Текст книги "Кошачьи язычки"

Автор книги: Мария Элизабет Штрауб

Соавторы: Мартина Боргер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Во всяком случае, мне хватило ума повести дело так, что он практически добровольно согласился отчалить в Куммерфельд. Я собирала его вещи с характерным стариковским запахом, не то плесени, не то еще какой-то тухлятины, так что меня чуть не стошнило. После ужина я повела его к машине – Клер предложила отвезти его на своем «BMW». Он бодро шагал рядом со мной, пока не свернул за высокий куст гортензии. Тут вдруг его повело вбок, и он протопал прямо по клумбе с примулами, которые я высадила только в этом году, – традиционного нежно-лилового оттенка, самые любимые мои весенние цветы. Здесь он остановился. «Не хочу обратно в Куммерфельд», – проскрежетал он и понес что-то совсем уж невразумительное. Я смотрела, как шевелятся его вечно влажные губы, и представляла себе Ахима, каким он станет, когда доживет до восьмидесяти. Таким же упрямым и вонючим, как этот никому не нужный старик? Я жутко злилась на Эриха из-за примул – как же можно быть таким неуклюжим! Я стыдилась сама себя, своей бесчеловечности, и постаралась взять себя в руки. Я заговорила с Эрихом как можно ласковее, объясняя ему необходимость возвращения в приют. Per aspera ad astra,[30]30
  Через тернии – к звездам (лат.).


[Закрыть] утешала я себя. Зато меня ждет целых два дня с Клер.

Но, вместо того чтобы оказать мне поддержку, Клер буквально набросилась на меня – так, как она одна это умеет. Я уже почти запихнула Эриха в ее машину, и он, словно поняв неизбежность происходящего, перестал сопротивляться и вроде бы угомонился, когда она громко, чтобы он мог слышать, сказала:

– Позволь ему остаться, Нора.

Тут я не выдержала.

– Не вмешивайся, пожалуйста, – резко сказала я. – Мы должны его отвезти. Я не намерена это обсуждать.

Она быстро взглянула на меня, потом, ни слова не говоря, села за руль. Я еще поднажала и все-таки втолкнула старика в салон. Надеюсь, соседи ничего не видели, мелькнуло у меня, и надеюсь, он не расшумится. Такое уже бывало. Однажды он встал посреди улицы и заорал на весь белый свет: «Хайль Гитлер!» Слава богу, Ахим тогда был дома и в две секунды его утихомирил.

– Ради всего святого, веди себя по-человечески, – прошипела я, впихнула его на заднее сиденье, наклонилась переставить ему ноги и закинуть внутрь полы пальто, захлопнула дверцу, обежала машину, сама втиснулась в нее с другой стороны и, наконец, велела Клер трогаться.

Она чуть помедлила, а потом газанула. И в тот же миг старик издал тихий, какой-то клокочущий звук и начал валиться прямо на меня. «Сердце!» – ахнула я, этого мне только не хватало. И тут же подумала: «Какого черта здесь нет Ахима? Это его отец, а не мой!»

– Давай в больницу, – сказала я Клер. – Забудь про Куммерфельд.

А про себя взмолилась: «Милосердный Боже, только не дай ему умереть у меня на руках!» От ужаса я сама чуть не умерла.

Клер свернула на Фальскамп, и налицо Эриха упал свет уличного фонаря. Меня поразил его синий цвет. Я не слышала, как он дышит. На перекрестке Вальдштрассе она проскочила на красный свет. «А вдруг косуля?!» – мелькнуло у меня. Бред, конечно, в ночном Пиннеберге косули не переходят улицы по сигналу светофора, но с тех пор каждый раз, когда я вспоминаю этот кошмар, мне на память приходит косуля. Эрих застонал у меня на руках.

– Скорее, Клер, умоляю, скорее! – твердила я. – Во имя Господа, скорее!

Позже она говорила мне, что я визжала как сумасшедшая, и колотила ее по спине, и трясла за плечи, и вопила, что Ахим меня убьет, если я не довезу его отца до больницы живым. Ничего этого я не помню. И потом, это на меня совсем не похоже. Как и на Ахима.

Конечно, она могла остановиться, если бы захотела. Если бы действительно захотела. Вполне естественная реакция после такого страшного толчка – затормозить и убедиться, что никакой косули на дороге нет. Но Клер продолжала давить на газ, и машина неслась по булыжной мостовой. Мы доставили Эрика в больницу, и он прожил еще целых три недели. А на следующий день из «Пиннебергер тагенблатт» я узнала, кого она сбила.

Весь остаток той страшной ночи я уговаривала Клер, увещевала ее как ребенка. Вздумай она явиться с повинной, просто-напросто сломала бы себе жизнь. Появилась бы еще одна лишняя жертва, только и всего. Кому это нужно? Нет, я не забыла Папашкиных уроков и действовала из лучших побуждений, лучших – в первую очередь для Клер. Когда она позвонила мне из города, я не стала скрывать от нее правду – какой смысл? – раньше или позже, но она все равно бы все узнала. Я взяла с нее клятву никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не рассказывать про тот ужасный случай. Уверена, я поступила правильно. Больше мы с ней никогда об этом не говорили, и я не собираюсь менять раз принятое решение. Что прошло, то прошло. А сегодня вечером я устраиваю праздник.

Был один римский поэт, который перед лицом смерти собрал друзей и устроил пышный пир. И пока они угощались и веселились, незаметно вскрыл себе вены. Петроний, кажется? Да, Петроний. Хорошо, что моя память хранит что-то еще, кроме печальных событий. Хорошо, что мозги у меня еще работают.

Клер

Я опять немного укоротила волосы. С удовольствием пришла бы сегодня в ресторан лысой, но, боюсь, Нору это зрелище слишком шокирует. «Кусочек за кусочком, жизнь растаскивает нас. То, что в конце концов остается, – совсем другое…» Эта фраза из одного плохого романа Апдайка могла бы стать девизом моей жизни. С того дня, когда я впервые ее прочитала, она преследует меня – настолько точно она выражает суть всего, что со мной происходит.

Все всё время только и делали, что что-то брали у меня, и каждый думал только о собственной выгоде. Клиенты – мой вкус, Филипп – мою любовь, Старик – мое доверие, Нора и Додо, каждая по отдельности и обе вместе, – мою дружбу, и даже приютские няньки – мои локоны. Для них самым ценным во мне были мои волосы. Они ими восхищались, мыли их шампунем, расчесывали и укладывали, чтобы демонстрировать окружающим в качестве наглядного примера: смотрите, как прекрасно может выглядеть приютский ребенок! Вы только взгляните на нашу красавицу, на нашу куколку. И как они ликовали, когда Старик с женой выбрали меня. Действительно, идеальный вариант – белокурый ангелочек, с которым уж точно не будет никаких проблем. Когда меня привели к ним попрощаться, они даже прослезились. Подозреваю, в основном они оплакивали мои кудри.

А как возмущалась Сюзанна Баке, моя новая мать, когда я в первый раз обрезала себе волосы, – она целых три дня со мной не разговаривала. Мне тогда исполнилось двенадцать лет, и Старик уже целый год держал меня в плену. Она объявила мой поступок попыткой членовредительства, которому нет оправдания, и предложила ему, если удастся, выяснить его причину. Он не заставил себя упрашивать, получив отличный повод остаться со мной наедине. Его тоже огорчила утрата моих ангельских волос, с которыми он обожал играть, затем настоятельно рекомендуя мне пойти и помыть голову. Сюзанна могла удивиться, увидев меня растрепанной.

Через Давида я познакомилась с одним испанским художником, который вместо казеина подмешивал в краску сперму. Никакая другая техника, утверждал он, не дает такого стойкого сияющего цвета. Давиду это показалось забавным, кроме того, ему нравились сами картины, и он хотел их выставить. Я уперлась руками и ногами. Мы поспорили – горячо и бурно, единственный раз за долгие годы совместной работы. В первый раз мы не сошлись во мнениях относительно оценки художественного произведения. Хуже всего то, что я понимала: художник действительно талантлив. Чуть позже его перехватила другая галерея, и к нему пришел большой успех. Давид ни разу не попрекнул меня, но я знала: он во мне разочаровался. Но что я могла поделать? Мне даже просто находиться рядом с этими полотнами было невыносимо.

Додо

Чтобы доказать, что я достойна приглашения Норы, пойду приму душ, а потом серьезно займусь макияжем. Буду накладывать грим не скупясь – должна же она что-нибудь получить за свои деньги?

Тут же подумалось, что в действительно важных жизненных ситуациях я почему-то всегда выгляжу дерьмово. Я же не знаю, когда именно в мою судьбу вмешается нечто Великое, Значительное, Вселенски Масштабное, и оно, черт бы его побрал, каждый раз застает меня врасплох. И наоборот, если я чего-то жду и готовлюсь, не происходит ровным счетом ничего.

В тот вечер, когда я познакомилась с Ахимом, я всего лишь собиралась купить сигарет и, естественно, не стала ни надевать чистую блузку, ни мыть лапы, а уж тем более – голову. В общем, я приволоклась в этот кабак на углу, возле дамбы, – дыра дырой, но там стоял сигаретный автомат. От меня воняло потом, на подбородке красовался свежий прыщ, а волосы я второпях просто стянула на затылке резинкой.

И он там сидел, за столиком с типами, про которых я знала только то, что вроде бы они учились в нашей школе, и среди них он, такой серьезный и чужой… Или нет, не чужой, а какой-то далекий, что ли… Опять не то, совсем не то, я не могу подобрать подходящего слова. Никогда больше – ни раньше, ни потом – со мной такого не случалось, чтобы меня в одну секунду так ослепил мужик. Блин! Опять я не то говорю… Он был как магнит, и меня просто притянуло к нему – как булавку.

Вместо того чтобы забрать свою пачку сигарет и отправиться восвояси, я как в трансе подошла к их столу, поздоровалась с этими парнями как с лучшими друзьями и уселась рядом с ними, не очень близко, конечно, потому что сообразила, что от меня плохо пахнет. И просидела, как пришпиленная, до полуночи, хотя, уходя из дому, не выключила свет и оставила работать радио, я даже не помнила, заперла ли дверь, но мне было плевать, лишь бы сидеть рядом с ним, а он даже и не думал ко мне клеиться и вообще посмотрел на меня всего пару раз и все время, весь этот час, талдычил о каком-то занудном юридическом казусе, а я глаз не могла оторвать от его рук и представляла себе, как они меня ласкают. За весь вечер я ни разу не раскрыла рта, не старалась обратить на себя его внимание, а только выжидала, как собака, как будто инстинктом чуяла, что с ним всякие фокусы бесполезны, а рисковать я не могла.

Когда подошел час закрытия, он поднялся, наконец взглянул на меня и без всяких церемоний сказал: «Я тебя провожу». Он не спрашивал, не предлагал – просто констатировал факт, как будто между нами все уже было решено.

По пути мы не перекинулись ни единым словом, просто молча шли рядом, а у меня в голове крутилось одно: что я буду делать, если он возьмет и уйдет, так и не договорившись о нашей следующей встрече.

Возле моего дома мы остановились, и я залепетала что-то о том, что дома меня никто не ждет, что мама в Гамбурге и что я могла бы угостить его пудингом. На самом деле я хотела, чтобы он поцеловал меня и спросил номер моего телефона. Он посмотрел на меня взглядом одновременно и слишком долгим и, слишком коротким, взял ключ у меня из руки и отпер дверь, а потом поднялся вместе со мной по лестнице, и я почувствовала, как у меня в груди что-то оборвалось, хотя он меня даже не коснулся.

Дверь нашей квартиры оказалась действительно лишь прикрыта, и он нахмурил лоб.

– Забыла запереть, – сказала я. И добавила: – Хочешь кофе?

И тут он в первый раз улыбнулся. А потом потянул меня в коридор и, прежде чем я успела захлопнуть дверь, обнял, и в эту секунду я почувствовала себя так, словно в моем теле открылись какие-то неведомые шлюзы. Мы бросились друг к другу, одежда полетела в сторону, и на краткий миг у меня промелькнуло: а вдруг Ма придет. Но она не пришла. Впрочем, мне было все равно, даже если бы она нас увидела. Не существовало никого, кроме него. Кроме него и меня.

Потом мы лежали в постели, и я наполовину осушила стоявшую на кухне бутылку – Ма, когда приходила от Вуппермана, позволяла себе пропустить стаканчик. Мы пили прямо из бутылки, я набирала в рот вина, а он целовал меня, и вино перетекало изо рта в рот.

Нора уж точно мариновала бы его не меньше месяца, прежде чем подпустить к своему роскошному телу. Я часто думаю: может, и мне надо было действовать так же. Может, он подумал, что я веду себя так с каждым встречным и меня слишком легко заполучить. Потому и дорожить мной не стоит.

Чушь все это. Люди, когда у них что-то не ладится, находят тому тысячу объяснений. А когда все ладится, никто не спрашивает почему.

Нора

Какая жалость, что Клер так безбожно обкромсала свои прекрасные волосы! Почему бы ей не сходить к хорошему парикмахеру в Мюнхене или даже здесь? Причина явно не в нехватке времени или денег. Голова у нее выглядит так, словно ее мыши обгрызли, но в этом-то и фокус: чем старательнее она пытается себя обезобразить, тем восхитительнее выглядит. То ли глаза и рот стали выразительнее, хотя я так и не понимаю, в чем секрет. Фиалково-голубые глаза – не такая уж редкость. Видимо, все дело в оттенке – у нее фиалково-голубой переходит в бархатно-фиолетовый, точь-в-точь цвета фиалок «Швейцарский великан», которые я весной высаживаю на двух клумбах прямо перед входом в дом. Нижняя губа кажется немного полнее верхней, но этот эффект, скорее всего, достигается с помощью помады, и в результате ее маково-алый рот смотрится как рана на бледном лице. Будь я мужчиной, наверняка потеряла бы голову от одного взгляда на нее. Додо тоже неплохо поработала над своим лицом, но, как всегда, не удержалась на тонкой грани между яркостью и вульгарностью.

Мы шагали по мокрой мостовой, я – в середине, они по бокам. Улицы к этому часу совсем опустели. Мы шли в «Эрмитаж». Надеюсь, рекомендации портье можно верить. Он сказал мне, что это самый достойный ресторан в городе. По моей просьбе он заказал для нас столик и уверил, что мы проведем прекрасный вечер. Его познания в немецком ограничивались несколькими фразами, но словарный запас вызывал у меня умиление. «Ты проводить изысканный soirée,[31]31
  Вечер (фр.).


[Закрыть] madame!» – так он заявил. Я сунула ему банкноту и тут же подумала, что недолго мне еще раздавать чаевые, во всяком случае, вот так, собственноручно и повинуясь порыву. И уж тем более за заказ столика в дорогом ресторане.

В общем, я приняла твердое решение проявить щедрость. И если Додо и Клер нравится топать рядом со мной по этому темному городу в угрюмом молчании, – кстати сказать, топать на ужин, на который я их пригласила, – сделаю вид, что меня это устраивает. Хотя, не скрою, я бы не прочь с ними поболтать. Как раньше. О всяких пустяках. Мы бы хохотали на ходу и рассказывали друг другу всякие забавные истории из жизни, а потом остановились бы у витрины и возмутились ценами, а дойдя до памятника балерине, вспомнили бы о школе и об уроках танцев. Или о том, как в 76-м, за несколько недель до Рождества, Лотар придумал каждую ночь тайком вешать мне на дверь пакетик с каким-нибудь подарком.

Додо меня тогда засмеяла, а потом, ни слова мне не сказав, сама соорудила подарочный пакетик и в сочельник сунула его в портфель Лотара. Чтобы он подумал, что это от меня. А в пакет напихала гнилых орехов, которые насобирала с земли, наверное, по дороге в Тангштедт – там росло много орехов, и в детстве мы всегда их там рвали. На обертке она нарисовала пронзенное стрелой красное сердце, из которого вниз падали кровавые капли. Лотар, конечно, удивился, обнаружив у себя в портфеле эту гадость, и спросил меня, зачем я это сделала. Я сначала ничего не поняла, но потом, разумеется, догадалась, что это проделки Додо, и попыталась ее пристыдить. Но она только смеялась, особенно когда я сказала, что мне жалко Лотара.

Что бы она сказала сегодня, если бы узнала, какую боль причинила мне разлука с ним и какой мукой стало возвращение к Ахиму. Если бы мы могли иметь еще детей, я пережила бы это легче, но увы. По мнению Ахима, достаточно и двоих. В январе 89-го, я точно помню дату, он внезапно решил пройти процедуру стерилизации. Помню и наши бесконечные дискуссии по этому поводу, которые ни к чему не привели – он сделал так, как захотел. Его аргументы в основном сводились к тому, что за десять лет мы сэкономим кругленькую сумму на противозачаточных препаратах. Они меня не убедили – в конце концов, есть и другие методы.

Еще мы могли бы вспомнить о наших мучениях на уроках физики, которую дружно ненавидели; при этом из всей нашей троицы я была единственной, кто к ним серьезно готовился. Господин Мике обожал ставить опыты со светом, для чего зашторивал окна и курил прямо в классе, – якобы для того, чтобы нужный эффект проявился нагляднее. Для Додо это был просто праздник! Она тут же щелкала зажигалкой и принималась дымить, чтобы помочь господину учителю и усилить эффект. Или о наших велосипедных прогулках в Клевенштенерский лес или в Ведьмину пещеру, где мы устраивали пикники. Мы с Додо загорали без верха, трясясь от страха, что за нами кто-нибудь подсмотрит, а Клер стояла на шухере. Или как Клер, выйдя из магазина, потеряла камамбер, и как на него случайно наткнулась сумасшедшая фрау Йессен. Потом она рассказала, сколько всего уже нашла на автобусных остановках: золотое обручальное кольцо, а уж монет – так просто без счету, но чтобы камамбер… У нее были сердитые и какие-то водянистые глаза, но в тот знаменательный день она от радости расплакалась и позволила нам выгулять ее собаку – вздорную жесткошерстную таксу по кличке Шалун. Когда она своим дребезжащим голосом подзывала ее, крик разносился за три улицы. Додо здорово умела ее передразнивать, сразу и не догадаешься, кто вопит: старая фрау Йессен с водянистыми глазами или наша подруга.

Ах, какое время! Тогда мы думали, что втроем в силах завоевать весь мир. Скажи мне кто-нибудь тогда, что пройдет всего два десятка лет, и мы будем вот так шагать рядом и не знать, что сказать друг другу, как делаем это на протяжении последних десяти минут, – не поверила бы.

Клер

Как славно молча идти по переулкам, слыша только звук собственных шагов и дыхания, да еще время от времени – визг автомобильных тормозов и телевизионные выстрелы из распахнутых окон домов. Чуть погодя в многочисленных церквах начинают бить колокола, и их плавный перезвон плывет над нами. Значит, скоро восемь.

Несмотря на две таблетки «Ленца-9», которые я приняла перед выходом из отеля, в голову лезет Люкка. Во Флоренцию мы больше не ездили. Не сговариваясь, единодушно решили избегать этот город, а друзьям и знакомым говорили, что там стало слишком шумно и суетно – слишком много японцев, слишком длинные очереди в Уффици и Баргелло.

Прошли долгие месяцы, прежде чем мы опять собрались вместе поехать на отдых. Каждый из нас занимался своей работой, мотался по командировкам, иногда по целой неделе, и мы все реже оставались наедине у себя в квартире, не говоря уже о постели. После Флоренции мы стали спать по разным комнатам. Но потом его родители пригласили нас на Рождество в Ибицу, в свою новоприобретенную finca,[32]32
  Усадьба (исп.).


[Закрыть] – хотя бы на пару дней. Они обратились к Филиппу с просьбой спроектировать пристройку в виде гостевого крыла, не нарушая стиля старинного особняка. Он ехал с удовольствием, радуясь предстоящей встрече с братьями и сестрами, дядьками и тетками – Пиларди всегда поддерживали тесные родственные связи.

Мне Филипп предложил, если я хочу, остаться дома, и я сразу согласилась, но потом поняла, что не имею права капитулировать.

– Нет, я поеду с тобой, – сказала я. – Разумеется, если ты не против.

Мы были на кухне и стоя пили свой утренний кофе. Молока не оказалось, и Филипп перерыл все полки на предмет возможных запасов сухого молока, он терпеть не мог черный кофе. Хлопнув дверцей шкафа, он сказал:

– В конечном итоге вопрос в том, способна ли ты еще терпеть мое общество. – И распахнул следующую.

Я понимала, что он прав. Я сама не понимала, как такое возможно, но я, как никогда, нуждалась в его телесной близости, страсть к нему буквально душила меня. Я как будто стояла каждой ногой на льдине, и эти льдины расходились в разные стороны.

– Я люблю тебя, Филипп, – прошептала я.

– Слова! – сказал он. – Послушай, тебе надо навести порядок у себя в голове, потому что сейчас у тебя там кавардак. К сожалению, я не психиатр, Клер. Наверное, тебе нужна помощь, но я не в силах тебе помочь. Я не в силах изменить тебя.

– Если ты меня любишь… – начала я. – Я думаю, что…

Он резко повернулся ко мне.

– Хватит увиливать! – воскликнул он. – Если ты, то я, если я, то ты… В любви все не так. В любви все просто. А у нас не любовь, а сплошная говорильня. Как же, черт возьми, ты этого не поймешь, с твоим-то умом!

Он смотрел на меня и ждал ответа, а я целое сумасшедшее мгновение раздумывала, что ему сказать. При желании он прочитал бы в моих глазах, что мне нужно одно – его доверие. Но он опять повернулся к шкафам:

– Ты хоть знаешь, как тебя называет твоя лучшая подруга?

Мы на краю, поняла я. Надо срочно сменить тему разговора.

– Может, нам куда-нибудь съездить? – помедлив, предложила я. – Побудем одни, только ты и я, как раньше.

– Во Флоренцию, например? – Он не скрывал злости. Мне стало горько. Как я хотела все начать заново. Я бы ничего от него не утаила.

– Куда хочешь, – сказала я. – Дай мне еще один шанс.

Вместо ответа он выплеснул свой кофе в раковину и вышел из кухни.

На Рождество мы улетели на Ибицу. Семейная суматоха и работа Филиппа над эскизом пристройки стали причиной того, что днем мы почти не виделись. Спали мы в одной комнате, впервые за долгие месяцы, и даже любили друг друга, но молча, как будто из чувства долга, и оттого унизительно. По утрам, когда другие пары собирались под солнцем на завтрак, в халатах, еще теплые после постели, каждый понимал, чем занимались ночью остальные. В воздухе так и веяло чувственностью, от которой у меня перехватывало дыхание. Только я выделялась на общем фоне и сознавала свою ущербность.

На обратном пути, в самолете, я попыталась объяснить Филиппу причины своего поведения, прося понять меня. Хорошо, сказал он, если я возьму маленький отпуск, он тоже постарается выкроить несколько дней отдыха и съездит со мной в Италию. Его предложение – Люкка. Там мы еще ни разу не останавливались.

Мне пришлось срочно слетать в Нью-Йорк и Сан-Франциско, потом мы организовали большую выставку Поллока в Мюнхене, а он еще несколько раз съездил к родителям в Ибицу – все из-за той же пристройки, – так что осуществить свою задумку мы смогли лишь в начале лета, встретившись в Милане, куда он приехал из Испании, а я из Мюнхена. Едва сойдя с самолета, мы взяли напрокат машину. Было третье июня.

Мы прибыли в Люкку поздней ночью, и он уснул, не успев лечь в постель. На следующий день мы бродили по городу, который я немножко знала, потому что раньше ненадолго случайно заезжала сюда и с тех пор мечтала побыть здесь подольше. Мы бродили от Piazza к Piazza,[33]33
  Площадь (итал).


[Закрыть] пока наконец не остановились у Сан-Микеле с его прекрасным полосатым фасадом, возле которого познакомились с одним английским писателем и его незрячей супругой, и те пригласили нас поужинать вместе. Весь вечер Филипп блистал остроумием, и на прощанье слепая англичанка сказала мне, что давно не проводила время так чудесно с почти незнакомыми людьми. И что я, должно быть, счастливая женщина, если со мной такой потрясающий мужчина.

Филипп предложил вернуться в отель через городской вал, и я согласилась. Мне было хорошо шагать рядом с ним теплой летней ночью, вспоминая про себя смешные шутки, то встречаясь с ним взглядом в свете фонарей, то снова теряя его во мраке. Я чувствовала себя защищенной и не сомневалась, что сегодня ночью смогу доказать ему свою безграничную любовь. У нас все пойдет как раньше. Городские куранты пробили полночь. И тут он внезапно остановился и сказал мне.

Скорее всего, он все решил еще в Ибице. Он намеренно привел меня в такое место, где я была перед ним безоружна, он ведь знал, как я люблю Италию. Лето, теплая ночь, напоенная восхитительными ароматами пиний и олеандров, и мы, неспешно бредущие через городок, своей непередаваемой атмосферой чарующий даже сильнее, чем Флоренция. Уже в Ибице он решил, что Люкка очарует меня и это смягчит удар. Со снайперской точностью он выбрал место и время, уверенный, что я не смогу сопротивляться. Под бой часов.

Додо

Какого черта мы не взяли такси?! Холод собачий, ветер так и свищет, и город мрачный, и мне позарез нужно купить новое пальто, длинное и теплое, вот только на какие шиши?

Проклятая сырость проникает под одежду, как будто сама смерть щупает меня своими пальцами. Ма говорила про такую погодку: в самый раз для стирки. Чего она только не пережила в то ужасное время, в войну и первые послевоенные годы. Ничего не было – топить нечем, есть нечего. Они часами кипятили белье в котле – стирального порошка тоже не было, – а потом вешали сушиться. Покрывала выжимали вдвоем, одной не справиться. И так – целыми днями. Думаю, для нее самой большой радостью в жизни стала первая стиральная машина. И конечно, Фиона, хотя я так и не показала ей официального отца, о котором, впрочем, она никогда не спрашивала.

Мне это кажется странным. Я на ее месте наверняка захотела бы узнать, кто этот тип. Если Фиона когда-нибудь объявит мне, что она беременна, а кто отец ребенка – не мое дело, не уверена, что так легко проглочу это. А ей, по-любому, башку оторву – за глупость. Зря, что ли, я ее учу не связываться со всяким дерьмом.

А потом у Ма появились бы правнуки. С ума сойти. Жалко, что ее больше нет. Сколько мы с ней собачились, а ведь, если подумать, ничего на свете я не хотела бы больше, чем жить с ней и с Булочкой. Чем мы не семья? Я так классно это все себе представляла: бабушка, мать и дочь вместе под одной крышей. А свои романы, в конце концов, я могла бы крутить и за пределами дома. Кроме того, не век же мне их крутить.

Все-таки мы чокнутые: с одной стороны, нам жалко, что мы стареем, а с другой – даже не замечаем, как бежит время. Когда Булочке стукнет восемнадцать, мне хочешь не хочешь придется ей все рассказать, а там пусть сама решает, как ей быть со своим Папочкой. И еще надо будет свозить ее в Пиннеберг и посадить розовый куст на могиле бабушки – она меня уже давно об этом просит. И мне будет все равно, кого я там встречу, Нору или Ахима, в этой вонючей дыре, где трусливые сволочи давят хромых женщин и даже не останавливаются посмотреть, жива ли жертва.

Нора

Мы уже дошли до «Эрмитажа», когда я наконец не выдержала и прервала этот заговор молчания.

– Вы что, – сказала я, – есть совсем не хотите?

По-моему, Клер, меня даже не услышала. Высокая и стройная в своем элегантном белом пальто, с коротко стриженными волосами, отливающими в свете фонаря, как мишура, она остановилась на тротуаре в паре метров от нас и оглянулась назад, словно хотела навсегда запечатлеть в памяти влажный блеск булыжника. Додо швырнула окурок на канализационный люк и тоже проигнорировала мой вопрос.

– Слушайте, давайте просто хорошенько отдохнем, – как можно дружелюбнее заговорила я. – Пошли. Выпьем по аперитиву – и настроение сразу поднимется. Говорят, здесь исключительно вкусно готовят утку.

Клер перестала оглядываться по сторонам и с ужасом уставилась на меня. Додо засмеялась, но как-то невесело. – Утка, Клер! – хмыкнула она. – Мне это что-то напоминает. Хенли-на-Темзе, если я ничего не путаю…

– О чем это ты?

– Так, ни о чем, – отрезала Додо. – Маленький секрет. У тебя ведь тоже есть секрет? Может, махнемся? Прямо тут?

Откуда в ней вдруг такая агрессия? Что ее задело? Я решила не реагировать на ее грубость.

– Столик заказан на восемь. Мы и так уже опаздываем. Пошли.

– Ты всегда была законченной трусихой, – подвела итог Додо, прошествовала мимо меня и распахнула дверь ресторана.

Я проглотила возмущение и дождалась Клер. Взяла ее под руку, не обращая внимания на ее попытку вырваться.

– Что это за история с Хенли? – спросила я. – Вы что, ездили туда с Додо?

– Нора, Нора, – ответила она, и в ее голосе зазвучали те же интонации, что у Лотара тогда, в планетарии, – невыносимо доброжелательные и убийственно-снисходительные. – Ну чего тебе в жизни не хватает? Оставь ты ее в покое.

– Слушай, – возмутилась я, понимая, что моему терпению приходит конец. – Она постоянно меня подкалывает, постоянно язвит. У ангела нервы не выдержат! Между прочим, я сильно подозреваю, что она нам морочит голову. Мне кажется, дела у нее идут далеко не так блестяще, как она хочет показать. Я все время за ней наблюдаю и точно тебе говорю: она на грани срыва. Может, опять на работе неприятности, как ты думаешь?

– Сама у нее спроси, – отмахнулась Клер.

Мы вошли в ресторан. Свечи, приглушенные голоса, волнующие запахи, тихое позвякивание приборов, звон бокалов – все здесь дышало наслаждением и умением радоваться жизни. И деньгами. Гардеробщик уже помогал Додо снять куртку.

– Только не сейчас, – прошептала я Клер. – Помоги мне, пожалуйста, еще чуть-чуть подержать ее в узде. Понимаешь, сегодняшний вечер для меня очень важен.

Клер

Нора права, Додо взвинчена до предела, не человек, а мина замедленного действия. Одно неосторожное слово – и взорвется, я ее знаю. Она залпом проглотила свой аперитив, но алкоголь не помог ей расслабиться, а это плохой знак. Лично я из-за «Ленца-9» ограничилась бы водой, тем более что может возникнуть необходимость притормозить Додо, как я делала уже не раз. В каждой нашей поездке именно я обеспечиваю всеобщее благополучие: перебиваю, успокаиваю, подговариваю и перевожу разговор на безопасную тему. Надоело. Когда-нибудь я не выдержу, и весь этот фасад обрушится. Ну и пусть. В конце концов, я уже поняла, что мне нечего надеяться на их поддержку, сочувствие и утешение. С чего я вообще вообразила, что они способны мне помочь?

Конечно, мне следовало предостеречь Додо еще тогда. Еще на выпускном у меня появились сомнения насчет Ахима; я поймала на себе его оценивающий взгляд. Тогда я списала это на присущую мне сверхчувствительность. Через три недели после бала мы с Додо собирались уехать отдыхать. В один из дней я решила после обеда съездить в Гамбург, купить купальный костюм и сандалии. Додо не могла составить мне компанию, она как проклятая вкалывала в кабаке, чтобы заработать на поездку. Мы столкнулись с ним около вокзала, он как раз шел из университета. Он пригласил меня в кафе. Мне не хотелось с ним идти, но он проявил настойчивость.

– Зайдем на полчасика, ты ведь не спешишь, – сказал он, и эта фраза мне не понравилась.

Несмотря на это, я пошла с ним в «Чибо». Ладно, говорила я себе, все равно через пару недель столкнемся с ним в Италии, почему бы не пообщаться, не найти общий язык – ради Додо, которая была от него без ума и считала его мужчиной своей жизни. И верила, что и он любит ее не меньше.

Но о Додо он почти не вспоминал. До меня не сразу дошло, что ему надо, а он уже успел выведать у меня буквально все о Норе – о ее родителях, отцовской конторе, их положении в обществе. Предлогом послужил наш выпускной бал, на котором он танцевал и со мной, и с ней. Он мастерски поддерживал непринужденную беседу, болтал о том о сем, но в конце концов обязательно сводил разговор к Тидьенам. Я заподозрила неладное, когда он спросил, насколько серьезно у Норы с тем нелепым парнем, долговязым и прыщавым. Ему-то что за дело? Ответ явился сам собой: да он просто зондирует новую почву. Очевидно, Нора оказалась самой жирной рыбиной из тех, что проплывали мимо него.