Текст книги "Сестры-близнецы, или Суд чести"
Автор книги: Мария Фагиаш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
– Об этом вы могли бы сказать сразу. – Она украдкой посмотрела на майора, чтобы проверить, как он реагирует на такое нахальство, и, заметив, что он сделал вид, что ничего не слышал, на этом не остановилась: – Никогда не знаешь, чего ждать в этом доме.
Алекса, у которой не было сил еще и с горничной ругаться, побрела в спальню и сбросила наконец шубу. Она сняла пеньюар и обрызгала себя туалетной водой с головы до ног. Не надевая ночной сорочки, она юркнула под одеяло. Льняное белье приятно холодило кожу. Ее слегка знобило, но не оттого, что ей стало холодно. Она чувствовала себя глубоко несчастной «Что же я делаю?» – подумала она.
Она лежала в темноте. Неизвестно, сколько прошло времени, пока она не услышала, как пришел муж. Он включил ночник и разделся. С закрытыми глазами она следовала каждому шагу этого медленного методичного ритуала: содержимое карманов – на ночную тумбочку; китель – на спинку стула; брюки – на вешалку; кальсоны и носки, сложив аккуратно, – на стул; сапоги – за дверь, для утренней чистки денщиком.
Затем по ритуалу должно последовать любование своим телом перед зеркалом, но на этот раз оно отпало. Сердце Алексы забилось, когда он лег к ней в постель. Он собирается ее задушить? Эта мысль не испугала, а, скорее, воодушевила ее. Все лучше, чем его равнодушие. Она что-то для него значит, если он способен на такое. Она лежала не двигаясь, зарыв лицо в подушку. Он пробрался к ней под одеяло. Она содрогнулась, когда почувствовала его обнаженное тело. Он обнимал ее, его сухие горячие губы осыпали поцелуями ее лицо, шею и грудь, его ноги сжимали ее как тиски. С удивлением она подумала, что его влечет к ней не злость, а желание обладать ею. Уже достаточно давно этого не случалось.
– Ты не оставишь меня? – прошептал он ей на ухо. – Обещай мне. Скажи мне. Я хочу, чтобы ты сказала мне это. – Его шепот был настойчив, почти умоляющим, покорным, как никогда прежде. Его нежности становились смелее, настойчивей, как будто он пытался убедиться, что она не просто отдается, а отвечает его призыву. Он обладал ею в этот раз именно так, как она всегда этого хотела. Но Алекса была слишком растерянна и застигнута врасплох, чтобы отвечать на его страсть. Ее бил озноб в его объятиях, и в голове постоянно крутилась мысль о словах Зоммера. «Поклянись, что ты не бросишь меня! – взывал он к ней. – Поклянись памятью твоей матери, перед твоей бессмертной душой! Поклянись, что ты никогда не будешь принадлежать другому. Только мне. Я хочу тебя, Алекса, ты нужна мне, я не могу жить без тебя. Никогда не оставляй меня. Я покончу с собой, если ты уйдешь».
Постепенно эти горячие настойчивые ласки стали достигать цели. Алекса уже внимала этому настойчивому, отчаявшемуся тону в голосе мужа. В его страсти чувствовался страх, и он цеплялся за нее как утопающий за соломинку. Ее удивляло, что он еще был способен на такие бурные чувства. Всякий миг ожидала она, что он с едким сарказмом бросит, что эта страсть – сплошная игра, чтобы доказать, как легко ее можно обмануть.
Несмотря на то что в душе она отнюдь не готова была безоглядно отдаться ему, она слишком изголодалась по близости, чтобы удержаться и не отвечать на его ласки. Кроме того, Алекса все еще любила его. И она полностью отдалась волне наслаждения, впервые за несколько лет получив в его объятиях полное удовлетворение. Позже она пыталась припомнить, что она отвечала на его мольбы. Наверное, она говорила именно то, что он хотел услышать, потому что его прощальный поцелуй был полон благодарности.
Неделя прошла в подготовке к переезду в Алленштайн. Ганс Гюнтер вел себя так, как будто и речи не было о том, что Алекса не поедет с ним. Он был нежен и предупредителен и взял большую часть хлопот по упаковке вещей на себя. Если при этом шло что-то не так, он раздражался и терял терпение, но никогда по отношению к Алексе. Они подолгу разговаривали, и он признал, что не всегда оказывал жене должное внимание. Перевод в Алленштайн является, конечно, наказанием, но он не видит в этом большого несчастья; они оба нуждаются в переменах. Конечно, близость двора вносит в жизнь в Потсдаме оживление и краски, но человек легко теряет правильную перспективу. Он считает, что им пора уже завести ребенка. Дальше откладывать с этим нехорошо. Идеальным было бы иметь двоих детей. Нельзя, конечно, заранее решить, что это будут мальчик и девочка, он был бы рад и двум девочкам, при условии что они унаследуют красоту их матери.
Алекса соглашалась со всеми его предложениями, касались ли они числа детей или выбора мебели для квартиры в Алленштайне. Он больше не прятал от нее газет, и она следила за процессом Мольтке – Хардена вплоть до оглашения приговора. В газетах больше не упоминались ни капрал Зоммер, ни другие солдаты, поэтому и фамилия Годенхаузена больше не появлялась. Алекса, впрочем, и до этого решила принять на веру объяснения Ганса Гюнтера истории с капралом.
Ганс Гюнтер настоял на том, чтобы тетка Роза занялась ликвидацией остатков домашнего хозяйства, с тем чтобы Алекса поехала вместе с ним, а не позже, как решили было сначала. Пока не будет подыскана приличная квартира, жить предполагалось в отеле. Этот вариант льстил Алексе, свидетельствовал о его привязанности к ней.
Они должны были нанести обязательные прощальные визиты вышестоящим командирам, большинство из которых заменили замешанных в скандале Хохенау – Линара и исчезнувших из поля зрения офицеров. По возможности Ганс Гюнтер старался приурочить визит ко времени, когда хозяин отсутствовал дома и можно было просто оставить свою карточку и избавиться от мучительного обмена формальными фразами. Перевод из прославленного потсдамского полка в Восточную Пруссию был ненамного лучше какой-нибудь бесчестной отставки, и Алекса хорошо понимала, что для Ганса Гюнтера эти последние перед отъездом дни были сплошным мучением. Он дал понять своим друзьям, что не хотел бы видеть толпу провожающих на вокзале, не хотел бы машущих на прощанье рук на перроне и трогательных слез на глазах.
До последней минуты Алекса надеялась выбрать спокойную минутку и написать Николасу прощальное письмо, но такой возможности не представилось, и она уехала, так и не написав ему. Всю долгую поездку ее не оставляло поэтому чувство вины, она часто думала о нем в новом и чужом для нее окружении.
Недели шли за неделями, и она все меньше чувствовала себя в состоянии найти нужные слова, которые могли бы извинить ее или объяснить происшедшее, и наконец она оставила попытки сочинять письма, которые она все равно никогда бы не отослала.
До четвертого дня слушаний показания бывшей жены и его приемного сына были единственным, что в какой-то степени порочило генерала фон Мольтке и что можно было списать на счет мести оскорбленной супруги. Поворот к худшему наступил тогда, когда адвокат генерала пригласил в качестве эксперта доктора Магнуса Хиршфельда, всемирно известного специалиста-сексолога. Хиршфельд был известным борцом против преследования гомосексуализма, и логичным было ожидать, что его участие пойдет на пользу истцу, то есть генералу. Вместо этого он представил пространное заключение, согласно которому Мольтке являлся человеком с бесспорными гомосексуальными наклонностями, не способным сексуально удовлетворять здоровую, нормальную женщину.
После такого убийственного для Мольтке вступления уже не имели особого значения умозаключения эксперта о том, что существует разница между гомосексуалистами в скрытой и активной форме и что, несомненно, Мольтке можно отнести к представителям первой группы.
Советник юстиции Гордон, пытаясь загладить эту неудачу, попросил пригласить еще одного эксперта, некоего доктора Мерцбаха, но Бернштайн опять настоял на том, чтобы суд это предложение отклонил.
В середине дня к перерыву на обед перед зданием суда собралась толпа зевак. При появлении Хардена восторженные сторонники хотели нести его на руках до кафе, где он обычно обедал. С большим трудом ему удалось освободиться.
В начале послеобеденного заседания Гордон попытался пригласить других свидетелей, в основном женского пола, которые хотели бы сообщить суду о том глубоком уважении, которое питали к Мольтке дамы из высшего общества. Председательствующий отклонил эту просьбу как не относящуюся к делу и объявил о начале прений адвокатов.
Первым выступил Гордон. Обвиняемый, объявил он, не смог привести никаких доказательств гомосексуальных наклонностей Мольтке. Все лживые обвинения Хардена базируются на аналогиях, и ни один суд не принял бы подобное за доказательства. То, что происходило в домах его знакомых, Мольтке было абсолютно неизвестно, точно так же, как, например, и кайзеру, который до самого момента, пока они не впали в немилость, удостаивал и Линара, и Хохенау своей дружбой.
Упоминание кайзера вызвало довольно сильное оживление среди публики. Еще долго, несмотря на предупреждения председателя и после того как Гордон уже давно сидел на своем месте, в зале раздавалось шушуканье.
Советник юстиции Бернштайн, чья лисья физиономия пылала румянцем праведного гнева добропорядочного юриста, повернулся лицом к составу суда.
Его речь длилась добрый час. Он предупреждал нацию об опасности сползания в пропасть благодаря деятельности гомосексуальной клики и назвал в связи с этим князя Ойленбурга «серым кардиналом», осуществляющим ее тайное руководство. Позорное действо этой клики, состоящей из ближайшего окружения князя, слава богу, не осталось сокрытым, но мир и без того называет это le vice allemand.
Пока этот фонтан красноречия изливался в зал, генерал Куно фон Мольтке, истец, сидел, застыв в молчании, с выражением беспомощной растерянности на лице. При каждом взывании Бернштайна к суду генерал поворачивался к глухим, как он считал, к доводам разума индивидам, представлявшим состав суда. Но в их глазах он не находил и следа неодобрения эскападам Бернштайна и в конце концов закрыл глаза, как бы не желая видеть все ужасы этой действительности. Гордон несколько раз напрасно пытался остановить это словоизвержение; в конце концов он сник и, съежившись на своем месте, производил впечатление человека, смирившегося с поражением.
Заметно уставший от физических и духовных усилий Бернштайн занял наконец свое место рядом с ухмылявшимся Харденом. Истец же со своим адвокатом собрали молча свои бумаги и покинули зал. У Мольтке был вид конченого человека, каков бы ни был приговор.
Заседание было отложено, а на следующий день был оглашен – и никто этому не удивился – приговор в пользу Хардена. Большинство зрителей ликовало, некоторые протестовали, часть встретила решение суда гробовым молчанием. С мертвенно-бледным лицом и остекленевшим взглядом генерал сидел на своем месте как восковая фигура. Снаружи, на лестнице, раздавался шум ликующих сторонников Хардена, который в одиночку спас страну от господства ужасной «камарильи».
За исключением нескольких бульварных листков немецкая пресса не разделяла восторгов черни. Все солидные газеты называли процесс фарсом. На Николаса сильное впечатление произвел трезвый тон передовых статей. В них сквозило возмущение, что суд целенаправленно, путем заслушивания тенденциозно настроенных свидетелей вел дело к поражению Мольтке. Конечно, было плохо, что лица из свиты кайзера участвовали в гомосексуальных оргиях, но точно так же было недопустимым, что судья выставил на всеобщее обозрение интимные подробности личной жизни истца. Из разговоров в посольстве Николас узнал об одной шифрованной телеграмме, которую рейхсканцлер Бюлов за день до оглашения приговора послал кайзеру. В телеграмме отмечалось, что канцлер считает большой ошибкой тот факт, что скандал с гвардейским полком стал достоянием широкой общественности. Он полагал, что для успокоения общественного мнения надо эту отвратительную язву, и самое главное в военных инстанциях, выжечь огнем и мечом, ferro et igni.
Итоги суда оживленно обсуждались повсеместно в Европе – в кафе и министерствах, в посольствах и на бирже. И австро-венгерское посольство не было исключением. Во всем здании царило приподнятое настроение, и прежде всего потому, что так ужасно унижена была именно лейб-гвардия кайзера. Чтобы отпраздновать этот день, второй секретарь посольства Шислер заказал шампанское и пригласил Николаса и еще нескольких человек. В прусских военных кругах никогда не скрывали своего пренебрежительного отношения к военной машине австро-венгров; теперь и для них пришла очередь торжествовать.
– Если бы год назад мне кто-нибудь сказал, что командир гвардии вытворяет такое с рядовыми, я бы его высмеял. Ну, офицеры друг с другом – это еще куда ни шло, – веселился Шислер.
Граф Виктор Новаков, молодой чех из бюро военного атташе, пришел пруссакам на выручку.
– Мой друг, классовые различия исчезают еще на пороге спальни. Вспомните о нашем эрцгерцоге Людвиге Викторе. Он это проделывал с банщиком. Каким-то шпаком! Это гораздо хуже.
– Кто-нибудь читал Times? – спросил Шислер. – Целая полоса только о решении суда по делу Хардена. Хорошенькая прелюдия к визиту кайзера в следующем месяце.
– Он наверняка будет отложен, во всяком случае об этом поговаривают. – Сестра Новакова была замужем за гофмаршалом кронпринца и являлась неиссякаемым источником новостей из семейной жизни кайзера. Сообщаемые ею сведения направлялись в венское министерство иностранных дел наряду с другими известиями.
– Меня бы это не удивило, – согласился Шислер.
– Вилли довольно часто и сильно возмущался по поводу аферы Эдуарда с миссис Кеппел, между прочим женщиной. А теперь его имя будут склонять вместе с таким педерастом, как Ойленбург. Досадно, досадно.
Это замечание вызвало раздражение у Николаса.
– Я бы не стал называть Ойленбурга педерастом.
– Ники, нет дыма без огня, – возразил Шислер.
– Кстати, а вы слышали, что ваш друг Годенхаузен сослан в Сибирь?
– Что значит «Сибирь»? – он надеялся, что никто не заметит нервные нотки в его голосе.
– Восточная Пруссия, дыра под названием Алленштайн. Бедолага! Еще одна жертва двадцать девятого октября. И далеко не последняя. Подозревают весь гвардейский полк, и лошадей включительно. Градом сыпятся переводы в другие части, невзирая на связи или дипломы. Со времен Геркулеса и авгиевых конюшен не было такой основательной чистки.
Николас взглянул на часы на письменном столе Шислера. Без десяти пять. Возможно, Алекса сейчас в его квартире? Если Годенхаузена действительно переводят в Восточную Пруссию, вероятно, она откажется ехать с ним. Он встал.
– Я должен идти. Благодарю за шампанское, Ханнес.
В коридоре он глубоко вздохнул. Фамилия Ойленбурга начинала постепенно действовать ему на нервы, а то, как его земляки наслаждались скандалом с прусской гвардией, казалось ему признаком отсутствия вкуса. Немцы были, в конце концов, единственными союзниками – жадные до денег итальянцы не в счет, – и в случае войны Шислер и все остальные будут сражаться вместе с немцами бок о бок.
Алексы в его квартире не было, так же как не было никаких известий от нее. Если все же она уехала, она для него потеряна на месяцы, если не на годы или навсегда. Эта мысль ужаснула его. Сознание того, что он, мужчина тридцати шести лет, влюбился романтической любовью, как мальчишка, в женщину, которая не соизволила даже вспомнить о нем, вызвала у него горький смех.
Николас снял телефонную трубку и попросил соединить его с полком Годенхаузена.
– Господина майора Годенхаузена, пожалуйста, – потребовал он.
– Господин майор здесь больше не служит, – резко ответил дежурный. Он не мог также сказать, находится ли майор еще в Потсдаме, и посоветовал перезвонить на другой день.
Что, если Алекса уже уехала с Годенхаузеном в Восточную Пруссию? Должен ли он последовать за ней в Алленштайн? И что потом? У него был один-единственный шанс: подкараулить ее, пока она была в Потсдаме. Он должен с ней поговорить.
В офицерских кругах Пруссии время визитов было так же строго определено, как часы посещений в больницах или тюрьмах. Даже если бы он прямо сейчас отправился в Потсдам, до семи часов ему туда не попасть, а позже даже бывший свояк не может нанести визит. Это значит, нужно ждать до завтра. Ехать в Потсдам ему вообще не пришлось, так как на Вильгельмштрассе он случайно встретил одного из офицеров полка Ганса Гюнтера. Этот капитан не только вышел сухим из воды при этой грандиозной чистке, но был еще к тому же и соседом Годенхаузенов. Он видел, как они отправились на вокзал, и смог сообщить, что всеми делами, связанными с отъездом, заправляла фрау Роза фон Цедлитц. Тетка Роза вначале сообщила по телефону, что, мол, ее племянница с мужем проводят короткий отпуск в горах, но после настойчивых вопросов призналась, что Ганс Гюнтер действительно переведен в Алленштайн. Алекса, разумеется, отправилась вместе с ним.
– Вообще-то все это временно, – сказала она со злостью. – Ганс Гюнтер будет в ближайшее время реабилитирован, а этого еврея Бернштайна я задушила бы собственными руками. И Хардена тоже Я нисколько не удивлюсь, если окажется, что Харден тайный агент, который за деньги Англии или Франции должен опозорить прусскую армию. Поверьте мне, граф, для подобных личностей – возмутителей общественного покоя, как Харден, – нам срочно нужно что-то наподобие Сибири. Царь там, в России, не промах, он знает, как обращаться со своими революционерами. Не так, как наш кайзер. Он слишком добросердечен, слишком снисходителен и чересчур прислушивается к рейхстагу, этой банде головорезов. Есть…
Николас положил трубку. Он не ощущал боли в душе, одну только пустоту. Его любовь к Алексе граничила уже с одержимостью. Он не мог больше обходиться без нее, как морфинист без инъекции. Здесь, где о процессе болтают повсеместно и имя Годенхаузена у многих на устах, он больше не может оставаться. Он должен уехать из Берлина. Прочь из этой атмосферы. Не долго думая, он взял месячный отпуск, который ему дали без проволочек. В этот же день он известил мать о своем приезде в Вену.
Глава X
Фиакр миновал церковь миноритов и свернул в переулок Херренгассе. Уже по наличию многочисленных экипажей и автомобилей у подъезда Николас понял, что у матери собралось общество. Он намеренно не сообщил точный день своего приезда, чтобы она не сделала из его появления большого события.
Он расплатился с кучером и вошел во дворец с бокового входа. Еще с той поры, как он окончил военную академию, у него была на первом этаже своя холостяцкая квартирка. Здесь он жил и с Беатой после свадьбы. Сейчас, спустя три года после ее смерти, он мог уже зайти в квартиру без того, чтобы у него сжималось сердце. Три комнаты были полны воспоминаний: пустой стул перед письменным столом Беаты, ее трельяж, широкая кровать в стиле барокко.
Николас распаковал свой саквояж – основной багаж внес денщик, – побрился и принял ванну. Только после этого он хотел объявить о своем приезде. Он позвонил Рознеру, мажордому.
– Почему же вы не сообщили заранее день и час вашего прибытия? Госпожа графиня будет безутешна. У нее сегодня после обеда на домашнем концерте была Ее Высочество эрцгерцогиня, которой она, конечно, хотела бы с радостью вас представить.
Рознер служил в семье уже тридцать пять лет и мог позволить себе время от времени довольно свободный тон. Едва он удалился, как в комнату ворвалась графиня. От радости снова видеть сына она забыла упрекнуть его за то, что он проник в дом, пропустив ее традиционный чай.
– Ты такой бледный, это мне совсем не нравится. Ты, верно, совсем не бываешь на свежем воздухе?
– Не забывай, сейчас на дворе ноябрь.
– Но у тебя же есть автомобиль. К чему он, если ты не выезжаешь на природу. – Она замолчала. – Я бы тоже хотела иметь авто.
– И почему же его у тебя нет?
– Спроси у своего отца. Я уже давно умоляю его купить наконец «кадиллак», но ему доставляет удовольствие мне отказывать.
Целых пять минут не слышал Николас жалоб на своего отца, теперь же мать снова была в своей стихии.
– Ах, прекрати, пожалуйста, мама. Я приехал домой, чтобы хоть немного сменить обстановку, а не затем, чтобы слушать твои бесконечные жалобы на отца. Еще одно слово об этом, и мне придется возвращаться в Берлин.
– Прости, сынок, я не хотела тебя мучить. – И после испытующего взгляда: – В Берлине тебе не особенно по душе?
– Не очень.
– Этот процесс Мольтке был просто отвратителен. Я знаю, что ты особенно хорошо относился к князю Ойленбургу. Ты его видел в последнее время?
– Нет, в последнее время мы не встречались.
Она по-прежнему не сводила с него взгляда.
– Читать, что Годенхаузен был к этому причастен, было просто ужасно. Уж от него я такого никогда не ожидала, а я считаю себя знатоком мужчин. – Она ждала реакции сына, но напрасно. – Они будут разводиться?
– Откуда же мне это знать?
– Просто ты вращался в этих кругах.
– Это не так. За последний год я был у них, наверное, не больше двух раз.
– И с Алексой ты тоже кроме этого не встречался?
Скрывать свои чувства от матери ему никогда не удавалось; в сердечных делах она обладала даром провидицы. Но насколько глубоко может она с этим своим даром проникнуть? Вероятно, слухи о них с Алексой достигли ее окружения. Это было для него полной неожиданностью, до этого он полагал, что никто не знает их тайны.
Он попытался уклониться от ответа.
– Я не знаю, о чем ты.
– Ставлю одну крону против тысячи, что ты с ней спал.
– Все, что тебя только интересует, – это кто с кем спит.
– Нет, с кем ты спишь.
– Прекрати, пожалуйста, это тебя не касается.
– Ты говоришь это мне не в первый раз. Меня это, и ты знаешь отлично, очень даже касается. Отвечай: они будут разводиться? – Ее упрямство одержало верх над его скрытностью.
– Насколько я знаю, нет. Годенхаузен переведен в Восточную Пруссию, и она уехала с ним.
Его мать кивнула с удовлетворенным видом.
– Значит, у вас все кончено. Для меня это большое облегчение. Когда ты написал мне, что приезжаешь домой, я боялась, что ты ее привезешь. А сейчас ты снова свободен.
Он понимал, что она имеет в виду и что она приближается к этой теме. Я не сделаю ни одного шага навстречу, подумал он и медленно закурил сигарету.
– Ты точно такой, как твой отец. Когда я хочу поговорить с ним, он обязательно должен чем-то заняться, только чтобы не смотреть на меня.
– Я же смотрю на тебя. И пожалуйста, не начинай все сначала про отца.
– Ты помнишь Франциску Винтерфельд? – без подготовки начала она свою атаку.
– Довольно смутно. Такая пухленькая блондиночка. Это ведь она приходила со своей матерью к тебе на чай?
– Я ее довольно часто встречала и без ее матери, и она мне нравится.
– Даже так? И что же дальше?
– Тебе нужно жениться и завести детей. Это твой долг перед нами, мной и твоим отцом.
– С каких это пор тебя интересует, кто и что должен моему отцу?
Она пропустила шутку мимо ушей.
– Ты не становишься моложе, знаешь ли.
– Пока мне только тридцать шесть.
– Самое время прекратить спать с кем попало. Это не идет на пользу ни здоровью, ни твоей репутации Противно слышать, как ты прыгаешь из одной постели в другую.
Он вынужден был рассмеяться.
– Мама, не строй из себя моралистку. Это тебе не идет.
– Ты просто бессовестный. – Мать выглядела скорее польщенной, чем рассерженной. – Что касается малышки Винтерфельд, – продолжала она, не переводя дыхания, – то этот вариант не из самых блестящих. Денег у них практически нет. Они не приняты при дворе, да и у княгини Меттерних тоже. И все-таки я считаю, что она тебе подойдет. Гарантией ее целомудрия является религиозный фанатизм ее матери, я не знаю ни одной девушки, которая была хотя бы близко так непорочна, как Франциска. И так скромна и невзыскательна. С ней тебе даже не придется менять твой образ жизни. Отвези ее в Шаркани и сделай ей ребенка. И тогда она будет счастлива, а ты свободен.
– Я с удовольствием убеждаюсь, что ты все так же аморальна, как и раньше.
Она возмущенно нахмурилась.
– Я всего лишь реалистка и принимаю тебя таким, каков ты есть. Абсолютно как твой отец. Непригоден для супружеской жизни. Нужно найти кандидатку, которая будет мириться с твоими выходками. Моя самая большая ошибка заключается в том, что я пыталась переделать твоего отца. Надо было оставить все как есть. – Всякий раз, когда речь заходила о муже, на ее лице появлялось выражение обиженного ребенка.
– Знаешь, кого напоминает мне малышка Винтерфельд? – спросил он. И, не дожидаясь ее ответа, продолжил: – Тебя.
– Не строй из себя дурачка, мой сын.
– Да, да. Только не тебя, какая ты сейчас, а такую, какой ты была. Ты тогда была точно такая, как она, пухленькая и румяная. Ты, бывало, приласкаешь меня – я как в раю. Жаль, что у тебя на меня времени никогда не хватало.
– А у тебя теперь для меня времени никогда нет.
– Такова жизнь. Всегда один любит сильнее, чем другой. А поскольку с Беатой все было по-другому, я не хочу больше жениться.
Она помолчала мгновение.
– Мне очень хочется внуков.
Он весело покачал головой.
– Вот уж чего я от тебя не ожидал услышать.
– Ах, Ники, прошу тебя, ну, из любви ко мне, женись на малышке Винтерфельд.
– Ты говоришь, как будто все уже улажено. Откуда ты знаешь, что они меня готовы принять?
– Мать примет тебя с распростертыми объятиями. Они остались почти без средств.
– Но ты же хочешь, чтобы я женился на дочери, а не на матери.
Она оставила шутку без внимания.
– В пятницу я возьму их с собой на новую оперетту в Венский театр. Сделай мне одолжение, присоединяйся к нам.
Он решил, что нет смысла отказываться. В конце концов, через несколько недель он вернется в Берлин, а один такой вечер его ни к чему не обязывает. И чтобы не обижать мать, он согласился:
– Ну хорошо, мама. Нам предстоит большой вечер.
– Спасибо, мой милый! – Она порывисто обняла его, и на его щеки пролился дождь маленьких поцелуев.
Когда он положил голову на ее шелковистое плечо, пахнущее, как и в детстве, ароматом гиацинтов, он почувствовал ту радость, которую испытывает птенец, нырнувший под крыло матери. Всю свою жизнь он был очень привязан к матери, хотя иногда это было трудно объяснить. Бывало так, что страшно рассердившись, уже в следующий момент он был готов молиться на нее. Будучи весьма поверхностной и капризной, она неожиданно проявляла элементы мудрости. Неуравновешенность и непостоянство ее натуры всегда оставались для него загадкой. Отец, напротив, оставался всегда одним и тем же. Он мало интересовался сыном, а Николас находил его скучным. Но по матери он всегда тосковал, ему постоянно ее не хватало. Его приводили в восторг элегантность ее туалетов, теплота ее объятий. Этот сумасшедший доктор Фрейд, наверное, был прав. Были моменты, когда он был в нее влюблен.
Николас и Мелани забрали Франциску Винтерфельд из городского дома ее матери на Вайхбурггассе. Николас подумал, что молодая девушка задержалась в городе специально, чтобы избавить их от поездки за город и быть в распоряжении графини для любых ее проектов, касающихся молодых людей. Для него было неожиданным решение отца отправиться в театр вместе с ними и пригласить их всех после спектакля на ужин.
Франциске было двадцать два года, она была блондинкой с лицом, напоминавшим по цвету фарфоровую фигурку. В простом вечернем платье, со скромными украшениями, она держалась с достоинством принцессы, открывающей благотворительный базар: без лишнего воодушевления, но стараясь всем воздать должное. Без сомнения, ей были известны намерения графини, и поэтому она была вначале не слишком разговорчива. Пришлось графине по дороге в театр поддерживать беседу.
Граф был уже там на удивление в бойком расположении духа и делал галантные комплименты не только Франциске, но и своей жене. Николас задавался вопросом, вполне ли он трезв? Но он действительно был трезв. Когда они заняли свои места, Николасу сразу бросились в глаза направленные на их ложу многочисленные бинокли. Не исключено было, что его мать уже оповестила весь свет о его серьезных намерениях насчет Франциски.
Он не посмотрел программку и был удивлен, когда в первом же акте увидел на сцене Митци Хан. Его взяла злость на свою мать. Она знала о его афере с Митци, и то, что она притащила его с Франциской именно на этот спектакль, было одной из ее извращенных проделок, которые она всю жизнь так охотно вытворяла с людьми. Когда он обернулся к ней, то поймал искорку удовольствия в ее глазах.
Митци блистала на сцене с таким темпераментом, что ее всякий раз провожали аплодисментами. В антракте кто-то, по-видимому, сказал ей, что Николас в театре, потому что она играла далее с каким-то отчаянным самозабвением. Перед отъездом из Берлина она послала ему полное слез письмо, которое он оставил без ответа.
Франциска, казалось, наслаждалась спектаклем, и Николас позавидовал ее способности так беззаботно улегко смеяться над моментами, которые он находил просто глупыми. Она смеялась таким искренним, искристым смехом, который говорил о том, что у нее есть все задатки быть счастливой. Ужин в ресторане прошел также довольно оживленно. Несмотря на попытки графини с неодобрением отмечать каждый бокал вина, выпитый ее мужем, это отнюдь не уменьшило его жажду.
Первоначальная сдержанность Франциски под влиянием мелодий Иоганна Штрауса исчезла, и она весело реагировала на подшучивания графа, которому все время удавалось поддерживать веселое выражение на ее хорошеньком личике. Она, без сомнения, была очаровательной, достойной любви юной дамой. Чем дольше продолжался вечер, тем все более Николас соглашался в душе со своей матерью. Если он и женится когда-нибудь, вряд ли ему удастся найти жену лучше, чем Франциска Винтерфельд. Но как она все же наивна в сравнении с Алексой.
На следующий день после обеда Рознер, мажордом, сообщил ему, что его мать хотела бы с ним поговорить. Вверху, в будуаре графини, его уже ожидали родители. Графиня без лишних разговоров перешла к делу.
– Так ты принял решение? – спросила она.
– Если ты имеешь в виду, принял ли я решение относительно Франциски, то ответ гласит: нет.
– Разве она не была вчера просто обворожительной?
Он раздраженно покачал головой.
– К чему такая спешка, мама? Мы же были не одни, и у меня просто не было случая с ней хотя бы поговорить. Я согласен, она прелестна, умна, хорошо воспитана, но в Вене я знаю и других молодых девушек, обладающих такими же достоинствами. Вы с отцом привели нас в ложу, как новую пару обезьян в зоопарке, и сейчас вся Вена считает, что мы помолвлены. Но мы вовсе не помолвлены и не будем помолвлены в ближайшее время. Сначала нужно хорошо узнать друг друга, и только потом можно будет решать, как ей, так и мне.
