Текст книги "Путешествие по Советской Армении"

Автор книги: Мариэтта Шагинян

Но крылатое имя «Комитас», песни его, в которых он с чудесным изяществом и легкостью сочетал искони армянское народное с глубоко постигнутой мировой музыкальной культурой, зазвучали во всех концах новой, Советской Армении. Звучат они и во всем нашем Союзе. Когда с московской эстрады певица по-армянски запевает знаменитое «Келё-келё», слушатели переживают встречу со знакомой, любимой мелодией, уже неоднократно волновавшей им душу и на концертах и по радио. Не знаешь, чему поражаться, слушая эту песню: необыкновенно ли долгому дыханию ее мелодии, такой редкой в музыкальном синтаксисе, или необыкновенно глубокому дыханию поэтического слова, чей синтаксис невольно приводит вам на память Фета. Это – народное, но это и вершина искусства. Пусть читатель попробует услышать музыку этих простых слов по-армянски, с подстрочным переводом:

 
КелЕ-келЕ-кэлкид мернем
Ко говакан хелкид мернем,
СиравОр Лорик,
ВиравОр Лорик,
СевавОр Лорик, Лорик джан.
 
 
Шествуй, шествуй, – готов умереть за твою походку.
За прославленный ум твой – готов умереть.
Влюбленная Лорик,
Раненая Лорик,
Облаченная в черное Лорик, Лорик джан.
 

Комитас стал неисчерпаемым источником для трех поколений армянских музыкантов и библией для музыковедов.

…Лестница в зал, где около трех десятков лет ереванцы слушают концерты. Выросли и состарились люди, которых встречали вы в этом зале, иных и совсем уже нет. Заслуженным стал Анушаван Тер-Гевондян, начинавший работу молодым, – сейчас он сам учит поколение молодежи, создал балет «Анаит» и первую детскую оперу, имевшую большой успех в Армении, – «В лучах солнца». Стариком, героем труда стал замечательный педагог Азат Манукян.

Вот прошел в партер стройный и бритый, с нервным лицом, композитор Аро Степанян, ученик М. Ф. Гнесина и Вл. Щербачева. В 20-х годах он только начинал свою Деятельность и был молод. Маленькая фигурка А. А. Спендиарова суетливо взбегала тогда на дирижерскую вышку; из оркестра, сияя восточными, острыми тембрами, звучала музыка «Энзели», – маститого Спендиарова слушал молодой Степанян, начинавший оперой «Кадж Назар». Сколько было споров вокруг его оперы, внешне лишенной мелодических красот, его слепой любви к ладу, его «полифонического уклона»! В 1951 году со сцены оперного театра звучит его новая опера о нашей советской жизни, о героине труда в колхозе, и послушать ее приезжают на своих автобусах из далеких районов колхозники. В первом ряду сиживал, прислушиваясь, суровый ценитель, редко поднимавший ладони для аплодисментов, В. Карганов, автор исследования о Бетховене. Он привез в Ереван свой замечательный архив и библиотеку и, умирая, завещал их Армении. Уже нет ни Спендиарова, ни Курганова, уже «остепенился» Степанян.

Вместо сурового Карганова много лет в Армении проработал глубокий знаток музыки и большой теоретик X. Кушнарев, учитель целой плеяды блестящих молодых дарований. Память приводит новые и новые образы. Осторожно ведомый под руку, идет в зал старый музыкант, седой как лунь, в темных очках, с напряженным узким лицом и добрыми старческими губами – с детства слепой Николай Тигранян. Он приезжал тогда в Ереван изредка из Ленинакана, где постоянно жил. Позднее Тигранян стал орденоносцем, народным артистом Армении. Ушел тонкий знаток музыки, философ и лирик Романос Меликян, чей голос так мягко звучал, когда он доказывал превосходство восточной поэзии над западной. Его нет, но в кабинете его имени идет плодотворная теоретическая работа.

Много сделали и делают для армянской музыкальной культуры такие деятели, как Мушег Агаян и Шара-Тальян. Большому знатоку армянского мелоса М. Агаяну, помимо всего, что им сделано по истории армянской музыки, в значительной мере обязаны мы и знакомством с подлинным наследством Комитаса, – он расшифровал 100 песен Комитаса с армянских нотных знаков, две песни с голоса на пластинке, одну разыскал в архивах. Шара-Тальян составил вместе с Мушегом Агаяном сборник песен великого армянского певца-поэта Саят-Нова. Советская музыка наших национальных республик накопила уже немалый опыт, обобщение которого двинуло вперед социалистическую эстетику и помогло композиторам. Многие армяне, разбросанные по Союзу, – ныне покойный, москвич, композитор Николай Чемберджи, таджикский композитор Сергей Баласанян, ленинградец Леон Ходжа Эйнатов, написавший музыку к 76 спектаклям ленинградских театров, – включались в исторический процесс создания армянской национальной музыки. Большое влияние оказал на этот процесс Арам Хачатурян,[141]141
  Арам Хачатурян – родился в 1904 году в Тбилиси, учился в музыкальном техникуме имени Гнесиных в Москве, окончил Московскую консерваторию по классу проф. Мясковского в 1934 году (занесен на мраморную доску почета). Автор двух балетов, двух симфоний, скрипичного концерта и многих других произведений. Создатель армянского государственного гимна. Народный артист РСФСР и заслуженный деятель искусств Армянской ССР.


[Закрыть] композитор, вышедший из рамок родной республики на всесоюзную и мировую арену музыкальной культуры. Нужно упомянуть и очень своеобразного, очень талантливого композитора Егизаряна, стоящего сейчас во главе Ереванской консерватории.

Подросшая смена – молодые музыканты, увлеченные мелодическим богатством Комитаса и русской музыкальной классикой, выросли вместе с ростом родины, прошли все этапы развития новой музыкальной культуры, кончили свою, Ереванскую, консерваторию, и в родном городе все, даже чужие и приезжие, всё еще зовут их сокращенными полудетскими именами: талантливый Котик Арутюнян, хотя он давно уже вырос из «Котика» в Александра, а в 1949 году написал свою чудесную «Кантату о Родине»; композитор и пианист, мастерски исполняющий русскую классику, Арно Бабаджанян, Эдик (Ерванд) Мирзоян, пишущий прекрасные романсы на слова армянских поэтов; женщина-композитор Гаянэ Чеботаряи; Гаррик Ованесян и др. Арутюнян и Бабаджанян – ереванцы; Мирзоян – уроженец города Гори. У каждого из них уже наметилось свое музыкальное «лицо». Но они не одиноки, это лишь звездочки в целой плеяде молодых дарований Советской Армении; с каждым годом из этой плеяды молодых выдвигаются новые имена, а вчерашняя молодежь переходит в ряды «старшего поколения».

Но успехи музыкальной культуры в Армении не исчерпываются ростом отдельных мастеров. Эти успехи связаны главным образом с ростом музыкальных коллективов в Армении. Всему Союзу известен прекрасный квартет имени Комитаса; трудно учесть полностью, чем обязана ему армянская музыкальная культура. Год от году совершеннее симфонический оркестр Филармонии, а ведь в 20-х годах о нем здесь и мечтать было трудно.

С большим художественным вкусом руководит композитор-виолончелист Айвазян созданным им джазовым ансамблем. Хоровая капелла, хор народных певцов, гусанов; разлившаяся, как широкое половодье, захватившая все районы, все колхозы музыкальная самодеятельность, организованная в коллективы, – это создано за последние годы, но растет и развивается с неудержимой быстротой.

Заглянем в Филармонию, на концерт одного из замечательных ансамблей нашего Союза, ансамбля армянской народной песни и пляски. В 40-х годах этого ансамбля еще не было. Сейчас его руководитель, ванский армянин Т. Т. Алтунян, народный артист республики. С огромным вкусом он составляет программу, над которой работают и поэты и музыканты Армении. Но даже и в этом первоклассном искусстве есть своя градация, своп «лучше» и «хуже». Лучше – все чисто народное, подслушанное у безыменных музыкантов и певцов. И лучшим из этого лучшего в 1951 году была песня с хором под названием «Ее пучур эм» («Я – маленькая»). Захватывающая, однотонная мелодия, все повторяющаяся и повторяющаяся. Молоденькая, прехорошенькая, разряженная в шелка и вуаль национальной одежды, исполнительница Л. Кошян, полная грации, сознания своей прелести, не столько танцует, сколько красуется перед залом, играючи-подтанцовывая своей песенке, где повторяется и повторяется «Я – маленькая». Куплеты подхватываются музыкантами, чередуясь с пением, и всякий раз – всё свежее, задористее, и она – всё милее, всё влюбленнее в себя, всё кокетливей, как горностайка на снегу. Все вместе очень хорошо и непринужденно, и где бы ни исполняли эту вещь, она постоянно бисируется слушателями.

…Ереванский вечер еще не перешел в ночь. Выходим с читателем для последней прогулки по городу, – мимо театров: драматического имени Сундукяна[142]142
  Об этом театре в 1941 году вышла в издании Арменгиза, в Ереване, книга С. Меликсетяна «Путь нашего театра». Читатель найдет в ней и немного древней истории и сведения о старых армянских актерах-классиках, на традициях которых воспитывался вкус советского актера в Армении, – о знаменитом Адамяне, Петросяне, Турьяне, Абеляне, актрисе Сирануш; историю постановок театра имени Сундукяна в Ереване, с упоминаниями о ряде современных крупных актеров театра – Вагарше Вагаршьяне, Джанибекане, Нерсесяне и многих других.


[Закрыть], где в этот вечер «занят» обаятельный актер Вагарш Вагаршьян; драматического русского; Театра юного зрителя; огибаем темный силуэт Театра оперы и балета, где еще недавно разливалось соловьиное пение замечательной оперной певицы, знакомой и многочисленным русским советским слушателям, – Айкануш Даниэлян, и где не раз рокотал бархатный баритон любимца Москвы – Павла Лисициана, а сейчас наслаждается зритель тонким искусством Татевик Сазандарян и колоратурным сопрано молодой певицы – репатриантки из Египта – Гоар Гаспарян, – и оказываемся на широком проспекте Сталина. Мы идем в гости к актерам. Часы, проведенные за столом в тесной и дружеской актерской семье, пусть завершат для читателя большое культурно-историческое полотно, развернувшееся перед ним в Ереване.

Круглый стол благоухает поздними, ноябрьскими розами. В их густой и пряный аромат вливается запах пира. Неизменные, любимые ереванцами травки: «авелук» времен Гомера, сперва высушенная, а потом разваренная, похожая вкусом на артишоки, подаваемая пресной, и «дандур» – упругие, сочные стебельки с круглыми мелкими листиками, маринованные с чесноком. Все, чем богат и вкусен армянский домашний стол, созданный руками рачительной хозяйки дома как отличное произведение искусства, разворачивается перед нами под доброй и радостной улыбкой хозяйки: густой ароматный «спас» разливается по тарелкам; благоуханная «долма» следует за ним; огромное блюдо плова, золотого от шафрана, в россыпи рисинок, с прижаренным в масле лавашом вокруг него; гроздья тяжелого сахарного винограда в вазах. Мужчины выпили, и начался разговор.

Заговорили о том, какую роль, вернее кого именно из людей и чью душу и чью судьбу, охотней всего сыграл бы на сцене каждый из сидевших за столом больших актеров. Если б не было готовых пьес, если б не было существующих ролей, если б спросили его, актера, писатели и драматурги, прежде чем написать пьесу, кого он по-настоящему, от души, хочет сыграть…

Подняв стакан с темно-красным «Айгешатом», первым взял слово высокий и смуглый трагик, молчавший до этой минуты, Рачиа Нерсесян, прекрасный исполнитель Отелло. Он родился в Турции, долго жил на Западе и перебрался в Советскую Армению тридцать лет назад.

– Я хотел бы сыграть ностальгию – тоску по родине западного армянина, – медленно начал он свою речь. – Знаете ли вы, что это такое? Родился и всю жизнь живешь среди чужого народа. Странно, сказочно, невероятно представить себе, – сном кажется, просто чьей-то выдумкой, – что есть своя страна, что ты идешь по улице – и армянин-милиционер на углу, читаешь вывески – вывески на армянском языке. Это невероятно представить западному армянину. И вдруг возможность выехать. Я хотел бы сыграть, как попадаю к себе на родину. Я был в Турции страховым агентом, простым страховым агентом, ходившим по чужим домам в поисках клиентов для чужого мне дела. Приехал сюда – стал артистом, народным артистом республики Армении. Я хотел бы сыграть человека, который нашел свою родину и в ней нашел себя!

От его речи прослезилась хозяйка, никогда не жившая на чужбине. Но каждый почувствовал в глубине сердца, что не было родины до Октябрьской революции и у тех, кто родился на родной земле. Словно большие окна распахнулись в звездное небо, – что-то очень дорогое, теплое подступило к сердцу: благодарность настоящему, живому, сегодняшнему, желание поработать для него.

Вторым взял слово веселый, громкоголосый комедийный актер Аветис Аветисян:

– А я бы хотел сыграть простого армянского колхозника, может быть, председателя колхоза, – такого колхозника, который переживает орошение земли. Писатель не понимает, что можно переживать воду, как большую страсть. Я хочу сыграть душу нашего народа; простой человек, он любит свою землю, он страдает вместе с ней от жажды, он хочет дать ей напиться, чтоб уродился хлеб, каплю по капле собирает, из камня достает воду, – и вдруг на землю идет враг, фашист, его сын уходит в армию. Тогда он работает, как вол; он хочет собрать невиданный урожай, он намерен поднять на врага колосья, он чувствует воду, как кровь земли. Я хочу так сыграть колхозника, чтоб жизнь его была большой страстью, чтоб зритель по-шекспировски пережил тему его жизни.

Молодой хозяин дома, Давид Малян, с лицом и лбом мыслителя, слушал Аветисяна, уйдя в собственные мысли. Когда очередь дошла до него, он сказал:

– Я хочу сыграть сына этого колхозника. Не того, кто на фронте, а другого сына, молодого ученого, члена партии, оставшегося на важной работе в Ереване. Он привык видеть перед глазами, как у себя в семье, расцвет родины, разворот талантов, пробуждение народа; он все это принимал, как естественное, как то, что полагается в жизни. Но вот война. Распахнулись широкие ворота в другие государства, в другие царства, во все стороны земного шара. И молодой ученый увидел свою родину со стороны, как смелый корабль, заплывший вперед, в будущее. Впереди всех стран в мире плывет этот корабль. И я хочу так сыграть сына колхозника, молодого ученого-коммуниста, чтоб каждый зритель ощутил сердцем, понял разумом, почему он гордится своей родиной.

Потом поднялась круговая песня: пели из Комитаса, из бессмертной «Ануш» [143]143
  «Ануш» – первая народно-национальная опера на текст Ованнеса Туманяна, созданная композитором Арменом Тиграняном, родившимся в 1879 году в Александрополе (Ленинакане). Армен Тигранян награжден орденом Ленина, заслуженный деятель искусств Армянской и Грузинской ССР.


[Закрыть], пели русские, азербайджанские и грузинские песни, чередуя их с армянскими.

Так розы и песни еще раз встретились в этот день, вернее на заре восходящего нового дня, в сердце Армении – Ереване.

АШТАРАК. ЭЧМИАДЗИН

У поэта прошлого века Геворка Додохяна есть стихотворение «Ласточка», по-армянски «Цицернак». Оно было сразу положено на музыку и тотчас стало народным, утратив имя поэта и музыканта. Грустная и красивая мелодия обращена к птичке со словами просьбы, чтоб летела ласточка в родной дом и передала отцу от сына-изгнанника:

 
Ах, старик,
Плачь о сыне своем!
 

Чтоб поведала отцу его вечную жалобу:

 
Расскажи, сколько бед
Я терплю много лет,
Что все дни я в слезах,
Что полжизни уж нет.
 

Чтоб рассказала ему о беспросветном отчаянии сына:

 
Для меня небосклон
От зари затемнен,
На глаза мои в ночь
Не спускается сон[144]144
  «Антология армянской поэзии», стр. 383.


[Закрыть].
 

(Перевод В. Брюсова)

Эта берущая за душу просьба стала музыкальным выражением любви к родине и тоски по родине.

Но родина в песне имеет конкретные свои очертания, песня обращена к Аштараку, хотя сам Додохян и родился в Крыму, обращена к тому армянскому селу Аштарак, где было искони армянское население, где сохранился один из чистейших армянских диалектов. Песня рифмует «цицернак» – «Аштарак»; лишь только затягивает кто-нибудь ее первые такты, тягучее, широкое «ци-и-церна-ак, ци-ице-ер-нак», слушатели как бы входят душой в широкое зеленое раздолье аштаракских садов, представляют себе его тень и прохладу, сладкое журчание реки Касах, аромат нагретого поля.

Для республики Аштарак – один из лучших районов по благоустройству, по растущей культуре сельского хозяйства, по растущей зажиточности колхозов. На его полях и виноградниках были показаны образцы неутомимого, творческого труда колхозников, которыми гордится республика.

Для детей Аштарак – место нескончаемой радости. Там, за оградами садов, лучшие в Армении персики, замечательный виноград, кисти которого висят в подвязанных к лозе полотняных мешочках, чтоб они дольше сохранили свою фарфоровую форму и не были поклеваны птицами. Там в каждом доме осенью делают сладкий «дошаб», густой естественный виноградный сироп (без сахара), замешивают его мукой и окунают в него ядра грецких орехов, продетые на крепкую нитку; «дошаб» обволакивает их, застывает на них – и готов «суджух» (по-грузински «чучхелА»), любимое осеннее лакомство. Там делают и другое лакомство – «аланИ» – сушеный персик, начиненный грецким орехом, тертым с сахарным песком и ароматами – шафраном, корицей.

Для взрослых Аштарак – место доброго крестьянского вина, которым пропах самый воздух этого селения, вина, пьющегося утром вместо чая, привычного и для женщин и для подростков.

Для филолога Аштарак – родина поэта Смбата Шах-Азиза, романиста-этнографа Перча Прошьяна, в книгах которого правдиво описана старая, дореволюционная деревня с ее отсталым, страшным укладом, описаны старинные аштаракские обычаи, сохранявшиеся до конца прошлого века: «башикертма», обручение малолетних детей, иногда грудных младенцев, нерушимое ни при каких обстоятельствах, даже если, выросши, обрученные не смогут полюбить друг друга; игра в «ханы», в «князья» на масленицу, когда молодежь переодевала одного из своих товарищей в шутовской ханский костюм и ходила с ним по селу «собирать налоги», угрожая тюрьмой, виселицей и т. д.; игра в «лахт», состязание со скрученными полотняными поясами, принятое и в Армении и в Грузии.

Для историка и археолога, наконец, Аштарак – это одно из самых интересных мест в нашем Союзе, где памятники бронзового века – «мегалиты», остатки стен, культовые раскладки камней по кругу, каменные плиты-гиганты, поставленные вертикально, и одна плита, накрывающая их горизонтально, – все эти памятники, известные под названием мензиров, кромлехов, долменов, находятся во множестве, а кроме них, есть еще и другие, уникальные в своем роде, – покрытые тончайшим резным орнаментом большие каменные кресты – «хачкары». По селам Аштаракского района сохранилось много прекрасных образцов и средневековой армянской архитектуры. Читателей, интересующихся стариной, отсылаем к специальному приложению (второй главе «Археологические прогулки») в конце книги. Нас же давно зовет сирена автомобиля за окном – выехать в живой и современный советский район.

До сих пор мы ездили осенью, но сейчас сделаем скачок во времени – в середину лета. Чтоб сразу запел для вас Аштарак стихами Додохяна, нужно увидеть его, когда еще не умолкли поля, колышется колос, зелены сады, живет в арыках вода во всей ее силе и важности, потому что Аштарак – это сад Армении, виноградник ее. Дорога идет в гору, – почти все дороги из Еревана идут в гору. Опять все свежее и крепче воздух, прохладней кожа на вашем лице. Опять мелькают мимо коттеджи и садики, новые поселки, силуэты фабричных зданий. Аштарак подступил внезапно красивым мостом через Касах, за которым крутой подъем в село. Мост был построен здесь в незапамятные времена, по перестраивался много раз, быть может повторяя красивый первоначальный прием: его огромные нижние пролеты идут по воде мягкими, округлыми арками, а перила лежат над ними на верхнем настиле острыми ступенчатыми углами, как бы воспроизводя и тут любимую армянами диалектику квадрата и купола. Аштарак очень живописен; его главная площадь со старой крепостью и большим светлым зданием школы-десятилетки подошла к самому обрыву над Касахом; его узкие улички вьются змейками в сплошных садах. Бесчисленные арыки поют под воротами. Зеленый канал уходит куда-то в гущу домов, а из ворот этих домов с их нависающими над нижним этажом балконами и сырыми стенами у самой воды переброшены на узкую уличку мостики. Вам преграждают дорогу грузовики и подводы, груженные бочками – изделиями здешних бочаров. Ослики семенят мимо с зелеными связками сена. Во дворе промкомбината в чанах сохнет крупный черный изюм на веточках. Мальчик спускается к водопою на гладком, отъевшемся, невзнузданном жеребце, и жеребец звенит копытом о камень, напоминая вам, что целых десять улиц в Аштараке недавно вымощены. Здесь тоже были усиленно заняты благоустройством, даже во время войны, на исходе ее, были побелены и отремонтированы 1637 комнат в колхозных домах района, 42 школы, 22 клуба. Построено 5 новых клубов, побелен 101 скотный двор.

В чем секрет этих массовых побелок и ремонтов – исправленных мостов и дорог, новостроек, зеленых насаждений, разбиваемых парков повсюду в районах Армении сразу же после войны? В чем секрет переустройств целых сел, строительства целых новых поселений, все более приближающихся к городским, воздвижения дворцов-клубов в последние годы перед второй послевоенной пятилеткой? Ответ только один: это секрет экономики нашего советского строя. В Аштаракском районе много богатых колхозов. Один из них, имени Микояна, даже во время войны получил валового дохода свыше 5 миллионов рублей.

А это не единственный такой колхоз в районе.

Но рост зажиточности колхоза означает рост каждой графы его бюджета. Есть одна обязательная графа в колхозном бюджете, называется она «Капиталовложения». Капитал вкладывается в здания, в технику, в культуру, в благоустройство колхоза – и тянется вверх ваша личная жизнь вслед за подъемом всего села, каждая капля труда человека остается в новой стене, новой дороге, замощенной улице, посаженном дереве, остается не из-за чьей-нибудь «благотворительной затеи», не случайно, не по капризу богача, а по закону колхозного развития. По закону колхозного развития перелилась эта капля в жемчужные струи нового родника, в 40-х годах архитектурно оформленного в Аштараке.

Машина резко затормозила. Выйдем из нее взглянуть на родник. За годы войны в Аштаракском районе построено пять их, – в самом Аштараке два, в селах Карби, Мугни, Талише по одному. Не знаешь, который прекрасней.

На небольшой площадке – своеобразный архитектурный «триптих»: мраморная стена из трех частей под треугольными крышами, центральная – выше, две боковые – ниже. Внизу перед ними бассейны, куда непрерывно из трех кранов стекают струи воды. На карнизе, под красивыми треугольниками крыш, простая надпись:

СЛАВА ВЕЧНАЯ ПАВШИМ В ВОЙНЕ

Линии родника строги, это лучший армянский классический стиль в его суровую пору. Неумолчно бежит вода, и непрерывно подходят люди наполнить кувшин, напиться из-под крана. Благородный армянский камень кажется раковиной, а вода – стекающим жемчугом. Спутник ваш говорит:

– «Слава вечная павшим в войне!» – это не вообще сказано. В нашем районе есть такие герои-фронтовики, которыми мы, аштаракцы, крепко гордимся, Вот, например, Андраник Ованнесян, сасунец, из села Магда. Он закрыл вражеский пулемет своей грудью. Или из того же села Магда Тигран Карапетян, рождения 1922 года, один сын у матери, очень красивый парень. О нем была заметка в газете Черноморского флота, а мы перевели ее на армянский язык и поместили у себя в районной газете 1 мая 1944 года. Или вот Хачик Багдасарян, о нем написано в семнадцати номерах боевых газет. О нем даже песню на фронте сочинили и прислали в район. Коренной аштаракец, 1908 года рождения. Защитник Сталинграда, в бою истребил двести сорок восемь фашистов. Ушел от нас председателем колхоза в Ошакане, вернулся – стал председателем колхоза в Парби. Еще назову замечательного аштаракца: Георгий Борисян, из Егварда. Был рядовым учителем, в Советскую Армию вступил рядовым, потом попал в партизанский отряд. Партизанил два с половиной года, стал начальником партизанского отряда, вступил там в партию, уничтожил со своим отрядом триста шестьдесят девять фашистов. Семья о нем не знала, жив ли он, нет ли; возвращается на побывку – два ордена Красного Знамени на груди.

Он бы еще долго рассказывал, поощряемый слушателями, подходившими сюда с кувшинами. Тонкая струя родника прядала, сопровождая рассказ. Но времени у нас было в обрез, нам не терпелось повидать замечательных аштаракских колхозниц. Покуда мужья сражались, аштаракские женщины работали, – и тут опять приходится вспомнить поэта и его песню, – так она тесно слилась с Аштараком.

Старый, мудрый Аветик Исаакян написал эту песню в дни войны. Армянская крестьянка равномерно качает деревенскую «люльку», но не с ребенком, а ту, где женщины горных районов Армении сбивают молоко на масло, и обращается к мужу-фронтовику со словами: вернешься жив-здоров, без стыда и со славой – накормлю тебя самым лучшим, самым отборным маслом весеннего, майского удоя.

Армянка всегда работала много, работала не покладая рук, но то была преимущественно работа для дома, для семьи; даже в колхозах еще оставалось до войны разделение обязанностей на «мужские» и «женские», и, например, полевые работы считались мужским делом, а те, что ближе к домашним, – на молочной, на птичьей ферме – женским. И что-то древнее, горькое, тысячелетие одной и той же судьбы дышало на вас из складок ее одежды. Тут был неизменный горький запах дыма из земляного очага – тонира, пропитавший каждую ее складку; и тяжелый запах земли от натруженных коричневых рук, которыми она месила кизяк, лепила нехитрое крестьянское топливо для зимы; и обязательно пронзительный овечий или коровий запах кислого молока, никогда, кажется, не исчезавший, никогда не выветривавшийся. Весь круг забот, весь тяжкий быт крестьянской семьи несла она в складках одежды; и эта одежда у бедняков не снималась по нескольку лет, высушиваясь, выгорая, испепеляясь на солнце, покуда не надевалась поверх нее новая. В Апаране до революции еще были старухи, умиравшие со следами той самой, истлевшей на теле рубахи, которую они надели на себя молодыми женщинами.

С той горькой поры утекло много воды, и как выросла и неузнаваемо изменилась деревня, так неузнаваемо изменилась, выросла, обучилась, вышла на широкую дорогу и женщина.

Читатель видел, что армянское сельское хозяйство не переставало развиваться даже во время Отечественной войны: расширилась площадь под озимым клином, увеличилась посевная площадь вообще, введен правильный травопольный севооборот, возникло свое семенное хозяйство по кормовым травам, проведены новые оросительные каналы, выросло огородничество, – за счет чьего труда и стараний произошло это в тяжелые военные годы?

Ясно, что это огромное вложение труда в землю произведено женщиной, армянской крестьянкой. Не только пришлось ей принять на себя и нести непривычные физические полевые работы, которых она не знала до войны, но и сделаться участницей острейшей борьбы сельского хозяйства за передовые формы.

Поэт Аветик Исаакян в ответ на созданную им песенку получил приглашение в гости. Звал его замечательный колхоз у подножья Арагаца, организованный выходцами из Турции, сасунскими армянами. Поэт увидел перед собою крепкие, приветливые крестьянские домики, густые волны чистых, выхоленных посевов, сады, над которыми жужжат неподвижные, словно ввинченные в воздух пчелы, – и навстречу ему из каждого дома грянула его собственная песня. Он медленно шел мимо открытых дверей, сутулый, подтянутый, склонив свои характерный профиль, и всюду его умные прищуренные глаза встречались с другими – смелыми, смеющимися, ласковыми глазами. Статные сасунки, крепкие женщины, словно сошедшие со страниц эпоса, – высоченного роста, широкой крестьянской кости, с хорошо посаженной головой на плечах – встретили своего поэта, мерно, под пение, раскачивая деревянные «люльки» с маслом. Но ласковые глаза глядели на Исаакяна, как смотрит мать на малого ребенка. Ведь для него, для почетного гостя, в этот час встречи крестьянки бросили свою сегодняшнюю большую работу кирки и лопаты, стали на место древних бабок и семилетних девочек и «представили», «сыграли», ту исаакяновскую идиллию, о которой так простодушно поется в песне.

Страстная потребность взглянуть на нее, на эту новую армянскую женщину, гнала нас из колхоза в колхоз, – и всюду нам обещали встречу с ней в сумерки, после работ. А сумерки никак не падали, долгий день не кончался, долгие дороги вели нас по следам вложенного ею труда, по следам кирки и лопаты. Мы проезжали там, где несколько лет назад ничего не было, кроме пустыни. Художники воспели эту пустыню потому, что она была красочно хороша, особенно осенью, – на горизонте одинокий голубой кристалл змеиной горы Илап-даг, вокруг высохшая, рыже-красная на закате библейская земля цвета порыжелой гравюры, и единственная растительность – грубые пучки «лошадиного щавеля» той же гаммы и того же оттенка. Но и воспетая за сходство со старой гравюрой, это была пустыня, пространство, вырванное у человека, лежащее втуне. А сейчас, словно кто-то поднял невидимые заслоны, сюда набежала вода, и чудом сделалось это присутствие воды на земле! Вдоль дороги обильно, без дождя, текут и чмокают, уходя в шлюзовые ямки, бесчисленные серебряные струи, булькает влага в траве, стоит влага по межам пышных густых всходов, убралась вся земля в урожай, выросли вдоль дороги многочисленные сады, свесились над дорогой по узким Деревенским улицам «американские» клены, которые и здесь, как в Сибири, растут удивительно быстро и стремятся сплести над дорогой свои ветви зеленым непроницаемым сводом. Чтоб вывести сюда воду, устроить ее, создать ей бесчисленные мелкие русла, из дома в дом, из сада в сад, бросить ее на поля, регулировать, открывать и запирать ее, нужно было по-мужски поработать киркой, рыть землю под невыносимым солнцем, обливаясь потом…

С незапамятных времен в Аштаракском районе было одиннадцать маленьких каналов на одиннадцать селений, и все они питались водой из небольшой речки Амберд. Но так как эти каналы были маленькие и мелководные, вода в них плохо хранилась, усыхала, просачивалась, и ее не хватало. В Аштараке задумали построить один-единственный, большой, полноводный канал на все деревни, с тем чтобы воды хватало с избытком. Строить было нелегко. Сперва высоко у подножья Арагаца надо было пробить к месту стройки дорогу, а уже потом начать копать землю. Аштаракские женщины ушли наверх, жили в палатках, спали на земле и почти закончили большое инженерное сооружение, резко меняющее весь водный баланс района. «Работают эти женщины, как асланы», – почтительно сказал о них старичок учитель. «Аслан» на народном языке – лев. Где же, наконец, эти львы? Когда мы увидим их?

Все крепче и прохладней становился воздух, но запах земли умирал в нем, угашаемый вечерней росой, как темнота гасит краски. Мы шли к последнему колхозу через необыкновенное поле. Оно стояло в рост человеческий, по пятнадцать стеблей из одного корня, – и на тяжелых мохнатых пшеничных колосках были повязаны узкие красные тряпочки. Семь колосков обвязанных на семь необвязанных. Мы притянули к себе жирный колос в бантике – он был безусый, лишенный длинных своих волосков. Бантик означал, что колос «кастрирован». Это было поле семеноводческого колхоза.

Чтобы зерновые колосья не оплодотворяли сами себя (что ведет к постарению, измельчанию семени, падению урожайности), проводится ювелирная работа семеноводов. Растение ставится в искусственные условия, при которых опылителем его может быть только «дальний родственник», соседний колос. И здесь, как во всем живом царстве, близкое родство, перекипание в собственном соку неизбежно приводит к дегенерации, а отказ от него – к омоложению, к новому биологическому расцвету. За этим полем будущей «элиты», то есть высокосортного, крупного пшеничного зерна, показалось такое же ювелирно обработанное поле ячменя «поллидиума», – и, наконец, вдалеке блеснул яркий огонек: это вынесли лампу на веранду сельсовета.