вынашивает планы окружения империи.
– Мы строим столько кораблей, сколько нам нужно, и при этом ничем не угрожаем ни Англии, ни кому-либо другому. Но он ведь ведет подготовку к войне.
– Я глубоко убежден, что он далек от этой мысли.
– У него вполне достаточно кораблей для вторжения.
– Я согласен, кораблей достаточно, но нет войска. Ваше Величество, напротив, при необходимости может призвать под ружье четыре миллиона солдат. Опасность вторжения угрожает не нашему побережью, а английскому. Англии действительно нужен флот для обороны, это же, в конце концов, остров. Они видят в нашем флоте угрозу. Попробуйте, Ваше Величество, хотя бы один раз взглянуть на проблему глазами англичан.
Вильгельм оставался стоять перед Онленбургом, переминаясь с ноги на ногу.
– Я не знаю, под чьим влиянием ты находишься, но относительно моего дяди заблуждаешься. Он не так безобиден, как ты думаешь. Разве его не было в Картагене и Гаэте? Неужели ты думаешь, что он ездил туда, потому что ему стало скучно дома с его глухой женой и миссис Кеппель? Нет, Фили, в Картагене он обхаживал короля Альфонсо, а в Гаэте пытался переманить у нас Виктора Эммануила. С недавних пор он стал задушевным другом моего кузена Ники, а во Франции развернул такую рекламную кампанию, будто собирается стать президентом республики. – Едва переводя дыхание, он с горечью добавил: – Ты представляешь себе, что я всего один-единственный раз побывал в Париже? Ни разу с весны семьдесят восьмого года! Тогда там была Всемирная выставка, и только поэтому и удалось там побывать. Один-единственный раз, и больше никогда. Да, Фили, Париж для немецкого кайзера запретное место, там он нежелательный иностранец, хуже, чем какой-нибудь армянин или араб. И это касается не только Франции. Стараниями моего дяди меня, верующего христианина, человека, полного благих намерений, повсюду ненавидят, страшатся и называют Новым Аттилой!
