Текст книги "Путешествие по Советской Армении"

Автор книги: Мариэтта Шагинян

Здесь очень высоко – почти 1535 метров над уровнем океана. Здесь в осенние дни уже очень холодно; в низинах Мегри мы обливались потом, а тут вступили на мерзлую землю, под колючие иглы снега. Здесь очень нарядно, – за несколько лет до Отечественной войны Ленинакан стал бурно застраиваться, так же обдуманно и комплексно, по плану, как Ереван. Центральная площадь в городе просто прекрасна. В ее огромном квадрате эффектно стоит прямоугольник большого здания горсовета; от каждого из ее углов пучками лучей расходятся по три геометрически ровных улицы, образуя четырехгранную звезду. Улицы – Кирова, Шаумяна, Спандаряна, Пушкинская и др. – приведены в порядок, хорошо застроены и резко разрушили первоначальный казенный тип планировки, состоявший из шахматной доски параллельных и перпендикулярных линий, носивших вместо названий простые номера.

Старая лагерная симметрия города исчезла. Ленинакан – город на горе – получил свою «геодетту», округлую, соответствующую горной возвышенности планировочную линию, где начинают доминировать кольцо и радиус.

Целая группа строителей занимается сейчас благоустройством города; план его подписывают, кроме бригады архитекторов и крупного консультанта по архитектуре, еще представитель городской санитарной инспекции, инженер по водоснабжению и канализации, ученый-лесовод, специалист по транспорту, инженеры: геолог, электрик, теплотехник и др. И это здесь, в Ленинакане, оправдывается на каждом участке строительства.

Здесь раньше никогда не было много зелени, – сейчас у ленинаканцев свой Парк культуры и отдыха; здесь пили речную воду из Ахуряна, – сейчас, за 38 километров, трубы несут в город родниковую чистую воду Гукасянского района; здесь изредка играли заезжие гастролеры, – сейчас Ленинаканский театр драмы, с его талантливым руководителем и хорошим актерским составом, не только соперничает с ереванскою драмой, но, случается, и побивает ее (в «шекспировские дни», например, художественное первенство признано за ленинаканской постановкой «Двенадцатой ночи»). Население Ленинакана увеличилось за советские годы больше чем втрое; текстильный комбинат города, один из крупнейших в Закавказье, растет с каждым годом; на втором месте (после Баку) стоит огромный мясокомбинат, где перерабатываются горы мяса, откуда шкура идет на Кироваканский и Ереванский кожевенные заводы и где начинают использовать все отходы, чтобы не пропадали ни кость, ни волос.

Ленинакан – крупный железнодорожный центр с прославленными, на весь наш Союз железнодорожниками, а ведь это в условиях Закавказья большой и важный факт. Ленинаканский узел – это семья мужественных, веселых людей, гордящихся своей давней революционной традицией, своим участием в «Майском восстании», своей крепкой спайкой с железнодорожниками всей нашей страны, знаменитыми своими машинистами, мастером паровоза Андраником Хачатряном, получившим 6 ноября 1943 года звание Героя Социалистического Труда, и Гарегином Абаджяном, носящим орден Ленина. Но не в одних этих признаках большого промышленного и культурного расцвета особенность Ленинакана как города, и не только это придает размах его строительству, – тут дело в комплексности роста, в увязанности личного с общественным, близкого с дальним, задач сегодняшнего дня с прицелом на дни грядущие, которая особенно отличает Ленинакан.

В 1828 году, в русско-турецкую войну, здесь никакого города не было, а находилась не на месте нынешнего Ленинакана, а в нескольких километрах от него, маленькая, безвестная деревушка ГюмрИ. Русские солдаты, воевавшие в этих местах с турками, переделали это название в украинское Гумры, с ударением на первом слоге. Волчий оскал голых гор на горизонте, шоссе, уходящее далеко на запад, в твердыню Карса, не раз обагрявшуюся кровью русских солдат, граница, подступающая к подсобным районам города…

В войну 1828–1829 годов, убегая от организованной турками резни армян, перебралось на русскую территорию, в Гюмри, несколько армянских семейств. Это были главным образом армяне-ремесленники, с крепкими трудовыми навыками, знанием ремесел, древней цеховой традицией, огромной работоспособностью и инициативой. Спустя несколько лет, в 1837 году, царским правительством на месте нынешнего Ленинакана была заложена крепость Александрополь; в 1840 году эта крепость стала уездным городом Грузино-Имеретинской губернии; в 1850 году – уездным городом Эриванской губернии.

Захолустный городок сохранил первоначальную симметрию военного лагеря, казенный и скучный стиль, но население – из местных гюмрийцев и новых переселенцев – придало этой безличной внешней форме города разнообразнейшее и характернейшее содержание. Население было талантливо; оно было инициативно и предприимчиво. Недаром именно отсюда, из Гюмри – Ленинакана, вышли очень многие крупные люди; прежде всего – Аветик Исаакян, нежно любящий до сих пор свой отчий город; три музыканта – Николай Тигранян, Армен Тигранян и Варган Тигранян; известный ученый и историк естествознания Хачатур Седракович Коштоянц и много других, в их числе и скульптор Сергей Дмитриевич Меркуров, в интересных мемуарах которого много страниц посвящено его родному городу, старому Александрополю.

Самоуважение старых здешних мастеров – золотых дел, гончарного, ковроткаческого и особенно строительного дела – осталось еще от старинных цехов с их гордостью и достоинством. До самых последних лет дожили, медленно уходя со сцены, старинные обычаи этих самобытных талантов, а главное – их оригинальные приемы работы, передававшиеся по наследству от мастера к ученику. Сохранились и празднества мастеров с их пышным и красочным ритуалом. Один из молодых армянских писателей несколько лет назад создал сценарий про старинные нравы ленинаканских мастеров[165]165
  «Чудесные мастера» – сценарий молодого ленинаканского писателя Сергея Паязата (рукопись).


[Закрыть]. Он рассказал об одной из специальностей: «искании воды».

В старом Гюмри было много строителей-самоучек, строивших баню, родник, жилые дома. Первым делом при таких стройках нужно было уметь находить воду. Большого искусства и своеобразной церемонии требовала эта процедура. Старики медленно, шаг за шагом, шли по земле, почти пробуя на язык и опознавая все скрытые ее признаки. Они ловили особых земляных жучков и пускали целую горсть их ползти по земле. Обычно эти жучки ползли в одном направлении – к источнику влаги. Старики двигались за ними; по пути они выдергивали стебельки трав и пробовали корешок их во рту, – насколько они влажны. Так, медленно, по биению незримой жизни в земле, настоящими следопытами, «пытали» эти мастера воду и – находили ее. И с удивительным искусством, без всяких математических и гидравлических знаний, заставляли ее вытекать наружу. Нам кажется, что профессия ленинаканских стариков водоискателей – остаток древнейшего искусства, великой специальности, следы которой сохранились в Крыму, в Азербайджане, в Средней Азии, в так называемых «кягризах», подземных галереях, особенных азиатских водопроводах, остроумных и совершенно самобытных.

Но наряду с этим «старым» Ленинаканом, еще живым во всей его красочности, новый Ленинакан протягивает могучие ростки в будущее. Бюджет его растет необычайно: в 1913 году город тратит 147 866 золотых рублей; в 1923 году, в нищете и разорении после дашнакской авантюры, истощенный мировой империалистической войной молодой советский город еще бессилен, – он тратит 360 121 рубль в тогдашних обесцененных «дензнаках». Но посмотрите, что случается в 1941 году, в году новой напряженной войны! За период меньше чем в два десятка лет городской бюджет увеличился почти в шестьдесят четыре раза, – и это уже реальные деньги, за которыми стоят реальные ценности: железо, дерево, машины и т. д.

Там, где были лавочки ремесленников, работает 107 крупных промышленных предприятий. В последний год войны в городе было 100 врачей и 600 педагогов, 6 больниц, 5 поликлиник, 4 детские консультации, 19 средних и неполных средних школ, 2 школы ФЗО, двухгодичный педагогический институт, педучилище, медицинский, полеводческий, железнодорожный техникумы, музыкальное училище, – я перечисляю подробно не для того, чтоб утомить читателя, а для того, чтоб он сам обратил внимание на разнообразие учебного профиля Ленинакана. Город готовит свои кадры по всем нужным ему специальностям; он охватывает профессиональными школами почти всю молодежь своего района. Пожив здесь две недели, побывав на заседаниях в горсовете, на приеме у секретаря горкома, вы не можете не заметить, что город знает, чего он хочет; видит и задумывает надолго вперед, имеет все необходимое у себя. Самостоятелен он и в направлении своего роста. Ереван растет дворцами и виллами вверх, к Канакеру и Арабкиру, подальше от заводов и фабрик. Ленинакан растет вниз, в сторону текстильного комбината, в сторону рабочего района, резко индустриализируясь.

Ленинаканцы сумели угадать в скромном розовом камне, которым крестьяне улицу мостили, строительный материал всесоюзного значения, – и рядом с Ленинаканом вырос «Артиктуф» со своею железнодорожной веткой.

Ленинаканцы на высоте 1500–1800 метров вызвали из земли плод жарких украинских полей – сахарную свеклу, чтобы создать в Армении сахарную промышленность.

Ленинаканцы заглядывают в будущее, готовя среднетехнические кадры, и нет сомнения – запросят и получат в будущем свой собственный вуз или втуз.

ЛОРИ

Рано утром, еще в предрассветном сумраке, поезд отходит от Ленинакана. Поздно досыпать ночь, да и редко кто из пассажиров откажется здесь от удовольствия поглядеть в окно. В полутемноте исчезает лента Ширакского канала. Приближается перевальная точка пути, от которой дорога резко поворачивает направо, к востоку, уходя от турецкой границы. Станция Джаджур (высота около 2 тысяч метров) – известковый завод. По изменившемуся стуку колес, по вспыхнувшему ожерелью лампочек угадываешь вхождение в туннель. Он очень длинен – 2990 метров. Пока поезд берет его протяжение, быстро прорезывая под землею горный массив, разверните карту: здесь водораздел между двумя мирами, двумя разными пейзажами.

Внизу, на юге, – Араратская равнина, неисчерпаемая в оттенках и формах, создаваемых тенью горных вершин и плывущих в небе облаков. Здесь, на перевале, – еще Ширак с его суровой бескрасочностью и богатством земли, с туфом в Артике, сахарной свеклой в Ахуряне, торфом в Амасии; голубым цветком льна – редким гостем армянских полей – и в Артике, и в Амасии, и в Гукасяне[166]166
  Гукас Гукасян, чьим именем назван район, – большевик, организатор «Майского восстания» 1920 года в Армении, на линии Каре – Александрополь.


[Закрыть]. Дальше, за туннелем, через несколько станций поезд войдет в узкое ущелье реки Памбак, имея слева от себя Базумский (раньше Безобдальский) хребет, а справа Памбакский.

Пассажиры уже не отходят от окон: перед ними одна из прелестнейших дорог нашего Союза, прославленная не меньше, чем Уфа – Челябинск, названная дорогой «с тяжелым профилем». Мир вокруг вас сузился, стеснился, стал маленьким и уютным. Вдоль полотна запела извилистая горная река, шумная, вспененная; своим шумом она врывается в однообразный стук поездных колес, а на остановках завладевает всем миром звуков, подчиняя и пригибая их подобно тому, как восход луны в небе вбирает в себя и заставляет бледнеть в своем свете слабое сияние звезд.

Так шумен и свеж говор реки на станциях, что вам кажется, – вы у преддверия большой новостройки. На старых здешних платформах, построенных задолго до Октябрьской революции старыми русскими инженерами-путейцами, на платформах, где сама архитектура, общепринятая для всех закавказских железных дорог (стандартная группа железнодорожных зданий, упершихся в высокую стену ущелья, без признака деревни или селения за ними), не говорит ни о какой новизне, ни о каком продолжении, а наоборот, – о тупике, о служебном транспортном назначении, о борьбе с оползнями и ливнями по линии, о неусыпном надзоре за мостами и пролетами, о постоянном уходе за многочисленными после Кировакана туннелями, – словом, о дороге, только о дороге, давно построенной и внимательно поддерживаемой, – казалось бы, неоткуда взяться этому чувству новизны новостроящегося мира. Но два слагаемых порождают его: речной шум и свежие бревна и доски на станционных платформах. Запах свежего леса, очищенного, готового к отправке, резко-озонного, щекочущего ноздри, и плеск воды – настойчивый, высокий приятный уху, – раз захвативши, уже не отпускают вас на всем протяжении этого ущелья. Раскрывается долина Памбака, наполненная гомоном реки и зеленым дымом лиственного леса; наплывает красными черепичными крышами нарядный город-курорт, уже описанный мною выше, – Кировакан.

За Кироваканом справа и слева встает Дорийский каньон, древний Гугарк, с его усеченными горизонтально вершинами, с опускающимися к разрезу железнодорожного пути могучими восьмигранниками рыжих базальтов, с его светлокудрявой низкорослой зеленью рощ, объеденных по стволам неутомимыми губителями леса – козами и овцами. Что ни поворот дороги, то новый вид из окна; мелькают, как черные пятна-паузы в многокрасочной мелодии пейзажа, многочисленные туннельчики. Звонкая, как река, на которой стоит она, станция Памбак, – эхо разносит гулкий стук молоточка по колесам, тяжкое сопение паровоза, чей-то рассыпавшийся гортанный смех. Опять туннель – и в сиянии раскрывшегося нового ущелья, глубоко внизу, линии высокого полукруглого моста над бездной, как радуга, – станция Шагали с карьерами кварцита. Здесь густой лес с черным бархатом хвои, теплый аромат лесного, нагретого солнцем массива; здесь, недалеко – кружевные, шагающие по горам мачты длинной линии передачи от районной гидростанции на реке Дзорагет. Из лесничества выбегает с шумным лаем собака, припала на передние лапы, но уже не слышно Лая, – красный дым обволок ее, поезд идет дальше, к станции Туманян (раньше Колагеран), где в шумный Памбак врывается с Мокрых гор маленькая, сверкающая, капризная лорийская речка Дзорагет. Грудь с грудью сталкиваясь вместе и кипя белой пеной, обе речки отсюда образуют новую, полноводную, более тихую и спокойную реку Дебед.

Мы – в сердце Лори, северной части Армении, давшей нашему Союзу много замечательных людей. Отсюда запел соловей Лори – поэт Ованнес Туманян. Здесь, в селении Джалал-оглы, ныне Степанаван, юношей часто бывал верный сын партии Степан Шаумян. Здесь, в селе Санаин, родился товарищ Анастас Микоян. Над этими горными склонами, весной усеянными цветами, стоит легендарная гора Лалвар, насылая на землю короткие сильные грозы и крупные градины. Здесь исстари, как на Арагаце, привольно было раскидывать летние кочевки, и Дорийский каньон воспели поэты не меньше, чем любимую гору Армении Арагац.

 
Очарованьем таинственных слов
Горы друг с другом ведут разговор,
Славя в едином хору голосов
Мощный Лалвар – повелителя гор.
…Сприходом весны один за другим
Идут караваны к прохладным горам.
Спасаясь от зноя, из жарких долин
Движутся арбы татар и армян.
Звонко в ущелье: бубенчик поет,
Лошади ржут, слышен цокот подков.
Нар[167]167
  Нар – вожак верблюжьего каравана, головной верблюд.


[Закрыть]впереди каравана идет,
Страшно рыча, он ведет верблюдов.
Один маслобойку везет с кувшином,
Остов шатра водружен на другом.
Так в талисманах, в кистях, по горам,
Плавно качаясь, идет караван.
Блеет овца, подзывая ягнят,
Вторя корове, теленок мычит;
И, за собою ведя буйволят,
Буйвол вперед перед стадом бежит.
Мчатся овчарки и, за день устав,
Дышат с трудом, тяжко свесив язык.
Где-то щенок, от собаки отстав,
Громко визжит, и разносится визг.
Там пастуха молодая жена,
Крепко дитя привязав за спиной,
Стадо сгоняет. Супругу она
Рада помочь незлобивой душой[168]168
  Ваан Миракян, Охота на Лалваре, Арменгиз, 1942, стр. 16–17.


[Закрыть].
 

(Перевод Норы Адамян)

В идиллической обстановке кочевий разыгрывались большие человеческие драмы. Когда композитор Армен Тигранян задумал создать армянскую оперу, он обратился к поэме Ованнеса Туманяна «Ануш», где жертвою древнего обычая мести «кровью за кровь» гибнут две молодые жизни. И лучшей страницей в опере сделался праздник вознесения (по-армянски «Амбарцум»), весенний праздник, дошедший до христианства из древнейших времен язычества:

 
Амбарцум настал. Горы зацвели.
Дно долин горит, как ковер, вдали.
Девушки пошли на горы гулять,
Собирать цветы, песни петь, гадать.
Амбарцум – яйла,
Яйла-джан, яйла,
Тени гор, яйла,
Яйла-джан, яйла [169]169
  Ованнес Туманян, Ануш, «Антология армянской поэзии», стр. 464.


[Закрыть].
 

(Перевод В. Державина)

При жизни О. Туманяна старый обычай в Лори был еще жив и не хотел сдаваться. Он держал людей любовью к прошлому, памятью детства. Потом на кочевья пришел новый, советский быт. Потянулись яркие, в красивых плакатах, хорошо оборудованные палатки-вагоны. Они несли газету, книгу, лекарство, совет. На кочевках между шатрами кочевников появились «культ-пункт», «изба-читальня», «лечпункт», «ясли», «консультация». И эти слова скоро вошли в быт кочевника.

…К полудню ясное лорийское небо становится дымным. Надвигаются очертания заводских труб, мощный профиль медеплавильного завода. Новый большой город встает по обе стороны полотна, стесненного ущельем: станция Алаверди. Это центр одного из крупнейших в Армении промышленных районов, Алавердского.

Мы начали свой объезд Армении с крайнего юга – Зангезура, где обогащенная медная руда грузится мягким, рассыпчатым концентратом в вагоны, чтоб идти в далекий путь на север. Здесь, на севере, кончая свое путешествие по республике, при выезде из нее мы снова встречаем старую знакомую – шоколадный порошок медной зангезурской руды, прибывшей к месту своего назначения. Она выгружается на землю прямо у завода, потому что завод спустился к самому полотну дороги. Раньше только один завод здесь и был, да еще два-три жилых дома, несколько станционных построек и крохотный духанчик, где хозяин лениво ставил вам на прилавок вино и сердито отказывал в стакане чаю: «Не держим!» Но за два десятка лет единственный медеплавильный завод вырос в целый комбинат, задымили трубы сернокислотного и купоросного заводов, побежала чистая родниковая вода по трубам водопровода, поднялся город с магазинами, театром, большими жилыми домами, покрылась асфальтом красивая городская площадь, а на площади встал стройный, похожий на аштаракский, архитектурный «триптих» родника. Городу очень тесно и некуда податься, но он растет вдоль ущелья, карабкается на склоны гор.

За время войны в Алаверди посылалось большое количество лома. Это дало возможность заводу для собственных нужд плавить металл. Развилось в районе (на родине Ованнеса Туманяна, в селе Туманян, бывший Дсех) производство и своего динасового кирпича (из кварцитов со станции Шагали), который уже вывозится за пределы республики. Быстро растет здешняя химическая промышленность, но не менее быстро развивается и сельское хозяйство. На три завода и два рудника здесь около трех десятков колхозов, в основном зерновых. У каждого колхоза – животноводческая ферма. В пять раз больше, чем в 1940 году, сажают картофеля («лорх»), начали разводить табак. Алавердский район, объединившись с Калининским и Степанаванским, провел Узунларский канал в 42 километра. За благоустройство район получил вторую республиканскую премию. Колхозники обсадили свои улицы деревьями, построили клубы и бани, высушили болота, заложили 150 гектаров виноградников и 300 гектаров леса.

С 1940 года проведено здесь 70 километров дорог, телефонизировано 29 колхозов, а 9 колхозов – каждый – построили по собственной электростанции. В районе 8 десятилеток, 24 начальные и средние школы, плодоводческий техникум, библиотека, ФЗУ при руднике, ремесленное училище при заводе.

А на памяти моей, тридцать два года назад, хлеб сюда надо было привозить с собой, а учиться – уезжать отсюда за сотни километров!

Поэт Ованнес Туманян писал, начиная свою «Ануш»:

 
Лори меня вновь неустанно зовет,
Старинной печалью бессонно дыша:
И властно расправила крылья, и вот
К забытому дому стремится душа…
…Счастливая ранняя юность моя!
Любимые лица прошли, как во сне,
Прошли, будто множество ярких цветов,
Что прошлой весной здесь на склонах цвели,
Прошли, как ручьи прошлогодних снегов…[170]170
  «Антология армянской поэзии», стр. 458–459.


[Закрыть]
 

(Перевод В. Державина)

Летом 1917 года этнографическая экспедиция доктора Ерванда Лалаянца – в составе самого доктора, его помощника, молодого турецкого армянина, не говорившего по-русски, мужа моего, филолога-переводчика Я. С. Хачатрянца, и меня – медленно двигалась из алавердского завода наверх, в деревушку Ахпат. Дорога шла по тропе, почти вертикальной, на вершину каньона. Лошади, передними ногами забирая высоту, морщили кожу на крупе, как лайковую перчатку. Попадались мосты, предельные в своем лаконизме: две каменные плиты, поставленные над пропастью, как две карты, ребрами навстречу, в упор друг другу. Час, и два, и три меж кустарников кизила лезли мы на желтую стену.

И вдруг стена исчезла. Ослепленные блеском и светом, мы прикрыли глаза. Вдали так отчетливо, словно каждая черточка заострена линзой, – между землею и небом, – россыпь диковинных церквушек, четких до головокружения. Небо синее, земля светло-зеленая, а церквушки серо-пепельны, цвета пыли, словно занесенной сюда из глубины веков.

Лошади пошли вскачь. Мимо нас неслось нагорье, покрытое кругляками курганов; заливались грозные овчарки; ветер нес на нас горьковатый дымок, запах жилья. И вот уже лошади бегут по пыльным крутым улицам, покрытым соломой и навозом. Потом они закидывают копыта на каменные ступени и въезжают через старинную полукруглую арку на каменный широкий двор ахпатского монастыря, словно собравший сюда со всего необъятного лорийского простора тишину после полудня. Таким я запомнила его навсегда: вознесенным над лорийской степью, выбеленным от жаркого солнца, с кудрями вереска между древних плит, качающимися от слабого ветра, с раскаленною тишиной, полной памяти – вечной, остановившейся памяти о прошлом. Воркуя и гулькая, озабоченно ходили по карнизу сизые голуби; в тени, у самых стен, прижавшись к ним, спал человек, выронив из рук палку и котомку; поскулив, легла в тень огромная овчарка Тулаш. В своем садике под абрикосовым деревом заснул, сидя на табурете и прикрыв носовым платком голову, старенький архимандрит, «хайр сурб», единственный блюститель этих мест, – и, словно сраженные солнцем и тишиной, разморенные усталостью, легли и мы на камни и тотчас заснули. Легкая ручная козочка, джейран, вспрыгнув копытцами, крепкими, как палочки, пробежала по нас, – мы почувствовали ее сквозь сон. Сколько таких дней и ночей пришлось нам потом провести в Ахпате, записывая народные лорийские сказки и песни!

Архитектурная группа Ахпата – один из лучших памятников армянской классики. Но Ахпат не просто древние развалины, каких в Армении много. Он был когда-то оплотом феодализма, центром епископской власти; в XI веке здесь жило несколько сот иноков, и свыше 500 рукописей хранилось под сводчатым потолком низенькой библиотеки. Двойной гнет – помещиков и церкви – ложился на плечи ахпатских крестьян. Мне уже пришлось писать о том, что из 10 000 десятин земли в Ахпате 9500 десятин принадлежали монахам и помещикам и только оставшиеся 500 – крестьянам. И ахпатцы, так же как зангезурцы, восставали против невыносимого гнета, а за два года до первой русской революции с дубинками и камнями в руках поднялись против царя.

Прошло 34 года с тех пор, как я впервые увидела глухую лорийскую деревушку. И когда я снова попала в Лори, словно не три десятка, а три сотни лет прошумели над ним, – так велики происшедшие здесь перемены. Взять хотя бы другое, глухое когда-то, лорийское местечко Узунляр, – на всех его жителей в первый год революции едва ли нашлось бы пять-шесть грамотеев. Сейчас вы въезжаете в крупное, отстроенное село, где работают две электрические мельницы, два завода. В нем свой сельскохозяйственный техникум, три школы, театр, пять библиотек, – пять библиотек там, где четверть века назад люди не умели прочитать вывеску или подписать свое имя!

Своеобразным дополнением к Ахпату, по той же линии железной дороги, лежит другая станция – Санаин. Но Санаин запомнился мне совсем не памятью 1917 года, как Ахпат, а веселым детским говором в 1944 году, перед самым концом войны. Зеленый маленький «виллис» в полчаса осилил шесть километров до вершины каньона, куда потребовалось бы три-четыре часа езды верхом по прежней дороге. Выросшее, зажиточное, шумное советское село, вместо прежней маленькой монастырской слободки, окружило нас, захватив своими живыми темами сегодняшнего дня.

Одною из таких тем были дети – большая группа детей, одинаково загорелых, но резко отличных друг от друга: одних – черноглазых, армянских, других – беловолосых, с мягкими славянскими чертами, русских ребят из далекого Ленинграда.

Я уже рассказала читателю в первой части книги о том, как привезли в Армению в начале войны 113 бледных и худеньких детей ленинградского детдома № 51 Выборгского района. Они не могли ни идти, ни выдержать тряску езды сюда – от истощения, нервного и физического, и взрослые несли их на руках. Это были дети страшного первого года ленинградской блокады.

В устройстве их санаинского житья приняли участие все колхозники. Директор детсада Гершенок и воспитательница А. М. Огнева скоро стали родными людьми на селе. Они боролись не только за жизнь доверенных им ребят, но и за их ленинградские навыки, за культуру в быту, и вместе со своими детьми они сразу забрали под свое влияние крестьянских санаинских детей. Это был прием укрепления привитых воспитанием навыков путем терпеливой и показательной передачи их другим.

Санаинские дети научились говорить по-русски и петь русские песни; ленинградские дети научились говорить по-армянски и петь армянские песни. Белобровая толстенькая девочка с Выборгской стороны называет любовно Армению «наш Айастан»; в стихотворении, написанном ею к 1 Мая, она пишет о том, как их спасли из кольца блокады и послали сюда, где солнце и ягоды, чудные белые козы и барашки, и все добры к ним, пахнут цветы весной на лугах, и школа, и спальня с постелями, игрушками, ковриками на полу, – совсем как у них в Ленинграде…

Вечером на деревне пахло дымом и хлебной пылью от молотящегося где-то хлеба; не взлаивали собаки, умолкала холмистая улица, погруженная в тишину. Такой мирной и безмятежной казалась жизнь этого селения… – Но так ли было это?

В Санаине всего 205 дворов. До войны они не справлялись с планом и должали государству. Между тем во время войны, начиная с первого ее года, здесь сумели перевыполнить все планы по животноводству и зерну; построить пять новых домов для фронтовиков, выйти всей деревней для пробивки в скалах новой, своей дороги; приютить ленинградских детей; позаботиться о школе-десятилетке и ее педагогах…

Кто все это сделал? Санаинские женщины. Они работали на полях и на строительстве дороги. У жен фронтовиков еще в середине лета было свыше 300 трудодней – у Арус Эвоян, Сирануш Закарьян и многих-многих других. Неустанная, неусыпная забота пала на плечи санаинок. И вечерний покой в деревне был обманчив: работа не прекращалась в ней зачастую и ночью.

Санаин – архитектурный близнец Ахпата. Но в нем имеются и гражданские постройки: мост, остаток гостиницы, баня. И если не поленится путешественник пройти всю деревню, чтобы спуститься к ее роднику, он увидит внизу архитектурный родник, изящный прообраз тех, что возникают сейчас в десятках проектов армянских архитекторов: не только художественное, но и инженерное творение. Две низкие и тяжелые наружные полуарки, опирающиеся на массивные круглые колонны; за ними – пространство под сводом, пересеченное третьей полуаркой, поставленной перпендикулярно к двум наружным. Внутри в каменный бассейн бежит вода; она доходит сюда по каменному туннелю, собранная в одно русло из семи различных истоков. Этот родник-водопровод работает с XIII века, и струя его так же прозрачна, как в первый день пуска.