Текст книги "Открой свое сердце"
Автор книги: Марина Преображенская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
Витька согнулся в поясе, словно его ударили по спине, и грузно повалился в кресло. Куда подевалась его самоуверенная напыщенность. Глаза его стали вялыми и безжизненными, как будто цветы, вынутые из воды и забытые на солнцепеке.
В окно билась первая пчела. Она надсадно жужжала, шлепалась полосатым тельцем о вымытое прозрачное стекло и не понимала, наверное, какая сила не позволяет ей вырваться на волю. Витька следил за пчелой обреченным взглядом и молчал.
– Ребята, – одними губами произнесла Нонна и попыталась приподняться на локте, – если кому и нужен психиатр, так это мне. – Она посмотрела сначала на Сергея, потом на Витьку. Протянула руку и стала похожей на нищенку, просящую милостыню.
– Может, водички?
Парни вскочили одновременно, едва не столкнувшись лбами посередине комнаты, и тут же разбежались, как бильярдные шарики. Смешно получилось. Нонна улыбнулась, теперь ее улыбка не казалась такой жалкой. В комнате словно просветлело. Как будто сама комната расширилась и поднялась. Нонна взглянула в окошко и поняла, что произошло. Луч солнца скользнул по раме с наружной стороны дома и проник в помещение. Это не пчела, это солнце. Ему можно и сквозь солнце, и сквозь решетку, и в любую щель. Пчела, словно по ниточке, поползла вверх по солнечному лучу. Она ползла медленно, осторожно, терпеливо. Потом вдруг остановилась, пошевелила усиками, словно принюхиваясь к тончайшим движениям воздуха, оторвалась от стекла, отлетела в глубь комнаты, как будто делая разбег, и, собрав все свои пчелиные силенки, что есть духу метнулась в окно. На сей раз она попала в форточку. Все вздохнули с таким явным облегчением, что со стороны могло показаться, от того, вылетит эта пчела в форточку или, подобно камикадзе, разлетится вдребезги от смертельного удара о стекло, зависело все.
– Страсть и страх…
– Любовь и смерть, – не глядя на Витьку, произнесшего предыдущую фразу, произнес Сергей. Они думали тождественно и не замечали этого. Бывает иногда так, думаешь о своем, и вдруг кто-то находящийся рядом, безо всякой связи, нарушив все законы логики, оборвав на пустом месте никчемный разговор, вдруг озвучивает твою мысль. Ты ее еще пробуешь на вкус, внюхиваешься в расплывчатые, парящие вокруг головы, нечеткие мыслеформы. Пытаешься ухватить их за хвост в предощущении счастья первооткрывательства, а тут – на тебе, кто-то другой произносит твою догадку так, словно родился с ней, рос, и ничего она ему не стоила. Не жалко – дарю.
– Любовь и смерть, – повторил Сергей, но так и не посмотрел в Витькину сторону. – А впрочем, это одно и то же. Или не одно и то же, но в непосредственной близости друг от друга.
– Не понимаю, – Витька удивленно поднял брови. – Объясни.
– А что тут объяснять? Ты ведь сам сказал – страх и страсть. Страх – смерть. Страсть – любовь. Страх – любовь, не так? А страсть – смерть, а? Несвобода. Все мы несвободны. От страха и страсти. От любви и смерти. Мы несвободны, – Сергей сделал упор на последнем слове и замолчал.
– Я свободен, – качнул головой Витька. Серега сел в кресло, откинулся назад и поднес палец к мочке уха. Он резко посмотрел в широко распахнутые безоружные глаза Витьки и хмыкнул.
– Ты свободен? Ты… свободен? Да именно страх и давит тебя. Сминает, грызет. Ты – свободен? От чего? Любовь сжимает твое сердце, страх парализует волю. Любовь влечет, страх ведет. Ты бы хотел идти по одному пути, а давление этих двух сил ведет тебя по другому.
– Философ, тоже мне. – Лицо Витьки стало серьезным. Казалось, он отвечает другу лишь для поддержания разговора, а внутри у него идет страшная, мучительная борьба. И проявления этой борьбы отражаются на скулах бледными пятнами, сдвигают брови к переносице, сжимают кулаки.
Витька встал и молча вышел из комнаты. Он отсутствовал минуты три-четыре. Ни Сергей, ни Нонна за это время не произнесли ни слова. Нонна лежала, прикрыв глаза. Силы медленно возвращались к ней. Ничего, в прежние времена даже специально делали кровопускание, подумала она, и блуждающая улыбка скользнула по ее лицу. Как улыбка сумасшедшего. Ни страха тебе, ни любви. Вообще ничего, сплошные инстинкты почти что на животном уровне. Возомнил себя человек пупом Вселенной. Даже время к себе приспособил. Секунда – удар сердца, минута – шестьдесят ударов. Сутки – оборот его планеты вокруг оси. Год – оборот вокруг солнца. А на самом деле нет ни времени, ни пространства. А значит – ни смерти, ни рождения. Нет ничего. Улыбка сумасшедшего…
Странные люди, смешные. Прав Серега в одном: несвобода – единственная власть. Настоящая власть, цепкая, мощная. Пока человек не поймет, что он несвободен, пока ему кажется, что все, что происходит с ним, – череда случайностей, он будет страдать. Как раб в рабстве, зная о другой жизни, страдает своей физической несвободой. Он бунтует, восстает, бежит. Берет в руки секиру, убивает хозяина, наконец-то становится хозяином сам, и что? Где она, свобода? Иллюзия, самообман… В лучшем случае, человек понимает это и успокаивается, находит иной способ самореализации, в худшем – гибнет. Главное, чтобы не погибнуть – понять.
– Я ушла от мужа, – неожиданно, совершенно без всякой связи со своими размышлениями произнесла Нонна. Сказала она это никому конкретно, так, в пространство. Вроде бы черту подвела. Ну, ушла – и ушла. Кому какое дело.
– Разлюбила? – Так же в воздух бросил Сергей.
– Нет, – ответила Нонна и открыла глаза. Белый свет хлынул в них резкой болью, и Нонна снова опустила веки. – Нет, не разлюбила.
– Он разлюбил?
– А он и не любил… Так паршиво получилось, хреново так. Он не любил… Да и я, собственно, не любила. А как расстались, вроде бы должно легко быть, нелюбимый, чужой, обрыдлый… Странно…
– А что ж раньше вместе жили?
– Не знаю… Жили и жили… Вроде как к деревцу, к яблоньке, например, ветку черешни привили. То бывает болеет деревце, болеет, и ничего, срастается. С одной стороны яблоки, с другой – черешня. У Семенычей в саду такое. А мои на даче попробовали, ничего не вышло. И яблонька погибла, и черешня не привилась. Бывает… – Нонна повернула лицо в сторону Сережиного голоса, но глаз не открыла.
– Бывает, – согласился Сергей. – Ну и не переживай. Многие расходятся… – Сергей поднялся с кресла, приблизился к дивану и наклонился над Нонной. Он поцеловал ее в лоб. Холодный, влажный. На губах остался едва различимый привкус ее кожи. Сердце Сергея сжалось. На секундочку сжалось и кольнуло под ребрами. Он хотел взять ее на руки, вынести в свой «москвичонок» и укатить подальше от этого дерьмового мира. Он даже почувствовал, как напряглись мышцы его рук, как щемяще разбежалось по жилам волнующее тепло. Но вдруг Нонна вздрогнула, и только после этого Сергей услышал, как скрипнула дверь.
– Я чаю принес, – нарочито громко, как будто желая разогнать нависшую над их головами обложную тоску, сказал Витька. Нонна открыла глаза, посмотрела на Витьку, и Сергей заметил, каким теплом осветилась глубина этих темных озерец.
Сергей выпрямился, встряхнул головой и, крепко зажмурив глаза, постоял так пару секунд, не отходя от дивана, на котором лежала девушка. Потом он повернулся к противоположной стене, где висело круглое зеркало в обрамлении искусственных мелколистых и густых традесканций. Ненатуральная зелень живописно оплетала тонкую золоченую оправу.
– Ветка, как богомол… Лист, как крыло бабочки… – Сергей рассматривал отраженную в зеркале картину. «Любит она его», – мелькнуло в сознании Сергея. Любовь, как зарождающаяся жизнь в чреве матери, не может остаться незаметной для наблюдательного пытливого ока. «Любит», – еще раз с сожалением подумал Сергей о тотальной человеческой устремленности к несвободе. Все мы, сами того не понимая, стремимся к несвободе. Кто к какой, но все.
Время лечит. Да, время лечит. Уж теперь-то Нонна это поняла раз и навсегда. Ушел из ее жизни Павлик, исчез, укатил на дальнюю заставу. Зарубцевались порезы на руке. Нонна посмотрит на них и усмехнется. Всего-то месяц понадобился, чтобы вместо гримасы боли при воспоминании о том дне на ее лице появлялась усмешка. Светка в четвертый раз вышла замуж. Бывают же такие люди. Все им в легкую. Кажется, нагрузи рюкзак кирпичей, понесет и не скрючится, еще петь и приплясывать будет.
– Свет, а ты прежнего любила?
– Любила.
– А почему развелись? Или он тебя не любил? – спрашивала Нонна подругу на Сережин манер. Нонне теперь хорошо стало, легко, радостно. Все, что саднило, ушло. Остался Витька. Цветы дарит, духи, французские парфюмы. Вину небось заглаживает.
– И он меня любил, – Светка просто пожимала плечами и курила одну сигарету за другой.
– А почему развелись? – настаивала Нонна, осторожно делая первую в своей жизни затяжку. На столике стояла бутылка белого. «Монастырская изба» – по слогам растягивая звуки, прочитала Нонна надпись на этикетке и посмотрела на раскрасневшуюся от спиртного подругу.
– Так ведь я и говорю – любил. Когда то было? А сейчас любви нет. Нет, и все тут. Что же мне дальше с ним резину жевать? Молодая еще, не нагулялась. – Светка явно произносила не свою фразу, и от этого прозвучала она как-то фальшиво. Нонна закашлялась от едкого дыма, но сигарету не бросила. Нонна не понимала подругу. У нее такие хорошие мужья были. Все трое, да и четвертый – ничего. Но ведь и здесь любовь скоро пройдет. А как не пройти? Светка дома в халатике старом, шлепках. На улице-то, как королева. Губки. Глазки. Ноготочки по последней моде – фиолетовые. Даже волосы в сиреневый цвет выкрасила. А дома… Что и говорить.
– А этого разлюбишь, тоже уйдешь?
– Тоже уйду, – Светка снова пожимала плечиком и смешно вскидывала бровку. – С этим резину жевать? Какая разница! Ни с кем не буду. Я тебе не корова какая-нибудь. Они ведь знаешь как, ухаживать перестают, штамп в паспорт – шлеп, думает, все, повязал. А я ему – кукиш. В рыло. – Светка выкинула вперед кругленький кулачок с высунутым длинным большим пальцем. Фиолетовый ноготок дерзко сверкнул перед лицом Нонны, и та снова поперхнулась едким дымом, закашлялась и ткнула сигаретой в металлическую пепельницу с двугорбым верблюдом на донышке. – Я тебе вот что скажу, подружка милая, не привыкай ты к ним. Привыкнешь – что прирастешь, а отдирать потом – с кожей. С кожей отдерешь, сама голая ходить станешь. А без кожи, знаешь, как больно. Любой притронется – взвоешь. Лучше самой уходить. Пре-ван-тив-ная, – Светка едва выговорила это слово и рассмеялась. Ее пьяные глазки сузились и набухли. Она еще раз набрала в легкие воздуху и напряглась всем телом. – Превантивная мера, ясно?
Нонна где-то слышала это слово. Слышать-то слышала, но что оно обозначает, толком не понимала. Она отрицательно мотанула головой, неясно, мол. А вслух произнесла:
– Ясно, чего уж там. – Слово, может, и непонятное, а по сути все ясно. Уходи, пока не бросил. Вот тебе и вся превантивная мера.
Сережа исчез из ее жизни. Но не так, как Павлик. Павлик – в Передрищенск. Только круги по болоту. Сережа – шариком воздушным. В небо. Взлетел высоко-высоко, даже душа зазвенела. И растаял. Сначала в пятнышко превратился, легкое, светлое. Потом в точечку. Вокруг точечки – голубочек сизокрылый. Потом раз – и нету. А был ведь. Может, Нонне с ним полетать, может, к небу, сначала облачком, потом точечкой. Хорошо небось. Голубочек рядышком вьется, вокруг синь, звень, тучки беленькие, и никаких тебе забот. У Сережи глаза добрые, а главное – на нее смотрят. Ни вины в них, ни боли. Сильный Сережа, привязал бы к себе, и если б сама не взлетела, унес бы. Оторвалась бы от земли и не почувствовала. Где ты, закон тяготения, ау? Но Сережа улетел, остался Витька. Витька красивый, в отличие от Сережи. У того черты лица грубые, как из камня вытесанные незадачливым подмастерьем. А у Витьки – кистью проведены. Тонкой кистью, профессиональной. Каждая черточка на месте, каждый штришок. Глаза фисташковые, губы альмандиновые. Цвет строгий, выверенный. Издали смотришь, тянет, словно к полотну в картинной галерее. Смотришь вблизи, сердце трепещет, страшно становится, хочется подальше отойти. Не на нее глаза, мимо. Боль в них, надрыв. Нонна любит Витьку. А уж какой он ласковый, какой нежный! Как целует ее, как любит! Сильно, мощно, словно прирученный зверь. Нонна закроет глаза, и все ее тело моментально пропитывается им.
Нонна устроилась на другую работу, в буфет при стадионе. Сердце ее оттаивало. Она подавала посетителям соки, булочки, мороженое. По вечерам буфет работал в режиме бара. Она становилась барменом. Но народу в эту пору приходило мало. Нет-нет да заглянет парочка уставших после рабочего дня тренеров, выпьют по чашечке кофе и уйдут. Еще приходила Светка. Она приносила массу новостей из кипучей личной жизни и бутылку вина. Нонна пила вино, курила, смеялась и вздыхала – сопереживала. Но втайне она не завидовала, а даже скорее, наоборот, сочувствовала подруге. Ей казалось, что все, что происходит у Светки, – неправда. Потому что правда может быть только одна. Одна-единственная – правда любви. И она так верила в эту свою правду, что на какое-то время перестала замечать то, что происходит у Витьки внутри. Это было сложно не заметить. Все, что происходило у него внутри, непременно отражалось в его глазах. Из нежного сострадания выросли полынные соцветия глубокого страдания. Витька вдруг понял, что не любовь привязывает его к Нонне, а только жалость. Жалость – какое-то неприятное чувство. Неприятное потому, что оно тебя к чему-то обязывает. Ухаживать, лелеять, нежить. Заглядывать в глаза и предугадывать желания. Это жалость. А когда любовь, никто ни к чему тебя не обязывает. Просто сердце рвется от желания быть рядом, а глаза сами ищут возможности заглянуть вовнутрь. А руки сами тянутся к телу. И желания сами предугадываются. Будто кто-то их высвечивает огненными буквами у тебя в мозгу. И ты идешь мимо цветочницы, раз – в мозгу – возьми алую розу. Берешь. Приносишь. Одну-единственную. Крупную, алую, колючую. А в глазах счастье, и слова из уст, словно ветерок теплый: спасибо, милый. Мне так хотелось сегодня получить именно розу и именно алую. Это любовь. Или когда бежишь домой, несешься, ветер свистит, дождь хлещет. А дома тепло и сладко. И душа рвется наружу, разрывается, щемит под ребрами. И уносится музыка. Музыка! Музыка! Мелодия тоски и печали. Ностальгия по чему-то несбывшемуся, по чему-то светлому и праздничному. Ляжешь на кровать, закроешь глаза и уносишься вслед божественным звукам. Кто же там рвет его душу на части? Кто терзает его тело смятенными предчувствиями? Кто вынуждает его метаться по городу и рыскать глазами в поисках несбыточного идеала?
– Ну, я пойду? – Витька поднялся из-за стола, и в витражном стекле стадионного буфета, будто в песочных часах, только не сверху вниз, а наоборот, перетекла его отраженная фигура. – Мне еще к массажисту, что-то у меня с позвоночником.
Нонна поднесла пальцы к губам, чмокнула их и послала воздушный поцелуй Витьке, уже стоящему в дверях. – Заходи.
– Завтра после тренировки.
Нонна вдруг явственно почувствовала, что Витька больше не придет. В этот раз он ушел навсегда. Снова словно выдрали из ее груди кусок плоти. Или кусок сердца. И снова это было тяжело. Невыносимо тяжело. Ну, может быть, не так невыносимо, как в первый раз, когда она увидела Павлика со своим братом, но тоже больно. В пору наркотики с димедролом колоть. Чтобы не болело и чтобы спать. Наркотики с димедролом никто не колол. По двум причинам: во-первых, она не тот больной, кому это показано. Ни увечий, ни травм, ни послеоперационных швов. А во-вторых, и это, наверное, самое главное, у нее под разодранным в клочья сердцем медленно зрел ребенок. Она носила его в себе, ощущая все самые сокровенные подробности. Ей даже казалось, что лишь ее волевыми усилиями делились клетки эмбриона. Делились и создавали маленькое тельце, подобие ее любимого. Она прислушивалась к малейшему движению крови в его едва сформировавшихся жилках. Она чувствовала обнаженными нервами каждую нервную клеточку своей крохотулечки. Она будто бы видела внутренним зрением, как у него появляются ручки, ножки. По пальчикам, по суставчикам, по косточкам, по фрагментам маленького хрящеобразного подвижного скелетика. А однажды она увидела его головку. Просто прикрыла веки. Положила руки на прилавок и хотела было задремать, как ее мозг пронзила четкая зрительная фиксация: головка. Личико, маленькое, сморщенное, нежное. Как у старичка-одуванчика, с тонкой и прозрачной кожицей. Глазки старичка были закрытыми, Нонна тихо окликнула:
– Эй, ты кто?
Старичок дернул ресничками и открыл глазки. Большие фисташковые, доверчиво-испуганные и полные одинокого страдания глаза Витьки. Кожица моментально разгладилась, стала матовой и плотной. Над глазами взвились густые черные вразлет брови. Губы чувственно налились, и раздвинулись сильные и четко выраженные скулы.
– Витька! – ахнула Нонна. Ахнула и открыла глаза. Буфет был пустым, но по коридору торопливо звучали приближающиеся знакомые шаги. Сердце взвилось и захолонуло в высоте. Как льдинка. Как градинка, вот-вот готовая оборваться.
– Привет! – Витька вошел как ни в чем не бывало.
– Какими судьбами? – только и произнесла Нонна.
– Я учусь в институте… В медицинском… У нас тут тренировка.
– Я знаю, – ответила Нонна. – Я все знаю. – Она прикрыла ладонями большой острый живот. Пальцы легли на обтягивающую ткань платья врастопырку. Как ребенок держит мяч, словно боясь, что тот сам по себе вырвется из рук и ускачет в неведомую даль. Пальцы у Нонны побелели, в животе закололо, и она, глубоко набрав в легкие воздух, закусила нижнюю губу.
– Я все о тебе знаю. – Нонна улыбнулась через силу. – В тот раз ты ушел, и я почувствовала, что ты ушел навсегда.
– Ну почему же? Не навсегда. – Он подошел вплотную к стойке бара. Стойка была низкая и неширокая. Витька потянулся к ее щеке губами, и тут глаза его увидели под столом мяч под платьем и руки, сильно сжимающие этот мяч.
Витька выпрямился. Улыбка не сошла с его губ, она просто стала другой. То была вроде как виноватой и беспомощной, а тут стала жесткой и презрительной. Как тогда в гостиничном номере. Нонну передернуло от этого воспоминания. Ей подумалось, что тот, маленький Витька, который в ее животе, вдруг прочтет ее мысли, вспомнит ее воспоминания. Ведь он частичка ее. Значит, ее мысли – частично и его мысли, ее воспоминания, пока он еще неотделим от нее, – и его воспоминания. Нонне стало неимоверно стыдно. Как если бы она стояла за ширмой нагая и вдруг обнаружила, что ширма прозрачна, и ее видят посторонние, недобрые люди.
– О! Да я смотрю, ты тут без меня не скучала? – Витька сжал губы. Только он один умел сжимать губы так, что от этой гримасы становилось невыносимо больно.
Нонна промолчала. Наверное, он не знает, что я беременна от него. Наверное, не догадывается, подумала она и хотела было сказать ему, что напрасно он так ведет себя. Что это его сын в ее животе. Его частичка, в такой же степени, как и ее. Что он не может не чувствовать этого. А если и не чувствует, то только потому, что все это время был очень и очень далеко. Но все поправимо. Нет, не может она это сказать. Витька отвернулся к окну. Он не смотрит на нее, и связь прервана. А какой смысл говорить в пустоту? Все равно что по телефону с оборванным проводом. Говори не говори, никто ничего не услышит. Пусть бы он сжимал губы, пусть бы он презрительно холодел взглядом и многозначительно поднимал бровь, но пусть бы смотрел на нее. Тогда бы она смогла взять его руку и положить на свой живот. «Ох», – Нонна еще раз закусила теперь уже верхнюю губу. Ребеночек шевельнулся, сжался в комочек. Ему было страшно. Ему было безумно одиноко и тоскливо. Ему было так же, как и ей. Ведь они пока одно целое.
– Нет, не скучала, – сказала Нонна, и глаза ее наполнились слезами.
– Замуж вышла? – поинтересовался Витька, как бы между прочим. Он так и смотрел в окно, даже не пытаясь протянуть ей спасительную соломинку.
– Нет. – Нонна приподняла плечики. Мол, кто же ее возьмет, брюхатую от другого.
– А что же папаша, слинял? – все таким же бесцветным голосом спросил Витька.
– Слинял. Слинял… Слинял… – Нонна, не замечая того, повторила это слово трижды. Тяжкий туман окутал ее душу, сжал горло и не давал продыхнуть. – Он ведь ничего не знал о нем. Он не знал и не хотел знать. Ему так было проще… Слинять. – Голова Нонны оказалась в тисках. Она смотрела на Витьку и не видела его. Она видела другого, безразличного к ней, чужого и холодного человека. Что она знала о нем? Да ничего не знала. Он нравился ей. Да мало ли кому он нравился! В этом он оказался прав, это было вполне закономерно, он не ее мужчина. Он просто пожалел ее, когда ей было тяжко. Но ведь и сейчас ей не менее тяжко. Может быть, даже более. Теперь у нее есть ребенок. Его ребенок. Но ей больше не нужна Витькина жалость. Зачем ей жалость? Она хочет любви. Любви нет. Ее нет в принципе. Ее не существует в природе. И всe подвиги, все войны, все открытия и преступления, творящие историю человеческого племени, только потому и случались, что их совершали в поисках несуществующей, несбыточной, невероятной тайны. Во имя этой запредельной тайны, имя которой ЛЮБОВЬ. Ха! Идиоты! Нет ее!
– А почему ты в суд не подашь? – Витька посмотрел на нее. И можно было бы наладить связь, устранить помехи, дотянуться до его руки и положить эту руку раскрытой теплой большой ладонью на ее живот. Он же должен почувствовать! Должен! А нужно ли? Минуту назад Нонна не сомневалась в этом. Но сейчас… Сейчас она уже твердо знает, что им двоим не нужен третий. Пусть кровный, но чужой. Чужой кровник – страшнее, чем просто чужой. Он будет разрушать изнутри, зная самые уязвимые места, будет внедряться в них, вольно или невольно, и причинять самые жестокие страдания. Пусть уходит. Так будет легче. Для всех.
– В суд? На кого?
– На отца. – Витька, не отрываясь, прожигал взглядом ее лицо. Он ждал, что она скажет. Может быть, он и подозревал, что это его ребенок, но впрямую не спрашивал. Зачем нарываться? Проверял. Авось Нонна и сама не знает, кто папаша. Или папаша – другой мужчина. А он ей сейчас подскажет, как себя охомутать. Он смотрел и ждал с явным напряжением.
– Зачем? Он волен признать отцовство или не признать. Нам не нужен такой, который через суд. – Нонна отвела глаза от его невыносимо-пронзительных узких и черных зрачков.
– Алименты бы платил. С деньгами ведь не густовато, – Витька, конечно же, обратил внимание на ее жалкий наряд. Платье досталось ей от Светки. У Светки этих платьев до фига и больше, ей не жалко. К тому же Светка довольно полная особа, и любое ее платье было Нонне как раз в последние месяцы беременности. А беременность – вещь проходящая. Зачем тратиться на ненужные наряды? Все равно месяца на два-три от силы. А потом? Не продашь, не выкинешь, ни в сундук не спрячешь. Когда еще второго понесешь? Да и к тому времени, может, Нонна замуж выйдет, муж другое купит. Новое, неношеное. С оборочками и бретелечками в поясе. Чтобы можно было развязывать по мере необходимости. Нонна видела такое в магазине для будущих мам. Финское, дорогое, из натурального шелка. Мягкое донельзя, струящееся, как лунный свет, дышащее, словно ее собственная кожа. Нонна очень хотела такое платье. Наверное, и Витьке в ее животе понравилась бы такая вещь. Хорошая вещь – хорошее настроение. Хорошее настроение – залог хорошего здоровья. Хорошее здоровье – счастливая улыбка, бодрый дух, чистый взор. Да что и говорить. Хотелось бы Нонне купить это шелковое, нежное, струящееся, с бретельками. Но деньги…
– Не густовато, – согласилась Нонна, немного поразмыслив. – Но ведь себе дороже бегать по присутствиям, копейки отсуживать. – Нонна совсем успокоилась. Единственное событие в ее жизни осталось на данный момент незавершенным – рождение ребенка. До остальных же ей нет дела. – Налить кофе? – спросила она и приготовила турку.
– Налей, – согласился Витька. – А покрепче?
– Ты пьешь? – она мельком бросила на него осторожный взгляд.
– Вообще-то нет, но сейчас бы не отказался.
– А чего тебе хочется?
– Не знаю. – Витька сел к столику. Он перестал ждать от Нонны подвоха. А то действительно, увидел живот и испугался. Чего, спрашивается, испугался? Не его ребенок. Конечно же, не его. И не может быть его. Когда он уезжал, Нонна обязательно сказала бы ему об этом.
– Послушай, а когда тебе рожать? – он все же попытался вычислить время зачатия.
– Да неважно, – отмахнулась Нонна, но взгляд ее задержался на Витьке дольше обычного. Сказать? Нет? Витька облегченно вздохнул. Ну, раз неважно, значит, не он отец. И слава Богу! А то ведь хлопот не оберешься.
«Нет, не сказать». – Нонна опустила глаза на кофеварку. Кофе тихонечко шевелился, как круглый черный живой глазок неведомого организма. Глазок разволновался, зашипел, потом вдруг неожиданно психанул и гневно вспенился. Пена побежала к краям турки, Нонна моментально сняла посуду с огня и вылила кофе в чашечку. Из этой чашечки Нонна поила Витьку в последний раз. Именно из этой. Она часто смотрела на едва заметную щербинку слева от ручки и вспоминала последний разговор. Она хранила эту чашечку, как драгоценную реликвию. Даже когда чашек не хватало, она все равно не доставала для стороннего посетителя Витькину. Только сама из нее пила. А один раз, во время нахлынувшей волны токсикоза, чуть не уронила ее на пол. И, словно жонглер, позабыв и об одежде, залитой кофе, и о руках, ошпаренных кипятком, она все же поймала ее, летящую, у самого пола, и потом долго вовсе к ней не прикасалась, опасаясь снова ее уронить. Токсикоз прошел. Нонна опять пила из этой чашечки, смотрела на щербинку, похожую на поросячью мордочку без одного глазика и с большим пятачком. Даже ноздри на пятачке были. А вот глаза не было. Нонна хотела проковырять глазик острием вилки, но подумала, что это уже будет не то. Подделка. Подделка дешево ценится, зачем обесценивать то, что ей так дорого?
– Не скоро рожать… – Нонна вздохнула и поставила чашку на блюдце. – Ну что, налить?
– Налей, – согласился Витька. – Чуть-чуть.
– Чуть-чуть наводит муть. Недопить – все равно что перепить. Ты знаешь об этом? – Глаза Нонны блестели, она снова вернулась в то прошлое, где Витька сидел здесь, пил кофе, ел плюшки. Он очень любил плюшки. Свежие, с творогом. Местный хлебный комбинат завозил по два лотка через день. Плюшки разлетались в момент. Но Витьке Нонна всегда оставляла парочку-другую. Сегодня плюшек не было. Были конфеты. Шоколадные с вишенкой внутри и ликером. Конфеты Витька не любил, но Нонна все равно налила стопку и открыла коробочку конфет. Коробка импортная, из Чехии, кажется. Маленькая такая, всего на восемь штучек. А им больше и не надо.
– А у меня закусить нечем. Все разобрали уже. К закрытию ведь… – Нонна виновато посмотрела в Витькины глаза. Их взгляды снова сплелись, и снова стало тепло в душе. Отсутствие кокетства как-то соединило их и понесло. Витька выпил, закусил шоколадной конфетой и липкими, сладкими губами приник к ее приоткрытому рту. Боже мой, как ей стало хорошо! Она взяла его руку. Рука почему-то оказалась холодной. Никогда она не знала у него холодных и влажных рук. Нонна посмотрела за окно и вспомнила: май… Май! Почти год прошел, а как и не было ничего. Словно вчера расстались. Только вот живот. Нонна подышала в своей горсти на его тонкие и сильные пальцы. Как на цыпленка, отбившегося от квочки и замерзающего в бурьяне. Рука не согревалась, она только ослабилась и сделалась какой-то безвольной.
– Хорошо как, – сказал Витька. – Славный ты человек. Зря я смотался отсюда. У тебя вон уже и ребенок будет… Чей-то… Чужой… А мог бы моим быть. – Витька лукавил. Не нужен ему ребенок. Не нужен. Другое томит и тревожит его душу. – Нонка, – он вдруг встрепенулся и посмотрел на нее изменившимся, опьяневшим, что ли, взглядом. – А как ты думаешь, могли бы мы вместе жить? В одной квартире, одним хозяйством… Вот только, если б это был мой… мальчик, или девочка?
Нонна едва сдерживала слезы. Она крепко сжала его руку и потянула к животу. Рука послушно плыла по воздуху. Медленно и неотвратимо к моменту узнавания. Осталось каких-нибудь пять сантиметров. Нонна сжалась, Витька, который в животе, тоже сжался. Они ведь были одним неразрывным целым. Они мыслили тождественно, чувствовали тождественно, понимали тождественно. Витька, который в животе, сжался, и плотный поток страха упруго хлынул от него к ее сердцу. Витька, который рядом, словно наткнулся на что-то. Он дернулся, вырвал свою руку из руки Нонны и, словно ребенок, спрятал ее за спину.
– Не надо, – умоляюще простонал он. – Прошу тебя… Я не могу. Это так… Так… Страшно, – он с силой поставил кофейную чашечку на блюдце. Чашечка всхлипнула и раскололась пополам. На блюдце остались две разомкнутые половинки в черной лужице гущи. – Ох ты, Господи! Я, кажется, пьян. Сколько я должен? – Витька засуетился, встал со стула и салфеткой принялся старательно стирать расползающиеся в разных местах столика мелкие причудливые лужицы.
– Ничего, – тихо сказала Нонна. Она взяла тряпку и привычным жестом протерла стол. – Ничего ты не должен. Ты никому ничего не должен! – неожиданно зло крикнула Нонна, шлепнула тряпкой по поверхности стола, повернулась к стойке бара и, уткнувшись горячими глазами в сдвинутые локти, заплакала.
– Не плачь, я не хотел.
– И я не хотела. Я не хотела… Но я жила. Я так и жила бы дальше. Зачем ты явился? Откуда тебя принесло? Ты ведь учишься. Сессия же!
– А я досрочно, понимаешь… Соревнования, вот я и досрочно… Первый курс… Первый – можно. Дальше будет сложнее. Не плачь, пожалуйста.
– Уйди, я прошу тебя. Я не плачу… Но мне надо выплакаться, я не могу это больше… в себе. Уйди?
Витька послушно кивнул и пошел прочь. Дверь за его спиной тихо и плавно прикрылась. За окном сгущались сумерки, день умирал, вырождаясь в ночь. Все мы так. Не просто умираем, мы во что-то перетекаем, в чем-то остаемся, с чем-то соединяемся. «Нет, весь я не умру», – вдруг вспомнила Нонна. Убрала на полку посуду, смела осколки чашки и смыла с блюдца черную кофейную гущу. Плакать уже не хотелось. О чем плакать? О чашке! Разбитой, сo щербинкой в виде поросячьей мордочки? Зачем ее хранить? Ворошить прошлое, смотреть на нее со жгучей тоскою и вспоминать Витьку. А то, что она разбилась, так это же неспроста. Давно было пора. Жизнь, та, в которой эта чашечка была необходимой, ушла. Осталась жизнь, в которой она оказалась лишней. Вот, помнится, была у Нонны подружка, Наташка, так она всегда всему объяснение находила. Во всем предзнаменование чувствовала. Судьбы указующий перст.
