Текст книги "Единственное число любви"

Автор книги: Мария Барыкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– Почему ты не откровенен со мной? – устроившись на красиво изогнутой, ласкавшей землю ветке, часто спрашивала я. – Разве иное общение имеет смысл в нашей ситуации? На студии все в порядке, родители живы-здоровы, мне с тобой хорошо. Что же тебе никак не дает покоя? Творческие амбиции? Или страдания порядочного мужчины, любящего замужнюю женщину?

Кирилл отворачивался. Но однажды, запустив пальцы в глянцевитую шерсть собаки, неохотно ответил:

– Ты недоступна – вот в чем беда. И дело тут не в муже и детях. Ты живешь в каком-то ином, перевернутом мире. Твоя власть не для меня, а для того, кто сам темен. Для него борьба с тобой имела бы смысл. А я, как бедный несчастный паладин, сражаюсь с ветряными мельницами.

– Так не борись. Уступи. Поверь, будет только лучше. Ты не станешь мучиться призраками, а я… я раскроюсь… и ты узнаешь гораздо больше…

– Я не могу, – еле слышно ответил он, останавливая мой порыв.

Я зло спрыгнула на землю, и Шален мгновенно прижался к моим ногам, готовый к любому отпору. Меня душила настоящая обида.

– Послушай, разве тебе неизвестно, что в слабости – высшая сила?! Что ты в сто раз ярче обрел бы себя, если бы сумел шагнуть в пропасть, а не жался трусливо на ее краю? Ах, точно, лучше бы ты поехал туда! – Последние слова вырвались у меня совершенно нечаянно: еще слишком ясно стоял у меня перед глазами ангел смерти, снизошедший до нас в декабре. Кирилл вздрогнул, будто я ударила его, и темные глаза стали еще темнее на побелевшем лице. Может, я и не имела права так говорить, но мне было больно видеть, как человек, которому многое дано, предпочитает терпеть и ждать – вместо того чтобы хоть раз в жизни забыться полностью.

– Быть в роли жертвы – унизительно.

– О боже! Почему – жертва? Что мешает тебе стать…

– Палачом? – вдруг зло выкрикнул он. – Я не хочу! Понимаешь, не хо-чу! Я не смогу работать, не смогу радоваться, не смогу жить. Почему я увидел тебя именно в это проклятое время?!

– В иное время, может быть, тебя не увидела бы я.

И все же после этого дикого разговора что-то изменилось в нем. Его ласки стали жестче. Но я с тоской видела, что эта жесткость – последнее, на что он способен, что за нею прячется поражение. А увидеть у своих ног растоптанным того, кто обещал так много, было бы для меня невыносимо. И, зная, что конец близок, я с готовностью шла на любые его просьбы; мы даже часто уезжали на залив без Шалена. В такие дни я с грустью смотрела на каждую проходящую мимо шавку, а Кирилл мрачнел и ложился на замусоренный песок так, чтобы отгородить от меня весь мир.

В одну из поездок, лежа на самом верху дюны и нежа живот о его красивые, с длинными мускулами ноги хорошего пловца, я неожиданно увидела у грязно-пенной кромки прибоя компанию тинейджеров во главе с Максом. Они валялись в солоноватой грязи протухшей воды, как видно, совершенно не думая о том, хорошо это или плохо, противно или нет. В их движениях не было смысла, но была свобода. А у Кирилла свободы не было ни в чем. Я поднялась и медленно ушла под раскаленные докрасна сосны.

В конце августа у него начались какие-то дурацкие съемки в Вологде, и, не глядя мне в глаза, он предложил приехать к нему туда в самом начале сентября. Малышка была с родителями, а муж с сыном на юге. Я была рада, что наше расставание произойдет не в большом городе, где умирание природы всегда неестественно и мучительно, а на игрушечных улочках, слитых с живым миром незаметно и прочно. Мне вспомнилась тихая печаль, что навсегда разлита по этому городу, наверное, благодаря Батюшкову, и я подумала, что для разлуки лучше места не придумаешь.

Эти три дня с самого начала оказались подобны дурному сну. Как ни странно, я добиралась в Вологду не поездом, а самолетом, маленьким кукурузником, который упорной мухой жужжал в прозрачном небе, не заботясь о своих негордых пассажирах. Внизу пылали разноцветьем леса, от которых все сильнее разгоралось сердце. В эти дни, начиная с холодного утра, когда я шла по пустынному Московскому проспекту в плеске и радугах воды, щедро разливаемой уборочными машинами, я чувствовала, что люблю Кирилла, и от сознания этого было грустно. Чувство справедливости возникает там, где чувство любви говорит уже в последний раз.

…Пользуясь студийным пропуском, он бежал к самолету, пока тот еще натужно царапал своими шасси потрескавшийся асфальт. В руках у него почему-то болталась корзинка, и это старое, полукруглое лукошко потом долго стояло у меня перед глазами, обвиняя и мучая.

Группа жила в гостинице, но Кирилл умудрился снять для нас маленький домик неподалеку от какого-то таинственного епархиального управления. Заброшенный участок, весь заросший поздними мальвами, окружал домик. Мы шли туда по неровным деревянным мосткам, а вокруг кипело золото, сплошное золото, шуршащее, падающее, слепящее глаза, и среди этого раскаленного потока я в каждом движении Кирилла с ужасом видела его готовность до конца испить черную чашу страстей. Я помню, как решительно темнели его глаза и губы, когда железными пальцами он срывал по дороге высунувшиеся из-за заборов бледные астры.

– Зачем ты так? – Видеть покорно падающие в засохшую грязь цветы было мучительно.

– Разве это не возбуждает тебя?

– Мы не в Петербурге. Этот город просит иного прикосновения, в нем слишком много строгой неги, скрытого, долгого…

– Ты приехала сюда разыгрывать северную боярышню?

– Это нехороший тон, мой милый. Особенно в твоих устах. Я ведь приехала.

Кирилл развернулся и быстро пошел в противоположную сторону. Доски громко стучали у него под ногами.

Что же? Я бесцельно отправилась бродить по городу, и в конце концов меня вынесло к прелестной и легкой церковке. Глядя на нее, можно было подумать, что когда-то давно местный зодчий-самоучка, побывав в юной столице, вернулся домой и построил здесь по памяти Петропавловский собор, более уместно раскрасив его зеленым и белым. Руки стыли, и, перекрестившись, я шагнула в теплую утробу церкви.

Там причащались. Я остановилась под первой попавшейся иконой и помолилась сама не знаю о чем. Может быть, я просила Кириллу свободы и силы, а себе – прощения. Когда я вышла на улицу, уже смеркалось, и я поняла, что дороги к маленькому домику мне не найти. Двор скорым и деловым шагом переходил высокий батюшка с черными до синего отлива волосами.

– Простите, не могли бы вы сказать, где находится епархиальное управление?

Мой голос в серой пустоте двора звучал почти неприличным вызовом. Но в ответ я увидела дерзкие глаза под соболями бровей и услышала низкий, чуть насмешливый голос:

– Вы из Питера?

– Да. Я не знаю, как…

– Подождите пять минут, я провожу вас.

Я не зря просила себе прощения. Когда мы остановились у единственного на всей улице освещенного дома, отец Андрей положил мне на плечо большую тяжелую руку.

– Кажется, этот дом снимал кто-то из питерской студии. А вообще здесь все заброшено. Наверное, вы хотите посмотреть город? – Но это был не вопрос, скорее веление. – Жду вас завтра после вечерни у входа в кремль. – И рука его едва заметным округлым движением скользнула по моему предплечью. – Спокойной ночи.

Ночью было слышно, как звонят в монастыре колокола, и под их тягучие звуки Кирилл в недоумении и бешенстве распинал меня на полу у топящейся печки. А я лишь медленно опускала ресницы и клонилась все ниже, касаясь лбом так и не нагревшихся досок. И лоно мое оставалось холодным.

Утром, еще до рассвета, мы курили на подгнившей скамье в саду, где мальвы пахли сыростью и серой. У Кирилла крупно вздрагивали колени.

– А ты задумывалась когда-нибудь о том, что такое разврат? – уже не отворачиваясь, глухо спросил он.

– Я думаю, что это все-таки условность.

– Условность?! – Его лицо склонилось надо мной, и на мгновение мне почудились горящие улицы в скрежете танков и стоне раненых. У меня закружилась голова. Но вспышка погасла, и осталась только обида. – Условность? Разврат – это когда лгут телом, как ты, лгут все время, лгут не по необходимости, а для собственного удовольствия. Когда уже не могут понять простого – то есть настоящего… Уезжай обратно, прошу тебя. Уезжай прямо сегодня.

В последнем Кирилл был прав. Но перед моими полуприкрытыми глазами грозно вставали лиловатые от вечерних теней холодные стены кремля, и преодолеть их не было никакой возможности. Я осторожно поцеловала уголок теплого рта, там, где кибить капризно соединялась с дрожащей от напряжения тетивой.

– Я уеду. Но завтра. Я… я еще не была на могиле Батюшкова. – Я произнесла эту полуложь непроизвольно, но меня охватил озноб, и я поторопилась уточнить: – Да, Батюшков, его бесстыжая древность, красота свободы… помнишь: «В чаще дикой и глухой Нимфа юная бежала… Я настиг – она упала! И тимпан над головой!»

Кирилл устало и зло поднялся со скамьи.

– Ты даже здесь умудряешься найти… – Он не договорил, передернул плечами и ушел в дом.

Я долго сидела на скамье, чувствуя, как от запаха мальв мне становится дурно, но в четыре агнцем перед закланьем стояла у надвратной колокольни и слушала уверенные приближающиеся шаги.

Та поездка в Спасо-Прилуцкий монастырь осталась во мне гудением колокольного голоса, наполнившего меня властной расплавленной медью.

– У вас жар?

– Да.

– Я отвезу вас домой.

– Нет, не домой.

Когда я скрипнула иссохшей калиткой, было уже около полуночи. Кирилл сидел у грубого подобия стола и не мигая смотрел на огонь в печке. Я молча присела на табуретку рядом и поправила растрепавшиеся волосы – от них неожиданно пахнуло ладаном. Кирилл расширившимися, как у кокаиниста, ноздрями втянул этот запах, в котором так тревожно сплетаются торжественная аскеза церкви и восточное сладострастие Соломона. Он втягивал его долго, будто наслаждаясь, до тех пор пока не закашлялся.

– Ах, почему ты не взяла с собой Шалена! Уезжай – не уезжай. Теперь уже все равно.

* * *

Он сам уехал наутро, я же вернулась в Петербург только через две недели, когда листья на северных березах уже не лили свой дрожащий золотой свет, а безжизненным прахом устилали твердую от заморозков землю. И может быть, только та последняя ночь с ним, в открывшейся перед нами обоими бездне, в которой уже не боишься ни обмануть, ни потерять, помогла мне прожить эти две недели и не сойти с ума. А жестокое, тяжкое слово «грех» навсегда осталось для меня связанным с теряющимися в небе главками вологодских церквей.

По моем возвращении Шален во время прогулок частенько смотрел на меня с недоумением, спрашивая, куда исчез молчаливый спутник наших хождений в пустынные приморские парки. «Ты совершенство, мой мальчик, и потому тебе не понять», – с тоской заглядывая в ореховые, с опущенными уголками глаза, говорила я и бежала вместе с ним в просветы полуобнажившихся кустов и падала в груды листьев, стараясь забыть то, чего телу забыть не дано.

Но время делало свое дело, и другие страсти продолжали жизнь. Я мало вспоминала о Кирилле, которого видела в последний раз стоявшим на углу распластанного низкого вокзала.

…Мы, постаревшие за ночь, попрощались тогда у порога, едва касаясь друг друга изнеможенными телами. Смятые русые волосы шевелились на утреннем ветру. И, с трудом разлепляя распухшие губы, я прошептала:

– Обещай, что не будешь ни о чем сожалеть. Уходи и не оборачивайся. – Бесплотными от бессонной ночи руками я осторожно подтолкнула его в спину, и он ушел, высокий, с нелепо поднятым левым плечом.

Но как только он скрылся за поворотом, мне стало страшно: я уже знала, что ждет меня в эти холодные, настоянные на ладане и колокольном звоне, дни. И я побежала к нему, к людям, к вокзалу…

Он стоял одиноко, держа в руках эту нелепую корзинку, набитую пакетами мелкой сухой рыбешки, которая водится только в Белом озере и которую местные власти, за неимением прославленного масла, дарили всем участникам съемок. Я готова была уже броситься к нему и в последний раз ощутить прикосновение теплого человеческого тела, а не раскаленной меди, но эта смирившаяся поза, эта корзинка, а главное, эта рыба… Я в первый раз за многие годы заплакала, а через минуту объявили петербургский поезд.

Да, я мало вспоминала о нем, изредка видя на экране титры с его фамилией или слыша упоминание о нем знакомых. О нем говорилось всегда с долей какого-то удивления и жалости; он не влезал в денежные проекты, не занимался халтурой, а все ждал и ждал непонятно чего. Потом я и вовсе перестала о нем слышать и, только прижимаясь щекой к элегантно поседевшей морде Шалена и близко видя его черный зрачок во весь глаз, на мгновение вспоминала другие, неутоленные, глаза.

А весной он стал мне сниться. Сниться редко, но отчаянно и зло, уходящей в темноту туннелей фигурой, недосягаемым зверем в осеннем лесу, и, проснувшись, я целый день ощущала себя несвободной. А потом вдруг поняла: с ним все в порядке. Больше чем в порядке – он победил.

Глава 3
АННА

Когда я встретила Кирилла, мне только что исполнилось тридцать шесть лет – возраст, в некотором роде критический для женщины, не имеющей детей. Мне, врачу, это хорошо известно. Я видела достаточно женщин, у которых в жизни было все, кроме детей, – и это «все», погоне за которым они отдали годы, предназначенные природой для другого, однажды переставало радовать их, делалось ненужным…

Отчасти так было и у меня.

С моим бывшим мужем, Игорем, мы познакомились еще студентами медицинского, а поженились в ординатуре. Первым пристанищем нашей любви стала маленькая комната на Владимирском проспекте, которую мы снимали у толстой полуглухой старухи. От тех лет в моей памяти остались долгие посиделки с друзьями, заканчивавшиеся прогулками по ночному городу. И когда мы с Игорем возвращались в нашу комнатушку, его губы находили мои, а старая кровать, перину с которой мой муж вынес на помойку, заменив толстым листом фанеры, радостно принимала наши жадные молодые тела. Утром мы разъезжались по больницам, и заведующий отделением, где я проходила практику, с ухмылкой взирал на синие тени, обводившие мои глаза, а иногда, в зависимости от настроения, позволял себе комментарии, которые возможны только в медицинской среде.

То, что мы снимали жилье, по мнению свекрови, было моим капризом и непозволительной тратой денег. Большая комната Игоря в их квартире на Социалистической улице стояла свободной. Но мне так хотелось уюта для нас двоих, в который мы были бы вольны пускать или не пускать посторонних, и мысль о том, что придется готовить ужин и мыть посуду под неодобрительным взглядом свекрови, была мне неприятна. Игорь, давно уставший от постоянной опеки матери, холодной «петербургской» дамы, преподававшей в школе химию, тоже хотел самостоятельности. Впрочем, тогда наши мнения совпадали почти во всем, а редкие ссоры, как правило по каким-то пустякам, лишь добавляли в юную кровь адреналин, и примирения были настолько радостными, что недоразумения быстро забывались и проходили бесследно.

После ординатуры я пошла работать в районную поликлинику, а Игорь, специализировавшийся по сосудистой хирургии, в больницу.

Моя поликлиника, расположенная в новом современном здании, справедливо считалась одной из лучших в Ленинграде. В ней было неплохое по тем временам оборудование, работали многие известные всему городу врачи, так что мне было у кого поучиться. Я не отказывалась ни от замен, ни от сверхурочной работы – и не только потому, что это приносило дополнительные деньги. Я занималась любимым делом и чувствовала себя способной приносить пользу людям – а об этом я мечтала, как говорится, со школьной скамьи.

Только через семь лет мы с Игорем, сменив несколько съемных комнат и квартир, смогли с помощью моих родителей купить двухкомнатный кооператив в Купчине. День переезда в собственную квартиру был одним из самых счастливых в моей жизни. Обходя светлые, еще не обставленные комнаты, я представляла себе, где что будет, и тогда же впервые подумала, что детская кроватка очень уютно станет вот у этой стены…

И было новоселье – с закусками, расставленными на снятых дверцах встроенных шкафов, со множеством тостов и шумным весельем. И когда гости наконец разошлись, наши объятия на расстеленном посреди большой комнаты спальном мешке были яркими и счастливыми, и я, опять-таки впервые, пожалела, что в эту ночь нам не суждено зачать ребенка. В те годы я тщательно предохранялась.

Надо сказать, что к этому времени мой муж стал неплохо зарабатывать. Коллеги уже отзывались о нем как о первоклассном хирурге, у него появилась собственная клиентура, а один из шкафов новой квартиры постепенно заполнялся подарками его больных – обычно это был дорогой парфюм, конфеты, коньяки, а иногда и просто так называемые «продуктовые наборы», которым я очень радовалась – наступало время пустых прилавков и талонов на еду. Надо отдать Игорю должное – вначале он пытался отказываться от подношений, и я помню его возмущенные тирады по адресу назойливых родственников больных, что всеми правдами и неправдами пытались «отблагодарить» его. Но ведь долго противостоять этой практике в одиночку невозможно, такое мало кому удается…

Итак, нам оставалось обставить квартиру и расплатиться с долгами. Работая вдвоем, мы рассчитывали сделать это в течение года, а дальше меня – по нашему плану – ждали радости материнства. Я мечтала о том времени и присматривалась к импортным детским вещам, появившимся в магазинах на смену привычному советскому убожеству. Стоили они немыслимых денег, но мы с Игорем считали, что у нашего ребенка будет все самое лучшее. А пока… Пока была работа и только работа. Игорь часто оставался на ночные дежурства, днем была занята я, и поэтому не каждые сутки нам удавалось даже просто увидеться.

В Озерках открывалась новая городская больница, оснащенная самым современным оборудованием, и моего мужа пригласили туда работать, что было несомненной удачей. Я помню, как, впервые попав в это огромное здание, испытала настоящую гордость за нашу профессию. Сейчас многие забыли о том, какие надежды связывались с перестройкой, но я вспоминаю о них каждый раз, бывая в этой больнице. Игорь там уже давно не работает. Впрочем, он и тогда относился к моим надеждам скептически… Но я отвлеклась.

Когда муж начал работать в Озерках, дорога на работу стала занимать так много времени, что теперь мы виделись, лишь когда его редкие выходные совпадали с моими. И мы решили, что нам нужна машина. В приобретении двухлетней «тойоты» с тогда еще не запрещенным правым рулем помог один из бывших пациентов Игоря. А когда однажды утром муж обнаружил нашу серебристую красавицу вскрытой и ограбленной, перед нами встал вопрос покупки гаража…

Конечно, жизнь в стране менялась, и с теми же проблемами сталкивались многие семьи. И многие так или иначе сумели решить их… Но не мы.

Будучи профессиональным врачом, я не сумела ни вовремя заметить, ни тем более предотвратить беду, подстерегавшую нашу семью.

Игорь начал пить.

Сначала я не придавала этому особого значения и очнулась, когда было уже поздно.

По злой иронии судьбы коллеги Игоря впервые привезли его домой в бесчувственном состоянии именно в тот день, когда главврач нашей поликлиники подписал приказ о моем назначении заведующей терапевтическим отделением. Между этим днем и тем, когда в моем паспорте появился штамп о разводе, прошло два долгих года жизни, о которых не хочется вспоминать. Скажу только, что тогда во мне одновременно существовали две разные женщины: неизменно внимательная к больным, уверенная в себе завотделением поликлиники и… отчаявшаяся жена алкоголика. Пропасть, разделявшая этих женщин, становилась все шире. Никто бы не смог представить себе вторую умело накрашенной и легкой походкой идущей на высоких каблуках по просторным коридорам поликлиники. Никто бы не узнал первую в сидящей на полу у двери квартиры и со страхом ловящей все шумы на лестнице в ожидании мужа. Но обе эти женщины – я.

Нет нужды говорить, что я перепробовала все мыслимые и немыслимые способы спасти Игоря. Кто пережил подобное, знает: погибающий от водки человек может спастись лишь тогда, когда сам всей душой захочет этого. Игорь не захотел.

После развода надо было как-то расплачиваться с долгами. Рассчитывать теперь приходилось только на себя, и я продала «тойоту», а квартиру, свидетельницу нашей беды, без тени сожаления обменяла на однокомнатную хрущевку в том же Купчине, благо это недалеко от моей работы. Игорь вернулся на Социалистическую. Конечно, его мать во всем обвиняла меня, но для меня это уже не имело значения.

Оставшись одна, каждую ночь я мысленно возвращалась к тому, что произошло в моей жизни. Доля моей вины здесь была очевидна. В погоне за благополучием мы откладывали жизнь на потом, а она не прощает этого… Но ведь я работала не меньше Игоря и не спилась! Да и что, вообще говоря, дурного в том, что мы хотели обеспечить человеческую жизнь себе и нормальное детство нашему будущему ребенку?..

После таких размышлений я засыпала только с сильнодействующим снотворным, понимая, что бесконечно это продолжаться не может. У меня развивался тяжелый невроз.

К сожалению, женщины в моей ситуации редко обращаются за помощью к специалистам. И я не знаю, решилась ли бы на это я, если б сама не была врачом.

Так или иначе, двух месяцев лечения хватило, чтобы выйти из кризиса, и к тридцатипятилетию я обрела способность по-новому смотреть на мир. Нужно было как-то устраивать жизнь. Я даже не столько мечтала о муже, сколько о ребенке. Моя сексуальность, долгое время безжалостно подавляемая, заявляла о себе страстным желанием прижать к груди маленькое розовое нежно пахнущее существо. И я стала подыскивать ему отца.

Теперь я новыми глазами смотрела на коллег-мужчин, на больных, приходивших ко мне на прием, и просто на встречных мужчин на улице. Я не избегала знакомств, но была недоверчива – как человек, однажды переживший крушение.

Известно, что творится в районных поликлиниках во время эпидемий гриппа. Количество квартирных вызовов растет, а ряды тех, кто должен спешить на эти вызовы, редеют. Так было и на этот раз. В разгар эпидемии половина участковых врачей моего отделения лежала с температурой, а среди присланных на подмогу практикантов не было ни одного толкового.

Я вела вечерний прием, принимая больных сразу с трех участков. Поначалу за дверью кабинета стояла ругань, и каждый раз, когда я нажимала кнопку приглашения в кабинет, на пороге появлялись как минимум двое. Но с такими ситуациями я уже давно научилась справляться, так что постепенно гвалт стих и, как мне сообщила выходившая за карточкой сестра, порядок в очереди установился.

И вот, в тот момент, когда я задумалась над результатами анализов очередной больной, в кабинет ворвалась одна из практиканток. Заплаканная, не обращая внимания на мою больную, она вывалила мне на стол кипу эпидемических карточек и начала что-то сбивчиво и возмущенно говорить.

Подняв глаза, я сразу вспомнила эту рыжеволосую девочку. Ее профнепригодность я диагностировала еще на вчерашней планерке. Увы, но теперь в нашей поликлинике тот же диагноз можно поставить едва ли не четверти моих коллег…

– Успокойтесь и подождите в коридоре, – подчеркнуто сухо сказала я практикантке, а моя медсестра, с которой мы отлично понимали друг друга, собрала голубоватые карточки в аккуратную стопку.

Извинившись перед больной, я продолжала прием и осмотрела еще двоих, прежде чем предложила уже немного взявшей себя в руки практикантке зайти в кабинет.

Я не буду передавать подробности нашей короткой беседы – надеюсь, она кое-что прояснила в хорошенькой рыженькой головке, – но кончилось все тем, что после приема я положила карточки практикантки в свою сумку и отправилась по вызовам сама. Будучи завотделением, я делала это только в случае крайней необходимости.

Теперь ключ от этой двери висит на моей связке. А тогда, впервые позвонив в нее, помню, что посмотрела на часы – было десять вечера. Спешить все равно некуда, устало подумала я и сначала услышала за дверью кашель, заставивший заподозрить как минимум бронхит, а потом передо мною предстал довольно высокий мужчина примерно моего возраста. Он был в темно-зеленом махровом халате, однако чисто выбрит и даже, как мне показалось, причесан. От него исходил несомненный жар, но вид моего пациента был при этом виноватый – такой бывает у людей, не привыкших болеть.

Помогая мне снять пальто, он сказал, что ему ужасно неловко, оттого что такая интересная женщина видит его в столь безобразном состоянии. Выговорить комплимент ему удалось с трудом – голоса у больного не было никакого, пришлось перейти на шепот. Я улыбнулась и ответила что-то вроде: не беспокойтесь, это моя работа.

Ванная, куда он проводил меня вымыть руки, была отделана темно-зеленой плиткой; керамические мыльницы в виде лягушек и разрисованные камышами полотенца, отражаясь в большом зеркале, завершали впечатление пруда. Мне понравилось.

Мы прошли в комнату, я попросила больного включить верхний свет – горела только лампа у разобранной постели, – снять халат и лечь. Пока он раздевался, я окинула взглядом заваленный бумагами письменный стол и книжные стеллажи. Там, где не было книг, на оклеенных белыми обоями стенах в металлических рамках висели черно-белые фотографические портреты, среди которых я узнала известного петербургского художника и юную киноактрису.

Кроме этого портрета, ни в ванной, ни в комнате присутствия женщины не ощущалось.

Я села на стул возле постели и, наклонившись к укрытому одеялом больному, взяла его руку, чтобы сосчитать пульс.

– Вы знаете, я редко болею и обычно лечусь сам, – свистящим шепотом подтвердил он мои впечатления. – Но этот кашель не проходит уже вторую неделю, а вчера меня так затрясло, что пришлось все бросить и ехать домой.

– Какая температура сейчас?

– У меня, к сожалению, нет градусника.

Судя по пульсу, около тридцати девяти. Большинство мужчин при такой температуре лежат в постели и жалобно стонут, а этот даже побрился. Я достала термометр из своей сумки и, отогнув одеяло, сунула ему под мышку. От сухощавого смуглого тела шел запах горячего пота, перебиваемый хорошим одеколоном.

– Чем вы лечили кашель?

– Чем обычно. – Он улыбнулся и произнес то, что я ожидала услышать: – Баня, водка.

– Послушайте, – сказала я, – вы уже не мальчик и живете не в лесу. Разве вы никогда не слышали, что ваши баня и водка при кашле с температурой ведут к пневмонии и тяжелым сердечным осложнениям? Такое отношение к себе – это не просто бескультурье, а настоящее преступление. Может быть, у вас в запасе еще несколько жизней?

– Нет, – просипел он. – По крайней мере, мне об этом ничего не известно. Но ведь вы пришли не только для того, чтобы обвинять меня в бескультурье.

У него было тридцать восемь и восемь. Достав стетоскоп, я сбросила с него одеяло. По-моему, он смутился.

Сердце, несмотря на температуру, серьезных поводов для беспокойства не давало. Пневмонии тоже, к счастью, не было, но бронхит был определенно, о чем я ему и сообщила. И горло мне не понравилось.

– Когда я смогу работать? – спросил он, как только я закончила осмотр.

– Не знаю, – пожала я плечами. – Когда вылечитесь. В ближайшие три дня, по крайней мере, вам необходим постельный режим. И разумеется, строгое соблюдение моих назначений. Есть кто-нибудь, кто мог бы за вами ухаживать?

– Ухаживать я привык сам. За красивыми женщинами. – Ему пришлось произнести эти слова шепотом, и поэтому они прозвучали неуместно интимно. Я ухмыльнулась.

Среди моих больных иногда попадались, что называется, интересные мужчины, кого-то я действительно неплохо подлечила, а нескольких и просто считаю своей профессиональной удачей. Кое-кто из них являлся к концу моего приема с цветами, за последний год я даже приняла несколько приглашений поужинать, но из этого никогда ничего не выходило. Я слишком многое знала о плоти моих бывших пациентов, а для меня, как, по-видимому, и для большинства женщин, естественнее сначала узнавать, так сказать, душу. А потом уже решать, интересует ли меня тело. Но при моей профессии все происходит наоборот. Многих женщин-врачей это устраивает, и они по-своему правы: стоит ли заводить личные отношения с мужчиной, который к сорока годам уже разваливается на части, хотя на первый взгляд этого и не видно?..

Продумывая назначения, я отправилась мыть руки к камышам и лягушкам, а вернувшись, обнаружила моего больного на ногах. Он стоял возле кровати, чуть приподняв левое плечо.

– Вы что, – строго спросила я, – думаете, что насчет постельного режима я пошутила?

– Но мне все равно пришлось бы встать, чтобы проводить вас, – резонно возразил он. – Кроме того, у вас усталый вид, и я хотел напоить вас чаем.

Я поразилась такой галантности, но, вглядевшись в лицо пациента, поняла, что это нечто другое. Желая заставить его отнестись к своему заболеванию всерьез, я, похоже, несколько переборщила, и теперь ему требовалось по крайней мере восстановить равновесие. Если поглубже копнуть мужчину, который при любых обстоятельствах стремится доминировать в отношениях с женщинами, то в его прошлом обязательно найдется дама, жестоко на него давившая. Чаще всего это мать, как у моего бывшего мужа, но может быть и сестра, и жена, и любовница. Боясь повторения, такой мужчина изо всех сил старается сохранить лицо в любой ситуации.

Именно так, несмотря на свое состояние, вел себя мой больной.

– В таком случае предлагаю компромисс, – улыбнулась я. – Ложитесь в постель, а чай приготовлю я. Помню, помню, что вы привыкли ухаживать сами, – предупредила я его возражения, – но сейчас все-таки не та ситуация.

К моему удивлению, он послушно уселся на кровать. Наверное, ноги уже не держали его.

Кухня была соединена аркой со второй комнатой, и когда я включила свет, поневоле замерла: все здесь было немыслимо ярким – желтые стены, большой голубой холодильник… Такого я еще не видела и даже не успела понять, нравятся ли мне эти чудеса, потому что мой профессиональный взгляд уже отметил на желтом пластиковом столе банку меда. Массаж с медом – отличное средство от любых простуд, и я всегда рекомендую его больным, если они не аллергики. Включив голубой электрический чайник, я поставила на голубой же поднос мед, чашки и сахарницу, подумала, что из соображений цветовой гармонии здесь должен быть лимон… И он действительно нашелся в холодильнике.

Когда я с подносом вернулась в комнату, верхний свет был выключен, а мой лежачий больной встречал меня радостной улыбкой.

– Сейчас я сделаю вам массаж, потом вы оденетесь во все шерстяное, и будем пить чай, – сказала я. – У вас есть шерстяные носки и… все остальное?