Текст книги "Фотографирование осени"

Автор книги: Мария Ботева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

рье. Раз в жизни собралась куда-то в культурное место, так сра-

зу денег нет, почему так?

Потом я оказалась на окраине города, недалеко от желез-

ной дороги. У меня такая работа: то была дома, дома, потом —

раз! – уже в другом месте. Мне это, в общем, нравится, такая

непоседливость, раньше я думала, что не справлюсь, долго со-

мневалась, идти ли на такую работу. Нет, справляюсь. Моя ра-

бота проста, я смотрю на свет. То есть, просто смотреть, это ещё

ерунда. Мне надо фиксировать свет и тень, их отношения, игру,

противоборство и что там ещё бывает. Пусть, пусть они там что

хотят делают, камера всё отснимет, я отщёлкаю, отнесу, скину

в компьютер, отправлю по электронке – потом выйдет в газе-

те людям на радость, а может, не на радость, а мне дадут денег,

я их потрачу. Вот такая жизнь, раньше была другая, раньше

была спокойная, где начнёшь рабочий день, там он и закончит-

ся, без изменений всё, и завтра так же, и послезавтра. Ну, и в

жизни было тоже всё однообразно, один и тот же человек

встречал после работы, целовал в щёку, иногда дарил цветы.

Ну, вот что-то такое, говорить неохота, потому что всё закон-

чилось, я всё послала куда подальше, и его тоже. Уволилась с

той работы, перешла на эту. Мне кто-то сказал, будто у меня

необычный глаз, точнее если, то взгляд, я могу фотографиро-

вать. Почему нет, конечно, камера есть. Так всё и пошло. Утром

я встаю, звоню кому-нибудь, договариваюсь о встрече, еду фо-

тографировать. Или договариваюсь накануне, вот так всё и

происходит.

В этот раз я оказалась на краю города, всю дорогу читала

книжку про голод, про качели дыхания. Без книжки нельзя, я

часто езжу далеко, а заводить электронную – нет уж, только

живую. И так цифровая фотокамера, цифровой диктофон на

всякий случай, цифровой плеер, сотовый телефон. Должно же

быть что-то настоящее, вот как эта книга про лютый голод. Ес-

ли бы автор вдруг сам стал лютым голодом? Это же возможно,

я часто думаю, что наверняка смогла бы стать теми, кого фото-

графирую, всеми этими чиновниками, недовольными горожа-

нами, плохими дорогами, богатыми урожаями, интересными

людьми, актёрами на сцене, водителями автобусов, снеговика-

ми на железной дороге, деревьями.

Нужно было фотографировать одного парня без ног. Кор-

респондент спрашивала, а я щёлкала и слушала, что он гово-

рил. Ничего хорошего не говорил, рассказывал, как потерял

ноги, шёл ночной зимой по снегу, по улице, по самому снежно-

му нашему городу, никого не трогал, а к нему подошла компа-

ния, то да сё, избили, короче говоря, за пачку сигарет. Попроси-

ли закурить, он сказал, не курит, обманул, побили, сигареты

отобрали. Теперь говорит, лучше бы дал им сигарет, но мы же

взрослые люди, что вы, не помогло бы, конечно. Всё равно бы

избили. Его только утром нашли, и то не сразу подошли, дума-

ли, что алкаш какой лежит, хотя разницы же нет – алкаш, не

алкаш. В общем, ноги пришлось ампутировать. Одну ниже ко-

лена, а другую почти у стопы. Сначала не хотел жить, потом не

хотел садиться в инвалидную коляску, потом не хотел вставать

с неё. Теперь ходит на протезах, борется за права колясочни-

ков, ни один новый дом не начинают строить, пока он не под-

пишет проект – смотрит, чтобы был пандус, съезд, как там что

ещё называется. Улыбается позитивно. Я ушла, отщёлкала своё

и ушла, сказала, что ещё съёмки, на самом деле решила прогу-

ляться пешком, топала по весенней пыли, в двух метрах ехали

машины, автобусы. Дети махали руками – понятно, конец

учебного года, солнце лезет в глаза, вот они и прогуливают, ка-

таются на автобусах, признают за свою – рабочий день, а я

шляюсь не пойми где. Унылые поля, небо, за какой-то незнако-

мой остановкой целая гора песка, а из неё торчит указатель —

написано название слободы, сфотографировала, пошла дальше.

Кто-то строит дом, рядом срубленные деревья, берёзы не ща-

дят наравне с тополями. Вот вкратце описание той дороги, по

которой я шла. Да, ещё церковь вдали, и в эту неделю любому

можно забраться на колокольню и звонить, сколько влезет, но

я решила идти дальше и дальше, и, может быть, добраться се-

годня до реки, пока она полноводная и широкая, настоящая

красавица, без проплешин мелей, вода блестит. Потом мне

вдруг захотелось полежать или хотя бы посидеть на земле, но

так, чтобы никто не видел. Не потому что стесняюсь, а просто

чтобы не видели, да и всё. Как раз попалась тропинка, и я по-

шла по сухой траве, и вдруг увидела жёлтую мать-и-мачеху, со-

всем уже недалеко от железной дороги, села рядом и сказала:

«Привет». Потрогала цветок, но пальцы за зиму отвыкли от та-

кого, оперлась на руки и потрогала подбородком, щеками, гу-

бами. Это первый цветок, надо же было как-то его понять. С со-

бой у меня были сигареты, и я начала курить. Прошёл какой-то

серый поезд, я встала и помахала рукой пассажирам, пусть не

расслабляются, не думают, что едут по пустынным местам, что

их никто не видит, ещё как видит. Всегда так и надо смотреть

на поезда – вблизи, пристально. Потом снова села к цветку,

смотрела на него и ревела. Всё-таки здорово напугали меня эти

врачи, измурыжили, умеют же. Люся, Люся, а вот сходи ещё ту-

да, а вот сдай вот этот анализ ещё. Надо же, так ласково гово-

рили, а сколько мороки из-за этого всего. Некоторые люди бо-

леют всё время, и они уже привыкли ко всему. Мне повезло, я

почти никогда не болела, а тут вдруг вот они начали меня пу-

гать, говорить страшное. И сразу же подруги и другие добрые

люди в один голос – лечись, лечись. Как в фильме про короля-

заику, когда жена всё таскала его по врачам, лечила косноязы-

чие. Добрые люди, а я здорова. Зима закончилась, а мне всё не

выдохнуть морозный воздух. Из-за этого всего можно забыть

про свет, а как про него забывать – это моя работа. Если вдруг

перестанешь помнить о нём, будешь работать плохо. Мне пока

не делают замечаний, но смотрят не очень приветливо: я забы-

ваю улыбаться тем, кого фотографирую, от этого они плохо

слушаются, смотрят в объектив, выходят какими—то деревян-

ными, буратинными, глядя на их портреты так и думаешь, что

это они так натужно и громко объявляют остановки.

До реки я не дошла, мне позвонили и сказали, что надо

срочно снимать учения пожарных, осталось полчаса буквально.

Пришлось уйти от мать-и-мачехи, быстро вскочить в автобус и

поработать, потом заодно позвонила спортсменам, растаял

снег, закончился сезон, и я пофотографировала их – все как

один хотели сняться со своими лыжами, прямо беда. Ладно,

редактор выберет лыжника с открытым лицом и поставит на

обложку, все эти хитрости известны, а остальным отдам их фо-

тографии, будут довольны. Или даже продам, тоже согласятся.

В общем, в итоге домой пришлось ехать поздно, читать про го-

лод уже не хотелось, я смотрела в окно и думала, что из всего,

что я когда-то фотографировала, мне б хотелось стать вот тем

унылым пейзажем за окном – весна, а травы ещё нет, и по по-

лю люди в ветровках идут к реке. Рядом села какая-то старуха,

я увидела в окне её отражение и почему-то испугалась – седая,

с большими круглыми глазами. Как привидение или что поху-

же. Это же всего лишь свет и тень, свет и не свет, но всё равно

было страшно. Пришлось выпрыгивать из автобуса и ждать

следующий. Начался дождь, и я замёрзла, но мне было всё рав-

но.

Где правда

Ни с какого товарного поезда меня, конечно, не снимали,

это я наврала, а остальные почему-то поверили, хотя до этого

со мной ничего подобного не было. Смешно, можно придумать

всякого, а тебе поверят, даже в самую ерунду поверят, наврал

же Длинный Зойке про свою смертельную болезнь, что его в

армию не заберут. Она ему поверила и через это полюбила всей

душой, не боялась скорой разлуки, хотя ясно, что если смер-

тельная болезнь – всё равно расстанутся. Чего она была такая

спокойная, непонятно совершенно. Может, просто хотела ду-

мать, что не расстанутся никогда, вот и думала, и чего ей дался

Длинный? Башган гораздо лучше, то есть, Длинный рядом с

ним просто ни в какие ворота. А потом пришла повестка, вызов

на медкомиссию, и он вернулся оттуда на рогах, а с утра ещё

полдня лежал без движения. И только потом все узнали, из-за

чего он надрался – комиссия ему подтвердила его болезнь,

освобождение он получил, правда, всё это было не в тот же

день, не в день комиссии, ему провели большое обследование,

и он каждый раз после анализов или каких процедур возвра-

щался домой никакусенький, а это при его болезни никак нель-

зя, категорически. В конце концов его положили в госпиталь на

обследование, но эта идея потом врачам не очень-то понрави-

лась, потому что больной из Длинного никакой – мало что не

умещается в кровать, так ещё ходит по коридору туда-сюда це-

лый день, курит втихаря, ругается с санитарками – всё от не-

рвов. К тому же ещё Зойка стала приходить каждый день сто-

ять под окнами. Время ноябрь, а она в джинсовой курточке, в

короткой юбке, без шапки. Врачи её гоняли, чтобы шла домой,

а она уйдёт, погреется в кулинарии полчаса, и снова стоит.

Пришлось её пускать в больницу в палату к Длинному, а то по-

том ещё у неё почки лечи, оно надо? У нас весь город в этом

госпитале лечится, больше негде, и врачи уже всех знают, вот и

про Зойку известно, что ей до пяти лет матрас сушили – пока

почки не пролечили, но ведь постой в ноябре на ветру – и сно-

ва позорище. Потом за Зойкой стали посылать из школы —

шутка ли, девятый класс, выпускной, а она в госпитале пропа-

дает. К Длинному даже его бывшая классная приходила, чтобы

он Зойку гонял от себя. А ему что – он болеет, а он Зойку лю-

бит, и она его, вот и весь разговор, оба вдруг поняли, что им не-

долго осталось вместе, вот и ловят каждую минуточку. У нас на

улице никто не верил, что Длинному недолго осталось, люди

говорили: тоже мне, натворил делов – и помирать, всем бы

так, но он вернулся из госпиталя после обследования и всем

показывал справку, что ему жить совсем недолго – пришлось

поверить. И пришлось простить, и немало, потому что он много

чего натворил. Длинный сам ходил по домам со своей справ-

кой, просил прощения. А к кому прийти не смог сразу – под-

сылал Зойку, на разведку, она издалека начинала, мол, Длин-

ный-то, смотрите, болеет, жалко его. Хозяева говорили: да,

жалко. Зойка: а сколько всем напакостил, теперь вот кается, но

дела-то остались, никуда ж дела не деваются. А хозяева ей: да

уж забыли почти, чего там. Зойка: может, ему самому это и ска-

жете, а? Они: да чего б не сказать? И на следующий день или

уже в этот вечер идёт Длинный, с пивом или портвейном, вот и

всё, и дело готово. Длинного все прощали, даже баба Нюра, по

которой он стрелял из рогатки проволокой, и она потом ещё

две недели не показывалась из дому в синяках – она тоже его

простила. По правде говоря, редкий урод был Длинный до сво-

ей болезни.

Теперь-то всё переменилось, он даже ко мне приходил за

прощением, правда, не сразу, тянул почти до последнего, хотя

никто так и не увидел этого его последнего, последних его ми-

нут, он живёт и живёт, правда, всё время лечится. Мы с Башга-

ном всё гадали, придёт он или нет, точнее, брат даже больше

думал об этом, мне было всё равно, я уже забыла, что передо

мной Длинный тоже виноват, и даже сильнее всего передо

мной виноват, то есть, я не забыла, а как-то не особенно так

вспоминала, если всё время думать о тех, кто тебе подгадил, то

времени больше ни на что не останется. Длинный, кстати, мог

бы и не приходить к нам, он уже давно понял, что заявление на

него тут никто писать не собирается, он ещё сразу же после то-

го случая приходил ко мне с шоколадкой, но Башган не пустил

его даже в калитку, он бы его побил, но Длинный с первого

удара упал, а потом стал на колени, почти что лёг, текла кровь,

Башган отвернулся, ему стало совсем худо, потом он сказал, что

чуть кишки не выплюнул. А Длинный так и стоял у всех на ви-

ду, с шоколадкой в руке, и ревел белугой – отправляться по

этапу очень не хотелось. Брат смотрел-смотрел на него, хотел

побить, но я не разрешила из окна, ему надоело, он и ушёл, а

Длинный постоял ещё минут пять, и тоже ушёл, только какой-

то смешной походкой, ноги-то отсидел до мурашек внутри. Так

я и не подала никакого заявления, хоть Башган ещё долго вор-

чал на эту тему, в другое время он бы орал, но не в этом случае,

и мне всю зиму было не в чем ходить – пальто тогда так зама-

залось в креозоте и в чём-то ещё, что я его сразу сожгла. Прав-

да, Башган продал свой компьютер и купил мне новое, розовое,

очень красивое, оно так и висит в шкафу, брат ни за что не со-

глашается его продать обратно, думает, я ещё надену, но уж

фигушки, с тех пор я и думать забыла и о пальто, и о юбках, и о

красивых белых кофточках, я их больше не ношу. Иногда дома

я влезаю в это пальто, всё-таки оно мне очень идёт, но на улицу

не выхожу в нём никогда. И вообще стараюсь не выходить в

тёмное время суток, по вечерам меня встречает Башган, мы за-

ранее договариваемся, по каким улицам пойдём, к тому же те-

лефоны пока ещё никто не отменял. Но всё равно я боюсь

наряжаться во что-нибудь очень уж женское и прокалывать

уши, тем более, ходить в юбке вечером, эту охоту у меня отбил

тогда Длинный, когда мы повстречались с ним на железке, всё-

таки, если бы я крикнула, всё дело было бы не так, гораздо

лучше, но в том и дело, что голос в одну секунду пропал, и я

смогла только молча обернуться и немного заехать ему в нос.

Это и правда был слабый удар, из-за неожиданности, ещё никто

у нас не слышал о такой подлости, чтобы кто-то нападал сзади

на девчонку, трогал её сзади, такого не было. Но Длинный то-

гда только недавно переехал к нам на станцию, у него не было

никого железнодорожников, честной рабочей косточки, и он

поэтому всегда был каким-то уж совсем отморозком – так все

говорили, и так и было. Но никто не знал, до какой степени, это

я поняла первая, когда развернулась, чтобы вдарить ему, и

увидела Длинного. Он тоже понял, на кого напал, и из-за этого

повалил меня на землю, то есть, на шпалы, потому что по-

встречались мы с ним в тупике, я тогда искала там маму. Он

наверно хотел забить меня до смерти, чтобы я не сказала ни-

кому про него, а я хотела заорать на него, но голос пропал и не

работал, в горле было горячо, и получался только какой-то сип,

а жаль, потому что совсем недалеко были рабочие. Он стал бить

или душить меня, я не очень поняла, но было страшно, и я не

могла ни крикнуть, ни хотя бы поднять на него руку, хоть он и

не держал ни руки, ничего, теперь я думаю, может быть, он во-

обще просто стоял рядом? Как-то плохо помнится. Пнуть тоже

не выходило, я зашла в этот тупик перед школьным вечером,

то есть, нарядная, в своей длинной юбке, кто же знал, что при-

годится пнуть. Мне надо было отдать маме ключ от дома, я то-

гда как раз потеряла свой и ходила с маминым. Он всё давил и

давил и вдруг вскочил и убежал. За ним кто-то погнался, но он

успел быстрее, а ко мне подбежали мужики с маминой работы,

подняли, спросили, кто это был, но я начала реветь и ничего им

не сказала, маму отпустили домой раньше, и мы вместе пошли.

По дороге я всё ревела, а дома мне захотелось подстричь все

волосы на голове – от них сильно пахло пропиткой для шпал,

и я подстригла мамиными портновскими ножницами, очень

коротко, но всё равно пахло. Пальто по кускам запихнула в

печь, мама не ругалась, она помогала, и Мелкий тоже помогал,

ему было грустно тоже, и он тоже хотел сжечь и своё, но мама

не разрешила, я ревела, и он иногда обнимал меня и всё загля-

дывал в печку посмотреть на огонь, как горит тряпичное. Баш-

ган пришёл вечером, узнал обо всём и закричал громко, заорал,

даже задрожали стены и таз на печке: кто это?! Но я не захоте-

ла отвечать, к тому же снова пропал голос, так потом повторя-

лось ещё, когда я вспоминала ту нашу встречу, он пропадал.

Теперь ничего, теперь только иногда мне чего-нибудь снится, я

не помню, чего, но чувствую, что голоса снова нет, а так ничего,

всё прошло, и волосы тоже выросли, но в тот вечер Башган по-

брил меня своим станком, он вообще-то себе купил, первый

раз, но смотреть на мою башку было нельзя, и я попросила его

меня побрить. Всё равно пальто я сожгла, выходить на улицу

было не в чем, а к марту голова уже была похожа на русый оду-

ванчик, потому что у меня русые волосы. У нас у всех в семье

русые волосы, и особых примет нет ни у кого, поэтому искали

бы меня долго, если бы я вправду тогда убежала. Но я не убе-

жала, потому что, во-первых, почувствовала, что Башган прав, а

я перед ним сильно виновата, вот и не уехала никуда, и на этот

раз уже Длинный не стал меня выдавать Башгану, что я ему вру

на голубом глазу, и Башган не стал ничего возражать, что

Длинный только что врал всем, будто собирается умирать. Уже

после того, как я сказала ему, что простила, как я это ему сооб-

щила, он сказал: вот, теперь я могу умереть. И все ждали, что он

вот-вот умрёт после этого моего прощения и своих слов от сво-

ей болезни, на Зойке не было лица совсем. Но тут произошло

что-то совсем другое.

Зойка несколько раз приходила к нам домой, Длинного

выписали и он обошёл уже всех, перед кем был виноват, а мо-

жет, только тех, перед кем виноват по-крупному, всех разве

обойдёшь? Его все простили, но не я. По правде говоря, я бы его

тоже к тому времени простила, если бы он зашёл, но он всё

время подсылал Зойку, потому что мы учились с ней в одном

классе, и потому что сам прийти боялся. Когда я первый раз

увидела её у нашей калитки, то быстренько тут же спряталась

в шкаф. Башган открыл ей, она спросила, дома я или нет, будто

бы ей надо узнать домашнее по математике, она не записала.

Он пошёл меня искать, я не слышала, как они разговаривали,

это он пересказал потом, когда она ушла. Может, она говорила

ему что-то про Длинного, но это вряд ли, а может, он сам дога-

дался, эта тактика – подослать Зойку – была известна, а мо-

жет быть, ничего такого не было. Я не знаю, он мне не много

всегда рассказывал о себе. Просто когда она ушла, я выбралась

из шкафа и спросила, чего она хотела. Он ответил, что я зря там

сидела, очень грустным голосом, но я же хотела сделать лучше!

Он-то думал, что она пройдёт в дом, останется подольше, пока

я говорю ей про домашнее. А мне хотелось, чтобы они побыли

вдвоём, наедине, честно говоря, я ничего против Зойки не

имею, было бы хорошо, если бы она кинула, наконец, свой

взгляд на Башгана. Тем более, что это она, между прочим, его

так назвала, потому что он лучше всех на турнире играл в шах-

маты, она и сказала ему, мол, ну ты и башкан! Отсюда и про-

звище, Башган. С этого всё и началось, она сказала ему так не

попросту, а с каким-то восторгом, ещё бы, он обыгрывал всех,

всех! И он тогда посмотрел на неё, и с этого у него всё и нача-

лось. Вот я и подумала, что ничего плохого не будет, если я

спрячусь в шкаф, а они поговорят спокойно, кто знает, вдруг

после Длинного она будет гонять с моим братом? Но они не по-

говорили, и в другие дни тоже, она оставалась верной Длинно-

му до такой степени, что даже не могла и лишнего словечка

сказать кому-то на сторону. Закончилось тем, что она на пере-

мене перед физо подошла ко мне и прямо сказала: Длинный

хочет к тебе прийти. Я сказала: пускай. И они пришли в тот же

день, буквально после уроков, Башган появился уже перед са-

мым их уходом, они как раз засобирались, у нас был заключён

мир, хотя мне было жалко, что Зойка всё-таки с большой пре-

данностью смотрит на Длинного. Она уже вышла на крыльцо,

когда Башган близко вплотную подошёл к Длинному, занёс ру-

ку и тихонько почесал в затылке. Ты чё, у нас ведь мир, – ска-

зал ему Длинный и сразу шмыгнул носом, – мир? Мир, мир, —

сказала я и поняла, что это значит. И вот тогда Длинный и про-

изнёс, что теперь он может умереть, но в это время Зойка уже

заждалась его на крыльце и стала через дверь заглядывать об-

ратно в дом.

Они ушли. А мы остались, и мне было плохо и не по себе,

Башгану – того хуже, но тут вернулся из садика Мелкий с ма-

мой, и мы пошли как-то жить дальше, надо было готовить

ужин, в тот вечер из рейса возвращался наш отчим, а Мелкому

отец. Вечером Башган перед сном меня спросил: значит, про-

стила? И ушёл в свою комнату, я даже не успела ему ответить. И

я снова, второй раз за день почувствовала себя виноватой пе-

ред ним. А когда разговаривала с Длинным, то почему-то дума-

ла, что мне тоже надо бы перед ним извиниться, хотя вот уж не

за что. Точнее, я почти и не говорила, а только слушала изви-

нения и слова раскаяния, но иногда говорила, ну что ты, ну

ладно тебе, и прочее такое же, особенно когда он встал на ко-

лени, а я поднимала его. Хорошо ещё, брат этого не видел.

Что мне было делать, не побежишь ведь, не скажешь

Длинному: знаешь, я подумала, нет, я тебя не прощаю, зря ты

вставал на колени, а твоя Зойка вообще, твоя Зойка дура. Да и

это всё неправда. А Башган обиделся. Тем более, он лишний раз

увидел Зойку с Длинным.

Так всё и получилось, мне тоже было обидно, что Башган

не захотел меня понять. Если бы не это, я бы как-то по-другому

ответила отчиму, и никто бы не пострадал. На следующий день

я пришла из школы сразу домой, не стала ждать Башгана, у нас

по средам в одно время учёба заканчивается, я иду мимо его

учаги, жду пять минут, и мы вместе топаем домой. Но утром он

мне – ни здрасьте, ничего – а только сказал: я докажу, что он

врёт, поставил свою кружку с недопитым чаем на стол и уска-

кал бегом. Я уже почти ушла, но тут на кухне появился отчим в

майке, ему так не нравится, когда кто-то не допивает чай и

оставляет в кружке. Он спросил: это кто не допил? Ну, не я же,

– сказала я. И ушла в школу. Это было зря, надо было просто

взять и вымыть эту кружку, так я уже делала, но не в этот раз,

потому что я разозлилась на брата, что он не подождал и не хо-

чет мириться. Тем более – ну и что, даже если наврал, я его

уже простила, он мне твёрдо пообещал, что после ни с одной

девчонкой такого себе не позволит, даже если произойдёт чу-

до, и он поправится, и тогда тем более так не сделает. И Зойка

тоже не будет с Башганом, а будет только с Длинным – она

мне открылась, когда они приходили. Правда, я не спросила, а

что будет потом, как такое спрашивать?

Вечером это продолжилось, то есть, после школы я зашла

к себе в комнату и поняла, что тут уже побывал отчим. Он ино-

гда делает такую вещь – заходит к нам, смотрит, прибрано ли.

Если ему не нравится, например, на столе бардак, он берёт и

смахивает всё со стола на пол, у меня так однажды испортился

будильник. И в этот раз на полу лежали мои тетрадки, книжки

и недовязанный шарф вместе со спицами, клубок раскатился

по всему полу. Ещё ему не понравилось, что одежда висела на

спинке стула, он и её кинул на пол, стул тоже перевернулся. Я

быстро всё подняла и пошла к Башгану в комнату, там было то

же самое, хотела прибрать и у него, но тут вошёл отчим и от-

правил меня огребать снег у крыльца, чистить дорожку до ка-

литки. Пока я чистила, пришёл Башган, я хотела сказать ему,

что делается у него в комнате, и что отчим злой, но не успела,

он начал мне говорить про поддельную справку Длинного. Мне

было всё равно, я говорила ему: подожди! Помолчи! Помолчи!

Но он всё говорил и говорил. Я разозлилась и сказала, что я то-

гда сейчас вообще уйду, раз он ничего не понимает, и тут он

наконец-то замолчал. Я стала говорить про комнату и про от-

чима, а брат молчал и смотрел на меня большими глазами, он в

этот же вечер позже ещё смотрел так же, но это было потом, а

сейчас оказалось, что за спиной у меня стоял отчим и всё слы-

шал, вот Башган и пытался как-то остановить меня, чтобы я

замолчала. Отчим нам велел быстро идти домой, обоим, а сам

отправился в садик за Мелким. Не поймёшь, хорошо это или

плохо. Но настроение у нас всё равно было дурацкое, дома мы

поругались и даже подрались. Я много раз говорила своему

брату, что убегу из дома, больно надо терпеть эту ругань, и

правильно, что я не прибралась у него в комнате и не вымыла

его кружку. На этом я оделась и ушла.

Куда мне было идти? На нашей улице уже несколько лет

не горит фонарь, хорошо, лежал снег. Хотя заблудиться негде:

всего два направления – туда или сюда. Ещё никогда не за-

блудишься, если идти вдоль реки. В реке есть рыба и вода – не

помрёшь с голоду. Но к реке добираться не было смысла, пото-

му что это далеко, на улице темно, и у меня всё равно нет ни

удочки, ни топора, чтобы рубить проруби и рыбачить. Если

пойти на железную дорогу, тоже никогда не заблудишься. Там

светло, там можно сесть в какой-нибудь поезд. Вот почему я

туда двинула. На дальнем пути стоял товарняк, плюс ещё надо

было незаметно пройти мимо локомотива. Но тут, можно ска-

зать, дорога хоженая, у нас многие так таскают уголь для печек,

хотя железнодорожникам его всё равно продают дешевле. Это

как раз оказался состав с углём, южного направления, так что

мне повезло в кавычках – сто процентов буду грязной. Хоро-

шо, в поезде были вагоны с тяжёлой техникой, только непо-

нятно, зачем на юге тяжёлая техника, там земля мягкая, лопа-

тами можно перекидать. А уж уголь им тем более никому не

нужен, и без него тепло.

Правда, в ковш ближайшего экскаватора я забраться не

успела, в нём уже спал Длинный, как странно. Я хотела сказать

ему, чтобы двигался, всё же вдвоём в ковше теплее, но испуга-

лась, что он умер тут от своей болезни, он же сказал, что теперь

может спокойно умереть, а сюда пришёл, чтобы никто не видел

его последних минут, гордый. Может быть, надо было просто

уйти, не знаю, но я решила пощупать у него пульс. Он прямо

подпрыгнул в ковше! Полностью, всем телом! Посмотрел ди-

ким взглядом. Оказалось, жив. Я его спросила, что он тут лежит,

что – умирать пришёл? Но он просто лежал и продолжал

смотреть на меня, молча. Не говорил ничего, ни зачем лежит,

ни где Зойка, ни куда собрался, какой-то он был странный, всю

жизнь. Вдруг начал реветь, натуральными слезами ревёт и ле-

жит в ковше. Я стала тянуть его оттуда, из ковша, но очень сла-

бо, всё боялась сломать, кто его знает, может, у него от костей

уже одно название осталось. Я тянула, а он ревел, так я всё и

узнала, так он мне всё и рассказал. И про поддельную справку,

и про то, что пил с Виолеттой, которая выдаёт справки в госпи-

тале. Он не то чтобы в армию не хотел, ему не хотелось с Зой-

кой расставаться, вот и всё, вот и ответ. А теперь собрался бе-

жать, чтобы у Зойки навсегда сохранилось о нём хорошее мне-

ние, но теперь уж пусть как-то остаётся нормальным, теперь

они не расстанутся, потому что, во-первых, у него всё же кое-

что нашли, не такое смертельное, но тем не менее, больше бы

ещё лежал в ковше зимой. Постепенно он успокоился, и мы по-

шли навстречу судьбе. На угольной тропинке мы встретили

Башгана, он шёл по моим следам. Брат издалека начал кричать

Длинному, чтобы отошёл от меня. Но я наврала ему, что Длин-

ный снял меня с товарняка, потому что я собиралась уехать.

Прибежала Зойка и сразу же обняла своего дружка. Никуда она

теперь от него не денется, нечего и думать.

Башган всю дорогу молчал, а у самой калитки спросил

примерно в том духе, что, правда, что ли, Длинный снял меня с

товарняка. И я снова наврала, что это правда, а то бы брат ни-

когда больше не простил ему эту справку и случай в тупике. На

самом деле, никто и ниоткуда меня не снимал. А правда – то,

что я рассказала, вот где правда. Ну и пусть.

О любви, любви

Пришло мне время рассказать о любви, любви, скажем

так, вылить это всё на бумагу, чужим глазам, а зачем? Иногда я

могу отрываться, смотреть за окно на снег, как он идёт и ле-

жит, зацепился за ветки деревьев, кругом бело, бело и так кра-

сиво, он спрашивал меня, помню: загадай, что ты хочешь? Что

ты хочешь, чтобы исполнилось, а я скажу, сбудется ли, вот ещё

знаток. Я тогда посмотрела на него, в его ясные голубые очи —

высокий блондин с разбитым носом, моя мечта – и написала

на бумажке красота, завернула, убрала в карман. Он говорит:

написала? Я: да. Он ходил, ходил по комнате, двигал глазами,

трогал мебель, сказал: существительное? Да. Существительное

трудней, надо глагол. Но что уж поделать, я загадала красоту и

на этом и сидела. А он опять ходил по комнате как бычок, ска-

зал: дети? Но это было так давно, что я про детей и не загады-

вала, если бы сейчас, то да, он бы угадал сразу, в единый миг, а

тогда я загадала красота, и всегда знала, и уже тогда и знала,

что никогда не забуду его ясные голубые очи, во всё время. Од-

нажды жёны декабристов не забыли своих мужей, поехали за

ними на края света, вот и я об этом же думала тогда, сидя на

качелях во дворе, и о том же говорила подруге. Я сказала: ду-

маю, это на всё время, она сидела на какой-то карусели, даже

карусельке, вертелась во все стороны, но остановилась и по-

смотрела. Ох, – она только сказала, потому что понимала —

ничего не будет. А я думала про декабристов, но кто знал, что

примерно так оно и сбудется, правда, немного наоборот, всегда

вот так загадываешь о подвиге, но думаешь о каком-нибудь

облегчённом варианте, как на контрольной в школе, облегчён-

ный вариант, а оценивается так же, мне попалось задание со

звёздочкой, так и приходится жить, к тому же я дала слово сво-

ему, что никогда не уйду от него, меня не сломать в этом, что

поделать. Я тверда.

Ещё повезло, что его зовут так же, как моего, два слога, а

столько проблем, мой понимает, догадывается обо всём, но ни-

чего не сказал ни разу. Нет, было, он вот что медленно произ-

нёс: да никуда он не делся, найдётся. Это было, когда он поте-

рялся, сажусь я, плачу в тишине, что нет его со мной. Снег сего-

дня идёт с самого утра, сейчас утро, и хочется поскорее всё это

вылить, даже точки не ставить, но правила есть правила, и так

всегда.

Однажды, мы учились ещё, и я тогда не знала много, не

знала алкоголь, была совсем юная, можно сказать, почти де-

вочка, и вот мы пошли в загул, то есть, мы этого не хотели, про-

сто вышли из корпуса, потопали к остановке, я и трое наших,

девки отстали, я одна осталась с парнями, пока переходили до-

рогу на зелёный, эти трое красавцев решили завалиться в «По-

ляну», там хорошая кухня, нам же это важно. Мы зашли. В оче-

реди они думали, сколько взять, сто или пятьдесят, сошлись на

пятидесяти, была суббота, после «Поляны» планировали

успеть на рынок за джинсами для будущего моего, только он не

был тогда моим, просто сокурсник, мы все сокурсники. Но у са-

мой кассы они взяли по сто, мне пиво. Чебуреки с сыром, мы

знали, там хорошие, а нам важно, мы же учимся. Разговор был о

фильмах, на днях вышла какая-то фантастическая лента, и он,

конечно, уже успел сбегать посмотреть, я не видела и не соби-