Текст книги "Явье сердце, навья душа (СИ)"

Автор книги: Марго Арнелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Глава тридцать третья. Ясный сокол

– Сокол, говоришь, – с сомнением протянула Марья.

Финист кивнул, сияя как начищенный медный таз.

– Ага.

– И удалось тебе уже, соколик мой, оборотиться?

Сияния чуть поубавилось, восторга – тоже. Финист сконфуженно покачал головой.

Первым делом, добравшись до дома, он отыскал соколиное перо. Стоило только коснуться его кончиком пальца – и внутри него что-то сладко отозвалось. Стоило заложить за ухо, как велели, душа и вовсе запела. Так бывает, когда тебя переполняет беспричинное счастье. Выходишь на улицу, вздыхаешь свежий воздух, глядя в ясное небо – и от правильности происходящего хочется петь.

Вот только ощущением правильности дело и ограничилось.

Хоть и надавал князь Всеслав ему разные наставления, ни одно Финисту не помогло. Да, зуд между лопатками усилился. Порой казалось, что он сдернет напрочь кожу, а из раны проклюнутся перья. Порой – что достаточно раскинуть руки, и он взлетит.

Но земля – и человеческая сущность – отказывалась его отпускать.

– А ведь если ты обратишься соколом, ты можешь взлететь и увидеть свысока землю, – с плещущимся в глазах восторгом прошептала Марья. – Сможешь рассказать мне, что там, за пределами Кащеева царства. И если мне не доведется туда попасть, я все равно там побываю – благодаря твоим воспоминаниям.

У Финиста сладко заныло сердце.

– Осталось такая малость – научиться летать, – улыбнулся он.

Марьюшка вскочила с места, легонько поцеловала его, оторопевшего.

– Так чего ты ждешь? Идем!

Финист послушно шел следом, вдохновленный ее уверенностью, бьющей ключом энергией, ее внутренней силой. Глядя на Марью, так легко верилось, что у него получится взлететь.

И в этот раз ворота, ведущие прочь из города, были закрыты. Тогда они свернули к вечно безлюдному капищу. Перо за ухо, закрыть глаза и представить раскинувшиеся за спиной крылья… Финист проделывал все это не раз. Так почему же сейчас все должно быть по-другому?

«Потому что теперь со мной Марья», – с нежностью подумал он.

А с ней – и ее вера.

Как же он хотел научиться летать! Распустить за спиной соколиные крылья, подхватить прекрасную Марьюшку на руки и взлететь ввысь. Исполнить ее мечту – показать ей небо, а с ним – и сотни заморских земель.

Финист знал, что это невозможно. Берендеи оборачивались медведями, волкодлаки – волками, но роднило их то, что, превращаясь, оборотни теряли человечью сущность. Если Финист сможет овладеть чарами превращения, он станет соколом и Марью с собой в небо забрать не сумеет.

Но он свято верил, что у каждого должны быть мечты. Даже самые невыполнимые. За эту мечту Финист и ухватился. Есть якоря, что удерживают на месте, не дают сделать неверный шаг. Есть якоря, которые тянут вниз и не позволяют обрести свободу.

Так каков же он, его якорь?

Финист не боялся нового – скорей, отчаянно желал перемен. Не боялся обмануть ожидания Марьи – она ведь влюбилась не в золотоносного Полоза, а в простого горняка. Не боялся высоты – что-то, наоборот, в высоту его тянуло.

Может, он боялся потерять свою суть? Себя, человека? Но оборотни не зря назывались двусущными. Оставаясь только лишь человеком, Финист будто предавал другую часть себя.

Марья взяла его за руки и снова поцеловала.

– Лети, сокол мой ясный, – прошептала она. – Лети, а я буду ждать твоего возвращения и твоих рассказов.

Быть может, Марья была самую малость колдуньей. Быть может, ее колдовством были чары, известные многим женщинам и мужчинам. Те, что назывались любовью. Финист почувствовал перемену в то же мгновение. Больше не было теплых ладоней Марьи на его ладонях. Не было дуновения ветра на шее и щеках. И его, горняка Финиста, больше не было.

Был лишь сокол, который стрелой взмыл ввысь.

Был свежий ветер, который ерошил его оперение. Было тепло солнца. Был дикий, безудержный восторг полета. А еще… свобода.

Небо стало рекой, по которой плыл Финист. Ласковой, прогретой солнцем рекой. Он плыл по течению, которые на лазуревой высоте создавали ветра, и учиться плавать – лететь – ему не пришлось. Умение это, наряду с птичьей силой, и впрямь жило в нем. Проснулось, когда за его спиной распахнулись крылья.

И засыпать больше не собиралось.

Финист кружил, наслаждаясь ощущением, как его сильные крылья разрезают воздух, изумляясь, каким незначительным выглядит Кащеев град с высоты. Избушки, которые жались друг к другу, будто им было холодно и одиноко, терема, которые тянулись к земле, кланяясь главному – высокому, горделивому дворцу.

А за вечно закрытыми воротами – река с пересекающим ее мостом, конец которого терялся в возникшем ниоткуда белесом мареве. По другую сторону от ворот – протянувшиеся на огромные расстояния изумрудные долины с золотыми полосками полей и островерхими гребнями дремучего леса.

Как бы ни был силен его восторг, как бы ни было велико желание рассмотреть каждое деревце, каждый колосок на поле там, в его прекрасном далеко, Финист лишь кружил над Кащеевым градом, не отклоняясь от него. Там, внизу, была Марья. Благодаря ей и случился этот полет. Только благодаря ей мечты стали реальностью.

Когда день уже начал клониться к закату, Финист вернулся. Он летел к земле, гадая, сможет ли обратиться. И как, собственно, ему это сделать?

Не успев сообразить, не успев сориентироваться, пока земля приближалась, Финист с силой ударился об нее. Охнул, боясь, что переломал себе все кости, и только тогда понял, что цел и что… человек. Марья с взволнованным лицом склонилась над ним, ощупывая его руки. Скосив глаза, Финист обнаружил, что лежит на земле в одном исподнем. Хоть не голый, спасибо и на том. Марьюшку смутить наготой было бы непросто, а вот его…

Внезапно к капищу начал подтягиваться народ – из тех праздно блуждающих по городу жителей, которые заметили падение сокола. Слишком поздно Финист сообразил, что в Кащеевом граде никогда не видели птиц. Даже он сам. Знал о них, но не видел.

– Помоги мне подняться, – прохрипел Финист.

Он недостаточно долго пробыл в птичьем теле, чтобы человеческое показалось ему чужим. А вот как говорить, как двигать при этом языком и челюстями, на мгновение забыл. Поднялся, опираясь на Марьино плечо, и вместе с ней заковылял прочь от капища.

Они прошли мимо любопытствующих, не говоря ни слова, однако пристальные взгляды поймать успели.

– Теперь оборачиваться будешь в своем доме, – велела Марья. – Чтобы внимание зевак не привлекать. Замучаешься потом отвечать на их вопросы.

Финист так и сделал.

***

Каждый раз в доме его ждала Марьюшка. Каждый раз одним своим присутствием и уверенностью в нем, которой даже ему самому порой не хватало, она помогала Финисту обратиться соколом, а после обращения – подняться и прийти в себя.

Однако слухи все же просочились. Кто-то из любопытствующих, которые видели падающую птицу, заметили и лежащего на земле Финиста, и склонившуюся над ним Полозову невесту Марью. Среди невест эти слухи и распространились. Сама Морана расспрашивала Марью, сначала мягко, потом – все настойчивей.

– И что отвечаешь? – поинтересовался Финист.

Он сидел на кровати, попивая квас. С каждым разом возвращение в человеческое обличье давалось ему все легче и… привычнее, что ли. Каждый новый полет подтверждал его право называться соколом-оборотнем. Финист был совсем не против. В конце концов, быть просто человеком – так банально и скучно…

– Туманно отвечаю, смеюсь, будто смущаюсь. Она отступает, а потом снова заводит свою шарманку, – с досадой сказала Марья. – И ладно невесты! Им я быстро хвост укорочу, только нос свой в мои дела сунут. А царицу попробуй поставь на место!

В один из вечеров Марьюшка снова пришла к Финисту – наблюдать за обращением и слушать его сбивчивые, страстные рассказы о лесах и полях, лежащих по ту сторону изгороди. Она впитывала каждое слово, но он не находил зависти в ее взгляде – в душе такой девушки, как Марья, места ей попросту не нашлось.

Сегодня она казалась чуть более хмурой, чем обычно.

– Морана все ж таки выпытала у меня про тебя. Все смеялась – что за соколик, неужто оборотень? А я не ожидала, что она про оборотней знает – весь город не знает ведь. Вытаращила глаза. Она все поняла по моему лицу, спросила, колдун ли ты. А я испугалась отчего-то за тебя – она так строго это сказала, будто колдунов на дух не переносила! Я ее и заверила, что ты простой горняк. Только тогда она в покое меня оставила, любопытствовать перестала.

– Не волнуйся, – выдавил Финист улыбку. – Горняков в Кащеевом граде много, а имя ты мое Моране не назвала. Да даже если узнает про меня – что сделает? Я эту силу ни у кого не крал, сам не знаю, откуда она у меня появилась.

Он ласково коснулся соколиного пера за ухом. Поцеловал Марью, чтобы не расстраивалась, и обратился. Уже соколом вылетел в открытое окно.

А по возвращению случилось жуткое.

Финист сразу понял, что что-то не так – как тут не понять, когда в тело впиваются осколки. С содроганием увидел, что окно со всех четырех сторон утыкано невидимыми прежде острыми иглами и длинными тонкими ножами.

Он упал на пол раненой птицей, звонко вереща. Крича от боли, оборотился.

– Марья, – прохрипел Финист, в муках катаясь по полу.

Все его тело, казалось, превратилось в сплошную рану. Под кожей ворочалась огненная боль.

Ответом ему было не ласковое прикосновение, не горячие девичьи слезы, а тишина.

Дверь скрипнула. Он, как мог, повернулся, хотя одно это движение отозвалось в нем новой вспышкой боли. На мгновение ее затмило разочарование. Это была не Марья.

В скромный дом горняка вошла царица.

– Нечисть навья, – с ненавистью, исказившей красивые черты, процедила Морана. – Когда же я избавлюсь от всех от вас? От жалких пташек, вечно скулящих волков и наглых медведей, от мерзкой нечисти, которая так и тычет мне в лицо, что в Навь мне нет входа. Что я – изгнанница. Пленница мертвого царства, хоть и владычица его.

Финист лежал на полу, хватая ртом воздух. Сочащиеся ядом слова Мораны доносились до него сквозь туманную пелену. Быть может, виной всему дурман в его голове, но он их не понимал. Не понимал, что вызвало такую сильную, раскаленную докрасна ненависть царицы.

– Где Марья? – наконец выдавил Финист.

Это единственное, что имело сейчас значение. Пускай он потеряет соколиную сущность, которая привела к его дому Морану. Марью потерять он не мог.

– Во дворце Марья, где быть ей и положено. Не с тобой, треклятым навьим колдуном.

– Я не кол…

– Сила в тебе навья. Только не знаю я, как умудрилась это проглядеть.

Потому что сила из волшебного пера перетекла к нему не сразу. Не сразу он душой сросся с ней.

– Я улечу, – торопливо прошептал Финист, облизывая пересохшие губы, не обращая внимания на привкус крови на языке. – Навеки улечу, никогда меня больше не увидишь. Только Марью, прошу, не тронь.

И вроде бы Морана добилась желаемого – избавиться от него, но в черных глазах ее с новой силой заполыхала злость.

– Убить тебя намного проще, – процедила она.

Потянулась к нему – скрюченными, как птичьи лапы, пальцами, по которым уже вилась невидимая ниточка чар.

У Финиста оставался единственный шанс на спасение, а рядом не было Марьи, чтобы ему помочь. Но, однажды войдя в его жизнь, она словно заразила его своей отчаянностью, храбростью и внутренней силой. Морана уже разлучила Финиста с Марьей. Но его жизнь царице не получить.

Словно рассыпанные по полу бисерины, он собрал по крохам все свои силы. Они подчистую ушли на то, чтобы оборотиться – возможно, в последний раз. Финист взлетел почти вслепую, не видя ничего из-за застившей глаза алой пелены. Рванул к окну. Он готовился к новой порции боли: хоть и старался пролететь в самую сердцевину, знал, что крыльями острия игл и ножей заденет все равно.

Задел, и мир взорвался алыми сгустками. Но отчаянный, полный злобы крик Мораны – почти нечеловеческий крик – придал Финисту сил.

Раненый сокол летел в невинном голубом небе. Летел, пока не отказало крыло и пока весь мир не потонул в алом мареве.

Глава тридцать четвертая. Вешницы-сороки

Смотрела Мара на Баюна с Яснорадой, смотрела, а сама все пыталась понять, где тот порог, что отделяет когда-то незнакомца, ставшего вполне знакомым, от… друга. А после, по новой для себя традиции, старательно выводила догадки и суждения на восковую табличку.

Друзья проводили друг с другом немало времени – это первое, что она поняла. Что гусляр, который прежде, кажется, расставался с тем смешным рыжим мальчишкой лишь для игры на гуслях. Что Баюн с Яснорадой, неразлучных со дня своей встречи. Теперь с ними была и Мара. Третьей в дружбе стать можно – она спрашивала Анну Всеволодовну. Это в любви третий бывает помехой. Во всяком случае, так говорила княжна. А вот беседы, в Яви подслушанные, порой говорили об обратном… Путать себя Мара не стала – любовь ей пока была неинтересна. Вот освоит дружбу, тогда можно подумать и о любви.

Как ее путь с Яснорадой и Баюном закончится, она отыщет в Нави красавца-молодца, не хуже, чем гусляр Яснорады. А потом влюбит его в себя. Настойчивости Маре – урожденной зиме – хватит с лихвой. Терпения тоже. Сколь зиму не прогоняй ярко горящим костром да растопленным очагом, она все равно возвращается. Сколько ни прячься от нее под мехами да пуховым одеялом, она настигнет тебя все равно. Вот и ее будущий возлюбленный… Хочет, не хочет, а влюбится.

Еще одно заключение: друзья нравились друг другу, и интересы порой делили на двоих. А порой, как и возлюбленные, были совершенно разными, словно из двух миров, из Яви и Нави. На этом моменте Мара запуталась и нацарапала на воске большой, выражающий всю степень ее замешательства, вопрос.

Значились в списке необходимых для дружбы элементов и ласковые прозвища. Ее-то Марушкой никто не спешил называть. Верно, не стала она еще Яснораде и Баюну другом, хотя столько времени с ними уже провела. А когда станет?

Не привыкшая скрывать свои намерения (в отличие от все разрастающихся мыслей), Мара о том спутников своих и спросила. Баюн поперхнулся, Яснорада рассмеялась растерянно и таким же растерянным взглядом обменялась с котом. Мялись они что-то, бормотали, но так и не дали Маре ясного ответа.

Ничего… Зима, как и девушка, из нее сотканная, умеет быть терпеливой.

***

Остров, устланный изумрудным ковром, шептал им голосами ветров, что запутались в листве сотен деревьев. Путь разношерстной (хотя из всех троих шерсть была только у Баюна) компании указывали навьи духи. Но недолго шли они по острову, со всех сторон окаймленному морем-океаном, прежде чем, сами того не ведая, привлекли внимание его обитателей.

Яснорада первой увидела черное облако на горизонте. Облако приближалось – неоднородное, слепленное из чего-то, с явными теперь просветами. Переплетение крыльев, узор из перьев – к ним летела стая небольших птиц. Хвост и крылья у них были черными, живот и плечи – белыми.

Яснорада нутром чувствовала: птицы эти непростые, да и остров Буян сам по себе непрост.

Дюжина белобоких птиц обернулась на лету женщинами в многослойных одеяниях – натянутых друг на друга юбках разной длины, с кривым, несимметричным срезом. Длинные рукава их причудливых темных нарядов напоминали крылья, волосы спадали на грудь нечесаными прядями. Молодых девушек среди оборотниц было немного, куда больше – старух. Тяжесть бремени, казалось, тянула к земле их худые тела со скрюченными, точно птичья лапка, пальцами. Горбов у них не было, но и статной осанкой похвастаться они не могли.

– Гляди-ка, кто к нам пожаловал… – цокнув языком, сказала одна.

– Кто вы такие? – настороженно спросил Баюн, взглядом выискивая в незнакомках приметы, что позволят понять, кто стоит перед ним.

Но когти железные, что прятались в пушистых перчатках, он все же высвободил.

– Вешницы мы, – осклабилась одна из них.

Услышав ответ, Яснорада беззвучно охнула. В Чуди времени даром она не теряла, и с помощью всезнающих духов Баюна и рассказов княжны Анны Всеволодовны старалась узнать как можно больше о нечисти, что населяла Навь. И о вешницах, сороках-оборотницах, она слышала.

У вешниц была дурная слава – они считались ведьмами-людоедками. Похищали детей из колыбелек несчастных явьих матерей или вовсе из их чрева. Говорят, люди Яви могли разглядеть их в ночи, а значит, от них защититься – в полете вешниц сопровождал едва заметный синий огонек. Вот только люди Яви редко вглядываются по ночам в небо. Наверное, им просто некогда на него смотреть.

– Вам нечего взять у нас, – стараясь говорить уверенно, заявила Яснорада. – В нас нет силы, что могла бы вас напитать.

Ей казалось, что глаза вешниц горят вечным неутолимым голодом. Или суеверный страх перед ними в том ее убедил?

– Верно, верно, – улыбнулась сорока-оборотница. Хоть и стара была, а зубы – тонкие, острые – сохранила. – Не наедимся мы досыта, так червячка заморим.

– Дольше шерсть выплевывать будете, – буркнул Баюн. Воинственно выставил когти вперед. – Ну давайте, налетайте. Кто первый хочет опробовать их остроту?

Яснорада похолодела. Назревал бой, который для обеих сторон мог закончиться очень плохо. У Баюна есть его когти, у Мары – живущая внутри нее стихия, у сорок – их когти и клюв. А что есть у нее?

Не обернулась человеком лишь одна вешница. Пока Баюн с оборотницами вели не слишком дружественную беседу, она кружила над Яснорадой. Будто готовилась выклевать ей глаза и примерялась, как сделать это половчее. Сороки же после слов Баюна замерли и нападать не спешили. Неужто кот их напугал?

И только заметив, как вешницы выжидающе смотрят на кружащую в воздухе белобокую птицу, Яснорада поняла: они ждут ее решения. Странно – ей не приходилось слышать, чтобы вешницы, разбиваясь на группки, выбирали себе старшую. Однако выходит, сорочья царица сумела заставить ее слушаться – раз теперь без ее разрешения они и шага сделать не могли. Выходит, было в ней что-то особенное…

Вешница-сорока оборотилась, и Яснорада убедилась в своей правоте.

У нее были черные волосы, прикрытые удивительным головным убором. Нечто, напоминающее клюв, начиналось у кончика аккуратного носа, треугольником уходило на лоб и переходило в наслоенные друг на друга плотные черные лоскуты, что заострялись к концу и тем сорочий хвост напоминали. В ушах – золотые серьги, точеную шею обвивает золотая цепочка из крупных бусин. Запястья и даже изящные лодыжки – все опутано золотом.

Но не это заставило Яснораду смотреть на вешницу во все глаза.

– Драгослава… – Звуки едва протолкнулись сквозь пересохшее горло.

– Не мое это имя, – сухо обронила вешница. – Но можешь называть меня так.

Выходит, она помнила о своей прежней жизни, в которой звалась Маринкой, в которой сорокой обращаться могла?

– Как ты…

– Как я вспомнила, кто я есть? – В жесткой улыбке Драгослава обнажила белые зубки. – Морана пришла ко мне сама – выменять берестяную рукопись, жизнь мою прежнюю, на золото, которое после замужества мне досталось.

Она холодно взглянула на дочь царицы, что когда-то была ей соперницей. Мара и бровью – тонкой, белесой, словно присыпанной снежным просом – не повела.

– Знаю, не Моране золото требовалось – Кащею. На все она готова, чтобы благосклонность его заслужить.

– Как жилось тебе у Полоза? – тихо спросила Яснорада.

На губах Драгославы заиграла нехорошая улыбка.

– Разве ты не слышала сказ о змеице, что выла от ярости в подземных чертогах?

– Я слышал, – тихо отозвался Баюн. – Не знал только ее имя.

– Та змеица обнаружила, что повенчана с огромным змием и навеки заперта под землей. Других жен его, к слову, я так и не увидела. Быть может, бродят где-то там, по вырытому Полозу подземелью, ослепшие от недостатка света, оглохшие от постоянной тишины. Быть может, вырвались на волю, как и я.

– Как тебе это удалось? – заинтересовалась Яснорада.

Когда Драгослава исчезала под землей, скованная тисками Полоза, казалось, она никогда больше белый свет не увидит. Но бывшая колдунья, что обманула и довела до смерти немало богатырей, была сильна и упряма.

Остальные вешницы, словно позабыв на время об их вражде – отодвинув ее, что шкатулку, в сторону – придвинулись поближе. Они должны были наизусть знать историю своей «царицы», но, быть может, слушать ее им не надоедало. Жадность в их лицах подсказала Яснораде – в истории Драгославы и им нашлось место. И люди Яви, и навья нечить в одном точно схожи – любят, когда о них говорят.

– Когда Морана ушла, а я вспомнила о том, что я – колдунья и оборотница, я кинула клич, который пронесся по жилам земли. Не знаю, сколько времени прошло, чтобы мои чары вплелись в корни дерева, на которых сидели сестрицы мои сороки. Те из них, что согласились помочь. Когда Полоз в очередной раз выбрался на поверхность, чтобы золотом кого-то одарить, они налетели на него стаей. Клювами сдернули змеиную кожу – хотели, рьяные, умертвить. А он, знай себе, шкуру сбросил и новой оброс. Вот только лаз подземный, который вел на поверхность, землей засыпать, что обычно делал, забыл. Из него я и выбралась. И в благодарность помогла сестрам обрести силу, которой прежде они не видели.

Яснораду слова Драгославвы заставили содрогнуться. И что же это за сила? Не та ли, что приходит из Яви, вместе с похищенными вешницами детьми?

Спрашивать она не стала. Боялась получить ответ.

Для Драгославы все ее мысли были на лице написаны, как на страницах открытой книги. Сбежавшая Полозова жена хищно улыбнулась, словно говоря: «Правильно, бойся меня». И вдруг сказала:

– Отпущу я тебя, но не считай это слабостью. Коварным колдуньям тоже знакомы честь и благородство.

Яснорада проглотила рвущееся наружу: «Сомневаюсь, что дело в них». Спросила вместо этого:

– Почему?

– Почему отпускаю? Ты не спасла меня, да и не сумела бы. Но, невзирая на мою к тебе враждебность, пыталась меня предупредить. Будь я умней, прислушалась бы к твоим словам, поняла бы, что лгать тебе незачем. Ты никогда не хотела быть женой Полоза. Но зависть застила мне глаза.

– Зависть? – изумленно спросила Яснорада.

– Я ведь чувствовала в тебе что-то… особенное. То, что всегда отличало тебя от других. То, что теперь вижу – чувствую – так явно.

– Моя навья сущность…

– Я не знала этому названия. Но боялась, что твоя непохожесть окажется Полозу по нраву, и в свое золотое заморское царство он заберет тебя.

Злость плескалась в голосе Драгославы, переливаясь через край. Злость на Полоза, что оказался подземным змием, но прежде – и больней – на саму себя. На глупость свою, на порожденную ею ошибку, которую исправить уже невозможно.

– Будь я умней, я позволила бы тебе уберечь меня от беды.

Яснораде не слишком хотелось благодарить колдовку-убийцу, но она все же выдавила неловкое «Спасибо». Драгослава рассмеялась – вряд ли привыкла, что ее благодарят. Сузила глаза, сосредоточив взгляд на Яснораде. А у той на правой руке проклюнулись стебельки-веточки, а левую почти по локоть покрыла шершавая кора.

– Навья сила, что в тебе плещится, нашему роду пригодится. Хочешь, обращу тебя вешницей?

Из всех детей Нави, что предложили ей дар, Драгославе было легче всего – но и страшней – отказать.

– Что ж, как знаешь. – Рубиновые губы сорочьей царицы сложились в усмешку. – Так даже лучше. Ты – напоминание о днях, когда я позволила себе быть слабой и дважды, Моране и Полозу, позволила себя обмануть. Днях, которые я страстно желаю забыть. Ступай, странное навье создание, в котором слишком мало крови и слишком много стихии.

Яснорада взяла Баюна за лапу и поспешила скрыться от взглядов вешниц-сорок. Мара, безмолвная, безучастная, ступала следом за ней.

Оказалось, иногда прошлое возвращается и несет с собой пусть и странную, но все-таки награду.