Текст книги "Открой свое сердце"
Автор книги: Марина Преображенская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
– Я? Я дурочка была, боялась. Если бы не боялась, все бы иначе вышло. Это я уже потом поняла, когда бояться его перестала. А тогда я лепетала что-то несуразное, прощения непонятно за что просила, плакала, умоляла его не бить меня. А он накатывал на меня, и я чуть с ума не сошла.
Потом он вдруг изменился и сказал так самодовольно:
– Смотри у меня, я не люблю, когда со мной фамильярничают.
– Господи, – прошептала Алинка.
– Я расплакалась, выползла из своего угла. В прямом смысле этого слова – на четвереньках. Разула его, спать уложила и уже в постели стала откармливать чем-то. Бутербродом, что ли. От него перегаром прет, грязью, потом. Меня от такого букета мутит, а я кормлю его, целую, поспать уговариваю. Есть люди, которые выпьют – и спать, а есть, которых на подвиги тянет. Так вот он – из второй категории.
Еле уложила, разве что колыбельную не спела, и рада бы, да голос дрожит, срывается. Руки такую морзянку колотят, что и не придумаешь. Захрапел он, и я как будто маленько отошла. Собрала в себе силы – и за стол, учебник читать.
И вдруг – бах!
Дыхание Алинки остановилось, рот открылся, а волосы чуть дыбом не встали, до того эмоционально и живо представила она себе эту сцену.
– Я падаю, – Ирина понизила голос почти до шепота, так что всем пришлось напрячь слух. – Я падаю и ничего не вижу. И не понимаю ничего, и не чувствую. Просто падаю, как в замедленных съемках: ни страха, ни боли. Будто и не я падаю, а на кого-то со стороны смотрю. Но где-то в подсознании понимаю, надо узнать, что это такое было. Медленно поднимаюсь и смотрю туда, откуда пришло ЭТО. Что это – я пока не в состоянии сообразить. И снова – БАХ! Я снова падаю, так и не успев повернуться до конца и увидеть, что же все-таки за сила швыряет меня на пол. Я поворачиваюсь и тут только вижу летящий мне в лицо огромный, синий, почему синий? – пожимает Ирина плечами, как будто только сейчас ее затронул этот вопрос, действительно, почему синий – кулак? Кулак и глаза. Глаза над кулаком. Безумные, жуткие, узкие и налитые кровью. Я падала и вставала, падала и вставала, падала и вставала. Я видела, как хлещет кровь, как она забрызгивает пол, стол, книгу. Как она попадает на потолок, и как, словно молот, с невероятным уничтожающим постоянством летит мне в лицо синий кулак.
– Надо же, животное какое-то, – шокированно прохрипел Вольдемар.
– Животное? – Ирина посмотрела на него с нескрываемым презрением. – А еще я видела, что дверь в нашу комнату, мы жили тогда в общежитии, приоткрыта. И в этом проеме стояли и смотрели еще двое таких животных. Они не били, они просто стояли и смотрели. Два здоровых, сильных мужика. Один из них – сосед через стенку, к тому же преподаватель в моем училище. Крепкий такой, высокий. Морда – во. Бицепсы, трицепсы и прочее. Другой – его, то есть моего мужа, приятель. Он ко мне подбивал клинышки, как только муженек в запой, этот тут как тут, соловушкой разливается. Да что ж ты с ним живешь? Да на кого же ты свое здоровье гробишь? Да и зачем же ты свою молодость губишь? Женщину любить надо, лелеять. О ней золотым перышком на цветочной пыльце писать положено, а он из тебя кровушку сосет. Я улыбалась ему и всегда очень вежливо, чтобы, не дай Бог, не обидеть, отказывала. Не могла я тогда, не умела еще изменять. Хоть и никудышный муж, но муж. По гроб жизни – один.
Они потом знаешь, что мне говорили? «Ты на помощь не звала, вот мы и не решались войти». Представляешь? Я – не звала. Он бы меня там размозжил, растерзал бы, уничтожил, и, если бы я не звала, они бы так и не вошли.
Алинку даже передернуло, а Вольдемар положил узкую ладонь на свой широкий лоб, словно охлаждая возникший жар, и произнес:
– Ну правильно… Как они могли войти в чужую комнату? Муж и жена…
Ирина обреченно взглянула на него и замолчала.
– А дальше? – как полоумная, посмотрела в покрасневшее лицо Ирины Алинка. – Чем это… как закончилось? – Прерывистое дыхание Алинки стало громким и свистящим. У нее все еще побаливало горло, а сейчас, в минуты волнения, его сдавил какой-то сухой спазм. Алинка отхлебнула чаю из стакана, который предназначался отцу.
– Закончилось это тем, что в голове моей вдруг все поплыло, закачалось, как в лодочке на волне. Мне стало хорошо-хорошо, и я провалилась в черноту. Потом я пришла в себя, муж лежал рядом с лицом цвета подсиненного, только что выстиранного белья. На лбу у него бисером рассыпались капельки пота, а в глазах стояли слезы. Он промокал мои щеки от крови влажным полотенцем, смотрел на меня сумасшедшим взглядом и шептал: «Ирочка, кто это тебя так? Кто это, Ирочка?»
А для меня он стал пустым местом. Ничтожеством. Я попросила вызвать врача, а он запричитал, противно так, мерзко: «Меня же посадят. Врач должен будет вызвать милицию, составят акт…» – Ира набрала полные легкие воздуха и медленно выпустила его через ноздри. – Но самое главное – я перестала его бояться. Я стала его презирать, а разве можно бояться человека, которого презираешь? Нет. Его можно только презирать, и ничего более.
Мы еще пытались склеить семью. Странное идиотское воспитание. Я не посмела рассказать маме об этом случае, но мама почувствовала, что у нас неладно. Она все допытывалась, плакала, а я не смела рассказать, боялась причинить ей боль. Свою боль носишь и не задумываешься о ее тяжести, а на чужую смотреть страшно. А чтобы доказать матери, что у нас все в порядке, и поддавшись бесконечным слезным просьбам мужа, который утверждал, что все идет наперекосяк оттого, что у нас семья – не семья без ребенка, я родила сына.
Но все равно рок, или судьба, или Вышняя сила, Космический разум, назовите это как угодно, все расставили по местам.
Ирина посмотрела в глаза Алинке.
– Не грусти, малыш, все идет так, как должно идти. И с каждым испытанием мы становимся мудрее. Не грусти.
Алинка смотрела, как сбегают между холмами мутные струйки речек, как блестят под вечереющим солнцем овальные зеркала озер, как мелькают меняющиеся золотые пейзажи, и тяжело, словно все это происходит с ней, переживала рассказ Ирины. Потом солнце село, сумрак укрыл своим сургучным покровом заоконную даль, погасили свет в поезде, и все улеглись спать.
И только Алинка сидела, скрестив под себя ноги, и провожала взрослеющим взглядом мерцающие точечки проплывающих в обратном направлении редких окошек.
2
Алинка ехала в новеньком «икарусе» и смотрела на Будапешт. «Красивый город», – думала она. Ее мысли путанно перескакивали то с воспоминаний о матери на воспоминания о родном городе, о школьных подругах и Антошке. То с воспоминаний об отце, сидящем за пианино и негнущимися пальцами играющем «Собачий вальс», на воспоминания об Англии, то еще с каких-либо других воспоминаний на мысли о сегодняшнем дне.
Алинка отчетливо помнила ту поездку. До каждой секундочки могла восстановить время переезда из старой жизни, в которой она была еще ребенком рядом с милой мамочкой и любимым Витькой, в жизнь новую, пугающую и необычную. Слово-то какое – Москва. Москву Алинка видела только по телевизору, и казалась она ей какой-то далекой и нереальной. Такой нереальной, что она уже готова была усомниться в ее заправдашнем существовании.
Алинка вспомнила Иру. Ее рассказ о муже. Вольдемара. Отца, который проспал всю дорогу. Или не проспал, а просто не хотел и не мог участвовать в разговоре под гнетущим впечатлением похорон и прощания с друзьями. Алинка поняла, не тогда, а гораздо позже, когда сама достаточно повзрослела и стала жить вполне самостоятельной жизнью, что это только с виду отец был холоден и непробиваем, а в душе он страдал не меньше, чем она, а может, и больше.
Поезд ехал долго-долго, а приехал быстро. Раз – и Москва. Проводники в фирменных синих костюмах с белыми крахмальными рубашками и нагрудными знаками на лацканах.
Дядя Петя с женой. Они бегут вдоль поезда рядом с вагоном и заглядывают в открытое наполовину окно. Отец высунул голову и кричит что-то своему старинному другу. Жена дяди Пети размазывает слезы по щекам и машет большим букетом из культурных клумбовых ромашек.
Алинка все это помнит уже не очень хорошо. Она сама вдруг стала плакать, даже забыла попрощаться с Ириной и Вольдемаром. Только краем глаза заметила, что они пошли в разные стороны. Ирину ждала машина и встречал какой-то высокий мужчина с темными татарскими глазами. Его белый костюм и черные глаза – только и всего, что запомнила Алинка. Ирина торопливо ушла с ним, радостно, вприпрыжку, словно девочка, унося свое легкое тело. Вольдемар растворился в толпе как-то сразу. Моментально. Вышел, повернулся спиной – и нет его.
Жена дяди Пети протянула Алинке букет и стала ее целовать, размазывая теперь уже по Алинкиному лицу свои окрашенные тушью черные слезы и жирную блестящую помаду.
Алинка терпела все это из уважения к маминой памяти. Но ей было больно слушать, как дядя Петя и его жена долго и безутешно сокрушались по поводу «безвременной кончины» Машеньки.
Веяло чем-то приторным и неестественным от этой «безвременной кончины». Они с папой знают, что мама с ними. Что мама все видит и слышит, только они сами не могут видеть и слышать ее, разве что во сне. А до сна еще целый день. Обед, прогулка по Арбату, ужин, встреча с однокашниками, ванна, телевизор… Господи, как это все уместилось в один день?
Однокашники, о которых до их появления шло столько разговоров:
– А Леха, помнишь, кашу варил? Помнишь? Ха-ха-ха! Как он этой кашей потчевал?
– А Ванька, кривоногий такой, пузатый. Все никак не мог ремень застегнуть на талии. Сейчас впритык натянет, через час – на бедрах болтается. Ха-ха-ха!
Алинка ничего не понимала. До нее не доходил смысл шуток: отчего им смешно? Она с возмущением и вскипавшим в груди негодованием смотрела то на отца, то на дядю Петю.
Однокашники казались ей какими-то несерьезными, никчемными и глупыми людьми. Она даже представить себе не могла, как весь этот тупоумный сброд соберется сейчас за столом, как жена дяди Пети будет подавать им на стол и слушать их глупые воспоминания о далекой юности.
Но гости пришли, и Алинка с удивлением всматривалась в их полковничьи погоны и веселые, открытые, дружелюбные лица. А «кривоногий Ванька» был в генеральском кителе, и красные широкие лампасы ужас до чего привлекательно смотрелись на его слегка выгнутых, но длинных и крепких ногах. Иван Иванович был красив и ладен. Один он, да еще, пожалуй, отец Алинки до сих пор сохранили строгую военную выправку. Отец – по долгу службы в погранвойсках, Иван Иванович тоже по долгу службы, но не в погранвойсках, а в афганских подразделениях. На лице у него был аккуратный тонкий шрам через правую щеку и на правой руке отсутствовал мизинец.
Семья Седых прожила у Петра не больше четырех дней. На четвертый с утра им позвонил Иван, который так и остался для Алинки «кривоногим Ванькой», и сообщил, что они могут перебираться в свою квартиру.
– Коля, ты уж прости, ничего лучшего не нашли. За выездом. Но место – ничего. Кинотеатр «Урал», Лосиноостровский лес, пруд неподалеку. Окраина, конечно, но ты же понимаешь…
– Ванька! По гроб жизни обязан! Отпашу, как вол! Вот только бы знать еще, где? – Николай Иванович говорил это без всякой задней мысли, но Иван Иванович прокашлялся в трубку и сказал так, словно ему было неловко за свое предложение:
– Коль, я тут прозондировал на сей счет. Ты, как только жилье обустроишь, звони. Я тебе местечко подыскал, не знаю только… Может, ты чего лучше сообразишь?
– Раскалывайся, прохиндей старый, – добродушно рассмеялся Николай Иванович. Конечно же, нет ничего вернее старой дружбы, он безмерно благодарен этим людям.
Лариса – жена Петра вопросительно подняла глаза на Николая Ивановича. Тот едва заметно кивнул ей и приподнял кверху большой палец. – Как тебе место в одной строительной конторе?
– В строительной? – разочарованно протянул Николай Иванович. – Я же к строительству не имею ни малейшего отношения. Как настрою!
– У тебя ведь юридическое образование, так? Ну, переквалифицируешься малость. Им позарез нужен юрист. Может, рискнешь? Сейчас у нас с работой сложно. Понимаешь, части расформировывают, демилитаризация, конверсия… Политика, черт бы ее побрал! Куда мы с этой политикой катимся?! – Иван Иванович говорил легко, и в его голосе не чувствовалось раздражения, но Николай Иванович понимал, что в какой-то мере друг его прав.
Было тут еще одно предложение, по военной части, вроде бы это ему ближе и привычней, но строительство дело не умирающее. При любой политике всегда и везде строить будут. Надо подумать, решил Николай Иванович.
– Спасибо, Иван, – сказал он и, попрощавшись, повесил трубку.
Занятия в школе уже начались и, пока не прошла первая неделя, нужно было срочно пристраивать Алинку. А то ведь так и останется неучем.
В квартире у дяди Пети было тепло. Лариса жарила блинчики с мясом и пританцовывала под музыку Вивальди, несущуюся из репродуктора. На кухне висел старый, еще военных или сразу послевоенных времен репродуктор.
Вечером, сидя за столом всей большой и дружной семьей – Петр Петрович, тетя Лариса, их дети и Николай Иванович с Алинкой, – решали самый насущный вопрос, вопрос образования Алины Седых. Все это закончилось тем, что с понедельника Алинка вместе с Шурой и Егором отправилась в их английскую школу.
Самое сложное было для Алинки то, что ряд предметов вели на английском. И первые дни она просто ревмя ревела от бессилия и унижения, которое испытывала, когда одноклассники с презрением показывали в ее сторону пальчиками, слегка оттопырив мизинцы, и высокомерно бросали: лимита, а дальше целые тирады на английском относительно ее бестолковости и природной тугодумности. Обидней всего было то, что в табеле у Алинки были сплошные «отлично», а в дневнике неуды, и только на литературе и истории она доказывала свой высокий интеллектуальный уровень.
Однажды Алинка пришла домой вся в слезах.
– Я не буду больше учиться! Не буду!! Не буду!! – Она безудержно рыдала и прикрывала лицо мокрым от слез полотенцем. – Я ненавижу школу! – кричала она. – Там торгуют шмотками и курят анашу! Там дышат «моментом» и колются наркотиками. Там не читали Набокова и Булгакова, а мнят из себя Бог весть что только потому, что они говорят по-английски! Ну и что? Ну скажи мне, папа, скажи? Я не говорю по-английски только потому, что у меня не было возможности говорить на этом языке. Потому что наша учительница в прежней школе никогда не бывала в Англии, и мое произношение повергает всех в ужас… – Алинка всхлипывала и промокала глаза, из которых безудержным потоком катились слезы.
– Английский, – задумчиво повторил папа. – Хорошо, мы поправим это дело, обещай только, что я больше никогда не услышу таких невозможных истерик.
Алинка вытерла слезы.
– Нет, ты невыносимый. Ты совершенно не понимаешь, о чем я тебе говорю. – Она посмотрела на него полными отчаяния глазами. – Я не пойду в школу.
– Так, – Николай Иванович опустился на стул и жестом пригласил Алинку сделать то же самое. – Твоя беда только в том, что ты не знаешь языка, правда? Ведь ты прекрасно разбиралась в математике, с удовольствием решала задачи по химии, да, я согласен, тебе нелегко давалась физика, но это не значит, что ты самая тупая девочка в этой школе. Ты элементарно справлялась с тригонометрическими формулами, о которых твои одноклассники даже не имеют представления. Отчего же ты сейчас не в состоянии решить простые примеры? Очень просто! Ты не понимаешь, чего от тебя хотят, потому что не понимаешь вопросов, заданных на непонятном для тебя языке? Так?
– Так. – Алинка уже почти успокоилась. – Но я даже когда понимаю вопрос и знаю ответ, не знаю, как это произнести на английском. Это невыносимо, папа! Я не пойду больше в эту школу! Не пойду!! – голос ее снова стал срываться и дрожать.
– Отлично, – сказал Николай Иванович, – ты не пойдешь в эту школу. Ты никогда не пойдешь в эту школу. Я все продумал. Смотри, – он показал ей красивый лист с гербовой печатью и флагом английского королевства. – Вот здесь, – он показал другую бумагу, – виза. Вот здесь – приглашение на обучение, а вот здесь – контракт, по которому наша фирма будет оплачивать твое обучение.
– Где? – глаза Алинки округлились и расширились от удивления.
– Как где? В Англии! Только в Англии ты выучишь язык, как свой родной. Там тебе дадут приличное образование в приличной школе для состоятельных леди, там тебе дадут изысканное воспитание, ты будешь обучаться верховой езде, хорошим манерам, этикету и многому-многому другому. Я думаю, что в этой школе не нюхают «момент», не торгуют шмотками, не тычут презрительно пальцами в сторону тех, у кого высокий потенциал, но низкий уровень возможностей для его реализации.
– Но папа – язык! Я же не знаю языка, – простонала Алинка, и слезы готовы были вот-вот снова сорваться с ее глаз.
– Милая моя, – папа привлек ее к своей груди. – Ты выучишь язык так скоро, как никогда бы не смогла сделать этого здесь. Языковая среда сама принуждает к тому, чтобы находящийся в ней человек адаптировался и усваивал незнакомую лингвистику не только на сознательном уровне, но и на подсознательном. Ты будешь жить среди людей, которые не знают твоего языка. Ты будешь смотреть передачи, ходить на экскурсии, слушать радио и заниматься с педагогами. В магазине ты не сможешь купить понравившуюся тебе вещь, пока внятно не объяснишь, что именно тебе нужно.
Ты не сможешь объяснить, пока не усвоишь слов, и от этой постоянной, насущной необходимости общаться, жить в социуме, то есть, я хотел сказать – полноценно жить среди окружающих тебя людей, ты очень скоро, без особого насилия над собой выучишь язык.
– Но я же умру там от тоски, – пролепетала Алинка и нежно обняла отца. – Я же умру без тебя… – она хотела сказать «и без мамы», но вовремя спохватилась. Почему-то до сих пор она не могла отделаться от чувства, что мама всегда с ними.
– Ты будешь приезжать на каникулы, ну как? А если тебе не понравится, то на следующий год ты восстановишься в школе. И вот тогда, – глаза Николая Ивановича победно заблестели, словно это были не его фантазии, а уже свершившийся факт, – вот тогда-то ты и утрешь им всем нос! Я думаю, мало кто из них бывал в Англии, а если и бывал, по обмену, то не больше одной-двух недель. А за год, при желании, конечно, ну и при определенном усердии, можно выучить язык как родной.
Отец оказался прав. Конечно же, первое время ей было тяжело. Но два месяца их группа, в которой были девушки из разных стран, интенсивно изучала английский. Только английский и ничего более. Раз в неделю, по средам, они ходили в бассейн, где занимались новомодной акворобикой, по субботам они совершали часовые пешие прогулки по лесу и получасовые занятия верховой ездой. У Алинки болели спина и бедра, но вскоре она стала замечать, как вытягивается и становится более стройной ее фигура. Джинсы, которые разрешалось надевать только по воскресеньям, после посещения церкви и завтрака, становились все просторней и просторней.
Спина перестала болеть, выпрямилась осанка, гордо приподнялся подбородок, даже голос ее несколько изменился.
Он стал более низким и глубоким. Алинка почувствовала, как в голосе ее появились доселе незнакомые полутона, благодаря которым на нее стали оборачиваться и задерживать дольше обычного взгляд проходящие мимо мужчины.
Если ей случалось звонить по телефону и разговаривать со сдержанными на выражение эмоций и чувств англичанами, то они непременно интересовались, нет ли возможности познакомиться с обладательницей такого очаровательного голосочка поближе. Алинка смущалась и краснела так, что, наверное, даже на том конце провода сквозь отверстия в трубке незадачливые ухажеры чувствовали это.
«Извините, мисс, возможно, я сказал что-то не то. Я не хотел никоим образом обидеть вас».
– Благодарю вас, все в порядке, – отвечала Алинка, и в груди ее росла теплая волна необъяснимого женского удовлетворения.
Очень скоро она стала первой ученицей в школе. На общих собраниях и маленьких праздниках ее всегда отмечали за отличные успехи и прочили ей хорошую карьеру в будущем. У Алинки появилась подруга – Эрика. Симпатичная веселая Эрика, венгерка, в жилах которой текла цыганская кровь, жила с Алинкой в одном блоке. Блок представлял собой просторную чистенькую комнату на две кухни, со шкафом для одежды, телевизором и холодильником. К этой комнате примыкала сидячая ванна с душем, отгороженная от туалета непрозрачной пластиковой перегородкой. Как сказали бы у нас – совмещенный санузел. Девочкам это нисколько не мешало. Эрика любила подолгу плескаться в ванной и чуть ли не часами простаивала в душе. Алинка туалетные процедуры проводила тщательно, но быстро. Эрика обычно расплескивала воду едва ли не до колен, потом долго все это убирала, а потом снова смывала с себя пот, заливавший ее во время уборки.
Алинка смеялась над подругой, называла ее уткой, потом – птицей, потом – цыпленком. И хотя цыплята обычно не имеют никакого отношения к воде, за Эрикой так и осталось это ласковое «чикен».
В общем, они прекрасно ладили. И в первые же каникулы Эрика пригласила Алинку к себе в гости.
Алинка с восхищением смотрела на открывшийся перед нею восхитительный вид. Панорама озера Балатон была потрясающа и великолепна. Легкий бриз перекатывал тонкие шелковые волны. Далекие горы белели снежными шапками и купались в червонном золоте солнца. Снег лежал на лапах елей искрящимися пуховыми шарами. Медленные снежинки кружились и падали на темный ворс Эрикиной шубки.
Алинка с благодарностью посмотрела на Эрику.
– Ну как? – поинтересовалась та, чувствуя волнение подруги.
– Потрясающе! – ответила Алинка. – Ты знаешь, у меня дома, где я родилась, почти такой же пейзаж. Те же горы, покрытые снегом зимой и летом, такой же снег на елях, и дети… Такие же дети на лыжах… Ты знаешь, – сказала она с тоской, – я очень соскучилась по дому.
– А почему же ты не едешь туда? – поинтересовалась Эрика, но тут же смущенно улыбнулась. – Нет, я не это имела в виду, ты приехала ко мне в гости, и я очень хочу, чтобы ты подольше здесь задержалась. Но у нас ведь была свободная неделя в ноябре. И ты могла съездить по молодежной визе. Билет вдвое дешевле… Но ты осталась.
– И ты ведь осталась? – Алинка сверкнула светлыми глазами и отвернулась от подруги, осматривая дальние пики гор.
– Ты же знаешь, у меня были хвосты.
– А мне некуда ехать.
– Как же? Ты ведь сказала, что хочешь домой.
– Домой – это туда, где я родилась, и… где похоронена моя мама. И еще… – Алинка словно раздумывала, стоит ли ей говорить об этом, – где живет мой любимый.
– Любимый?! – Эрика радостно всплеснула руками. – У тебя с ним было? – она понизила голос до шепота, и глаза ее сделались лукавыми, как у лисы.
– Что «было»? – опешила Алинка.
– Да ладно, ты же знаешь, о чем я.
– А, – поняла Алинка и покачала головой. – Нет, не было.
– Но зато вы, наверное, целовались! – Эрика вытянула губки, изображая поцелуй, и рассмеялась. – До упаду. Так?
– Нет, – снова покачала головой Алинка.
– Ну как же, – огорчилась Эрика. – И ты никогда не целовалась? Врешь ты все. Скрываешь, наверное, а?
Алинка хотела объяснить все подруге, но не знала, с чего начать. Она с трудом подыскивала английские слова, ведь Эрика не знала русского, а Алинка не знала венгерского. Как сложно рассказать о любви на чужом языке. Тут и на своем не знаешь, как выразить собственные мысли, а на чужом… Алинка посмотрела в темные большие глаза Эрики. «До чего у нее густые ресницы», – подумала она и улыбнулась. Ей показалось, что у Витьки ресницы очень похожи на Эрикины. Такие же длинные, густые и загнутые кверху. Как приклеенные.
В ответ на ее невольную улыбку засветились глаза и у Эрики.
– А у меня было, – доверительно прошептала она. – Я думала, все, конец! Думала – пропала насовсем. У него такие сильные и умелые руки. О! Такие красивые ноги. А попка!
Алинка прыснула в кулачок. Эрика обиженно надула губки.
– Да что ты понимаешь, а? Ты еще не видела, какие бывают у ребят восхитительные попки!
– Попки? – переспросила Алинка. – Я правильно тебя поняла, это та часть туловища, на которой обычно сидят?
– Да ладно тебе, – Эрика бросила многозначительный взгляд на проходящих мимо молодых мужчин. Мужчины и без того заглядывались на разговаривающих по-английски девчонок. Что и говорить, обе они были хороши, каждая по-своему. Эрика – жгуче страстной и дикой энергией вольной пантеры. Алинка – милой и теплой женственностью среднерусской сдержанной красоты.
– Пойдем, – перехватила Алинка заинтересованные взгляды незнакомых мужчин.
– Пойдем, – на удивление легко согласилась Эрика, но все же еще раз призывно зыркнула из-под густых ресниц на раздосадованных ребят.
В этот же день они сидели в одном из многочисленных пабов города. Низенький бар, в котором подавали только пиво. Алинка не любила пиво, но ей совершенно некуда было пойти. В паб ее пригласил брат Эрики – Джон. Эрика же взяла с собой соседа и друга детства Тоби. Тоби и Джон отпивали из высоких бокалов густое темное пиво, а Эрика и Алинка из пластиковых стаканчиков прихваченную с собой колу.
Джон был настолько привлекателен, что женщины наверняка падали от одного его взгляда. Джон смотрел на Алинку и облизывал полные губы темным, как пиво, шершавым и по-кошачьи узким языком. Алинка смущенно отводила глаза, но, чувствуя на себе пристальный взгляд Джона, в конце концов перестала бороться с собой. Что и говорить, Джонни был парень что надо. Чувств она к нему особых не питала, но почему бы и не провести время так, как это делают все ее сверстники и сверстницы.
Алинка улыбнулась Джону, и тот просиял. Они не знали языка друг друга и потому разговаривали только взглядами. Как красноречив и выразителен был взгляд Джонни, Эрика что-то сказала ему, и тот, ответив ей, счастливо улыбнулся Алинке.
– Джонни хотел бы тебя пригласить на танец, – сказала Эрика. – Он будет очень рад, если ты ему не откажешь, – добавила она, и, подхватываемая с места Тоби, поднялась и закружилась в вальсе. Играли скрипки. Три старых цыгана терзали инструменты так, что те рыдали и стонали, словно измученные тоской и страстью женщины.
Джон поднялся и нежно взял Алинку за руку. Они вышли в центр танцевальной площадки, на которой могло бы уместиться и танцевать не более пяти-шести пар, а танцевало уже около десяти, тесно прикасаясь бедрами, животами, спинами друг к дружке. Алинка вообще заметила, что венгры очень любят веселиться – петь, танцевать, смеяться. Они целуются и обнимаются там, где это только возможно. Они плачут от счастья и смеются от горя, и всегда поют прекрасные, чарующие, звонкие песни.
– Эти глаза сведут меня с ума, – сказал Джон и прикоснулся, как бы невзначай, к векам Алинки.
Алинка ничего не поняла из того, что он сказал, но все поняла из того, что он сделал. Сердце ее забилось, Джонни почувствовал, как она поддалась ему, и нежно, но сильно привлек ее гибкое тело. Он жарко открыл губы, и его горячий шершавый язык заскользил у нее во рту сводящей с ума очаровательной жадной волной. Алинка беспомощно открыла рот и обмякла. О, нет, это не Антошкин нежный, но все-таки неумелый поцелуй. Это поцелуй сильного и страстного мужчины.
Танец пролетел, как один восхитительный миг. Алинка, запрокинув голову, с восторгом прислушивалась к тому, что происходило с нею. А нежность, которую она испытывала к Джону, и вовсе не поддавалась описанию. Все ее тело пропитывалось опрометчивой сладкой страстью. Алинка запустила свои длинные тонкие пальцы в густую шевелюру Джона и перебирала его жесткие локоны.
Джон почти что на руках кружил ее по площадке, и, когда кончилась музыка, Алинка вдруг обнаружила, что никого из танцующих нет рядом с ними. Все стояли большим плотным кольцом и, держась за руки, вели странный хоровод. Их лица светились таким счастьем, словно это каждого из них кружили на руках и целовали, и ласкали, и шептали им нежные слова на непонятном, но очень красивом и страстном языке.
Алинка растерянно опустила голову, а сияющий Джонни повел ее к месту.
– Ну как? – спросила Эрика.
Алинка ничего не ответила, она только густо покраснела и поднесла к губам стаканчик с шипящим холодным напитком.
– Только я тебя предупреждаю, – Эрика заговорщицки приблизилась к Алинке. – Это такой кот! Держись, не успеешь оглянуться, как окажешься в его власти. И еще, – она даже прикрыла рот ладошкой, будто кто-нибудь из сидящих в баре мог понять то, что она скажет сейчас на английском языке. – Он клинический холостяк. Он еще ни одной женщине не делал предложения, а совратил – ууу! – Она выпрямилась, посмотрела на Джона, что-то живо обсуждающего с Тоби, потом отвела взгляд от его профиля и добавила: – Он хоть и мой брат, но я считаю своим долгом предупредить тебя, не верь ему, ясно?
Алинка посмотрела на широкие плечи Джона, на его смуглые, покрытые густыми волосами руки, на мощную шею и почти физически ощутила его близость. У нее даже заныло внизу живота.
От этого тридцатилетнего парня исходила бешеная животная энергия. Конечно же, такой мужчина опасен для спокойствия женщины. Наверное, ему совсем не трудно совратить любую, как выразилась Эрика.
Машина увозила Алинку все дальше и дальше от дома, где жила Эрика с родителями. Джон жил в пригороде. У него был свой дом и своя машина. Он работал механиком или, как сказали бы у нас, автослесарем. Даже не совсем автослесарем, а был владельцем небольшой автослесарной мастерской. Еще у него был свой магазинчик. Вот туда-то и вез он Алинку. Алинка с восторгом рассматривала высокие легкие облака, плывущие в сторону гор, голубое небо и темные густые ели, плотно примыкающие к дороге. Вдруг ей стало страшно. Она испугалась того, что сидит в машине с едва знакомым мужчиной и едет в неизвестном направлении. Мало ли что? И кто тогда сможет отыскать ее в этих горах? И кто вообще станет искать ее? Семья Джона, если что, смолчит. Не станут же они навлекать неприятности на голову сына, да и на свои собственные.
Алинка с опаской посмотрела на Джона. Тот легко вел автомобиль и улыбался. Его глаза были чистыми и глубокими. Алинка уловила его доброжелательный и слегка снисходительный взгляд. Джон прикоснулся к ее колену, как бы сообщая, что ей не следует бояться. Алинка кивнула и посмотрела в его зрачки. Зрачки сначала сузились, словно концентрируясь на ней, а потом стали медленно расширяться. Точно, как у кота, Алинка вспомнила слова Эрики и рассмеялась. Как бы объяснить ему, что именно ее так развеселило? Джон вопросительно посматривал в ее сторону, сгорая от любопытства, а потом он тоже, видимо, что-то вспомнил и рассмеялся. Они ехали по неширокой, припорошенной снегом автостраде и весело смеялись. Алинке было ужасно хорошо. Так хорошо и легко ей не было ни разу после смерти мамы.
