Текст книги "Единственное число любви"

Автор книги: Мария Барыкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

6

Я успела вовремя перебраться на свою сторону и не торопясь отправилась домой, останавливаясь у теплых парапетов и глядя на небо, которое начинало, как всегда к середине лета, ночами менять свои прозрачные холодноватые краски на черничные и малиновые. Мы просидели на хвосте у старенького дракона часа три, в которые я узнала совсем немного: хозяина Донго звали Гавриилом, жил он на одной из линий в хорошо известном мне доме с внутренней башенкой, в которой заманчиво вилась наверх винтовая лесенка, будто сошедшая с детских картинок о рыцарских замках. А работал он в Ботаничке – так я и не поняла кем. Впрочем, если не считать слегка сказочного места проживания, толку от всей этой информации было мало, и она ничего никоим образом не объясняла: ни замечательной речи, ни владения несколькими языками, ни странной работы, ни даже появления старенького пастора. И уж никак не объясняла она самого главного – той внутренней спокойной свободы, которая дается, как правило, либо многими, очень многими поколениями, жившими в определенной культурной среде, либо тяжкой ежеминутной чеховской работой над собой. Но к нему не было применимо ни то ни другое. Загадка пленяла, оплетаясь ненужными и нелепыми домыслами, и приятный процесс разгадывания уже ощущался как беспричинная радость, подобная той, что охватывает при виде неожиданно открывшегося пейзажа где-нибудь в заброшенном Копорье или случайно найденной на развале кузнецовской чашки – словом, при легком и ни к чему не обязывающем подарке судьбы. И эта радость сводила все вопросы на нет.

Дома меня встретил расстроенный долгим отсутствием внимания Амур и тут же ушел в комнаты, еще горше обидевшись на исходивший от меня чужой запах. Ничего не происходило. На столе стояли новые, но все так же не названные цветы, а зеленая лампа, при которой работал Владислав, заливала комнату призрачным светом, заставлявшим своей мертвенностью вспоминать чернокнижников.

– Печальное событие отняло столько времени? – не отрываясь от книги, спросил он.

– Нет. Я просто гуляла, мне надо было собраться с мыслями, прежде чем сказать тебе… Видишь ли, пока Никлас был жив, этого не стоило говорить, но теперь, именно теперь… К тому же его мать…

Владислав, наконец, поднял голову, и его летящий профиль, оказавшись прямо против света, вспыхнул.

– Надеюсь, Ангелина Александровна провела все как должно?

– Более чем как должно. Она взяла себе в любовники…

Раздался глухой и значительный звук захлопнутого тома.

– Девочка моя! – Светлые от страсти глаза были уже рядом. – Не закрывай… Не закрывайся…

И через несколько минут зеленый мертвенный свет сменился багровой пеленой.

Ночью над городом снова металась гроза. Наши узкие тела, ломаясь в холодных сполохах, сами казались злыми росчерками молний, и только фальшивый городской гром пытался спасти нас от ужаса безмолвной любви, когда уже нет смысла ни в нежных, ни в скотских словах и для забывших о том, что они люди, остается лишь разбуженное небытие. Забившийся в угол Амур тихонько подвывал, как всегда подвывают собаки, присутствуя при чем-то нарушающем простые и великие правила природы.

Наутро, пока Владислав еще спал зыбким сном палача, я вышла с собакой в сквер. О, как я любила эти утра после таинств ночи! Я проживала их медленно, маленькими глотками, научившись задерживать мгновения, доставляющие самое чистое наслаждение, не отягощенное ни страстями, ни мыслями. Этот вчерашний дым под потолком, ставший за ночь золотой паутиной, этот делающий горло стройным холодный сок, красный и соленый, как кровь, это пленительное сочетание тяжелого тела и невесомых, словно остекленелых пальцев, эти букеты рассветного солнца, рассыпанные по полу, эти ставшие чужими колени и почти умерший запах семени, пьянящий сильнее вина… А на улице – дрожащая прозрачная стена, сквозь которую весь мир виден пронзительно-отчетливо, до рези в глазах, до боли в висках, когда вдруг с восторгом и ужасом сознаешь, что нужно еще одно, всего одно усилие, чтобы Вселенная, наконец, открылась тебе полностью и навсегда.

В это летнее утро я тихо шла по дорожкам, счастливо подмечая, что зелень деревьев вновь кажется нежной, как в мае, благодаря уже появившимся кое-где первым и осторожным желтым листьям, а глаза Амура на солнце напоминают полные крепкого чая ложки из прабабушкиного столового серебра – неужели я все-таки достигла того высокого состояния, когда мир сосредоточен и замкнут вокруг тебя, а ты, наоборот, распахнута и доступна всему? Даже смерть Никласа представлялась теперь лишь звеном в неизбежных, но все же гармоничных цепях жизни, рвать которые неуместными признаниями грубо и кощунственно. Однако я знала и то, что спустя каких-то полчаса действительность – или, лучше сказать, иная ее сторона – снова возьмет верх. И борьба с неизбежным, как всегда, вновь соблазнила меня. Глаза Амура тут же погасли, и, стараясь не глядеть в них, я отвела его домой, трусливо не зайдя даже в прихожую.

Выскочив на пустые субботние улицы, я пошла на другую сторону реки. Было, наверное, около шести утра. В предрассветном тумане фонарные столбы на мосту стояли подобно крестам Аппиевой дороги, и в этом подобии сквозили красота и страх, а шаги мои по безлюдным пролетам гулко звучали, разносясь далеко над спящей водой.

Я миновала жилище Бецкого и в очередной раз пожалела о том, как Стасов унизил этот дом, который, с его башнями и висячими садами, казался современникам воистину сказочным. Вдалеке курились замковые липы, и, никуда не торопясь, я шла к центру, в тысячной прогулке по этим местам, прелестной уже тем, что каждый шаг будил еще тысячи полувоспоминаний, полузнаний и полуощущений, касавшихся только меня и города. Вот дуб с дуплом, служивший почтовым ящиком для любовных цидулек не только двести лет назад, но и пятнадцать – мне самой; вот могила маленького восторженного мальчика[8]8
  Котя Мгебров-Чекан, погибший в феврале 1917 года, похоронен на Марсовом поле.


[Закрыть], куда до сих пор ничего не знающие о нем брачующиеся пэтэушники кладут розы; вот сирень, где впервые целовал меня тот, кого я больше, наверное, никогда не увижу, а вот и мост, дрожавший под ботфортами красавцев, для которых «тиран», возможно, был ненавистен еще и в силу его физической убогости, столь откровенно явной в сравнении с их наглой, непристойной, победной красотой… Эта мысль давала весьма широкое, хотя и скользкое поле для размышлений. Прислонившись к не остывшей за ночь коре, я была уже готова шагнуть за его край, если бы не увидела человека, который стоял, мечтательно прижавшись к дереву под окнами покоев Марии Федоровны. Кажется, он даже касался его лицом. Он стоял совсем неподвижно, мне надоело смотреть, и я закрыла глаза. А когда открыла, то увидела, что он в точно такой же позе стоит уже у другой липы, и что одет он в немыслимую робу, и что в руках у него что-то похожее на детскую дудочку, и что человек этот конечно же Гавриил.

Все становилось уже совершенно нереальным и, видимо из-за специфического имени, напоминало даже некую евангельскую сцену. На мгновение я ощутила, как вздрогнуло мое переполненное семенем лоно, и нехороший холодок метнулся вдоль позвонков. Гавриил, нахмурившись, оторвал щеку от ствола, повернулся, чтобы перейти к следующему дереву, и… увидел меня. Напряженное лицо его медленно и потому откровенно просветлело. Я тоже заставила себя улыбнуться.

– А где же Донго?

– Дель Донго, с вашего позволения. Он, как и положено столь высокородному существу, лежит в воротах, а не занимается черной работой.

– Послушайте, Гавриил, – с некоторым трудом я выговорила архангельское имя, – но ведь все это похоже на чертовщину, согласитесь.

– Не соглашусь. Скорее на нечто противоположное. – И он высоко поднял руку со своей деревянной дудкой, похожей на ту, с которой рисовали докторов в книжках нашего детства. Мой живот снова глубинно отозвался на это видение, а он взъерошил свою черную бороду, словно пытаясь убрать то секундное и вечное, что вдруг промелькнуло в этот момент и что мы оба почувствовали. – Пойдемте к воротам, я уже закончил.

– Что можно закончить в шесть утра? И почему Донго не ходит тут с вами? И вообще, вы нарочно, что ли, меня везде встречаете?

– Встречать друг друга можно только обоюдно, правда, Варя? А Донго не ходит здесь со мной только потому, что своей неуемной радостью жизни, к сожалению, мне мешает.

– Что же вы…

– Хотя… сейчас вы сами все поймете, у меня осталось еще одно местечко.

И неожиданно, уверенным, но мягким движением он взял меня по-старинному под локоть и повел куда-то на другую сторону замка, где около сырой замшелой стены росло такое же замшелое дерево. Гавриил быстро прижался к стволу щекой и грудью, и на его лице сначала можно было прочесть лишь мучительное напряжение, почти боль. Мне показалось, что я тоже перестала дышать, потому что вокруг закаменела такая тишина, в которой был слышен даже плеск воды. Но напряжение быстро сменилось озабоченностью и одновременно сознанием своей правоты. Спустя еще полминуты он гибко, как зверь, опустился на колени и приложил дудку к тому месту, где темно-изумрудная плесень переползала с земли на кирпич, соединяя их не останавливающейся ни перед чем силой живого над мертвым. Мне стало окончательно не по себе.

– Подойдите, – шепотом позвал меня Гавриил, и я тоже стала на колени, забыв о белых брюках. – Держите. – Он приблизил мое ухо к дудке, оказавшейся вблизи гладко отполированной деревянной трубкой с воронкой, прижатой прямо к земле. – Слушайте. – И теплая сухая рука, по ощущению такая же, как трубка, на мгновение легла мне на спину, заставив меня нагнуться еще ниже. Но не успела я подумать, насколько нелепо выгляжу на коленях, с косо выгнутой спиной и некрасиво задранным задом, как услышала в трубке странные звуки. Они шли из-под земли совершенно хаотично и в то же время с каким-то внутренним ритмом, в котором можно было почувствовать и напор, и боль, и страх, и торжество. И, вслушиваясь в них, я, пожалуй, впервые не могла определить, что же мне ближе: победа или поражение – долг или страсть. А звуки то утихали, то появлялись снова, что-то вздыхало, потрескивало, гудело, притягивая меня все ближе к холодной плесени до тех пор, пока, стараясь удержать равновесие, я не передвинула ладонь и не коснулась мха пальцами. Тогда, инстинктивно отдернув руку, я выронила трубку и в полной растерянности встала.

Гавриил смотрел на меня с насмешливой, но вполне дружелюбной улыбкой.

– Ну как? – поинтересовался он, подняв трубку и снова наклонившись, явно собираясь стряхнуть землю с моих грязных коленей.

– Не знаю, – прошептала я, – все это какая-то дьявольщина, и вы не человек, а самый настоящий… дракон.

– Если вы думаете, что таким определением льстите мне, то ошибаетесь. Здесь нет ничего сверхъестественного, даже наоборот. Пойдемте, я все сейчас расскажу, только заберем Донго.

Подойдя к главным воротам, Гавриил тихонько свистнул, и откуда-то из скалистых глубин вылетела слепящая рыжая молния, вонзившаяся ему прямо в грудь. А когда она опала у ног хозяина, Гавриил присел на корточки и, подняв рукой морду пса, тихо сказал мне:

– Ирландец – это единственная собака, которая умеет улыбаться. – И точно: прямо передо мной явственно улыбалось умное, изначально все понимающее существо. Но улыбка эта предназначалась не мне. И от этого мне неудержимо захотелось заплакать, и я потянула Гавриила за рукав робы.

– Лучше сядем. Пожалуйста.

Мы сели на первую же скамейку бывшего Коннетабля.

– Эту работу можно выполнять только на грани ночи и утра, когда дерево живет наиболее полной, наиболее активной жизнью. Правда, город даже в это время не дает тишины, но здесь дело зашло слишком далеко, и потому слышимость хороша несмотря ни на что. О, это настоящий, полный драматизма роман, недоброе наследство Павла Петровича! – Я слушала эти дикие речи и, если бы не ясные глаза сидевшего рядом, наверняка посчитала бы, что передо мной сумасшедший. Вероятно, Гавриил почувствовал это, и лицо его тут же потеряло вдохновение, сменившееся скукой, почти обидой. – Дело в том, что идет смертельная борьба между вечно возрождающимся и вечно умирающим – между деревьями и замком. Заматеревшим великанам уже давно тесно, и они безжалостно разрушают корнями фундамент. На их стороне грунтовые воды и грибки. Замок еще держится, но неизбежно проиграет. Еще пятьдесят-сто лет… Впрочем, я пристрастен, ибо являюсь сторонником партии живых, и пристрастен вдвойне, ибо, по высшему закону, обязан определить сроки гибели именно моих питомцев. А таковых, как вы имели возможность убедиться, немало… И вообще, – он прикусил губы, – здесь все слишком завязано. Понимаете ли вы, что сама идея и, соответственно, вся архитектура Петербурга противоречит природе?! Она требует простора, обзора, пустоты… смерти. Желание царственного садовода было только мнимым. Он и усердствовал, стараясь прикрыть именно его мнимость. Отовсюду тысячами заказывались самые изысканные растения, в большей мере загубленные климатом – а наказания за их порчу доходили до морских шпицрутенов, до децимации, до виселицы… Но то, что было возможно насильно сделать с камнем, невозможно с живым. Город мертвел и мертвеет ежечасно. Где левкои, анемоны, золотая розга, генциан… – Я слушала уже не ушами, а взором, и утренняя дымка вокруг расцветала десятками невиданных цветов, с названием обретавших плоть и дурманящий запах. Они горели, светились, мерцали, и чернобородое лицо передо мной вспыхивало их отблеском, – дерен, солнцецвет или, как его звали петербуржцы, дикий розмарин, ужовник, дикие орхидеи, заросли ландыша по улицам Петроградской… Идеал императора о каменной столице продолжает воплощаться и после смерти, и только последние бастионы еще ведут свою обреченную борьбу здесь, на Петропавловке, у откосов Невок, где еще ютятся бедные самовольные поселенцы. Мы живем на поле битвы, Варенька.

– Идеал мадонны и идеал содомский, – почти механически прошептала я.

– Извините, нам пора, – внезапно оборвал он и поднялся. Тотчас вскочил и Донго. – Спасибо, Варя. – Гавриил протянул мне чистую, несмотря на работу, руку. – Я очень рад, что встретил вас в такое время и в таком месте. До свидания.

7

Всю следующую ночь мне снились кошмары, в которых ряды каких-то цветущих и стройных юношей-солдат молча гибли под нашествием варваров, и, проснувшись, я поняла, что все же стою на стороне камней – культуры – духа – долга. Но признаваться себе в таком выборе было неприятно и даже немного обидно. К тому же в это время Владислав оказался в одном из самых лучших своих состояний: удачная статья всегда приводила его в прямо-таки мальчишескую веселость вкупе с такой же ненасытностью, он становился добр и ласков.

А еще через день навалилась работа, часами приходилось биться над исправлением всевозможных шедевров, в которых слово «наук» рифмовалось со словом «внук» в виде родительного падежа множественного числа. В конце же недели порезал лапу Амур, и я бросилась его лечить со всем пылом человека, чувствующего за собой тайную вину. Только порой вечерами, когда в косом пыльном луче, касавшемся лица теплом и нежностью, вдруг приходил ко мне Никлас, я вытирала глаза и одновременно вспоминала Гавриила, а главное – Донго. Но мимо замка старалась больше не ходить.

Ближе к концу августа, когда уже понемногу начинает оживать университет, мы с Владиславом договорились встретиться у «Академкниги». К этому уголку, этому русскому Оксфорду, у меня всегда было трепетное отношение; здесь, на этих вытертых ступенях стаивала моя бабушка в платье с низким квадратным вырезом под почти мужским пиджаком и белых носочках по довоенной моде, и колечки «Беломора» запутывались в ее стриженых русых кудрях – она ждала своего академика. Потом на них вертелись прелестные, сводившие с ума полфакультета мамины ножки – ее ждали другие, потом я сама… но времена уже изменились, я не стояла – сидела, но все так же курила и, повинуясь гармонии в природе, опять ждала.

И теперь, подходя к низкому крыльцу, всегда прохладному, поскольку на эту сторону редко попадает солнце, я ощущала в себе сразу всех трех, а где-то высоко в безупречно-голубом небе летела надо мной и четвертая тень – прабабки, не отпускаемая сюда гулкими дортуарами Смольного. Поставив ногу в знакомую выбоину, я достала сигарету и убрала упавшие на глаза волосы. У меня было еще несколько минут, поскольку я специально пришла пораньше, чтобы постоять и почувствовать себя – собой, то есть сочетанием души, времени и места. Хлопали двери, мимо проходили люди, те самые всегда немного специфические люди, что ходят в этот магазин, и мне вдруг показалось, что увидеть сейчас выходящего и придерживающего громкую дверь Гавриила было бы самым естественным.

– Варя?!

На меня пахнуло крепкими духами, и прямо в лицо улыбнулись большие, идеально накрашенные губы, так больно напоминавшие крупный и мягкий рот Никласа. Я невольно отодвинулась.

– Добрый день.

– Я никогда не могла понять, Варенька, за что вы меня так не любите? Казалось бы, должно быть наоборот: вы столько лет мучили моего сына, вы создали ему невыносимую жизнь, лишив выбора, и, в конце концов, свели его в могилу. Однако я по-прежнему отношусь к вам совершенно нормально, поскольку…

Мне стало тошно и от страшной правды, которую так спокойно произносили эти красивые губы, и от того цинизма, который стоял за этой правдой.

– Вы никогда не любили его, – весьма нелепо прошептала я, презирая себя за то, что втянулась в разговор. – Но его больше нет, так зачем же играть теперь?

Ее неестественно молодое лицо приблизилось к моему вплотную.

– Неужели вы действительно считаете себя вправе судить о том, что значит «любила», «не любила»? Ах, Варя, я считала вас… опытнее. Впрочем, разговор, конечно, бессмыслен – вон идет ваш блистательный муж.

Я повернулась к улице, но Владислав вышел из магазина и, притянув меня к плечу, тут же отстранился, чтобы эффектно склониться над ручкой Ангелины.

– Как бы хороши вы ни были, Ангелина Александровна, но десятый выпуск Достоевского семинара все-таки краше. Тем не менее я должен был вас заметить.

Последняя фраза показалась мне несколько искусственной, но плечо под фланелью пиджака было слишком жарким. Мы пошли к набережной.

– Я бы на ее месте, – неожиданно заявил Владислав, глядя куда-то за Исаакий, – родил сейчас нового сына.

Я отвернулась: Владислав прекрасно знал, как болезненно я реагирую на любые разговоры о зачатиях и рождениях, и если он сказал об этом сейчас, то сказал намеренно. Впрочем, ему так и осталась неизвестной связь Ангелины с Ермолаевым.

– Циничным женщинам нельзя иметь сыновей.

– Да, она цинична… Очень цинична… Очень… – Владислав повторил это слово несколько раз, словно пробуя его на вкус и так и сяк, а потом быстро обнял меня и рассмеялся. – Вот дурная баба, сбила нам всю встречу. – И худые широкие плечи прижали мою голову к нагретой стене академии.

Лето быстро катилось к самой щемящей своей части, когда оно уже только притворяется летом, и свернутые чашечкой желтые березовые листья, упавшие на воду какой-нибудь Пряжки или Карповки, вдруг чудятся вновь расцветшими цветками кувшинок. После угара весны и роскоши лета хочется ясного одиночества, но осень, уже не способная обмануть запахом, все еще медлит, обманывая цветом. Мне всегда трудно давался этот переход, и потому я все чаще забиралась в самые отдаленные углы, то бродя по заросшим дорожкам маленьких кладбищ, то болтаясь по просторам приморских парков в сопровождении Амура и пристававших к нам по дороге бродячих его приятелей. Точно так же, возвращаясь как-то из издательства, я забрела и в Ботаничку, на сей раз купив билет и нимало не вспоминая ни о калитке, ни о пасторе, ни о Гаврииле. Но когда я пошла по узкой аллейке, окаймленной кипарисами и тем самым порождавшей воспоминания о растрескавшихся тропинках Кучук-Коя, то подумала, что увидеть сейчас его и глотнуть немного спокойной, ни к чему не обязывающей радости было бы совсем неплохо. Сначала я долго гуляла под стеклянными стенами и заросшими паутиной порталами в надежде на естественность встречи, но потом не выдержала и сунулась в первую попавшуюся открытую дверь. После долгих объяснений и ничего точно не обещая, меня направили в отдел травянистых, который оказался почти безнадежно спрятан в иридарии – внутреннем дворике, куда простых смертных когда-то допускали только во время цветения ирисов, а теперь ставшем простым проходным двором.

Я толкнула облупленную фанерную дверь с гордой табличкой, упоминавшей об Академии наук и прочих регалиях, и оторопела: вокруг большого стола, во многих местах посыпанного жирной землей и осколками горшков, сидели человек пять в таких же, как у Гавриила, робах и тщательно втыкали в длинные ящики какие-то травинки и бумажки. Мужчины были совершенно разновозрастные, все с чрезвычайно миролюбивыми физиономиями, неуловимо напоминавшими лицо Гавриила, и все они монотонно что-то бубнили. Я уже хотела было спросить, но слова, произносимые в этот момент сухим старичком, сидевшим ближе всех ко входу, остановили меня.

– Абант – двенадцатый аргосский царь, сын Линкея и… – последовала долгая пауза, в которую старичок, видимо, судорожно пытался вспомнить продолжение, – Гипермнестры, внук Египта и Даная, унаследовавший волшебный щит последнего! Уф! Да. Последнего. – Старик вытер пот и победоносно посмотрел на остальных, в том числе и на меня, продолжая тем не менее ловко втыкать травинки.

Чертовщина продолжалась: мое ухо, освоившись с гулом, различило правильно и не очень произносимые имена Абдера и Авги, а также менее уверенные упоминания об авгурах и августалах.

– Послушайте! – не выдержала я. – Но почему только на «А»? Есть же еще уйма других персонажей!

Гул сразу же как-то пристыженно смолк, а самый молодой из мужчин посмотрел на меня даже с плохо скрываемой злостью.

– Что вам надо? – довольно грубо спросил он, и все остальные дружно повернули головы в мою сторону.

– Извините, что прервала ваше занятие, но нет ли здесь Гавриила? – с трудом скрывая улыбку, пробормотала я. – Мне сказали, что он в травянистых. – Это уже совсем невозможно было произнести без смеха.

– Травя́нистых, – сурово поправил меня старичок. – И не «в», а «у». Нету у нас вашего Гавриила, разве не видно?

– Да, но, может быть…

– Не может. Уехавши он, в Святогорье, по вызову.

– Да не по вызову, а сам давно хотел, – перебил уже окончательно маргинальный субъект в конькобежной шапочке – мечте пятидесятых.

– В какое Святогорье? – не поняла я, и мое непонимание весьма оживило всех «у травянистых».

– В какое-какое! В настоящее! – огрызнулся старичок и тихо буркнул себе под нос: – Ganz dorthin! – И на меня поглядели старчески ясные, голубоватые глаза пастора Вильгельма.

– И когда вернется? – испуганно спросила я, ибо помощи теперь ждать мне было неоткуда.

– А как все зальет да пропитает, так и вернется.

Продолжать было бессмысленно. Я повернулась к двери.

– Подождите, – остановил меня более нормальный голос. – Так вы ищете Гавриила Петровича? Он вчера уехал в командировку в Тригорское и будет там, вероятно, до начала сентября.

– Спасибо. Тогда вы, может быть, скажете и что здесь происходит? И где же букшбом, который обещали привезти? – не удержалась я, но дверь уже захлопнулась, и умиротворенные голоса вновь забубнили про Авги и Автоною.