Текст книги "Открой свое сердце"

Автор книги: Марина Преображенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Больше в комнату, где стоял гроб с мамой, а после остался пустой диван, Алинка не вошла ни разу. Николай Иванович вынес оттуда все вещи уже упакованными. Мамину одежду и обувь раздал соседям, диван подарил одной бедствующей семье. Лыковы жили в соседнем подъезде и каждый год рожали по ребенку. Они не пили, не прогуливали денег, не отлынивали от работы. Они выкладывались на ниве благоустройства милого отечества, но никак не могли свести концы с концами. Их дети спали на матрацах, разложенных по полу, и ели из алюминиевых мисок алюминиевыми ложками жиденькую похлебку.

Кроме дивана, в эту же квартиру перекочевал и старенький ламповый телевизор. Лыковы были безумно рады такому царственному жесту и упорно отказывались от остальных предложений. Николай Иванович все-таки собрал лишнюю посуду, книги, тряпки и, сложив все это в огромный ящик, прикрепил сверху записку – «Для Лыковых». Кроме книжек, горячо любимых Алинкой в детстве, туда же были собраны и ее любимые игрушки. Алинка даже улыбнулась сквозь слезы, представив себе, как будут рады младшенькие Лыковы.

Наверное, можно было бы взять все это с собой, но в игрушки Алинка не играла давно, а книжки болью отзывались в ее сердце, ведь эти странички когда-то листала мама…

Опять звенькнул в соседней комнате стакан. Алинка напряглась, она почувствовала, как проникает в нее что-то необъяснимое и страшное. Игольчатая боль мгновенно охватила всю затылочную часть головы.

Звук размешиваемого сахара, бряцанье ложечки о стеклянные стенки сводили ее с ума. Она задрожала, покрылась холодным потом. Но звуки не прекращались. Они становились все четче и настойчивее. Ко всему прочему, Алинка услышала, как кто-то поднялся с кресла, раздался характерный звук выпрямившихся пружин, и прошел по комнате. Туда-сюда, туда-сюда.

Алинка вжалась во влажную простыню, стиснула зубы и, сильно сжав кулаки, прижала руки к глазам. У них с мамой был одинаковый жест отчаяния и страха.

Алинка сопротивлялась, пытаясь побороть в себе весь этот ужас, внушить себе, что это не более чем слуховые галлюцинации. Но галлюцинации были такими отчетливыми и явственными, что сил для сопротивления не осталось, и когда вдруг скрипнула дверь, тихонечко так скрипнула: уууить, Алинка не выдержала и закричала.

Шаги на мгновение замерли, а потом, громко стуча каблуками по не покрытому ковровой дорожкой полу, кинулись в ее сторону. Дверь ее комнаты распахнулась, и бледная, потная от страха Алинка широко раскрытыми безумными глазами увидела не менее перепуганного отца.

Алинка вскочила на холодный пол босыми ногами, держа в руке край одеяла и прижимая его к себе, вся дрожала голеньким худеньким тельцем.

– Миленькая, доченька… – стакан выпал из рук Николая Ивановича. Ложка, бренькнув, откатилась к плинтусу, но, не обращая на это никакого внимания, Николай Иванович бросился к дрожащему и перепуганному ребенку. – Миленькая моя, не бойся, это я… Солнышко мое, не бойся. – Он прижал ее к себе и гладил по голове жесткой и сильной ладонью.

Лицо Николая Ивановича перестало быть решительным и непроницаемым. Из его глаз покатились горячие крупные капли слез. Они скатывались на Алинкины плечи и, казалось, прожигали холодную омертвевшую кожу. Алинка, не в силах больше сопротивляться, размякла, и затаенное пламя любви и боли вырвалось наружу.

Около пяти минут они стояли так, тесно прижавшись друг к другу, и плакали. Их сердца бились в унисон, и вскоре Алинке показалось, что это не два сердца, принадлежащие разным, пусть и кровно родным людям, а одно большое и горячее. Это сердце, одно на двоих, мощно билось с демонической силой и заглушало своим биением все остальные звуки. Алинка слышала, как из частого и прерывистого нездорового клекота прорастал размеренный и спокойный звук четко работающего механизма.

– Все хорошо, – наконец разрушил воцарившееся молчание Николай Иванович. – Все хорошо, миленькая моя… Мы с тобой теперь должны не подвести нашу мамочку… Мы должны взять себя в руки и начать новую жизнь. Мы ведь любим ее, правда? – Он немного отстранился от дочери и посмотрел в ее успокоенные и сухие глаза.

Алинка едва заметно кивнула. Она не отвела взгляда. Сейчас отвести взгляд от отца было почти тем же, что отвести взгляд от себя самой. Они – единое целое.

– Мы любим ее и не должны причинять ей боль своей беспомощностью и неприспособленностью к жизни. – Он оглядел обои, словно ища там кого-то, и тихо добавил: – Ты думаешь, она нас не видит? Думаешь – нет? Еще как видит! Она с нами, ты ведь тоже чувствуешь это, правда?

– Правда, – согласилась Алинка. Она не врала, действительно она чувствовала это, только не могла так просто и ясно выразить, как это сделал отец. У нее внезапно закружилась голова, и она села на краешек кровати. – Чувствую, – еще раз прошептала она.

Николай Иванович присел перед ней на корточки.

– Так ничего не получится, милая моя. Мы должны взять себя в руки. Да… – он посмотрел на дочь и запнулся. – Ведь горе должно кончаться? Где-нибудь оно должно кончаться, как ты думаешь?

Алинка снова кивнула, ощущая, как от его слов в душе поселяется не то чтобы спокойствие, а какая-то уверенность, что горе действительно должно кончиться. Иначе и быть не может. Иначе незачем продолжать жить.

– Давай договоримся. – Он взглянул на нее с некоторым недоверием, и Алинку это немного обидело. – Мы сильные! Мы очень сильные! Мы с тобой неимоверно сильные, и нет такой беды на всем белом свете, которую мы с тобой не смогли бы одолеть.

Он решительно поднялся с корточек, гордо выпрямился и снова посмотрел по сторонам.

– Мы сейчас быстренько встанем, умоемся, позавтракаем и займемся делами. Так?

– Так, – согласилась Алинка. Она машинально поднялась с кровати и тут вдруг вспомнила, что на ней совершенно ничего не надето. Она быстро прикрылась одеялом, и Николай Иванович деликатно отвернулся, подойдя к окну и всматриваясь в дождливый окоем.

Алинка влезла в накинутые на стул джинсы, натянула сверху вязаный мамин свитер и пригладила рукой разметавшиеся волосы. Она совсем успокоилась. Ей нечего бояться. Они вдвоем с отцом должны жить и добиваться успеха ради маминой памяти.

– Я сейчас должен буду отойти.

Алинка на миг замерла, но тут же пришла в себя. Надо, так надо. Чего ей бояться?

– Приду к двенадцати, – Николай Иванович повернулся к ней и как бы испытывающе посмотрел в лицо. – Сейчас, – он мельком взглянул на часы, – без четверти девять. За три часа ты должна будешь приготовить что-нибудь в дорогу. Можешь пожарить курочку, нарежь хлеб, огурчиков помой, ну, – он подошел к ней и по-отечески поцеловал в лобик, – ты уже взрослая и вполне самостоятельная барышня. Разберешься?

Алинка поправила на плечах свитер и грустно улыбнулась.

– А ты?

– А я… – сказал Николай Иванович, снова отходя к окну и думая, что ему непременно необходимо зайти на кладбище и взять с могилки жены хоть маленький камешек, а потом… – Я тоже не останусь без дела. Мне надо забежать к Ворониным, они обещали выплатить сегодня оставшуюся сумму.

Воронины купили у них дачу. Задарма почти, но времени торговаться не было.

– А еще я забегу в часть, там выписали мне машину. Потом подъедут ребята и загрузят багаж, – он кивнул в сторону стоящих горой тюков. – Проследишь?

– Прослежу, – согласилась Алинка. Ей нравилось, что можно будет заниматься делом, что дел так много и, значит, некогда будет страдать и мучиться. А еще ей нравилось, что отец ей доверяет, совершенно как взрослой. Пока болела мама, Алина хоть и вела хозяйство, но все равно была младшей и подчиненной. А теперь – на равных.

– Я буду ждать машину на вокзале в половине десятого. Там ребята помогут мне все это поставить в контейнер, и на этой же машине я вернусь домой. На все про все, я подсчитал, у меня уйдет три часа… Алинушка, – Николай Иванович шагнул в ее сторону, и Алинка поддалась силе его притяжения. Он снова обнял ее крепко-крепко и, накинув брезентовую плащ-палатку, вышел из квартиры.

Дождь, дождь, дождь… Куда ни кинь взором – кругом сплошной стеной ливневые потоки. Они то становятся тише, то тугими струями бьют по вагонному окну. То практически прекращаются, и тогда в небе образовывается желтенькая узкая бойница, сквозь которую одним глазочком проглядывает солнышко. Но обложные тучи снова затягиваются, и не успевает стихнуть звук от последней капельки, как с новой силой небо шлет на землю косые потоки воды.

Леса облетают, становятся голыми и нищенски серыми. Когда поезд проезжает мимо деревенек, Алинка с удивлением обнаруживает, что даже в такую погоду, в клеенчатых голубых и красных плащиках – почему-то именно голубых и красных, может, другие цвета: серый, например, или коричневый, сливаются с цветом намокшей земли, и их не видно – на своих огородиках копошатся крестьяне.

Когда состав, громыхая, прокатывается мимо них, они устало разгибаются, неестественно выпрямляя спины, едва не прогибаясь в обратную сторону, распрямляют плечи и, прикладывая руку ко лбу наподобие козырька, внимательно всматриваются в залитые дождем окошки вагонов.

Неизвестно, о чем они думают, но Алинка думает о том, что вот ведь, куда ни посмотри, везде живут люди. У всех свои беды, но все находят волю к жизни. Они трудятся и обретают в своем труде смысл и веру.

Отец спит на верхней полке. А может, не спит. Может, просто лежит и смотрит в потолок. Думает о том же, ведь они – одно целое. Алинка встала в проходе, поднялась на край своей полки и, подтянувшись на руках, посмотрела в лицо отцу. Тот действительно не спал, а смотрел в потолок. Он повернул голову навстречу Алинкиному взгляду и пожал ее маленькую ладошку своей большой рукой. Держись, мол, я с тобой. Алинка благодарно кивнула ему и, ничего не сказав, опустилась на свое место.

Не спит… Колеса мерно стучат и убаюкивают.

– Вы, Ирина, ничего не знаете в этой жизни, – дверь со стоном отворилась, и в купе вошли двое. Высокий молодой человек, пропуская вперед свою спутницу, чему-то задумчиво улыбался.

Сначала Алинка подумала, что это муж и жена, но тут же сообразила, что муж не стал бы называть свою жену на «вы».

– Здравствуйте, – первой произнесла Алинка. Когда на своей станции они с отцом вошли в это купе, оно пустовало. Что в нем уже есть пассажиры, сомнений не было. Их вещи, аккуратно разложенные, сообщали о наличии хозяев. В вагон-ресторан, наверное, ходили, решила Алинка, глядя на полустертую губную помаду вошедшей.

– Здравствуйте, – легким кивком головы поприветствовала Алину попутчица. – Ирина, – она протянула руку.

– Аля, – Алинка тоже протянула руку и улыбнулась, хоть ей совсем не хотелось улыбаться, но долг вежливости обязывал ее.

– Вольдемар, – Ирина опять же кивком головы указала на входящего следом молодого человека.

– Именно Вольдемар, – подтвердил тот и тоже протянул руку. Они одновременно посмотрели на верхнюю полку, и, видимо, Николай Иванович уже прикрыл глаза, сбавили тон.

– Ну и вот, – почти шепотом продолжил Вольдемар. – Я хочу сказать, что вы не правы. Только любовь правит миром, и только любовью мы можем творить чудеса.

Ирина окатила его презрительным, полным недоверия и даже какого-то сочувствия взглядом.

– Ну кто же с этим спорит? – слегка разочарованно произнесла она. – Мы с вами, дорогой Вольдемар, – его имя она произнесла с едва различимой иронией, и Алинка бросила на Ирину быстрый пытливый взгляд, – разговариваем на разных языках. Не с вами конкретно, а с ВАМИ – вообще. С вами, мужиками. Я должна сказать вам напрямик, что не отношу себя к феминисткам, но никогда не поверю ни одному мужчине. А вам, милый Вольдемар, особенно.

– Это почему же? – оскорбился тот, скорее за весь мужской род, чем за себя.

– Да потому… Потому что у вас глаза…

– Ну-ну, – Вольдемар заинтересованно приблизился к собеседнице и осторожно повел взглядом в сторону Алинки. Алинка смотрела в окно, всем своим видом показывая, что ее совершенно не интересует их беседа.

– Да ну вас, не вынуждайте меня говорить гадости. Давайте лучше пить чай.

– Отчего же, – попытался было не согласиться Вольдемар, но Ирина оборвала его таким взглядом, которым можно было бы кромсать арматуру. – Ну чай, так чай, пожалуйста.

Вольдемар выскочил из купе, а Ирина победно подмигнула молчащей и погруженной в свои недетские думы девчонке.

– Ты чего, Аль? – Ирина отозвалась на состояние попутчицы, и взгляд ее стал серьезным. – Чай будем пить?

Ирина понравилась Алинке сразу. Чем-то умела расположить к себе эта полноватая и, видимо, достаточно умная женщина. Была в ней какая-то уверенность в себе, собранность и внутренняя целеустремленность.

Алинке захотелось попить с нею чая. Попить и посмотреть в ее глаза. А еще ей хотелось послушать, отчего это Ирина никогда не поверит ни одному мужчине. И видно же, что не из кокетства и не из желания понравиться этому Вольдемару она себя так вела. Имя-то какое дурацкое – Вольдемар. Напыщенное, выпендрежное. Владимир – было бы гораздо лучше. Нет, такому мужчине Алинка бы тоже никогда не поверила.

Вольдемар вернулся в купе с двумя подстаканниками, в которых весело постукивали стаканы с идущим кверху густым и приятно пахнущим паром.

– Еще стаканчик, если вас, конечно, не затруднит, – попросила Ирина, и Вольдемар с готовностью откланялся.

– Для таких хорошеньких дам я готов бегать из конца в конец вагона до самой Москвы. Вы до Москвы? – обратился он к Алинке, и Алинка от неожиданности растерялась. Она пожала плечами, и только когда Вольдемар вышел из купе за очередной порцией чая, произнесла:

– Да, мы до Москвы. Я никогда еще не была в Москве, – зачем-то доверительно добавила она.

– Вы – это ты и твой папа?

– Папа, – согласила Алинка. Она уже дула на чай, распаковывая дорожный рафинад. Кусочек сахара медленно пошел ко дну, и Алинка, стараясь не греметь ложкой, стала размешивать его в густо-коричневом напитке.

– А в Южной Америке пьют чай со льдом, – сказала Ирина.

– Правда? – Алинка несказанно удивилась этому. Она сама не любила горячий чай, и когда ей говорили, что нет смысла гонять холодную воду, никак не могла взять в толк, почему это люди не понимают – холодный чай, особенно из холодильника в жаркий день – это же такая прелесть.

– Правда, – ответила Ирина и как-то сразу, без остановки спросила:

– А где ваша мама?

Алинка не успела сообразить, что этот вопрос по идее должен был бы причинить ей боль, и ответила как-то очень естественно и просто:

– Умерла. – Она посмотрела в глаза Ирине, как будто спрашивая: «Вы можете выслушать меня?», Ирина кивнула и не стала театрально прикрывать глазки, охая и ахая, извиняясь за неосторожный вопрос.

– Расскажи, – попросила она, словно чувствуя, что Алинке очень хочется выговорить свою глубинную и неисчерпаемую тоску.

– Я не могу больше играть на пианино, – зачем-то сказала Алинка. Для нее это было самым важным в сию минуту.

Она вдруг вспомнила, как попыталась сесть к своему старенькому инструменту и взять первые аккорды. Но пальцы будто бы налились свинцовой тяжестью. Они не хотели мягчеть и округляться. Суставы казались заржавленными шарнирами, неспособными сгибаться и разгибаться. Руки оцепенели до самых плеч. Алинка насильно стала набирать октаву. Октава не набиралась, и по сердцу когтями скребли жесткие и невозможно противные звуки.

В голове еще кружилась мелодия, но воспроизвести ее, выпустить на волю, как птицу из клетки, она не могла. Будто ключ потеряла, а отмычка не помогала. Бессилие терзало ее душу, выедало мозг, мелодия сбивалась, хрипела, загнанно металась, как заезженная пластинка, то и дело повторяясь в одной и той же фразе, пока Алинка со слезами на глазах не прекратила это самоистязание.

– Я не могу больше играть. Мне страшно, понимаете? Когда я начинаю играть, мне почему-то кажется, что вот именно сейчас мама умирает. – Алинка не плакала. Она говорила глубоким и спокойным голосом. Как о чем-то страшном, но уже свершившемся. Это было, но этого больше не будет. Потому что Алинка больше не допустит того, чтобы снова и снова из-под ее пальцев уносилась мамина душа.

– Понимаю, – очень тихо произнесла Ирина и молча протянула Алинке фотографию. – Смотри, – предложила она, и Алинка наткнулась взглядом на прелестное детское личико.

– Кто это?

– Мой сын.

– Сколько ему?

– Было бы пять, – Ирина сказала это недрогнувшим голосом, но по тому, как трепетали ее веки, как нервным тиком задергалась губа, Алинка поняла, как ей нелегко.

Алинка жадно впилась взглядом в лицо Ирины.

«Простите», – хотелось ей произнести, но вместо этого она вежливо и виновато попросила:

– Расскажи.

– Тут нечего рассказывать. Он просто катался на снежной горке и скатился под трамвай. Год назад… Ему было четыре, маленький еще, глупенький. И самое страшное, что во всем виновата я. Только я. Одна лишь я!

Алинке стало жутко, чувство сопереживания чужому горю затмило чувство переживания горя собственного. Она протянула дрожащей рукой фотографию ребенка Ирине, но та вдруг улыбнулась, смахнула случайную слезинку и подпрыгивающим на стыке голосом сказала:

– Я не могла писать. Я, понимаешь, журналистка. Но я не могла писать! Представляешь?! Я думала, это – все. Конец. Но время лечит, ага. Как бы это ни звучало банально, так и есть, поверь мне. А смерть, она хоть и разная, все равно в конечном итоге забирает людей в вечность. Единственное, чего я себе никогда не прощу, так это того, что доверила Лешеньку этому… Ублюдку, – вдруг зло выпалила она. А, – махнула она рукой, – долгий это разговор, да и нужен ли он? Все позади…

В купе вошел пышущий негодованием Вольдемар. Он нес в руках еще пару стаканов чая и бормотал:

– Стаканов нет, стаканов нет, а голова у него есть? Стаканы нашлись, сахара нет. Сахар нашелся, ложечек нет. Блин, ненавязчивый советский сервис. – Он поставил на стол стаканы и, подув на ошпаренный случайно выплеснувшимся кипятком палец, раздраженно продолжил: – В Москве заправку открыли, на западный манер. Вас там обслуживают двое рабочих. Даже выходить из машины не нужно. Сами и заправят, и денежку возьмут. Я подкатываю на своем тарантасе, а ехал по поручению начальства. По служебным, так сказать, делам. Мне шеф сказал, квитанцию выпишешь за бензин, через бухгалтерию оплатим расходы. – Он окинул присутствующих величественной холодностью. – Я подкатываю, как человек, они мне шланг в бачок вставляют, счетчик мотает, литры накручивает. Деньги берут, сдачу сдают. Смотрю, сами себе «на чай» отсобачили. Прошу квитанцию. А они, холуи совковые, пойди, говорят, в кассу, там тебе чек выпишут. «А вы на что? – спрашиваю». «А это, – отвечают, – в круг наших обязанностей не входит». Ну? – Он недоуменно покачал головой. – Ядрены пассатижи! А? Каково? Запад сраный. Все через то место, которым негры фекалии сбрасывают.

Алинка, сдерживая улыбку, старалась не поперхнуться горячим чаем, отхлебывая его мелкими глоточками и посматривая на бабаевскую «Белочку».

– Бери шоколад, он мне ужас как надоел, – Ирина придвинула развернутый пакет с конфетами поближе к Алинке и, не в состоянии совладать с собой, откровенно расхохоталась.

– Господи, да вас же, милый Вольдемар, за чаем послать невозможно. Вы так изнервничались, что смотреть жалко. Присаживайтесь, будем чаевничать.

– Спасибо, не откажусь, – ответил Вольдемар, несколько смутившись. Он сел рядом с Ириной и как бы невзначай прикоснулся к ее локтю рукой.

– Скажите, я вам нравлюсь? – вдруг прямо в лоб спросила Ирина, и Вольдемар закашлялся.

– Да как вам сказать?

– А вот так и скажите, – настаивала Ирина, – нравлюсь или нет?

Алинка смотрела на расползающиеся в разные стороны потеки дождя на вагонном окне. Поезд сделал большую дугу вокруг покрытого гусиными пупырышками пруда. И был виден голубой передний вагон. Как длинная членистая гусеница, поезд торопливо бежал по мутно блестящим рельсам.

«Интересно, что он ей ответит?» – подумала Алинка, но Вольдемар молчал, видимо, чувствуя какой-то подвох со стороны женщины.

– А вы и сказать честно не можете.

– Почему, могу. Я могу сказать честно, но здесь посторонние, к тому же дети. При посторонних нельзя, – почесав указательным пальцем коротко стриженный затылок, задумчиво ответил Вольдемар.

– Значит, по-вашему, получается, при детях говорить правду нельзя. Ну, не знаю, насколько правду. Во всяком случае, вам сейчас кажется, что – да. А вести себя подобным образом при детях можно, да? Так получается?

Вольдемар хотел было возразить, но Ирина не предоставила ему этой возможности.

– Вы лицемер. Вы подлый и грязный лицемер. – Алинка поняла, что этот упрек Ирина бросает в лицо Вольдемару, основываясь не только на случайном прикосновении к ее оголенному локтю и заигрывающих, откровенно зовущих взглядах. Видимо, еще до того, как они оказались в купе все вчетвером, между Вольдемаром и Ириной был разговор.

– А хотите, я расскажу вам о своей жизни? – ни с того ни с сего произнесла Ирина.

Алинка с готовностью оторвалась от заоконных пейзажей и приготовилась слушать.

– Я не буду начинать с самого детства. В детстве я была глупым и неинтересным ребенком. Я поздно научилась читать и вплоть до третьего класса не хотела писать.

По чистописанию и чтению у меня всегда стояли сплошные гусаки. То есть двойки, – ответила она на вопрошающий взгляд Алинки.

– Пары, – подсказала Алинка.

– Ну да, пары. Зато я сочиняла стихи. – Она испытующе взглянула на Вольдемара. – У вас есть возможность не подвергать себя мучениям и выйти. Сейчас я буду читать их, – сообщила она.

– Конечно-конечно, – согласился Вольдемар, взял со стола конфетку и стал, шелестя, ее разворачивать. Ирина переждала этот шумовой эффект и, сморщив лоб, стала припоминать хоть что-нибудь из своих детских опусов.

– Ага, вот… Та-та-та-та та-та-та-та, та-та-та… Мг, мг, сейчас… – Она поднесла палец к ямочке между верхней губой и носом и посмотрела в потолок. – Отчего-то все не то – суррогат. Влага бронзовых оград, рябь пруда. Мне б уйти куда-нибудь, наугад. Хоть куда-нибудь уйти. Хоть куда… Семенит лохматый псина за мной. В отдалении привычный скулеж… Та-та-та… Эх, черт. А! – Ох ты, Господи, наш шарик земной. Угораздило родиться – живешь.

Вольдемар перестал жевать конфету и прямо-таки прилип прожигающим взглядом к пламенеющей от волнения щеке Ирины. А та, помолчав еще немного, продолжила воссоздаваемые в памяти строки:

– Я-то знаю, все, что здесь – ерунда. Свет не свет, и боль не боль… Ждать невмочь. Мне б уйти куда-нибудь, хоть куда. Улететь бы хоть куда-нибудь прочь.

– Послушайте, – донесся до Алинки взволнованный голос Вольдемара. – А вы не отдавали своих стихов в журналы? Вас не печатали, случаем? У вас же потрясающие стихи.

– Да нет, – усмехнулась Ирина. – Стишки простенькие. И я знаю им цену, они ценны только как свидетельство того, что и в маленьких людях буйствуют большие чувства. Ведь знаете, сколько мне лет было, когда я придумала это стихотворение?

– Сколько? – начала Алинка, но тут же смущенно замолчала. Ее всегда учили, когда разговаривают взрослые, дети должны молча слушать. А Вольдемар и Ирина были для нее, конечно же, взрослыми. Несмотря на то, что Ирине вряд ли исполнилось двадцать восемь, а Вольдемару было что-то около тридцати.

– Мне тогда было девять лет. Я притащила домой очередной неуд по чистописанию и долго бродила кругами возле искусственного пруда. За мной бегала дрожащая ничейная собачка и смотрела на меня большими печальными глазами. Вот как у вас сейчас, – взглянула она на Вольдемара. – Такими же большими и такими же печальными. И мне было плохо-плохо. А когда мне плохо, в моей голове возникают стихи.

«Странно, – подумала Алинка. – В ее голове стихи, в моей – музыка. А в чьей-то еще – эскизы, таблицы, схемы. Почему, когда человеку хорошо, в его голове возникает пустота? Легкая, приятная звень, радостная бестолковость. А когда плохо – человек творит?»

– А потом я выросла и стала более серьезно относиться к учебе. Я росла в маленьком городке и всегда мечтала попасть в Москву. Маленькие города – для маленьких амбиций, большие – для больших. У меня были большие амбиции. Я хотела стать актрисой. Обязательно в столичном театре и обязательно всемирно известной. Я даже с первого захода поступила в театральное. Только вот проучилась я там недолго. Все мои амбиции разбились в пух и прах, как только я вышла замуж. Он был старше меня на пятнадцать лет. Классно рисовал. Нет, он не рисовал – писал картины. Он их так писал! Ах, как он их писал! Вроде бы смотришь на белый лист и думаешь, что он изображает пейзаж, который перед тобой, а ты будешь придирчиво всматриваться, искать непохожести, недостатки. Короче, заниматься ловлей блох. А он берет карандаш. Обычный «2М». Легонечко так берет, тремя пальчиками и делает штришок. Один, другой, третий. И вдруг перед твоими глазами вот этот пейзаж, который ты видишь, если отведешь взгляд от бумаги. Именно этот, и никакой другой, но как он раскрыт навстречу твоей душе! Как он великолепен! Как играют краски в черно-белом порхании грифеля!

Вольдемар зачарованно вздохнул и наконец-то громко проглотил сладкую шоколадную слюну. Алинка посмотрела на него негодующим взором. Как будто кто-то царапнул ее по открытой ранке.

– А комар пролетит, – продолжила Ирина, – так он и комара подцепит карандашиком. Раз – и ты видишь точечку над листком и слышишь комариный звон. Ну просто-таки слышишь, ей-Богу, до того это было потрясающе. А однажды летом я посмотрела на его зимний пейзаж, так, не поверите, мне аж зябко стало. Настолько все там чисто и прозрачно. Морозец похрустывает, снег искрится.

Я любовалась его пейзажами, натюрмортами, портретами и сладостно представляла себе, как он усадит в большое бархатное кресло меня, накинет какой-нибудь обрывок старой тюлевой занавески и напишет мой портрет.

– Это был бы гениальный портрет, – проворковал томным голосом Вольдемар, и все моментально порушилось.

Ирина заерзала на своем месте, смущенно оглядывая слушателей. Алинка тяжело вздохнула и посмотрела за окно. Прямо перед ее взором паслись мелкие цветастые коровки. Дождь уже перестал лить, и небо над горизонтом просветлело, стало зеленовато-прозрачным с чуть утяжеляющим низ чернильным оттенком.

– Собственно, я вышла замуж за него не совсем потому, что он был талантливым человеком. Хотя, почему бы и нет? – она как будто просила поддержки, и Алинка согласно кивнула. – На то у нас глаза, уши и другие органы чувств, чтобы выбирать. Животные ведь тоже зачастую долго и мучительно не могут сделать свой выбор. Хоть у них в этом плане все гораздо проще и объяснимее. Они ищут по совершенно определенным признакам, им нужны полноценные, здоровые особи для полноценного и здорового репродуктивного процесса. У человека в выборе участвуют тонкие материи, и не всегда мы способны отличить здорового человека, как физически, так и психически, от нездорового. К тому же часто именно нездоровье вызывает в нас наиболее активное стремление к соучастию.

Вот и мой суженый был болезненно худ, вспыльчив, неуравновешен. Я списывала все это на талант. Мол, дал Бог одно, зато взял другое. И моя обязанность возместить избраннику то, чем Бог его обделил. Эка куда замахнулась, пигалица деревенская!

Я позволила ему забраться на мою шею, – Ирина горестно вздохнула. Моя-де вина, я ее и отпахала. Получила свое. – Поначалу я старалась, готовила ему кастрюлями, днями от плиты не отходила, стирала с утра до вечера. Он пачкать умудрялся так, как никакой самый неопрятный ребенок в осеннюю слякоть не испачкается. Но и это было бы не страшно, если бы он через некоторое время после того, как мы расписались, не стал попивать. Я боролась с этим изо всех сил. Наивная!

Сначала лаской и любовью. Безграничной лаской и беззаветной любовью, – Ирина многозначительно посмотрела на Вольдемара, видимо, припоминая его недавнее высказывание относительно любви. – Я действительно его любила. И чем больше я любила его, тем ожесточенней и циничней становился он. Он стал пропадать днями и ночами, стал пропивать свои гонорары и мою стипендию. Стал требовать деньги, которые мне приносили с оказией от мамы и пересылали по почте.

Потом он вдруг начал мелочно подсчитывать, сколько и на что я истратила, почему так много купила продуктов и кому я их скармливаю.

Отчего-то он утверждал, что, когда он пьян, ничего не ест, и недоумевал, куда подевались вчерашние котлеты. А однажды он избил меня.

– Избил? – Алинка ошарашенно смотрела на ее миловидное личико и никак не могла представить на нем следы побоев.

– За что? – поинтересовался Вольдемар, вложив в этот вопрос сомнение, а ведь наверняка было за что. Просто так не бьют.

– За что? – с трудом сдерживая себя, понизила голос Ирина. – Не знаю… Получилось как бы за то, что я ему не стала подогревать борщ, когда он в очередной раз закатился в комнату с осоловевшими и дикими глазами.

«Ага!» – мелькнуло во взгляде Вольдемара.

– У меня назавтра был очень важный зачет. Я сидела и штудировала историю театра. Не помню, что именно читала. До этого я не спала двое суток. Знаете, я раньше и не представляла, какой мучительной бывает бессонница. Мне как-то сказали, раз не спишь ночью, значит, не хочешь спать. Человек, если выматывается, сам засыпает, хочет он того или не хочет. И я, собственно, в это верила. Действительно, раньше я засыпала, как только моя голова касалась подушки. И всегда летала во сне.

А тут, стоило ему исчезнуть из дому, я не находила себе места. Вплоть до того, что в обморок падала от напряжения. А когда с трудом добиралась до кровати и в изнеможении валилась на нерасправленное белье, глаза мои моментально открывались. Под веки словно песку сыпанули, спать хочу – сил нет, а сердце ноет, душа болит, суставы выворачивает. Проваляюсь так час-другой и снова на улицу. Все глаза проглядывала, ждала. Виски лопались.

Это сейчас рассказывать легко, знали бы вы, каково мне тогда было! Эх ма… – Ирина снова замолчала, погрузившись в свои воспоминания.

– Ну вот, отвлеклась я. Сижу, кровь из носу нужно зачет сдать, выгонят ведь. И за неуспеваемость, и за прогулы…

Он, скотина эдакая, заваливается и жрать просит. Причем так именно и просит: «Жрать дашь или как?»

– Возьми, говорю, в холодильнике борщ, а сама от книжки не отрываюсь. Вдруг, бах! Мимо моего лица летит кастрюля и прямо в стенку передо мной. Борщ на занавески, на пол, на обои. Я, как щенок, в угол забилась и смотрю на него. Страшно, аж жуть. Все во мне дрожит от ужаса. А он почувствовал… мой ужас. Наплывает на меня медленно и неостановимо. Глаза пылают, зубы скрипят…

– А ты? – Без ума от гнева и потрясения Алинка прижала к застывшему рту холодную ладошку.